Сегван Ригномер, увлёкшийся, как и все, неожиданным окончанием поединка, повернулся туда, где только что стояли его собеседники-итигулы. Но если он думал возобновить с ними разговор насчёт продажи собак, то его постигло разочарование. Горцы не стали дожидаться новых притязаний Бойцового Петуха и ушли. Три хвоста, три пушистых белых султана покачивались уже в отдалении – недосягаемые для корыстолюбца, словно снега священного Харан Киира, кои смертным заповедано попирать.
– Тьфу! – плюнул в сердцах Ригномер. Знавшие его подтвердили бы, что на сей раз он не просто по обыкновению вольничал, а был не на шутку взбешён. – Взять уйти от меня! Ну, я вам покажу, сопляки, что такое Истинный Зверь!
Шо-ситайнец Винойр подтолкнул локтем в бок молчаливого побратима:
– И отчего тебе не по сердцу наша забава? Ты же сам мне рассказывал, каких славных псов растят кое-где в ваших чащобах. Я и то удивляюсь, почему вы у себя не устраиваете подобной потехи?
А я, молча проворчал Волк, поистине удивляюсь, что это ты так веселишься. Щебечешь, ну прямо жаворонок над полем. Всем весело, один я удавиться готов…
И то правда. Мало поводов для веселья, когда два названых брата ночей не спят, вздыхая по одной и той же девчонке. Злая и опасная штука любовь! Самую крепкую и верную дружбу способна она отравить, обратить в ненависть и вражду… И вот, дабы не произошло между ними подобного, не далее как седмицу назад Волк с Винойром наконец-то обо всём поговорили начистоту, как достоит мужам. А потом кинули жребий, испрашивая у Хозяйки Судеб, кому из двоих остаться в городе и дальше ухаживать за Мулингой, а кому – собираться прочь, иного счастья искать. Жребий указал Волку остаться. А Винойру – укладывать перемётные сумы и седлать жеребца.
Оттого сегодня были два побратима особенно друг другу близки. Оттого на душе у венна царапались свирепые лесные коты. А Винойр едва не плясал, видно радуясь прекратившейся неизвестности.
Может, он Мулингу не так уж сильно любил?..
Он никак не желал позволить Волку отмолчаться:
– Или ваши волкодавы оскудели вместе с родом Серого Пса, который положил им начало?..
Отчаянные были это слова, ибо затрагивали в сердце венна ещё одну неисцелимую рану. Волк, впрочем, не переменился в лице.
– Тут ты не прав. Собаки не перевелись. Просто у нас не видят смысла стравливать их между собой.
И род, взрастивший нашу породу, тоже напрочь не перевёлся, добавил он про себя. ПОКАМЕСТ не перевёлся…
– Но неужели, – упрямо допытывался Винойр, – вам не любопытно сравнить кобелей и узнать, который сильнее?
Венн хмуро передёрнул плечами:
– А на что? Силой они и так меряются вдосталь, когда спорят за суку. Только в поединке с Лесным Охотником мало проку от такой доблести…
Винойр притворно задумался:
– Это как?
– А ты видел когда-нибудь, как Лесной Охотник бьётся с собакой? – Его побратим не заметил притворства. – Он не силой тягается, он стремится убить! Он пускает в ход боевые приёмы, которые никогда не использует против сородича, даже во дни ревности и любви! И собака не борется с ним, как со своим тут на Кругу, а грызётся, оставив всякое благородство!.. Не как воин с достойным воином, а как головорез в переулке!.. – Перевёл дух, помолчал и хмуро докончил: – Здешних победителей на волка пускать, что ярмарочного силача, который воз кирпичей поднимает… против нашего Наставника вынудить драться.
…О-о! Это был, без сомнения, всем доводам довод. Дождаться от Волка упоминания о Наставнике – дорогого стоило. Больше ничего особенно нового Винойр, выросший в степи, от него не услышал, но обрадовался хоть тому, что наконец разговорил друга, развеял угрюмое молчание, коим тот со вчерашнего вечера отгородился от всего белого света. Винойр собрался ещё немножко поддеть Волка и уже открыл рот говорить, но тут на Кругу появилась новая пара поединщиков, и Винойр сразу забыл старательно приготовленные слова.
Волк же, собиравшийся ещё что-то запальчиво доказывать побратиму, нетерпеливо повёл глазами, высматривая, что могло отвлечь его от беседы… но сам увидел бойцов, стоявших по разные стороны Круга, – и тоже начисто запамятовал, про что у них с Винойром шёл разговор.
Ибо на широкой площадке перед ним стояла Судьба.
В предыдущей паре сравнивали своё искусство ровесники. Здесь один из кобелей был гораздо старше другого. Тёмно-серый от рождения, он успел нажить седину, густой серебристой маской украсившую его морду. Он был очень лохмат, что вообще-то считалось мало свойственным племени степных волкодавов. Он выглядел не намного моложе самого Тхваргхела, невозмутимо взиравшего с возвышения. Может статься, этим двоим в своё время не довелось сойтись в поединке лишь оттого, что хозяин серого жил в очень уж глухом и удалённом углу шо-ситайнской степи. Этот человек даже не помышлял прославиться на боях в Тин-Вилене, пока в нынешнем году его не выманила заехавшая в гости родня. Так вот и получилось, что матерущий кобель в самый первый раз стоял на Кругу. Чёрный влажный нос усердно трудился, вбирая запахи незнакомого места. Потом пёс не спеша поднял заднюю лапу – и окропил, помечая, утоптанную ногами и лапами землю: Моё!
Знатоки, лишь теперь получившие возможность оценить его могучую стать, одобрительно шумели. Кто-то уже бился об заклад, загадывая о победе.
А кличка пса тоже была непроизносимой для чужих уст, и потому люди успели дать ему почётное прозвище: Старый.
Тут, наверное, надо пояснить для тех, кто совсем не знает нарлакского. В этом языке есть много разных слов, понимаемых нами как “старый”. И одни из них действительно значат “преклонный годами”, “немощный”, “дряхлый”. А другие, наоборот, – “испытанный”, “превосходный”, “лучший из лучших”.
Такой вот “лучший из лучших”, весьма далёкий от старческой дряхлости, и стоял теперь на Кругу, Щуря жёлтые глаза и всем видом своим являя несуетное мужество. Такое, которое мало чести доказывать по пустякам, но если вынуждают – можно и доказать, и пусть тот, кто его к этому вынудил, пеняет потом на себя.
Винойр уже видел этого бойца несколько дней назад. Он шёл в крепость через окружавшие Тин-Вилену обширные яблоневые сады, и навстречу ему выехал мальчик на мохноногой лошадке. Мальчик ехал не торопясь и вёл на поводке некрупную, ничем особо не примечательную пятнистую суку. А рядом с ней безо всякой привязи бежал здоровущий кобель. “Что же ты, парень? – поинтересовался любопытный Винойр. – Ласковую привязываешь, а на свирепого даже ошейника не накинешь?” – “А он от неё никуда, – охотно пояснил мальчик. – Без неё даже и со двора не пойдёт!”
Пятнистая и теперь сидела за чертой Круга, и тот же самый мальчишка держал её поводок. Псица улыбалась, вывалив из пасти язык. Кажется, за супруга своего она нисколько не волновалась.
Непугливый соперник Старого был удивительной масти. Густой белоснежный подшёрсток, чёрная блестящая ость. Этому псу, прозванному Молодым, навряд ли сравнялось два года, он выглядел неудержимым, стремительным и опасным, точно стальной клинок. Он натягивал крепкий плетёный ремень, клокоча бьющим через край азартом и благородным нетерпением поскорей схлестнуться с соперником. Хозяин едва удерживал пса. Молодому случалось уже побеждать, он не ведал страха и сомнения перед поединком и умел терпеть боль, платя за победу.
И венн, глядя на этих двоих, внезапно ощутил, как тускнеет и отодвигается прочь вещественный мир. О Повелитель Грозы, чей гром ликовал над этой землёй третьего дня!, вознёс он неслышимую, но полную бешеной надежды молитву. И ты, сивогривый Прародитель моего племени!.. Да станет нынешний бой, что бы он ни принёс, предзнаменованием о моей участи! Да пребудет нить моей судьбы с Молодым!.. А моего Наставника – с тем другим…
Боги, как водилось у Них в обычае, промолчали. Вот уже скоро двадцать три года жил на свете Волк, но как же нечасто Они прямо выказывали ему Свою волю!.. Так и ныне… Ну хоть чайка, кружась, “капнула” бы ему на рубаху: ты услышан, внемли!.. Он ощутил, как стиснула сердце мальчишеская обида. Это после его-то молитвы, всей силой души брошенной в небо! Неужели и в этот раз он не дождётся ответа?.. Вот не захочет биться один из псов, и поединка не будет! Здесь ведь никого насильно драться не заставляют и к противнику не подталкивают… Или в последний миг смалодушничает чей-то хозяин и уведёт кобеля, сочтя противоборца слишком опасным…
… А может, ему, коли он с такой отчаянной страстью загадывал, следует воспринимать как знамение всё, могущее сопутствовать этому бою? Не терзаться, ответили или нет ему Боги, а просто всё, что дальше случится, считать Их ответом?..
Пожалуй, до сего дня Волку лишь однажды довелось близко соприкоснуться с волей Небес. И тоже, между прочим, явленной при обстоятельствах, ну никак не способствовавших радостному ожиданию чуда. Был ничем не примечательный, тихий и солнечный вечер в коренном материковом Нарлаке, и он, Волк, ещё никакого понятия не имел, что ему вскорости предстояло отправиться через море на запад. Да и она совсем не выглядела провидицей – пожилая, бедно и плохо одетая женщина с добрым лицом, полоскавшая что-то в омутке сонной речушки. Она подняла голову и посмотрела на него из-под руки, потому что он подошёл против света, и Волк смутился, не зная, как приветствовать женщину. Он тогда совсем не говорил по-нарлакски, а она, как он успел решить про себя, вряд ли понимала сольвеннский, не говоря уж о веннском. И он молча поклонился, как это приличествует мужчине, встретившему почтенную чужеземку.
“Поздорову тебе, сын славной матери”, – огорошила она Волка, совершенно неожиданно обратившись к нему на веннский лад.
“И ты здравствуй, мать достойных детей…” – ответил он в замешательстве.
“Как верно ты говоришь о моих сыновьях, маленький Волчонок! – заулыбалась женщина. И доверчиво продолжала: – Я вижу, ты пришёл издалека. Скажи, не встречал ли ты их где-нибудь по пути?”
До него потом только дошло, что ей, обязанной своим рождением неведомо какому народу, вряд ли полагалось бы знать веннское обхождение, а знаки его рода и подавно. Но это он как следует обдумает много позже, уже качаясь на палубе тростниковой лодьи вместе с чернокожими мореходами. А тогда он лишь растерянно прокашлялся и ответил:
“Если ты поведаешь мне, почтенная госпожа, как выглядят твои сыновья или как их зовут, я смогу рассказать тебе, встречал я их или нет…”
“Стало быть, – без видимого огорчения рассудила она, – ты их не встречал. Если бы ты встретил их, ты бы их сразу узнал”.
Тут Волк начал понимать, что разговаривает с сумасшедшей. Должно быть, сказал он себе, эти самые сыновья сгинули от болезни или от вражеских рук, а мать, оплакав ненаглядных, тихо повредилась в уме. И убедила себя, что на самом деле дети вовсе даже не думали умирать, а просто отправились в дальнее-дальнее странствие и непременно вернутся, стоит лишь ещё чуть-чуть подождать…
Женщина оставила бельё, которое полоскала, и стала тяжеловато подниматься с колен, и Волк подал ей руку. Она ласково улыбнулась и накрыт его руку своей, маленькой и морщинистой:
“Как хорошо, что в нынешнее время, оказывается, ещё не перевелись почтительные дети! Многие ли заберутся в этакую даль только ради того, чтобы утешить мать известиями о сыне? – И добавила, хитровато глядя на него снизу вверх: – Хотя, правду молвить, братишка твой чаще огорчал её, нежели радовал…”
И Волк увидел, что добрые глаза той, кого он посчитал за деревенскую дурочку, были мудрыми и совершенно бездонными. Нет, он не испугался, просто в глубине живота начали расползаться тонкие ниточки холода. Он запоздало сообразил: она говорила не о себе, а о его собственной матери. И о клятве, которую он дал ей, отправляясь в дорогу. Женщина продолжала:
“Ты пойдёшь отсюда в город Кондар, маленький Волчонок. И сядешь в гавани на корабль”.
Волк лишь моргал, а женщина рассуждала спокойно и неторопливо, как о решённом и не подлежащем отмене.
“Только не ходи к арранту Сарногу, потому что он слишком жаден до чужих денег и не брезгует облапошивать легковерных. И к вельху Мал-Гру не ходи, потому что у него на корабле всюду чешуя и даже паруса тухлой рыбой пропахли. И к сегвану Кириноху тебе незачем обращаться, потому что он разобьётся около Каври. Тебя отвезёт в Тин-Вилену Шанака, мономатанский купец. Он неплохо говорит по-сольвеннски, так что вы с ним сумеете объясниться. И он не возьмёт с тебя дорого, поскольку ему на корабль как раз нужен повар, а ты умеешь готовить вкусные щи…”
Венн, лишь недавно впервые увидевший море и ни о каких плаваниях даже отдалённо не помышлявший, только и придумал спросить:
“А скажи, почтенная, где она, эта… как ты её назвала… Тин-Вилена? И что мне там делать?”
“Это город по ту сторону Западного океана, на материке, лежащем дальше Аррантиады, – спокойно пояснила сумасшедшая. Так спокойно, как если бы речь шла о поездке к родичам за два дня пути. – В этом городе ты встретишься с братом, которого разыскиваешь. Только не такова окажется ваша встреча, как ты себе представляешь. И придётся тебе ещё потрудиться, чтобы отличить мнимых братьев от истинных…”
Сколько раз с тех пор Волк вспоминал давний разговор на берегу дремотной речушки. Весь, слово за словом!
Да. Мы испрашиваем знамения у Богов и готовы роптать, если нам кажется, будто Небо медлит с ответом. А когда Боги глаголят ясно и внятно, мы опять недовольны. Ибо толкование, которое любезно нашей душе, далеко не всегда совпадает с тем, что в действительности готовит завтрашний день…
Тем не менее бой начался так, как даже в самой дерзкой мечте не решился бы вообразить Волк. Вот хозяева спустили питомцев… и Молодой бросил себя вперёд с такой свирепой стремительностью, что толпа зрителей отозвалась восхищённым вздохом. Старый – мудрено ли! – чуть-чуть опоздал взвиться навстречу. Кобели гулко сшиблись в воздухе посередине прыжка, в полусажени от земли… и перекувырнулись, увлекаемые разгоном Молодого. Приземлились они порознь, почти в том самом месте, откуда брал разбег Старый.
“Неужели?.. – стучала в висках венна одна-един-ственная мысль. – Неужели это вправду знак благосклонности Богов и у меня в поединке всё тоже сложится именно так?..”
Он жаждал и не решался поверить…
Разочарованный голос Винойра, прозвучавший рядом, нарушил его восторженное созерцание. Почему-то Волка мгновенно окатило холодом, как бывает, когда оказываешься лицом к лицу с непоправимым и понимаешь это нутряным чутьём, верней и быстрей осознанного разумения. Волк ощутил, как по спине разбежались мурашки, но всё же заставил себя спокойно спросить:
– Никак болеешь за Старого?
– Да нет, – ответил шо-ситайнец. – Скорее уж за Молодого. Из него, пожалуй, может выйти большой победитель.
– А из Старого?
– Из Старого – нет. Он же бьётся только потому, что какой-то нахал вздумал бросить ему вызов. Он вернётся домой и думать забудет про Круг. А Молодому здесь ужас как нравится. Ему, я думаю, и по ночам битвы снятся. Жаль только – щенок ещё, совсем драться не выучился…
Волк стоял точно политый зимней водой из колодца, чувствуя, как деревенеют и перестают слушаться губы.
– Почему? – услышал он собственный голос и подивился его невозмутимости. – Этаким ударом быка можно на колени поставить!
– Вот пускай бы он быков с ног и валил. А чтобы здесь хорошо биться, надо сразу метко хватать и держать насмерть! Зубы-то у него, спрашивается, зачем? Для красы одной?
Волк промолчал. Он прислушивался в себе и с отстранённым удивлением понимал, что ему было страшно. Это был самый настоящий страх, подобного которому он давно уже не испытывал – и думал, дурак, что нескоро впредь испытает. Третьего дня, когда прямо перед ним на улицу из харчевни вывалились подвыпившие корабельщики и вздумали намять ему холку за то, что недостаточно проворно убрался с дороги, – он их не испугался. Наоборот, он их почти пожалел. Глупые простецы, привыкшие видеть не истинный облик мира, а его отражение в хмельной кружке!.. Волк даже не запомнил, сколько их было.
Да что толку считать? Он всем им шеи мог бы переломать прежде, чем они сообразили бы, что происходит. Мог бы. Он их пальцем не тронул. Первого налетевшего он отправил катиться кувырком под забор, ещё двое, разом устремившиеся к нему, запутались друг в дружке, следующий шлёпнулся на задницу и, впав в задумчивость, остался сидеть… и так далее. Они налетали, размахивая кто кулаками, кто и ножом, а он, даже не ускоряя дыхания, валял их по земле, закручивал волчками, устремлял носом в пыль… Пока наконец корабельщики не начали хохотать, не спрятали вытащенные сдуру ножи и не пригласили его с собой обратно в харчевню. Он тоже посмеялся, пожелал мореходам доброй пирушки и отправился дальше… И подумал про себя: вот бы видел Наставник – небось даже и он не нашёл бы, в чем его упрекнуть…
Ох, Наставник… “Почему я так боюсь? Чего, спрашивается? Ну, убьёт – так всем нам когда-нибудь умирать…”
До него постепенно доходила причина овладевавшего им страха. Мы все пугаемся неизвестности. Если бы не пугались, стал бы кто гадать о своём будущем и идти на поклон к мудрецам, способным провидеть судьбу! Но если вдуматься – тем и хороша неизвестность, что таит в себе массу разных возможностей. Непроросшие всходы семян, ещё не брошенных в землю. И всегда есть надежда что-нибудь изменить впереди, там, во тьме ещё не случившегося. Совершить поступки, могущие приманить лучшую долю. Воздержаться от деяний, способных устремить цепь событий к горестному исходу…
Но если всё заранее предопределено и ты это знаешь? Не страшнее ли чувствовать себя осуждённым, которого ведёт к плахе палач, – приговор оглашён, и его не изменит ничто, никакое усилие твоего духа, никакое напряжение тела… Что бы ты ни сказал, что бы ни сделал – лишь виднее становится мёртвое сияние топора, ждущего впереди… Зачем тогда всё? Зачем слова и поступки, зачем размышлять о Зле и Добре, делать выбор и сомневаться в его правильности, если от этого всё равно ничего не зависит?.. Если Хозяйка Судеб уже выпряла нить и занесла острые ножницы и ты доподлинно знаешь, сколько витков осталось крутиться веретену?..
Страшна неизвестность, но предопределённость – хуже стократ. Поняв это, Волк рад был бы вернуть унёсшуюся молитву. Но этого, как и вообще способности вернуть слово, слетевшее с языка, не дано никому.
Или он устрашился предопределённости только потому, что она, по мнению Винойра, ничего хорошего ему не сулила?..
…А поднявшиеся псы схлестнулись вдругорядь уже не столь бешено. Наскочив один на другого, просто поднялись на дыбы, покачиваясь и борясь в стойке на широко расставленных задних лапах… Впрочем, “просто” – так сказал бы лишь тот, кто ни разу не видел подобной борьбы собственными глазами. А кто видел, тот знает, что, вздыбившись свечкой, степной волкодав на голову превосходит взрослого немаленького мужчину. Скребут пыль мощные задние лапы, упираются, бьют тупыми когтями передние, хрипят и ловят чужое движение клыкастые пасти, разинутые столь широко, что, кажется, вовсе не положено собачьей пасти так раскрываться…
Псы вертелись, и вышло, что Волк встретил взгляды обоих. Глаза Молодого искрились удалью и свирепой уверенностью в близкой победе. Глаза Старого… Вот тут Волк понял, что Винойр был тысячу раз прав. Матёрый, украшенный сединой кобель не ярился, не подстёгивал себя кровожадным злым рыком. Он был очень спокоен. Он без суеты отражал стремительные наскоки соперника, в котором наверняка распознал недавно взматеревшего щенка. Старый был вполне уверен в себе и попросту ждал, чтобы Молодой сделал ошибку, как-то открылся. Или постепенно выдохся, плясавши-то на задних лапах, – тяжкая трата сил для всякого пса. И вот тогда Старый преподаст ему урок, отучая от излишней самонадеянности. Доходчивый и весьма жестокий урок…
Непререкаемый молча смотрел на них со своего возвышения. Смотрел Тхваргхел, лёжа на стопке честно заслуженных наградных ковриков. Говорят, кое-где в шо-ситайнской степи до сих пор разрешали незамиримые споры между соседями, а то и целыми кланами, устраивая Божий Суд – битву лучших собак. Кто вскормил сильнейшего кобеля, тот, стало быть, и достойнейший. С тем пребывает Правда Богов…
… И настал миг, когда Волку показалось, будто удача была всё-таки на его стороне. Поднявшись в очередной раз на дыбы, Старый начал словно бы подаваться, клониться назад. Зрители зашумели, и сердце Волка взлетело. Никак брал своё нерастраченный напор Молодого? Или у Старого притомились, начали разъезжаться дрожащие от напряжения задние лапы?..
Тёмно-серый пёс медленно запрокинулся, начал падать навзничь, уступая белому в чёрных тенях супротивнику…
… Но не упал. В последний миг извернулся – и прочно, как врытый, встал на все четыре сильные лапы. Когда он успел взять Молодого за меховой воротник, никто из зрителей не углядел. Однако – успел. И Молодой, рухнувший сверху, перелетел, перекатился через его спину, потеряв равновесие и извиваясь в воздухе, точно подброшенный кот.
– Во! – повторил Винойр восхищённо. – Вон оно где, наше кан-киро!..
Волк не услышал. Для его обострённого восприятия всё происходило медленно-медленно. Молодой ещё летел, растопырив лапы и ловя пастью пустой воздух, когда Старый рванул всей силой шей (а шея была – поди обхвати), не позволяя сопернику должным образом обрести равновесие. Он очень хорошо знал, что творил. При всей своей ловкости зверя Молодой упал неуклюже, неудобно и тяжело – как раз на спину. И прежде чем он успел наново сообразить, где верх, где низ, и вскочить, Старый переменил хватку. Он сделал бросок – короткий, но столь стремительный, что даже для Волка седовато-серые лохмы на его боку слились в мутные полосы…
… И взял Молодого за глотку. Разинутой пастью – за самую гортань, так, что уже не могли помочь толстые оберегающие складки вокруг. И ещё прижал для верности лапой, не позволяя ни выкрутиться, ни дать хоть какой-то отпор.
Замершие зрители охнули, перевели дух, начали разговаривать. Не один и не двое помимо собственной воли потёрли ладонями горло. Какова хватка у матёрого кобеля, здесь хорошо представлял каждый.
В пальцах Мулинги рассыпался уголёк, рука метнулась за новым…
Передние лапы Молодого обхватывали, почти по-кошачьи царапали шею и грудь Старого, поверженный пёс свивался кольцом, пытаясь отбросить, сбить с себя насевшего недруга… Всё вотще. Старый стоял над ним, как вырубленный из гранита. Стоял, намертво пригвоздив бьющегося противника. Это ты мне доказывал, что ты уже не щенок? Ну так получай, коли взрослый…
Волк смотрел на них, не отводя взгляда, оцепенев.
Молодой не закричал, не взвизгнул, даже не оскалился, показывая тем самым, что испугался и готов молить о пощаде. Просто его отчаянные рывки стали делаться всё медленнее и слабее. Волк чувствовал едва ли не наяву, как у него грохочет в ушах кровь, как этот грохот превращается в высокий, затихающий звон и вместе с ним смолкают все звуки, а солнечный мир начинает меркнуть и стремительно удаляться…
Непререкаемый бросил сыну свой жезл, и Младший Судья поймал его на лету. Подбежав к собакам, он стал бесстрашно просовывать деревянную лопаточку между стиснутыми зубами Старого. Тот косился на человека, но хватки не ослаблял. Не на шутку обеспокоенный хозяин Молодого бросился внутрь Круга и стал помогать судье, наплевав на опасность оказаться покусанным чужим псом. Хозяин Старого, плохо знакомый с порядками на состязаниях, замешкался. Ему кричали, чтобы он тоже шёл разнимать кобелей, потом просто вытолкнули вперёд…
И тут случилось то, чего следовало ждать: придушенный Молодой обмочился. Жёлтая струйка беспомощно излилась, замарав белоснежный мех брюха. Старый презрительно фыркнул и выпустил его глотку. Мотнул головой, выплёвывая проникший в рот жезл судьи. Отряхнулся – и, не обращая внимания на посторонних, побежал к своему хозяину. Тот обнял любимца, начал трясущимися руками застёгивать на нём простой плетёный ошейник. Кажется, он плакал и обещал кобелю, что никогда, никогда больше не приведёт его в это скверное место.
– Нынче же уедем домой… – разобрал Волк. – Будешь, как прежде, по вольной степи наше стадо водить… сыновьями-внуками распоряжаться… Ще няток новых учить… Аргмвли, внучка твоя, поди, без нас уже родила…
Пятнистая сука радостно повизгивала и знай умывала супругу морду, серебристую от густой седины. Кобель тыкался носом в мокрые щёки хозяина и всем своим видом показывал, что нисколько не сердится на него. И что вы, люди, вечно о чём не надо переживаете? Подумаешь, оттрепал дурачка, старших чтить не наученного. Тоже важность какая…
– Вот так, – задумчиво проговорил Винойр. – И победил пёс, а радости никакой.
Владелец Молодого сидел на земле, тормоша и гладя всё ещё неподвижного кобеля. Тому никакая особая опасность не угрожала – он не был ни ранен, ни даже сильно помят, и воздух, без помехи вливавшийся в лёгкие, быстро делал своё дело. Вот дыхание перестало сипеть и клокотать у него в горле, вот ровней заходили бока, вот он увидел и узнал склонившегося хозяина – дёрнулся пушистый обрубок хвоста, из пасти высунулся язык, лизнул знакомую руку… Человек поднялся и пошёл вон из Круга, и вывалянный в пыли Молодой поплёлся за ним. Хозяин на всякий случай придерживал его за загривок – торопясь на помощь питомцу, он в спешке оставил на земле поводок.
У самой черты Круга Молодой остановился и посмотрел назад. По другую сторону площадки стоял Старый. И тоже смотрел. Ну? Понял что-нибудь? говорил его взгляд.
Волка как молнией ударило. Ему показалось – этот взгляд был устремлён на него…
Венн всё ещё стоял столбом, пытаясь осмыслить случившееся, когда с той стороны Следа, что была обращена в сторону города, начал раздаваться истошный лай псов. У границы Круга уже стояли два очередных поединщика, но головы поневоле начали поворачиваться прочь. Оглянулся и Волк.
По дороге, извивавшейся между холмами, торопливо катилась повозка, запряжённая саврасым сегванским коньком. Кузов повозки представлял собой нечто вроде ящика, покрытого толстой грубой тканью. Нетяжёлый ящик сильно мотало, ткань хлестала и пузырилась. Рядом с возчиком на козлах сидел, подбоченившись, Ригномер Бойцовый Петух.
Псы поднимали щетину и бешено лаяли на повозку или на то, что в ней находилось. Похоже, запах, исходивший оттуда, весьма им не нравился. Саврасая лошадка закладывала уши и косилась: ей тоже отнюдь не по сердцу были стервеневшие псы и подавно – груз, который её принуждали везти. Возчик, однако, был опытный и коньку никакой возможности проявить своеволие не давал. Повозка катилась себе и катилась вперёд, прямо к Кругу. Люди расступались, давая дорогу. Оттаскивали хрипящих собак.
Когда повозка приблизилась, Тхваргхел поднялся со своих наградных ковриков и сделал шаг вперёд. Он не стал вздыбливать шерсть, потому что ему не было нужды казаться крупней. Он сразу угадал приблизившуюся опасность и без суеты заслонил собою хозяина. Ты к нему не подойдёшь! внятно говорил высоко и воинственно поднятый обрубок хвоста.
Тут у Волка пробежали по позвоночнику остренькие иголочки холода. Должно быть, напряжение духа обострило его восприятие уже сверх всяких пределов, ибо он тоже со всей отчётливостью понял, что именно привёз с собой Ригномер. Вернее – КОГО.
Между тем проворный конёк приблизился к самому Кругу, возчик-сегван натянул вожжи, и Ригномер легко вскочил на козлы, возносясь над любопытной толпой. Несмотря на круглое брюшко, нажитое в трактирных застольях, он оставался ловок и быстр.
– Ну что, добрые люди? – разлетелся над Следом его голос, внятный и зычный, как у многих сегванов. – Думаете небось, Бойцовый Петух только и способен драть горло, кукарекая на заборе? Посмотрим теперь, кто из нас правду говорил, а кто брехал попусту!
Возчик тем временем обходил тележку кругом, отвязывая верёвки, удерживавшие ткань.
– Тащите сюда ваших куцехвостых, которых вы по ошибке называете волкодавами! – продолжал Ригномер. – Да покрепче держите, чтобы они с перепугу не разбежались! Ну-ка, смогут они что-нибудь сделать со зверем, которого привёз вам я?
Возчик стащил тяжёлую мешковину. Кузов повозки, оказывается, представлял собой клетку, да не деревянную, а железную. А в клетке был волк.
Где раздобыл его Ригномер? На каком-нибудь из своих островов, куда ещё не добрались ледяные великаны, размножившиеся на севере? Или на Берегу, возле края великих чащоб?.. Во всяком случае, пленник сегвана в самом деле мало напоминал поджарых и некрупных бродяг шо-ситайнских степей. Это был настоящий лесной вожак, всё ещё облачённый в серовато-белую зимнюю шубу. Он не бушевал, не бросался на прутья. Просто стоял, слегка наклонив крупную лобастую голову. И обводил столпившихся людей и собак немигающим взглядом жёлтых, косо поставленных глаз. Всякому суждено рано или поздно встретить свой конец. И не важно, где и когда это произойдёт. Важно – КАК…
– Тьфу! – плюнул в сердцах Ригномер. Знавшие его подтвердили бы, что на сей раз он не просто по обыкновению вольничал, а был не на шутку взбешён. – Взять уйти от меня! Ну, я вам покажу, сопляки, что такое Истинный Зверь!
Шо-ситайнец Винойр подтолкнул локтем в бок молчаливого побратима:
– И отчего тебе не по сердцу наша забава? Ты же сам мне рассказывал, каких славных псов растят кое-где в ваших чащобах. Я и то удивляюсь, почему вы у себя не устраиваете подобной потехи?
А я, молча проворчал Волк, поистине удивляюсь, что это ты так веселишься. Щебечешь, ну прямо жаворонок над полем. Всем весело, один я удавиться готов…
И то правда. Мало поводов для веселья, когда два названых брата ночей не спят, вздыхая по одной и той же девчонке. Злая и опасная штука любовь! Самую крепкую и верную дружбу способна она отравить, обратить в ненависть и вражду… И вот, дабы не произошло между ними подобного, не далее как седмицу назад Волк с Винойром наконец-то обо всём поговорили начистоту, как достоит мужам. А потом кинули жребий, испрашивая у Хозяйки Судеб, кому из двоих остаться в городе и дальше ухаживать за Мулингой, а кому – собираться прочь, иного счастья искать. Жребий указал Волку остаться. А Винойру – укладывать перемётные сумы и седлать жеребца.
Оттого сегодня были два побратима особенно друг другу близки. Оттого на душе у венна царапались свирепые лесные коты. А Винойр едва не плясал, видно радуясь прекратившейся неизвестности.
Может, он Мулингу не так уж сильно любил?..
Он никак не желал позволить Волку отмолчаться:
– Или ваши волкодавы оскудели вместе с родом Серого Пса, который положил им начало?..
Отчаянные были это слова, ибо затрагивали в сердце венна ещё одну неисцелимую рану. Волк, впрочем, не переменился в лице.
– Тут ты не прав. Собаки не перевелись. Просто у нас не видят смысла стравливать их между собой.
И род, взрастивший нашу породу, тоже напрочь не перевёлся, добавил он про себя. ПОКАМЕСТ не перевёлся…
– Но неужели, – упрямо допытывался Винойр, – вам не любопытно сравнить кобелей и узнать, который сильнее?
Венн хмуро передёрнул плечами:
– А на что? Силой они и так меряются вдосталь, когда спорят за суку. Только в поединке с Лесным Охотником мало проку от такой доблести…
Винойр притворно задумался:
– Это как?
– А ты видел когда-нибудь, как Лесной Охотник бьётся с собакой? – Его побратим не заметил притворства. – Он не силой тягается, он стремится убить! Он пускает в ход боевые приёмы, которые никогда не использует против сородича, даже во дни ревности и любви! И собака не борется с ним, как со своим тут на Кругу, а грызётся, оставив всякое благородство!.. Не как воин с достойным воином, а как головорез в переулке!.. – Перевёл дух, помолчал и хмуро докончил: – Здешних победителей на волка пускать, что ярмарочного силача, который воз кирпичей поднимает… против нашего Наставника вынудить драться.
…О-о! Это был, без сомнения, всем доводам довод. Дождаться от Волка упоминания о Наставнике – дорогого стоило. Больше ничего особенно нового Винойр, выросший в степи, от него не услышал, но обрадовался хоть тому, что наконец разговорил друга, развеял угрюмое молчание, коим тот со вчерашнего вечера отгородился от всего белого света. Винойр собрался ещё немножко поддеть Волка и уже открыл рот говорить, но тут на Кругу появилась новая пара поединщиков, и Винойр сразу забыл старательно приготовленные слова.
Волк же, собиравшийся ещё что-то запальчиво доказывать побратиму, нетерпеливо повёл глазами, высматривая, что могло отвлечь его от беседы… но сам увидел бойцов, стоявших по разные стороны Круга, – и тоже начисто запамятовал, про что у них с Винойром шёл разговор.
Ибо на широкой площадке перед ним стояла Судьба.
В предыдущей паре сравнивали своё искусство ровесники. Здесь один из кобелей был гораздо старше другого. Тёмно-серый от рождения, он успел нажить седину, густой серебристой маской украсившую его морду. Он был очень лохмат, что вообще-то считалось мало свойственным племени степных волкодавов. Он выглядел не намного моложе самого Тхваргхела, невозмутимо взиравшего с возвышения. Может статься, этим двоим в своё время не довелось сойтись в поединке лишь оттого, что хозяин серого жил в очень уж глухом и удалённом углу шо-ситайнской степи. Этот человек даже не помышлял прославиться на боях в Тин-Вилене, пока в нынешнем году его не выманила заехавшая в гости родня. Так вот и получилось, что матерущий кобель в самый первый раз стоял на Кругу. Чёрный влажный нос усердно трудился, вбирая запахи незнакомого места. Потом пёс не спеша поднял заднюю лапу – и окропил, помечая, утоптанную ногами и лапами землю: Моё!
Знатоки, лишь теперь получившие возможность оценить его могучую стать, одобрительно шумели. Кто-то уже бился об заклад, загадывая о победе.
А кличка пса тоже была непроизносимой для чужих уст, и потому люди успели дать ему почётное прозвище: Старый.
Тут, наверное, надо пояснить для тех, кто совсем не знает нарлакского. В этом языке есть много разных слов, понимаемых нами как “старый”. И одни из них действительно значат “преклонный годами”, “немощный”, “дряхлый”. А другие, наоборот, – “испытанный”, “превосходный”, “лучший из лучших”.
Такой вот “лучший из лучших”, весьма далёкий от старческой дряхлости, и стоял теперь на Кругу, Щуря жёлтые глаза и всем видом своим являя несуетное мужество. Такое, которое мало чести доказывать по пустякам, но если вынуждают – можно и доказать, и пусть тот, кто его к этому вынудил, пеняет потом на себя.
Винойр уже видел этого бойца несколько дней назад. Он шёл в крепость через окружавшие Тин-Вилену обширные яблоневые сады, и навстречу ему выехал мальчик на мохноногой лошадке. Мальчик ехал не торопясь и вёл на поводке некрупную, ничем особо не примечательную пятнистую суку. А рядом с ней безо всякой привязи бежал здоровущий кобель. “Что же ты, парень? – поинтересовался любопытный Винойр. – Ласковую привязываешь, а на свирепого даже ошейника не накинешь?” – “А он от неё никуда, – охотно пояснил мальчик. – Без неё даже и со двора не пойдёт!”
Пятнистая и теперь сидела за чертой Круга, и тот же самый мальчишка держал её поводок. Псица улыбалась, вывалив из пасти язык. Кажется, за супруга своего она нисколько не волновалась.
Непугливый соперник Старого был удивительной масти. Густой белоснежный подшёрсток, чёрная блестящая ость. Этому псу, прозванному Молодым, навряд ли сравнялось два года, он выглядел неудержимым, стремительным и опасным, точно стальной клинок. Он натягивал крепкий плетёный ремень, клокоча бьющим через край азартом и благородным нетерпением поскорей схлестнуться с соперником. Хозяин едва удерживал пса. Молодому случалось уже побеждать, он не ведал страха и сомнения перед поединком и умел терпеть боль, платя за победу.
И венн, глядя на этих двоих, внезапно ощутил, как тускнеет и отодвигается прочь вещественный мир. О Повелитель Грозы, чей гром ликовал над этой землёй третьего дня!, вознёс он неслышимую, но полную бешеной надежды молитву. И ты, сивогривый Прародитель моего племени!.. Да станет нынешний бой, что бы он ни принёс, предзнаменованием о моей участи! Да пребудет нить моей судьбы с Молодым!.. А моего Наставника – с тем другим…
Боги, как водилось у Них в обычае, промолчали. Вот уже скоро двадцать три года жил на свете Волк, но как же нечасто Они прямо выказывали ему Свою волю!.. Так и ныне… Ну хоть чайка, кружась, “капнула” бы ему на рубаху: ты услышан, внемли!.. Он ощутил, как стиснула сердце мальчишеская обида. Это после его-то молитвы, всей силой души брошенной в небо! Неужели и в этот раз он не дождётся ответа?.. Вот не захочет биться один из псов, и поединка не будет! Здесь ведь никого насильно драться не заставляют и к противнику не подталкивают… Или в последний миг смалодушничает чей-то хозяин и уведёт кобеля, сочтя противоборца слишком опасным…
… А может, ему, коли он с такой отчаянной страстью загадывал, следует воспринимать как знамение всё, могущее сопутствовать этому бою? Не терзаться, ответили или нет ему Боги, а просто всё, что дальше случится, считать Их ответом?..
Пожалуй, до сего дня Волку лишь однажды довелось близко соприкоснуться с волей Небес. И тоже, между прочим, явленной при обстоятельствах, ну никак не способствовавших радостному ожиданию чуда. Был ничем не примечательный, тихий и солнечный вечер в коренном материковом Нарлаке, и он, Волк, ещё никакого понятия не имел, что ему вскорости предстояло отправиться через море на запад. Да и она совсем не выглядела провидицей – пожилая, бедно и плохо одетая женщина с добрым лицом, полоскавшая что-то в омутке сонной речушки. Она подняла голову и посмотрела на него из-под руки, потому что он подошёл против света, и Волк смутился, не зная, как приветствовать женщину. Он тогда совсем не говорил по-нарлакски, а она, как он успел решить про себя, вряд ли понимала сольвеннский, не говоря уж о веннском. И он молча поклонился, как это приличествует мужчине, встретившему почтенную чужеземку.
“Поздорову тебе, сын славной матери”, – огорошила она Волка, совершенно неожиданно обратившись к нему на веннский лад.
“И ты здравствуй, мать достойных детей…” – ответил он в замешательстве.
“Как верно ты говоришь о моих сыновьях, маленький Волчонок! – заулыбалась женщина. И доверчиво продолжала: – Я вижу, ты пришёл издалека. Скажи, не встречал ли ты их где-нибудь по пути?”
До него потом только дошло, что ей, обязанной своим рождением неведомо какому народу, вряд ли полагалось бы знать веннское обхождение, а знаки его рода и подавно. Но это он как следует обдумает много позже, уже качаясь на палубе тростниковой лодьи вместе с чернокожими мореходами. А тогда он лишь растерянно прокашлялся и ответил:
“Если ты поведаешь мне, почтенная госпожа, как выглядят твои сыновья или как их зовут, я смогу рассказать тебе, встречал я их или нет…”
“Стало быть, – без видимого огорчения рассудила она, – ты их не встречал. Если бы ты встретил их, ты бы их сразу узнал”.
Тут Волк начал понимать, что разговаривает с сумасшедшей. Должно быть, сказал он себе, эти самые сыновья сгинули от болезни или от вражеских рук, а мать, оплакав ненаглядных, тихо повредилась в уме. И убедила себя, что на самом деле дети вовсе даже не думали умирать, а просто отправились в дальнее-дальнее странствие и непременно вернутся, стоит лишь ещё чуть-чуть подождать…
Женщина оставила бельё, которое полоскала, и стала тяжеловато подниматься с колен, и Волк подал ей руку. Она ласково улыбнулась и накрыт его руку своей, маленькой и морщинистой:
“Как хорошо, что в нынешнее время, оказывается, ещё не перевелись почтительные дети! Многие ли заберутся в этакую даль только ради того, чтобы утешить мать известиями о сыне? – И добавила, хитровато глядя на него снизу вверх: – Хотя, правду молвить, братишка твой чаще огорчал её, нежели радовал…”
И Волк увидел, что добрые глаза той, кого он посчитал за деревенскую дурочку, были мудрыми и совершенно бездонными. Нет, он не испугался, просто в глубине живота начали расползаться тонкие ниточки холода. Он запоздало сообразил: она говорила не о себе, а о его собственной матери. И о клятве, которую он дал ей, отправляясь в дорогу. Женщина продолжала:
“Ты пойдёшь отсюда в город Кондар, маленький Волчонок. И сядешь в гавани на корабль”.
Волк лишь моргал, а женщина рассуждала спокойно и неторопливо, как о решённом и не подлежащем отмене.
“Только не ходи к арранту Сарногу, потому что он слишком жаден до чужих денег и не брезгует облапошивать легковерных. И к вельху Мал-Гру не ходи, потому что у него на корабле всюду чешуя и даже паруса тухлой рыбой пропахли. И к сегвану Кириноху тебе незачем обращаться, потому что он разобьётся около Каври. Тебя отвезёт в Тин-Вилену Шанака, мономатанский купец. Он неплохо говорит по-сольвеннски, так что вы с ним сумеете объясниться. И он не возьмёт с тебя дорого, поскольку ему на корабль как раз нужен повар, а ты умеешь готовить вкусные щи…”
Венн, лишь недавно впервые увидевший море и ни о каких плаваниях даже отдалённо не помышлявший, только и придумал спросить:
“А скажи, почтенная, где она, эта… как ты её назвала… Тин-Вилена? И что мне там делать?”
“Это город по ту сторону Западного океана, на материке, лежащем дальше Аррантиады, – спокойно пояснила сумасшедшая. Так спокойно, как если бы речь шла о поездке к родичам за два дня пути. – В этом городе ты встретишься с братом, которого разыскиваешь. Только не такова окажется ваша встреча, как ты себе представляешь. И придётся тебе ещё потрудиться, чтобы отличить мнимых братьев от истинных…”
Сколько раз с тех пор Волк вспоминал давний разговор на берегу дремотной речушки. Весь, слово за словом!
Да. Мы испрашиваем знамения у Богов и готовы роптать, если нам кажется, будто Небо медлит с ответом. А когда Боги глаголят ясно и внятно, мы опять недовольны. Ибо толкование, которое любезно нашей душе, далеко не всегда совпадает с тем, что в действительности готовит завтрашний день…
Тем не менее бой начался так, как даже в самой дерзкой мечте не решился бы вообразить Волк. Вот хозяева спустили питомцев… и Молодой бросил себя вперёд с такой свирепой стремительностью, что толпа зрителей отозвалась восхищённым вздохом. Старый – мудрено ли! – чуть-чуть опоздал взвиться навстречу. Кобели гулко сшиблись в воздухе посередине прыжка, в полусажени от земли… и перекувырнулись, увлекаемые разгоном Молодого. Приземлились они порознь, почти в том самом месте, откуда брал разбег Старый.
“Неужели?.. – стучала в висках венна одна-един-ственная мысль. – Неужели это вправду знак благосклонности Богов и у меня в поединке всё тоже сложится именно так?..”
Он жаждал и не решался поверить…
Разочарованный голос Винойра, прозвучавший рядом, нарушил его восторженное созерцание. Почему-то Волка мгновенно окатило холодом, как бывает, когда оказываешься лицом к лицу с непоправимым и понимаешь это нутряным чутьём, верней и быстрей осознанного разумения. Волк ощутил, как по спине разбежались мурашки, но всё же заставил себя спокойно спросить:
– Никак болеешь за Старого?
– Да нет, – ответил шо-ситайнец. – Скорее уж за Молодого. Из него, пожалуй, может выйти большой победитель.
– А из Старого?
– Из Старого – нет. Он же бьётся только потому, что какой-то нахал вздумал бросить ему вызов. Он вернётся домой и думать забудет про Круг. А Молодому здесь ужас как нравится. Ему, я думаю, и по ночам битвы снятся. Жаль только – щенок ещё, совсем драться не выучился…
Волк стоял точно политый зимней водой из колодца, чувствуя, как деревенеют и перестают слушаться губы.
– Почему? – услышал он собственный голос и подивился его невозмутимости. – Этаким ударом быка можно на колени поставить!
– Вот пускай бы он быков с ног и валил. А чтобы здесь хорошо биться, надо сразу метко хватать и держать насмерть! Зубы-то у него, спрашивается, зачем? Для красы одной?
Волк промолчал. Он прислушивался в себе и с отстранённым удивлением понимал, что ему было страшно. Это был самый настоящий страх, подобного которому он давно уже не испытывал – и думал, дурак, что нескоро впредь испытает. Третьего дня, когда прямо перед ним на улицу из харчевни вывалились подвыпившие корабельщики и вздумали намять ему холку за то, что недостаточно проворно убрался с дороги, – он их не испугался. Наоборот, он их почти пожалел. Глупые простецы, привыкшие видеть не истинный облик мира, а его отражение в хмельной кружке!.. Волк даже не запомнил, сколько их было.
Да что толку считать? Он всем им шеи мог бы переломать прежде, чем они сообразили бы, что происходит. Мог бы. Он их пальцем не тронул. Первого налетевшего он отправил катиться кувырком под забор, ещё двое, разом устремившиеся к нему, запутались друг в дружке, следующий шлёпнулся на задницу и, впав в задумчивость, остался сидеть… и так далее. Они налетали, размахивая кто кулаками, кто и ножом, а он, даже не ускоряя дыхания, валял их по земле, закручивал волчками, устремлял носом в пыль… Пока наконец корабельщики не начали хохотать, не спрятали вытащенные сдуру ножи и не пригласили его с собой обратно в харчевню. Он тоже посмеялся, пожелал мореходам доброй пирушки и отправился дальше… И подумал про себя: вот бы видел Наставник – небось даже и он не нашёл бы, в чем его упрекнуть…
Ох, Наставник… “Почему я так боюсь? Чего, спрашивается? Ну, убьёт – так всем нам когда-нибудь умирать…”
До него постепенно доходила причина овладевавшего им страха. Мы все пугаемся неизвестности. Если бы не пугались, стал бы кто гадать о своём будущем и идти на поклон к мудрецам, способным провидеть судьбу! Но если вдуматься – тем и хороша неизвестность, что таит в себе массу разных возможностей. Непроросшие всходы семян, ещё не брошенных в землю. И всегда есть надежда что-нибудь изменить впереди, там, во тьме ещё не случившегося. Совершить поступки, могущие приманить лучшую долю. Воздержаться от деяний, способных устремить цепь событий к горестному исходу…
Но если всё заранее предопределено и ты это знаешь? Не страшнее ли чувствовать себя осуждённым, которого ведёт к плахе палач, – приговор оглашён, и его не изменит ничто, никакое усилие твоего духа, никакое напряжение тела… Что бы ты ни сказал, что бы ни сделал – лишь виднее становится мёртвое сияние топора, ждущего впереди… Зачем тогда всё? Зачем слова и поступки, зачем размышлять о Зле и Добре, делать выбор и сомневаться в его правильности, если от этого всё равно ничего не зависит?.. Если Хозяйка Судеб уже выпряла нить и занесла острые ножницы и ты доподлинно знаешь, сколько витков осталось крутиться веретену?..
Страшна неизвестность, но предопределённость – хуже стократ. Поняв это, Волк рад был бы вернуть унёсшуюся молитву. Но этого, как и вообще способности вернуть слово, слетевшее с языка, не дано никому.
Или он устрашился предопределённости только потому, что она, по мнению Винойра, ничего хорошего ему не сулила?..
…А поднявшиеся псы схлестнулись вдругорядь уже не столь бешено. Наскочив один на другого, просто поднялись на дыбы, покачиваясь и борясь в стойке на широко расставленных задних лапах… Впрочем, “просто” – так сказал бы лишь тот, кто ни разу не видел подобной борьбы собственными глазами. А кто видел, тот знает, что, вздыбившись свечкой, степной волкодав на голову превосходит взрослого немаленького мужчину. Скребут пыль мощные задние лапы, упираются, бьют тупыми когтями передние, хрипят и ловят чужое движение клыкастые пасти, разинутые столь широко, что, кажется, вовсе не положено собачьей пасти так раскрываться…
Псы вертелись, и вышло, что Волк встретил взгляды обоих. Глаза Молодого искрились удалью и свирепой уверенностью в близкой победе. Глаза Старого… Вот тут Волк понял, что Винойр был тысячу раз прав. Матёрый, украшенный сединой кобель не ярился, не подстёгивал себя кровожадным злым рыком. Он был очень спокоен. Он без суеты отражал стремительные наскоки соперника, в котором наверняка распознал недавно взматеревшего щенка. Старый был вполне уверен в себе и попросту ждал, чтобы Молодой сделал ошибку, как-то открылся. Или постепенно выдохся, плясавши-то на задних лапах, – тяжкая трата сил для всякого пса. И вот тогда Старый преподаст ему урок, отучая от излишней самонадеянности. Доходчивый и весьма жестокий урок…
Непререкаемый молча смотрел на них со своего возвышения. Смотрел Тхваргхел, лёжа на стопке честно заслуженных наградных ковриков. Говорят, кое-где в шо-ситайнской степи до сих пор разрешали незамиримые споры между соседями, а то и целыми кланами, устраивая Божий Суд – битву лучших собак. Кто вскормил сильнейшего кобеля, тот, стало быть, и достойнейший. С тем пребывает Правда Богов…
… И настал миг, когда Волку показалось, будто удача была всё-таки на его стороне. Поднявшись в очередной раз на дыбы, Старый начал словно бы подаваться, клониться назад. Зрители зашумели, и сердце Волка взлетело. Никак брал своё нерастраченный напор Молодого? Или у Старого притомились, начали разъезжаться дрожащие от напряжения задние лапы?..
Тёмно-серый пёс медленно запрокинулся, начал падать навзничь, уступая белому в чёрных тенях супротивнику…
… Но не упал. В последний миг извернулся – и прочно, как врытый, встал на все четыре сильные лапы. Когда он успел взять Молодого за меховой воротник, никто из зрителей не углядел. Однако – успел. И Молодой, рухнувший сверху, перелетел, перекатился через его спину, потеряв равновесие и извиваясь в воздухе, точно подброшенный кот.
– Во! – повторил Винойр восхищённо. – Вон оно где, наше кан-киро!..
Волк не услышал. Для его обострённого восприятия всё происходило медленно-медленно. Молодой ещё летел, растопырив лапы и ловя пастью пустой воздух, когда Старый рванул всей силой шей (а шея была – поди обхвати), не позволяя сопернику должным образом обрести равновесие. Он очень хорошо знал, что творил. При всей своей ловкости зверя Молодой упал неуклюже, неудобно и тяжело – как раз на спину. И прежде чем он успел наново сообразить, где верх, где низ, и вскочить, Старый переменил хватку. Он сделал бросок – короткий, но столь стремительный, что даже для Волка седовато-серые лохмы на его боку слились в мутные полосы…
… И взял Молодого за глотку. Разинутой пастью – за самую гортань, так, что уже не могли помочь толстые оберегающие складки вокруг. И ещё прижал для верности лапой, не позволяя ни выкрутиться, ни дать хоть какой-то отпор.
Замершие зрители охнули, перевели дух, начали разговаривать. Не один и не двое помимо собственной воли потёрли ладонями горло. Какова хватка у матёрого кобеля, здесь хорошо представлял каждый.
В пальцах Мулинги рассыпался уголёк, рука метнулась за новым…
Передние лапы Молодого обхватывали, почти по-кошачьи царапали шею и грудь Старого, поверженный пёс свивался кольцом, пытаясь отбросить, сбить с себя насевшего недруга… Всё вотще. Старый стоял над ним, как вырубленный из гранита. Стоял, намертво пригвоздив бьющегося противника. Это ты мне доказывал, что ты уже не щенок? Ну так получай, коли взрослый…
Волк смотрел на них, не отводя взгляда, оцепенев.
Молодой не закричал, не взвизгнул, даже не оскалился, показывая тем самым, что испугался и готов молить о пощаде. Просто его отчаянные рывки стали делаться всё медленнее и слабее. Волк чувствовал едва ли не наяву, как у него грохочет в ушах кровь, как этот грохот превращается в высокий, затихающий звон и вместе с ним смолкают все звуки, а солнечный мир начинает меркнуть и стремительно удаляться…
Непререкаемый бросил сыну свой жезл, и Младший Судья поймал его на лету. Подбежав к собакам, он стал бесстрашно просовывать деревянную лопаточку между стиснутыми зубами Старого. Тот косился на человека, но хватки не ослаблял. Не на шутку обеспокоенный хозяин Молодого бросился внутрь Круга и стал помогать судье, наплевав на опасность оказаться покусанным чужим псом. Хозяин Старого, плохо знакомый с порядками на состязаниях, замешкался. Ему кричали, чтобы он тоже шёл разнимать кобелей, потом просто вытолкнули вперёд…
И тут случилось то, чего следовало ждать: придушенный Молодой обмочился. Жёлтая струйка беспомощно излилась, замарав белоснежный мех брюха. Старый презрительно фыркнул и выпустил его глотку. Мотнул головой, выплёвывая проникший в рот жезл судьи. Отряхнулся – и, не обращая внимания на посторонних, побежал к своему хозяину. Тот обнял любимца, начал трясущимися руками застёгивать на нём простой плетёный ошейник. Кажется, он плакал и обещал кобелю, что никогда, никогда больше не приведёт его в это скверное место.
– Нынче же уедем домой… – разобрал Волк. – Будешь, как прежде, по вольной степи наше стадо водить… сыновьями-внуками распоряжаться… Ще няток новых учить… Аргмвли, внучка твоя, поди, без нас уже родила…
Пятнистая сука радостно повизгивала и знай умывала супругу морду, серебристую от густой седины. Кобель тыкался носом в мокрые щёки хозяина и всем своим видом показывал, что нисколько не сердится на него. И что вы, люди, вечно о чём не надо переживаете? Подумаешь, оттрепал дурачка, старших чтить не наученного. Тоже важность какая…
– Вот так, – задумчиво проговорил Винойр. – И победил пёс, а радости никакой.
Владелец Молодого сидел на земле, тормоша и гладя всё ещё неподвижного кобеля. Тому никакая особая опасность не угрожала – он не был ни ранен, ни даже сильно помят, и воздух, без помехи вливавшийся в лёгкие, быстро делал своё дело. Вот дыхание перестало сипеть и клокотать у него в горле, вот ровней заходили бока, вот он увидел и узнал склонившегося хозяина – дёрнулся пушистый обрубок хвоста, из пасти высунулся язык, лизнул знакомую руку… Человек поднялся и пошёл вон из Круга, и вывалянный в пыли Молодой поплёлся за ним. Хозяин на всякий случай придерживал его за загривок – торопясь на помощь питомцу, он в спешке оставил на земле поводок.
У самой черты Круга Молодой остановился и посмотрел назад. По другую сторону площадки стоял Старый. И тоже смотрел. Ну? Понял что-нибудь? говорил его взгляд.
Волка как молнией ударило. Ему показалось – этот взгляд был устремлён на него…
Венн всё ещё стоял столбом, пытаясь осмыслить случившееся, когда с той стороны Следа, что была обращена в сторону города, начал раздаваться истошный лай псов. У границы Круга уже стояли два очередных поединщика, но головы поневоле начали поворачиваться прочь. Оглянулся и Волк.
По дороге, извивавшейся между холмами, торопливо катилась повозка, запряжённая саврасым сегванским коньком. Кузов повозки представлял собой нечто вроде ящика, покрытого толстой грубой тканью. Нетяжёлый ящик сильно мотало, ткань хлестала и пузырилась. Рядом с возчиком на козлах сидел, подбоченившись, Ригномер Бойцовый Петух.
Псы поднимали щетину и бешено лаяли на повозку или на то, что в ней находилось. Похоже, запах, исходивший оттуда, весьма им не нравился. Саврасая лошадка закладывала уши и косилась: ей тоже отнюдь не по сердцу были стервеневшие псы и подавно – груз, который её принуждали везти. Возчик, однако, был опытный и коньку никакой возможности проявить своеволие не давал. Повозка катилась себе и катилась вперёд, прямо к Кругу. Люди расступались, давая дорогу. Оттаскивали хрипящих собак.
Когда повозка приблизилась, Тхваргхел поднялся со своих наградных ковриков и сделал шаг вперёд. Он не стал вздыбливать шерсть, потому что ему не было нужды казаться крупней. Он сразу угадал приблизившуюся опасность и без суеты заслонил собою хозяина. Ты к нему не подойдёшь! внятно говорил высоко и воинственно поднятый обрубок хвоста.
Тут у Волка пробежали по позвоночнику остренькие иголочки холода. Должно быть, напряжение духа обострило его восприятие уже сверх всяких пределов, ибо он тоже со всей отчётливостью понял, что именно привёз с собой Ригномер. Вернее – КОГО.
Между тем проворный конёк приблизился к самому Кругу, возчик-сегван натянул вожжи, и Ригномер легко вскочил на козлы, возносясь над любопытной толпой. Несмотря на круглое брюшко, нажитое в трактирных застольях, он оставался ловок и быстр.
– Ну что, добрые люди? – разлетелся над Следом его голос, внятный и зычный, как у многих сегванов. – Думаете небось, Бойцовый Петух только и способен драть горло, кукарекая на заборе? Посмотрим теперь, кто из нас правду говорил, а кто брехал попусту!
Возчик тем временем обходил тележку кругом, отвязывая верёвки, удерживавшие ткань.
– Тащите сюда ваших куцехвостых, которых вы по ошибке называете волкодавами! – продолжал Ригномер. – Да покрепче держите, чтобы они с перепугу не разбежались! Ну-ка, смогут они что-нибудь сделать со зверем, которого привёз вам я?
Возчик стащил тяжёлую мешковину. Кузов повозки, оказывается, представлял собой клетку, да не деревянную, а железную. А в клетке был волк.
Где раздобыл его Ригномер? На каком-нибудь из своих островов, куда ещё не добрались ледяные великаны, размножившиеся на севере? Или на Берегу, возле края великих чащоб?.. Во всяком случае, пленник сегвана в самом деле мало напоминал поджарых и некрупных бродяг шо-ситайнских степей. Это был настоящий лесной вожак, всё ещё облачённый в серовато-белую зимнюю шубу. Он не бушевал, не бросался на прутья. Просто стоял, слегка наклонив крупную лобастую голову. И обводил столпившихся людей и собак немигающим взглядом жёлтых, косо поставленных глаз. Всякому суждено рано или поздно встретить свой конец. И не важно, где и когда это произойдёт. Важно – КАК…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента