— Хельги! — окликнул его кто-то. — Рунольв в броне, а ты в простой куртке… Возьми мою!
— Нет, — отказался Хельги. И добавил:
— Не будет ему проку от этой брони!
И эти слова запомнились…
Их поставили друг против друга. Обоим надели на шею бубенчики из тех, что навешивают на хвостовое перо охотничьим птицам. И расступились, оставляя противник ков наедине.
— Сходитесь! — сказал Можжевельник.
Хельги и Рунольв медленно двинулись вперед… Над головами сидевших разлилась тишина. Лишь у берега дрались голодные чайки, поссорившиеся из-за рыбешки.
Ни один не уступал другому ни ростом, ни шириной плеч. Разве только то, что Хельги годился Рунольву в младшие сыновья…
Рунольв ударил первым. Услышал ли он приближение Хельги, или просто прикинул нужное число шагов — этого никто никогда не узнал. Рунольв резко взмахнул обеими руками и со свистом обрушил топор перед собой.
Удар был страшен. Окажись Хельги на полшага ближе к врагу — и умер бы, не успев упасть. Но он все-таки отпрянул назад. Острое лезвие лишь скользнуло по его груди, с треском располосовав толстую куртку…
Стон пронесся по двору: по кожаным лохмотьям щедро полилась кровь.
— Рунольв! — разом крикнули двое пленных. Этот хевдинг стоил того, чтобы за ним идти. Навеки — до огня и костра!
Рунольв водил вокруг себя секирой, зажатой в вытянутой руке. Губы его шевелились, но что он говорил и кому, никто не слыхал. Рунольв знал, что ранил противника. Но проклятая тряпка не давала увидеть, велика ли удача.
— Рунольв! — крикнул Хельги, и смотревшие вздрогнули. Хельги прыгнул вперед, занося топор… Но крик был ошибкой: Рунольв встретил его новым ударом, пришедшимся в голову.
Небо рухнуло наземь, и мировой ясень Иггдрасиль, выкорчеванный, потряс в воздухе тремя своими корнями… Хельги зашатался, проваливаясь во мрак. Но руки, сжимавшие топор, еще жили. И они нанесли удар, от которого невозможно было спастись.
Рунольв закричал. Страшным криком живой плоти, в которую ворвалась смерть. И упал. Он упал в воду с борта своего корабля, смеясь и потрясая копьем. Вода была черной, как деготь, и почему-то горячей, и в ней разгоралось далекое зарево. Наверное, это шел навстречу пестрый корабль под парусом, похожим на багрово пылающий факел, и правило колебалось в темной воде, ожидая знакомой руки…
А может быть, это спешил за ним из Вальхаллы корабль мертвецов, никогда не пристающий к берегам…
И застало перед воротами Сэхейма каких-то странных людей, выехавших из леса…
Было их около дюжины; все вооруженные и верхами, а под тем из них, кто более прочих походил на вождя, перебирал ногами крупный серый конь — прежний любимец Рунольва. И на плече у главаря висел белый щит…
— Вот как, — усмехнулся Эрлинг, когда караулившие У ворот прибежали за ним в дом. — Опять из Терехова, и опять с миром… А сказали хоть, чего хотят?
Приезжие хотели видеть Эрлинга Виглафссона, и он велел впустить их во двор. Ворота раскрылись — и сын Ворона не сдержал удивления.
— А ведь я тебя знаю, — сказал он предводителю. — Ты Дретт Валландец, скотник Рунольва. Откуда ты здесь и кто тебя прислал? И почем вы все с оружием?
Впрочем, было ясно — там, в Рунольвовом дворе, что-то произошло. Дретт отозвался с достоинством, какое не всякий раб осмелился бы себе позволить, а раб из Терехова и подавно:
— Рунольв Раудссон и вправду называл нас трэлями, но только этому больше не бывать. Вы тут навряд ли слыхали про то, что мы вчера еще перевешали всех, кого он оставил стеречь двор. А сюда к тебе приехали потому, что ты теперь, уж верно, готовишь корабль — жечь Терехов!
Вокруг быстро собирались люди, и приезжие ерзали в седлах, чувствуя себя неуютно.
— Смелое и большое дело вы совершили, — сказал Эрлинг. — Однако стоит ли хвалить изменивших хозяину, который всех кормил!
Эти слова заставили Дретта Валландца слезть с лошади и подойди к Эрлингу вплотную. Было видно, как непривычно он чувствовал себя в шлеме и с мечом, болтавшимся у бедра, — этим рукам больше подходила лопата…
— Тебя, Виглафссон, называют Приемышем, — проговорил он негромко, глядя на Эрлинга одним глазом — второй у него был давным-давно выбит. — И думается мне, добрые норны стояли подле тебя, потому что тебя подобрал твой старик, а не Рунольв… Иначе ты бы теперь пас свиней и ел с ними из одного корыта, чтобы не протянуть ноги. А потом у твоей жены родился бы сын и ты бы сразу принялся гадать, на кого он будет больше похож — на тебя или на Рунольва! Если только твоего сына вовсе не вынесли бы в лес, чтобы не разводить лишние рты!
Друзья одобрительно зашумели у него за спиной. Да что говорить! И без них весь фиорд знал о том, как Рунольв однажды зарубил раба только потому, что тот стоял удобно для удара.
Тут из дома выглянул Этельстан. Прежние товарищи мигом разглядели его с седел. Такого необычного и незнакомого в крашеной одежде хирдманна, в красивых новых сапогах! Захочет ли подойти? Этельстан живо протолкался к ним и крепко обнял Валландца: как бы ни повернулось дело, у Дретта здесь был по крайней мере один испытанный друг. Эрлинг смотрел на них молча. Думал, как поступить…
— А тебе, — вновь обратился к нему Дретт, — мы вот о чем порешили сказать. Бери Терехов без боя и живи в нем, потому что твой двор сгорел. А нас всех назовешь своими людьми. Но только мы теперь будем свободными бондами и поселимся кто где захочет, и наши дети унаследуют все добро, какое мы наживем.
Вот так; и если это тебе не по сердцу, мы будем сражаться, и живыми ты нас навряд ли возьмешь!
Это были отчаянные речи, и воины вокруг загомонила — одни недоуменно, другие с пробуждающимся гневом. Выслушивать подобное, и от кого же! От скотника!, Однако Эрлинг все еще молчал, и Этельстан, стоявший с Дреттом плечо к плечу, негромко заметил:
— Тот не стоит свободы, кого можно сделать рабом — И такие слова никого не удивили, ведь у себя дома, в стране англов, Этельстан принадлежал к знатному роду, Но неожиданно за Дретта заступился и старый Олав.
— Эрлинг, — сказал мореход. — На твоем месте я поднес бы им пива. И сам выпил бы с ними из рога, хотя бы от них и попахивало хлевом. Потому что взять свободу не меньше чести, чем унаследовать. Наследие дается легко!
Эрлинг покосился на него — но потом все-таки взял Дретта за плечо.
— Храбро ты разговариваешь, Валландец, и еще храбрей поступаешь… Но не знаешь ты того, что самому смелому нет нужды пугать других. Твое счастье, что ты мне все это наговорил, а не братьям. Вот они-то сочли бы за трусость не сжечь после этого Терехов. Да и тебя вместе с двором! Ну а меня самого называют Эрлингом Бондом…
Угрюмый Дретт впервые улыбнулся при этих словах, напряженные плечи опустились. Он хитро прищурил на Эрлинга единственный глаз, и морщинистое лицо помолодело сразу на десять зим.
— Вот потому-то мы и хотели видеть тебя, Эрлинг Виглафссон, а не их…
Халльгрим хевдинг был совсем плох…
— Зря ты отпустил Бедвара и того, второго, — попрекнул Эрлинга Хельги. — Если мы теперь принесем в жертву раба, не оскорбит ли это богов?
Олав кормщик посмотрел на Хельги поверх головы больного и сразу уронил взгляд. Нехорошая мысль посетила его… Умрет Халльгрим, и слепой брат не сможет занять его места. Эрлинг хевдинг — и Видга, ревниво косящийся на двоюродных братьев! Вот так и появляются в море бродячие корабли и вожди на них, никогда не выходящие на берег…
Видга сказал, не поднимая головы:
— Принеси в жертву меня.
У Хельги почти все лицо было скрыто повязкой — никто не видел, что оно выражало. Хельги ответил, помолчав:
— Ты, верно, слыхал про Ауна конунга и про то, как он одного за другим жертвовал сыновей, чтобы прожить еще несколько зим… Ты хочешь, чтобы твоего отца назвали подобным ему?
Видга промолчал. Одеяло на груди отца медленно приподнималось и опускалось. Это движение завораживало, притягивало взгляд, заставляло гадать — сбудется или не сбудется следующий вздох…
За этого вождя любой из его людей сам продел бы голову в петлю и смеясь подставил бы сердце копью… Но тут-то заморыш Скегги подобрался к своей Ас-стейнн-ки и тихонечко потянул ее за руку:
— А как лечат у вас в Гардарики?
Он прошептал это слишком громко. Все обернулись.
— Ты что сказал? — спросил Хельги грозно. У Скегги от ужаса отнялся язык. И пришлось Звениславке отвечать за него:
— Он спросил, как лечат у нас на Руси… Хельги встрепенулся:
— Как?
Теперь уже не у Скегги — у самой Звениславки съежился в груди холодный комок! Но послушная память сразу закружила перед нею водоворот лиц — быстрее, быстрее… — и выплыло любимое. Лицо страшное, разрубленное хазарской саблей через лоб и скулу… и глаза, остекленевшие от муки. И высокая седая старуха, которую никто не помнил молодой и которую назвали Помощницей Смерти еще когда Звениславкин отец, рыжеусый Малк Военежич, босоногим мальчишкой свистел в глиняные свистульки… Помощница Смерти поглядывала на солнце, и темные, бездонные глаза не моргали. И крест-накрест плыл над распластанным парнем ярко сверкавший топор…
Звениславка собралась с духом и пролепетала:
— У нас велят сотворить крест топором…
— Ну так и сотвори, — сказал Хельги нетерпеливо. Однако Олав кормщик запустил в бороду пальцы:
— Расскажи сперва, для чего крест!
Его, Олава, отец, по имени Сйгват Ветер, когда-то попал в плен в стране франков, молившихся распятому богу. По счастью, Сйгват сумел от них убежать, но крест остался при нем — багровой отметиной на лбу…
Пришлось объяснить:
— Это знак Даждьбога… все ведь от солнца… к кому же еще о здоровье, если не к нему.
О Даждьбоге Можжевельник слыхал не больше, чем Звениславка — о Христе.
Он спросил по-прежнему недоверчиво:
— А услышит тебя твой… как ты его назвала? Гардарики неблизко.
Звениславка ответила радостно:
— Одно солнце на свете!
Хельги толкнул в спину племянника:
— Принеси-ка мой топор.
Видга, вздрогнув, сорвался с места… Хельги обнажил секиру, нашел на лезвии, зазубрину.
— Крепкие ребра были у Рунольва Скальда… Твори свое колдовство. Это даст тебе удачу.
Гладкая сталь блестела на солнце, лившемся в распахнутый дымогон…
Звениславка взяла тяжеленный топор и едва удержала его в руках. И снова накатил ледяной страх: какая из нее ведунья? Как молиться, что говорить? Как помочь?
Весь дом смотрел на нее, отказываться было поздно.
Звениславка зажмурилась, запрокинула голову, чувствуя, как взошли к глазам слезы ужаса и надежды… Медленно плыло в синей вышине доброе бородатое солнце с лицом в точности как у деда Военега. И страх внезапно пропал: да кого боишься-то, глупенькая? Звениславка протянула к нему руки с лежавшим на ладонях топором. Солнышко красное, Даждьбог ты Сварожич, дарующий тепло и свет! Высоко ходишь, ясный, в небе, от земли-матушки по счету четвертом. Да ласкаешь себе приветно грады и веси, долы и горы! И всем светишь одинаково: руси и урманам, и свеям с данами, и варягам, и ромеям, и немцам, и темнолицым булгарам, и тем дальним, прочей род-племя и заезжие гости слыхом не слыхали. Возьми, дедушко, свою золотую секиру…
Тут светлый блеск коснулся ее сомкнутых век. За то время, что она молча беседовала с Даждьбогом, солнечные лучи продолжали обходить свой круг. Они ярко ложились теперь и на Халльгрима, и на топор.
Неподвижно стоявшую Ас-стейнн-ки не беспокоили ни звуком: не помешать бы ненароком чудесам гардского Бога! Кто знает, может, хоть это отгонит смерть от вождя…
Секира переливалась в руках у Звени славки, как чистое золото. Даждьбог сиял прямо в лицо — солнечный дед улыбался.
Солнышко трижды светлое! Ужель труд тебе выдворить из тела злую истому-недуг, заменить добрым здоровьем? Родная внучка просит…
Тут она наклонилась и приложила тяжелый топор ко лбу Халльгрима, к его животу, к одному плечу и другому. Знак Солнца, золотой знак! Руки дрожали и готовы были отняться. Старый Олав бережно принял у нее топор.
Халльгрим перекатил голову на сторону, брови сдвинулись и угрожающе, и жалко… Олав поправил на нем одеяло и стал смотреть на него, подперев бороду кулаком. Не выйдет ли так, что хевдинг очнется и запамятует, каким Богам молился тридцать четыре зимы?
…Звениславка не помнила, как выбралась из дому. Ноги сами принесли ее в корабельный сарай: тут никто не найдет! Она припала лицом к форштевню черного корабля. Горячей щекой к мерзлому дубу, неистребимо пропахшему солью и смолой… Корабль, кораблик, бывал же ты на Руси! Колени подогнулись, она поникла на землю у заиндевелого киля — и расплакалась.
— Нет, — отказался Хельги. И добавил:
— Не будет ему проку от этой брони!
И эти слова запомнились…
Их поставили друг против друга. Обоим надели на шею бубенчики из тех, что навешивают на хвостовое перо охотничьим птицам. И расступились, оставляя противник ков наедине.
— Сходитесь! — сказал Можжевельник.
Хельги и Рунольв медленно двинулись вперед… Над головами сидевших разлилась тишина. Лишь у берега дрались голодные чайки, поссорившиеся из-за рыбешки.
Ни один не уступал другому ни ростом, ни шириной плеч. Разве только то, что Хельги годился Рунольву в младшие сыновья…
Рунольв ударил первым. Услышал ли он приближение Хельги, или просто прикинул нужное число шагов — этого никто никогда не узнал. Рунольв резко взмахнул обеими руками и со свистом обрушил топор перед собой.
Удар был страшен. Окажись Хельги на полшага ближе к врагу — и умер бы, не успев упасть. Но он все-таки отпрянул назад. Острое лезвие лишь скользнуло по его груди, с треском располосовав толстую куртку…
Стон пронесся по двору: по кожаным лохмотьям щедро полилась кровь.
— Рунольв! — разом крикнули двое пленных. Этот хевдинг стоил того, чтобы за ним идти. Навеки — до огня и костра!
Рунольв водил вокруг себя секирой, зажатой в вытянутой руке. Губы его шевелились, но что он говорил и кому, никто не слыхал. Рунольв знал, что ранил противника. Но проклятая тряпка не давала увидеть, велика ли удача.
— Рунольв! — крикнул Хельги, и смотревшие вздрогнули. Хельги прыгнул вперед, занося топор… Но крик был ошибкой: Рунольв встретил его новым ударом, пришедшимся в голову.
Небо рухнуло наземь, и мировой ясень Иггдрасиль, выкорчеванный, потряс в воздухе тремя своими корнями… Хельги зашатался, проваливаясь во мрак. Но руки, сжимавшие топор, еще жили. И они нанесли удар, от которого невозможно было спастись.
Рунольв закричал. Страшным криком живой плоти, в которую ворвалась смерть. И упал. Он упал в воду с борта своего корабля, смеясь и потрясая копьем. Вода была черной, как деготь, и почему-то горячей, и в ней разгоралось далекое зарево. Наверное, это шел навстречу пестрый корабль под парусом, похожим на багрово пылающий факел, и правило колебалось в темной воде, ожидая знакомой руки…
А может быть, это спешил за ним из Вальхаллы корабль мертвецов, никогда не пристающий к берегам…
***
И вот занялось утро, назначенное увидеть Терехов горящим.И застало перед воротами Сэхейма каких-то странных людей, выехавших из леса…
Было их около дюжины; все вооруженные и верхами, а под тем из них, кто более прочих походил на вождя, перебирал ногами крупный серый конь — прежний любимец Рунольва. И на плече у главаря висел белый щит…
— Вот как, — усмехнулся Эрлинг, когда караулившие У ворот прибежали за ним в дом. — Опять из Терехова, и опять с миром… А сказали хоть, чего хотят?
Приезжие хотели видеть Эрлинга Виглафссона, и он велел впустить их во двор. Ворота раскрылись — и сын Ворона не сдержал удивления.
— А ведь я тебя знаю, — сказал он предводителю. — Ты Дретт Валландец, скотник Рунольва. Откуда ты здесь и кто тебя прислал? И почем вы все с оружием?
Впрочем, было ясно — там, в Рунольвовом дворе, что-то произошло. Дретт отозвался с достоинством, какое не всякий раб осмелился бы себе позволить, а раб из Терехова и подавно:
— Рунольв Раудссон и вправду называл нас трэлями, но только этому больше не бывать. Вы тут навряд ли слыхали про то, что мы вчера еще перевешали всех, кого он оставил стеречь двор. А сюда к тебе приехали потому, что ты теперь, уж верно, готовишь корабль — жечь Терехов!
Вокруг быстро собирались люди, и приезжие ерзали в седлах, чувствуя себя неуютно.
— Смелое и большое дело вы совершили, — сказал Эрлинг. — Однако стоит ли хвалить изменивших хозяину, который всех кормил!
Эти слова заставили Дретта Валландца слезть с лошади и подойди к Эрлингу вплотную. Было видно, как непривычно он чувствовал себя в шлеме и с мечом, болтавшимся у бедра, — этим рукам больше подходила лопата…
— Тебя, Виглафссон, называют Приемышем, — проговорил он негромко, глядя на Эрлинга одним глазом — второй у него был давным-давно выбит. — И думается мне, добрые норны стояли подле тебя, потому что тебя подобрал твой старик, а не Рунольв… Иначе ты бы теперь пас свиней и ел с ними из одного корыта, чтобы не протянуть ноги. А потом у твоей жены родился бы сын и ты бы сразу принялся гадать, на кого он будет больше похож — на тебя или на Рунольва! Если только твоего сына вовсе не вынесли бы в лес, чтобы не разводить лишние рты!
Друзья одобрительно зашумели у него за спиной. Да что говорить! И без них весь фиорд знал о том, как Рунольв однажды зарубил раба только потому, что тот стоял удобно для удара.
Тут из дома выглянул Этельстан. Прежние товарищи мигом разглядели его с седел. Такого необычного и незнакомого в крашеной одежде хирдманна, в красивых новых сапогах! Захочет ли подойти? Этельстан живо протолкался к ним и крепко обнял Валландца: как бы ни повернулось дело, у Дретта здесь был по крайней мере один испытанный друг. Эрлинг смотрел на них молча. Думал, как поступить…
— А тебе, — вновь обратился к нему Дретт, — мы вот о чем порешили сказать. Бери Терехов без боя и живи в нем, потому что твой двор сгорел. А нас всех назовешь своими людьми. Но только мы теперь будем свободными бондами и поселимся кто где захочет, и наши дети унаследуют все добро, какое мы наживем.
Вот так; и если это тебе не по сердцу, мы будем сражаться, и живыми ты нас навряд ли возьмешь!
Это были отчаянные речи, и воины вокруг загомонила — одни недоуменно, другие с пробуждающимся гневом. Выслушивать подобное, и от кого же! От скотника!, Однако Эрлинг все еще молчал, и Этельстан, стоявший с Дреттом плечо к плечу, негромко заметил:
— Тот не стоит свободы, кого можно сделать рабом — И такие слова никого не удивили, ведь у себя дома, в стране англов, Этельстан принадлежал к знатному роду, Но неожиданно за Дретта заступился и старый Олав.
— Эрлинг, — сказал мореход. — На твоем месте я поднес бы им пива. И сам выпил бы с ними из рога, хотя бы от них и попахивало хлевом. Потому что взять свободу не меньше чести, чем унаследовать. Наследие дается легко!
Эрлинг покосился на него — но потом все-таки взял Дретта за плечо.
— Храбро ты разговариваешь, Валландец, и еще храбрей поступаешь… Но не знаешь ты того, что самому смелому нет нужды пугать других. Твое счастье, что ты мне все это наговорил, а не братьям. Вот они-то сочли бы за трусость не сжечь после этого Терехов. Да и тебя вместе с двором! Ну а меня самого называют Эрлингом Бондом…
Угрюмый Дретт впервые улыбнулся при этих словах, напряженные плечи опустились. Он хитро прищурил на Эрлинга единственный глаз, и морщинистое лицо помолодело сразу на десять зим.
— Вот потому-то мы и хотели видеть тебя, Эрлинг Виглафссон, а не их…
Халльгрим хевдинг был совсем плох…
— Зря ты отпустил Бедвара и того, второго, — попрекнул Эрлинга Хельги. — Если мы теперь принесем в жертву раба, не оскорбит ли это богов?
Олав кормщик посмотрел на Хельги поверх головы больного и сразу уронил взгляд. Нехорошая мысль посетила его… Умрет Халльгрим, и слепой брат не сможет занять его места. Эрлинг хевдинг — и Видга, ревниво косящийся на двоюродных братьев! Вот так и появляются в море бродячие корабли и вожди на них, никогда не выходящие на берег…
Видга сказал, не поднимая головы:
— Принеси в жертву меня.
У Хельги почти все лицо было скрыто повязкой — никто не видел, что оно выражало. Хельги ответил, помолчав:
— Ты, верно, слыхал про Ауна конунга и про то, как он одного за другим жертвовал сыновей, чтобы прожить еще несколько зим… Ты хочешь, чтобы твоего отца назвали подобным ему?
Видга промолчал. Одеяло на груди отца медленно приподнималось и опускалось. Это движение завораживало, притягивало взгляд, заставляло гадать — сбудется или не сбудется следующий вздох…
За этого вождя любой из его людей сам продел бы голову в петлю и смеясь подставил бы сердце копью… Но тут-то заморыш Скегги подобрался к своей Ас-стейнн-ки и тихонечко потянул ее за руку:
— А как лечат у вас в Гардарики?
Он прошептал это слишком громко. Все обернулись.
— Ты что сказал? — спросил Хельги грозно. У Скегги от ужаса отнялся язык. И пришлось Звениславке отвечать за него:
— Он спросил, как лечат у нас на Руси… Хельги встрепенулся:
— Как?
Теперь уже не у Скегги — у самой Звениславки съежился в груди холодный комок! Но послушная память сразу закружила перед нею водоворот лиц — быстрее, быстрее… — и выплыло любимое. Лицо страшное, разрубленное хазарской саблей через лоб и скулу… и глаза, остекленевшие от муки. И высокая седая старуха, которую никто не помнил молодой и которую назвали Помощницей Смерти еще когда Звениславкин отец, рыжеусый Малк Военежич, босоногим мальчишкой свистел в глиняные свистульки… Помощница Смерти поглядывала на солнце, и темные, бездонные глаза не моргали. И крест-накрест плыл над распластанным парнем ярко сверкавший топор…
Звениславка собралась с духом и пролепетала:
— У нас велят сотворить крест топором…
— Ну так и сотвори, — сказал Хельги нетерпеливо. Однако Олав кормщик запустил в бороду пальцы:
— Расскажи сперва, для чего крест!
Его, Олава, отец, по имени Сйгват Ветер, когда-то попал в плен в стране франков, молившихся распятому богу. По счастью, Сйгват сумел от них убежать, но крест остался при нем — багровой отметиной на лбу…
Пришлось объяснить:
— Это знак Даждьбога… все ведь от солнца… к кому же еще о здоровье, если не к нему.
О Даждьбоге Можжевельник слыхал не больше, чем Звениславка — о Христе.
Он спросил по-прежнему недоверчиво:
— А услышит тебя твой… как ты его назвала? Гардарики неблизко.
Звениславка ответила радостно:
— Одно солнце на свете!
Хельги толкнул в спину племянника:
— Принеси-ка мой топор.
Видга, вздрогнув, сорвался с места… Хельги обнажил секиру, нашел на лезвии, зазубрину.
— Крепкие ребра были у Рунольва Скальда… Твори свое колдовство. Это даст тебе удачу.
Гладкая сталь блестела на солнце, лившемся в распахнутый дымогон…
Звениславка взяла тяжеленный топор и едва удержала его в руках. И снова накатил ледяной страх: какая из нее ведунья? Как молиться, что говорить? Как помочь?
Весь дом смотрел на нее, отказываться было поздно.
Звениславка зажмурилась, запрокинула голову, чувствуя, как взошли к глазам слезы ужаса и надежды… Медленно плыло в синей вышине доброе бородатое солнце с лицом в точности как у деда Военега. И страх внезапно пропал: да кого боишься-то, глупенькая? Звениславка протянула к нему руки с лежавшим на ладонях топором. Солнышко красное, Даждьбог ты Сварожич, дарующий тепло и свет! Высоко ходишь, ясный, в небе, от земли-матушки по счету четвертом. Да ласкаешь себе приветно грады и веси, долы и горы! И всем светишь одинаково: руси и урманам, и свеям с данами, и варягам, и ромеям, и немцам, и темнолицым булгарам, и тем дальним, прочей род-племя и заезжие гости слыхом не слыхали. Возьми, дедушко, свою золотую секиру…
Тут светлый блеск коснулся ее сомкнутых век. За то время, что она молча беседовала с Даждьбогом, солнечные лучи продолжали обходить свой круг. Они ярко ложились теперь и на Халльгрима, и на топор.
Неподвижно стоявшую Ас-стейнн-ки не беспокоили ни звуком: не помешать бы ненароком чудесам гардского Бога! Кто знает, может, хоть это отгонит смерть от вождя…
Секира переливалась в руках у Звени славки, как чистое золото. Даждьбог сиял прямо в лицо — солнечный дед улыбался.
Солнышко трижды светлое! Ужель труд тебе выдворить из тела злую истому-недуг, заменить добрым здоровьем? Родная внучка просит…
Тут она наклонилась и приложила тяжелый топор ко лбу Халльгрима, к его животу, к одному плечу и другому. Знак Солнца, золотой знак! Руки дрожали и готовы были отняться. Старый Олав бережно принял у нее топор.
Халльгрим перекатил голову на сторону, брови сдвинулись и угрожающе, и жалко… Олав поправил на нем одеяло и стал смотреть на него, подперев бороду кулаком. Не выйдет ли так, что хевдинг очнется и запамятует, каким Богам молился тридцать четыре зимы?
…Звениславка не помнила, как выбралась из дому. Ноги сами принесли ее в корабельный сарай: тут никто не найдет! Она припала лицом к форштевню черного корабля. Горячей щекой к мерзлому дубу, неистребимо пропахшему солью и смолой… Корабль, кораблик, бывал же ты на Руси! Колени подогнулись, она поникла на землю у заиндевелого киля — и расплакалась.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента