Страница:
— Алеша, вам ногу? — Гусиный окорок едва уместился на тарелке, сверху тетя Фира облила его густой, на базилике, подливой и в отдельной посуде подала кусок фаршированного гусиного горла посреди горки подостывших шкварок. — Горчицу хотите?
Она улыбалась, но уголки ее старческого рта скорбно подрагивали, а в глазах таилось что-то жалкое. Смотреть на нее было тяжко, как на побитое животное.
— Спасибо, тетя Фира, и так очень вкусно. — Уставившись в тарелку, Снегирев молча убрал гуся, съел и в самом деле таявшие во рту шкварки и, поднявшись, вытащил из холодильника купленную по пути домой коробку. — «Ленинградские», свежие. Давайте-ка чаю попьем.
Однако чаепитие вышло столь же печальным. Маленькие, всегда вызывавшие восторг пирожные на этот раз в горло тете Фире не лезли, и, отставив недопитую чашку в сторону, она принялась тереть внезапно заслезившиеся глаза:
— Пейте, пейте, Алеша, на меня не смотрите.
Она покачала седой головой и, вдруг всхлипнув, медленно пошла к себе, как-то тяжело, сгорбившись, словно на похоронах. Проводив ее долгим взглядом, Снегирев поднялся и понес грязную посуду в раковину. Юрасик, случайно встретившись с ним глазами, «заткнул фонтан» и предпочел общаться с раками, интеллигент Борисов подавился кашей, а Пантрик, плюнув на палтуса, временно забился за плиту, подальше от этого двуногого, опасного, как лайка-медвежатница. В гнетущей тишине, лишь вода пульсировала в трубах, Снегирев управился с посудой и, миновав длинный, слабо освещенный коридор, постучался в дверь своей квартирной хозяйки:
— Тетя Фира, что там идет, по ящику-то?
Эсфирь Самуиловна и в самом деле сидела перед включенным телевизором, однако смотрела не на экран, а, подперев сухонькой ладошкой подбородок, невидяще уставилась в истертый рисунок паркета. По ее морщинистым щекам сбегали частые слезинки, узенькие плечи вздрагивали, а губы еле различимо причитали:
— Господи, страшно-то как. Господи… — Ощутив его присутствие, тетя Фира вздохнула и, утерев глаза намокшим носовым платком, попыталась через силу улыбнуться: — Не обращайте внимания, Алеша, я просто истеричная старуха. Старая жидовка… Зажилась, говорят…
Выяснилось, что днем Эсфирь Самуиловна решила наведаться в открывшийся неподалеку «ночник», где, по словам Оленьки Борисовой, цены вызывали смех. Но не тут-то было. На входе тетю Фиру остановил усатый охранник и, пояснив, что «чурок, жидов и барбосов пускать не ведено», дружески посоветовал или уматывать на историческую родину, или поживее дать дуба. «А то мы поможем». Ошивавшиеся у дверей «синяки» пьяно заржали, и Эсфирь Самуиловна, с тяжелой душой, несолоно хлебавши побрела назад.
— Это же так страшно, Алеша. — Она судорожно вздохнула, однако справилась и плакать не стала. — Бог сотворил людей одинаковыми, я-то уж насмотрелась на войне: кровь у всех одна, что у евреев, что у русских, что у грузин, — красная. А кто против равенства, тот, значит, против Бога. И кто дал им право судить? Выходит, если человек еврей, то, значит, он не человек? А впрочем, здесь всегда было так…
Ей вспомнился двоюродный папин брат, ныне покойный дядя Зяма. Был он доктором наук, умных книжек написал целую полку, а вот последние годы жизни проработал разнорабочим при столовой — чтобы окончательно отупеть и лишь в таком виде быть отпущенным советской родиной на родину историческую. Только напрасно дядя Зяма мыл котлы и выносил помои. Никуда его отчизна из своих объятий не выпустила, так и угас, бедняжка…
— Знаем, знаем, если в кране нет воды, значит, выпили жиды. — Снегирев кивнул и вытащил из кармана чистый носовой платок. — У нас, тетя Фира, когда дела хреновые, всегда ищут крайнего. А когда у нас дела были хороши? Ну стоит ли переживать так из-за моральных уродов? Давайте-ка лучше чайку, я пойду свежего заварю. — И, не дожидаясь ответа, бодро отправился на кухню.
Зрачки его были неестественно расширены и напоминали черные провалы в никуда.
Вернувшись, он напоил тетю Фиру чаем и, убедившись, что на душе у нее полегчало, засобирался на ежевечерний променад. От судьбы, говорят, не убежишь, а вот от гиподинамии можно. И потом, не зря же говорили древние: хочешь быть здоровым — бегай, хочешь быть умным — бегай, не хочешь — все равно бегай, — а в мудрости поколений Снегирев не сомневался. «Мы бежали с тобою золотою тайгою. — Он влез в бесформенные, с вытянутыми коленями треники, натянул неопределенного цвета футболку и, укрыв седину шевелюры бейсболкой, мягко тронул кроссовками выщербленные ступени подъезда. — Как бежали с тобою мы, Кирюха, вдвоем…»
Погода радовала. Воздух после дождя посвежел, на прояснившемся небе сияла луна, и, хотя уличные фонари не горели, ее молочного света вполне хватало, чтобы превратить кромешную темень в таинственный полумрак. К слову сказать, весьма небезопасный: младшие братья наши не очень-то жалуют бегущих от инфаркта родственников, так и норовят вцепиться если не в глотку, то уж непременно в филейную часть. Третьего дня и к Снегиреву привязался один несознательный ротвейлер. Злой, зубастый, а главное, на ухо тугой, — сколько хозяин ни взывал к нему из темноты, хрен вам. Никак не желал пес идти на компромисс, пришлось его вырубить, ударом в нюх. То есть по кончику носа. А всякие там баллончики-"антидоги" Снегирев не уважал. Другое дело кайенская смесь — перец пополам с махоркой, однако возни с ней… Не дай Бог просыпется в кармане брюк, вот уж попрыгаешь! Гораздо проще собачьему хаму прямым в морду и ходу, пока хозяева не подоспели. Хотя им бы следовало врезать в первую очередь, во всем виноваты именно они. Нет опасных пород собак, есть опасные породы хозяев.
Кроссовки ритмично касались асфальта, под футболку забиралась вечерняя свежесть, и было хорошо бежать вот так, неторопливо, расслабленно, без всяких мыслей. Обычно Снегирев выбирал улицы поглуше, чтобы не видеть ни торгующих собой барышень, ни бритых черепов отморозков, ни крутизны и великолепия новых русских, однако на этот раз он сошел с привычного маршрута и направился прямо туда, где жизнь кипела ключом.
«Ночник», где не приветствовались «жиды, чурки и барбосы», был заметен издалека. Над железной дверью, ведущей в полуподвал, светилась внушительная, цвета кремлевских звезд вывеска: «Славянская обитель», а неподалеку от входа парочка отвязных россиян с чувством, с толком, с расстановкой охаживала каблуками по ребрам третьего, все норовившего принять позу эмбриона. Призывно струился в ночи неоновый свет, звуки ударов, заглушаемые матерными вскриками, будили неподдельный интерес и толкали на подвиги. Оставаться равнодушным было трудно, может быть, поэтому вокруг и собралось с десяток зрителей, разгоряченных, едва стоящих на ногах, но тем не менее готовых показать на деле всю широту своей загадочной души. В воздухе пахло перегаром, свежей кровью и назревавшей групповой дракой.
«А все говорят, скучно живем. — Ухмыльнувшись, Снегирев перешел с бега на шаг и, обогнув веселье стороной, стал спускаться в подвал. — Вон какой досуг у народа активный». В дверях он повстречал охранника, мордастого, откормленного до пятьдесят четвертого размера. Усы а-ля гетман Скоропадский, «набивка» на суставах рук, дубинка, а на коричневой, выглядывавшей из-под камуфляжа рубашке мулька, похожая на свастику, и три черные буквы: «РПС».
«Чего и следовало ожидать». Широко улыбнувшись, Снегирев изобразил на лице радость, и страж порядка милостиво махнул рукой:
— Годишься, заходи.
Изнутри магазин не впечатлял: в бывшее бомбоубежище воткнули пару стеллажей, кассу, холодильный прилавок и дешево толкали отечественную паленую водку, макароны с жучком и сомнительных кондиций холодец, прозванный в народе «волосатым». Во всем же остальном ассортимент и цены соответствовали уровню лабаза средней руки. Впрочем, изюминка все же имелась. На самом видном месте, над бритым черепом охранника, висел огромный красочный плакат: «Русские, украинцы и белорусы! Вступайте в Русский патриотический союз! С нами Бог, удача и Андрей Петрович Петухов, величайший из русских! Россия для русских, украинцев и белорусов!»
Вентиляции в помещении не было, в спертом, пропитавшемся кислятиной воздухе сновали эскадрильи зеленых мух. Желания отовариться не возникало, да и продавца за прилавком не было, и Снегирев, равнодушно глянув на редких покупателей, подошел к кассе:
— Девушка, как насчет «Краковской»?
— Пока напряженно. — Кассирша, худосочная, в прошлом крашенная под блондинку, зевнула и завистливо разъяснила: — Технический перерыв, минут на двадцать.
— Ну тогда Бог с ней, с колбасой, давайте «Орбит». — Протянув деньги, Снегирев сочувственно вздохнул и покачал головой: — Ну и жарища, как вы только работаете в таком пекле!
Он уже успел осмотреться, заглянул через приоткрытую дверь в подсобку и готов был приступить к решительным действиям.
— Работаем, я уже мокрая как мышь. — Кассирша кокетливо потерлась ляжками о стул и протянула Снегиреву жвачку.
— Ничего, скоро посвежеет. — Проигнорировав сдачу, он загадочно улыбнулся и шагнул к мрачно взиравшему охраннику: — Вы, ваше благородие, плавать-то обучены?
— Чего? — С похвальной быстротой тот принял стойку готовности, но было уже поздно.
Резкий, «от кармана», апперкот в «солнышко» заставил его согнуться, а поддевающий удар ногой в подбородок, строго дозированный — так, чтобы ничего не сломать, а просто вырубить, — превратил стража порядка в центнер неподъемной плоти.
— Ни хрена себе. — Наполовину высунувшись из-за барьера, кассирша уставилась на потерпевшего, покупатели — на ее ляжки, а Скунс, не теряя времени, кинулся в угол с плакатом: «При пожаре звонить 01».
— Пожар! — Ловко, словно всю жизнь сражался со стихией, он приладил к гидранту рукав и, быстро размотав его, крутанул маховик вентиля. — Пожар, говорю!
Струя пошла. Сначала в потолок, этаким петергофским фонтаном, затем обратно — на головы и плечи.
— Ни хрена, бля! — Кое-как заперев кассу, кассирша вылетела на улицу, покупатели, не медля, последовали ее примеру, и магазин мгновенно обезлюдел — вырубленный охранник не в счет.
— Освежись, усатый. — Окропив тело охранника живой струёй. Скунс задраил «Славянскую обитель» на засов и осторожно, стараясь не промочить ноги в стремительно растущей луже, двинулся к подсобным помещениям. По пути он проверил стеллажи на устойчивость, выпустил из холодильника в плавание копченую скумбрию и, оказавшись наконец в коридоре, прислушался.
В кладовке, как и полагалось, хозяйничали мыши, слив в сортире страдал недержанием, а из-за двери с надписью «Директор» доносились звуки, полные экспрессии и живого человеческого общения. Скрипуче тужась, ходуном ходил письменный стол, слышались вздохи, стоны и довольный смех:
Словом, было ясно, что технический перерыв продавщица использовала с целью, а именно: чтобы ее саму брали технично и без перерыва. «Совет вам да любовь». Стараясь не мешать процессу. Скунс тихо, как мог, вломился в кладовую, открыл задвижку погрузочного люка и, обеспечив тем самым пути отхода, вернулся в коридор. «Петродворец прямо, сезон фонтанов!» Действительно, из торгового зала доносилось веселое журчание струй, плеск волны о бетон, веяло речной прохладой. «Ну вот, кажется, микроклимат улучшился. — Отыскав электрощит, Скунс обесточил магазин и, сорвав ручку с рубильника, отшвырнул ее подальше. — Однако становится сыро, можно промочить ноги».
Свободно ориентируясь в сгустившемся мраке, он начал продвигаться к кладовой, а в это время директорская дверь открылась и огонек зажигалки высветил растрепанную даму.
— Слава, Слава! Это еще что за номера? — Она смачно выругалась и, не дождавшись ответной реакции охранника, вдруг кардинально сменила тон. — Жанночка, лапка, узнай-ка, в чем там дело. И возвращайся побыстрее, птенчик мой!
Ах, какая прелесть! В «Славянской обители» обитал не директор, а директриса! Узрев возникшего из мрака Скунса, она истошно завопила, а он, прежде чем отобрать зажигалку, ухмыльнулся:
— Чего орешь, темнота друг молодежи!
Затем неслышно метнулся в кладовку, ужом проскользнул в погрузочный люк и, оказавшись снаружи, устроил стометровый спурт. Ищи ветра в поле, темнота, она ведь и в самом деле друг…
«Здравствуйте, Дорогой друг».
«Приветствую вас, Аналитик. Чует мое сердце, что на этот раз вы хотите порадовать меня кое-какой конкретикой. Знайте, я весь внимание».
"Шестое чувство. Дорогой друг, вас не подводит. Наконец удалось влезть в банк данных федералов. Они, прохвосты, изменили алгоритм защиты, так что пришлось повозиться, но хотелось бы верить, что не напрасно. Итак, ближе к делу. Интересующий вас Андрей Петрович Петухов родился в 1949 году в Новгороде. Мать его, швея-мотористка по профессии, никогда замужем не была и особыми добродетелями не отличалась — в пьяном виде укладывалась под каждого желающего. По этой причине Андрей Петрович отца своего никогда не видел и еще с детства половые отношения считал чем-то грязным и заслуживающим осуждения. В 1961 году мать Петухова умерла от криминального аборта, и двенадцатилетнего мальчика взяла на воспитание бабушка. Будучи староверкой, она держала внука в строгости и богобоязни, что не могло не отразиться на характере Андрея Петровича. Он вырос неуверенным в себе, полным противоречий юношей и вместе с тем злобным и сексуально агрессивным. По причине крипторхизма в армию его не взяли, и Петухов подался в духовную семинарию, однако на первом же экзамене провалился. В 1968 году он устроился на работу на Третий московский коптильный комбинат и, несмотря на религиозное воспитание, сразу же вступил в комсомол. Быстро сориентировавшись, он активно включился в общественную деятельность и через пару лет стал комсоргом цеха, что давало ему возможность больше работать языком, чем руками. Перед Андреем Петровичем замаячили радужные перспективы, но вскоре он влип в историю, благодаря которой оказался в поле зрения КГБ и только чудом не угодил за решетку. Как-то он набрался и, дабы воплотить в жизнь свое горячее желание «бить жидов, потому как они Христа распяли», зверски изнасиловал двенадцатилетнюю еврейку. Он так и объяснил мотивы содеянного в милиции. Это во времена-то «дружбы народов»! Милиция сразу же дала знать в КГБ, и делом Петухова занялся молодой чекист Кузьма Ильич Морозов, речь о котором пойдет чуть дальше. В результате комсорг избежал тюрьмы и, получив рабочий псевдоним Стрельцов, влился в доблестные ряды осведомителей. Причем, помимо деловых отношений, Петухова с Морозовым связала общность взглядов на некоторые вопросы: оба были ярыми антисемитами.
В 1990 году чекист крупно прокололся в связи с крушением концерна «АНТ», и его в звании полковника бросили на низовку в Ленинград. Осознав, что карьере настал конец, Морозов ушел из органов и с помощью группировки братьев Клюевых основал охранную структуру «Эверест». Вскоре он физически устранил подельщиков и, став полновластным хозяином, заработал большие деньги на незаконном захоронении радиоактивных отходов, а также на торговле стратегическим сырьем, красной ртутью в частности. Все это время он не терял контакта с Петуховым, который, занимая должность инструктора обкома КПСС, с 1986 года проживал в Ленинграде, а после перестройки открыл массажный салон с девочками.
В 1994 году на встрече бывшего инструктора с отставным чекистом было решено незамедлительно приступить к решительной борьбе за величие нации, в результате чего и появился РПС — Русский патриотический союз, крайне правая организация профашистской направленности. Причем главным идейным вдохновителем, да и финансовым спонсором, несомненно, является Морозов, который себя не афиширует и старается держаться в тени. Личность же Петухова совершенно незначительна и ничего, кроме отвращения, не вызывает: неоднократно лечившийся алкоголик, психические патологии на почве мании величия, в то же время полный импотент с пассивно-гомосексуальной ориентацией. Он напоминает пустой мешок, который Морозов, словно сеном, набивает возвышенными сентенциями и пламенно-зажигательными речами. Если проводить грубую аналогию с немецким национал-социализмом, то там наблюдалось нечто подобное: Гитлер, ничего из себя не представляя, был выразителем интересов несомненно более духовно продвинутых Гесса, Экарта и Гаусгоффера. Что же касается Морозова, то он несомненно является человеком талантливым и целеустремленным. Ведет здоровый образ жизни, не пьет, любит женщин и жестокие зрелища, для чего принимает участия в организации конкурсов красоты и боев без правил. Живет в построенном по специальному проекту коттедже с максимально возможным уровнем защиты. Полная звукоизоляция, особые стекла, не позволяющие применять лазерную аппаратуру подслушивания, коммуникации, исключающие воздействие ультразвуковых, торсионмых и высокочастотных излучений. Дом-крепость. Плюс бронированный «мерседес 600» и личная охрана, сформированная из бывших работников Девятого управления КГБ. Тем не менее не так давно на Морозова были совершены два покушения, уровнем выше среднего, однако неудачные. Если вас, Дорогой друг, интересует мое мнение, то полагаю, что здесь напрямую замешана небезызвестная вам «Эгида», — видимо, Кузьма Ильич позаимствовал у дорогого отечества нечто весьма ценное, уж не стратегический ли запас красной ртути? Для полноты и ясности картины пересылаю вам программу вышеозначенного Русского патриотического союза. У меня пока все…"
«Благодарю вас, Аналитик. Конец связи».
ГЛАВА 4
Она улыбалась, но уголки ее старческого рта скорбно подрагивали, а в глазах таилось что-то жалкое. Смотреть на нее было тяжко, как на побитое животное.
— Спасибо, тетя Фира, и так очень вкусно. — Уставившись в тарелку, Снегирев молча убрал гуся, съел и в самом деле таявшие во рту шкварки и, поднявшись, вытащил из холодильника купленную по пути домой коробку. — «Ленинградские», свежие. Давайте-ка чаю попьем.
Однако чаепитие вышло столь же печальным. Маленькие, всегда вызывавшие восторг пирожные на этот раз в горло тете Фире не лезли, и, отставив недопитую чашку в сторону, она принялась тереть внезапно заслезившиеся глаза:
— Пейте, пейте, Алеша, на меня не смотрите.
Она покачала седой головой и, вдруг всхлипнув, медленно пошла к себе, как-то тяжело, сгорбившись, словно на похоронах. Проводив ее долгим взглядом, Снегирев поднялся и понес грязную посуду в раковину. Юрасик, случайно встретившись с ним глазами, «заткнул фонтан» и предпочел общаться с раками, интеллигент Борисов подавился кашей, а Пантрик, плюнув на палтуса, временно забился за плиту, подальше от этого двуногого, опасного, как лайка-медвежатница. В гнетущей тишине, лишь вода пульсировала в трубах, Снегирев управился с посудой и, миновав длинный, слабо освещенный коридор, постучался в дверь своей квартирной хозяйки:
— Тетя Фира, что там идет, по ящику-то?
Эсфирь Самуиловна и в самом деле сидела перед включенным телевизором, однако смотрела не на экран, а, подперев сухонькой ладошкой подбородок, невидяще уставилась в истертый рисунок паркета. По ее морщинистым щекам сбегали частые слезинки, узенькие плечи вздрагивали, а губы еле различимо причитали:
— Господи, страшно-то как. Господи… — Ощутив его присутствие, тетя Фира вздохнула и, утерев глаза намокшим носовым платком, попыталась через силу улыбнуться: — Не обращайте внимания, Алеша, я просто истеричная старуха. Старая жидовка… Зажилась, говорят…
Выяснилось, что днем Эсфирь Самуиловна решила наведаться в открывшийся неподалеку «ночник», где, по словам Оленьки Борисовой, цены вызывали смех. Но не тут-то было. На входе тетю Фиру остановил усатый охранник и, пояснив, что «чурок, жидов и барбосов пускать не ведено», дружески посоветовал или уматывать на историческую родину, или поживее дать дуба. «А то мы поможем». Ошивавшиеся у дверей «синяки» пьяно заржали, и Эсфирь Самуиловна, с тяжелой душой, несолоно хлебавши побрела назад.
— Это же так страшно, Алеша. — Она судорожно вздохнула, однако справилась и плакать не стала. — Бог сотворил людей одинаковыми, я-то уж насмотрелась на войне: кровь у всех одна, что у евреев, что у русских, что у грузин, — красная. А кто против равенства, тот, значит, против Бога. И кто дал им право судить? Выходит, если человек еврей, то, значит, он не человек? А впрочем, здесь всегда было так…
Ей вспомнился двоюродный папин брат, ныне покойный дядя Зяма. Был он доктором наук, умных книжек написал целую полку, а вот последние годы жизни проработал разнорабочим при столовой — чтобы окончательно отупеть и лишь в таком виде быть отпущенным советской родиной на родину историческую. Только напрасно дядя Зяма мыл котлы и выносил помои. Никуда его отчизна из своих объятий не выпустила, так и угас, бедняжка…
— Знаем, знаем, если в кране нет воды, значит, выпили жиды. — Снегирев кивнул и вытащил из кармана чистый носовой платок. — У нас, тетя Фира, когда дела хреновые, всегда ищут крайнего. А когда у нас дела были хороши? Ну стоит ли переживать так из-за моральных уродов? Давайте-ка лучше чайку, я пойду свежего заварю. — И, не дожидаясь ответа, бодро отправился на кухню.
Зрачки его были неестественно расширены и напоминали черные провалы в никуда.
Вернувшись, он напоил тетю Фиру чаем и, убедившись, что на душе у нее полегчало, засобирался на ежевечерний променад. От судьбы, говорят, не убежишь, а вот от гиподинамии можно. И потом, не зря же говорили древние: хочешь быть здоровым — бегай, хочешь быть умным — бегай, не хочешь — все равно бегай, — а в мудрости поколений Снегирев не сомневался. «Мы бежали с тобою золотою тайгою. — Он влез в бесформенные, с вытянутыми коленями треники, натянул неопределенного цвета футболку и, укрыв седину шевелюры бейсболкой, мягко тронул кроссовками выщербленные ступени подъезда. — Как бежали с тобою мы, Кирюха, вдвоем…»
Погода радовала. Воздух после дождя посвежел, на прояснившемся небе сияла луна, и, хотя уличные фонари не горели, ее молочного света вполне хватало, чтобы превратить кромешную темень в таинственный полумрак. К слову сказать, весьма небезопасный: младшие братья наши не очень-то жалуют бегущих от инфаркта родственников, так и норовят вцепиться если не в глотку, то уж непременно в филейную часть. Третьего дня и к Снегиреву привязался один несознательный ротвейлер. Злой, зубастый, а главное, на ухо тугой, — сколько хозяин ни взывал к нему из темноты, хрен вам. Никак не желал пес идти на компромисс, пришлось его вырубить, ударом в нюх. То есть по кончику носа. А всякие там баллончики-"антидоги" Снегирев не уважал. Другое дело кайенская смесь — перец пополам с махоркой, однако возни с ней… Не дай Бог просыпется в кармане брюк, вот уж попрыгаешь! Гораздо проще собачьему хаму прямым в морду и ходу, пока хозяева не подоспели. Хотя им бы следовало врезать в первую очередь, во всем виноваты именно они. Нет опасных пород собак, есть опасные породы хозяев.
Кроссовки ритмично касались асфальта, под футболку забиралась вечерняя свежесть, и было хорошо бежать вот так, неторопливо, расслабленно, без всяких мыслей. Обычно Снегирев выбирал улицы поглуше, чтобы не видеть ни торгующих собой барышень, ни бритых черепов отморозков, ни крутизны и великолепия новых русских, однако на этот раз он сошел с привычного маршрута и направился прямо туда, где жизнь кипела ключом.
«Ночник», где не приветствовались «жиды, чурки и барбосы», был заметен издалека. Над железной дверью, ведущей в полуподвал, светилась внушительная, цвета кремлевских звезд вывеска: «Славянская обитель», а неподалеку от входа парочка отвязных россиян с чувством, с толком, с расстановкой охаживала каблуками по ребрам третьего, все норовившего принять позу эмбриона. Призывно струился в ночи неоновый свет, звуки ударов, заглушаемые матерными вскриками, будили неподдельный интерес и толкали на подвиги. Оставаться равнодушным было трудно, может быть, поэтому вокруг и собралось с десяток зрителей, разгоряченных, едва стоящих на ногах, но тем не менее готовых показать на деле всю широту своей загадочной души. В воздухе пахло перегаром, свежей кровью и назревавшей групповой дракой.
«А все говорят, скучно живем. — Ухмыльнувшись, Снегирев перешел с бега на шаг и, обогнув веселье стороной, стал спускаться в подвал. — Вон какой досуг у народа активный». В дверях он повстречал охранника, мордастого, откормленного до пятьдесят четвертого размера. Усы а-ля гетман Скоропадский, «набивка» на суставах рук, дубинка, а на коричневой, выглядывавшей из-под камуфляжа рубашке мулька, похожая на свастику, и три черные буквы: «РПС».
«Чего и следовало ожидать». Широко улыбнувшись, Снегирев изобразил на лице радость, и страж порядка милостиво махнул рукой:
— Годишься, заходи.
Изнутри магазин не впечатлял: в бывшее бомбоубежище воткнули пару стеллажей, кассу, холодильный прилавок и дешево толкали отечественную паленую водку, макароны с жучком и сомнительных кондиций холодец, прозванный в народе «волосатым». Во всем же остальном ассортимент и цены соответствовали уровню лабаза средней руки. Впрочем, изюминка все же имелась. На самом видном месте, над бритым черепом охранника, висел огромный красочный плакат: «Русские, украинцы и белорусы! Вступайте в Русский патриотический союз! С нами Бог, удача и Андрей Петрович Петухов, величайший из русских! Россия для русских, украинцев и белорусов!»
Вентиляции в помещении не было, в спертом, пропитавшемся кислятиной воздухе сновали эскадрильи зеленых мух. Желания отовариться не возникало, да и продавца за прилавком не было, и Снегирев, равнодушно глянув на редких покупателей, подошел к кассе:
— Девушка, как насчет «Краковской»?
— Пока напряженно. — Кассирша, худосочная, в прошлом крашенная под блондинку, зевнула и завистливо разъяснила: — Технический перерыв, минут на двадцать.
— Ну тогда Бог с ней, с колбасой, давайте «Орбит». — Протянув деньги, Снегирев сочувственно вздохнул и покачал головой: — Ну и жарища, как вы только работаете в таком пекле!
Он уже успел осмотреться, заглянул через приоткрытую дверь в подсобку и готов был приступить к решительным действиям.
— Работаем, я уже мокрая как мышь. — Кассирша кокетливо потерлась ляжками о стул и протянула Снегиреву жвачку.
— Ничего, скоро посвежеет. — Проигнорировав сдачу, он загадочно улыбнулся и шагнул к мрачно взиравшему охраннику: — Вы, ваше благородие, плавать-то обучены?
— Чего? — С похвальной быстротой тот принял стойку готовности, но было уже поздно.
Резкий, «от кармана», апперкот в «солнышко» заставил его согнуться, а поддевающий удар ногой в подбородок, строго дозированный — так, чтобы ничего не сломать, а просто вырубить, — превратил стража порядка в центнер неподъемной плоти.
— Ни хрена себе. — Наполовину высунувшись из-за барьера, кассирша уставилась на потерпевшего, покупатели — на ее ляжки, а Скунс, не теряя времени, кинулся в угол с плакатом: «При пожаре звонить 01».
— Пожар! — Ловко, словно всю жизнь сражался со стихией, он приладил к гидранту рукав и, быстро размотав его, крутанул маховик вентиля. — Пожар, говорю!
Струя пошла. Сначала в потолок, этаким петергофским фонтаном, затем обратно — на головы и плечи.
— Ни хрена, бля! — Кое-как заперев кассу, кассирша вылетела на улицу, покупатели, не медля, последовали ее примеру, и магазин мгновенно обезлюдел — вырубленный охранник не в счет.
— Освежись, усатый. — Окропив тело охранника живой струёй. Скунс задраил «Славянскую обитель» на засов и осторожно, стараясь не промочить ноги в стремительно растущей луже, двинулся к подсобным помещениям. По пути он проверил стеллажи на устойчивость, выпустил из холодильника в плавание копченую скумбрию и, оказавшись наконец в коридоре, прислушался.
В кладовке, как и полагалось, хозяйничали мыши, слив в сортире страдал недержанием, а из-за двери с надписью «Директор» доносились звуки, полные экспрессии и живого человеческого общения. Скрипуче тужась, ходуном ходил письменный стол, слышались вздохи, стоны и довольный смех:
Словом, было ясно, что технический перерыв продавщица использовала с целью, а именно: чтобы ее саму брали технично и без перерыва. «Совет вам да любовь». Стараясь не мешать процессу. Скунс тихо, как мог, вломился в кладовую, открыл задвижку погрузочного люка и, обеспечив тем самым пути отхода, вернулся в коридор. «Петродворец прямо, сезон фонтанов!» Действительно, из торгового зала доносилось веселое журчание струй, плеск волны о бетон, веяло речной прохладой. «Ну вот, кажется, микроклимат улучшился. — Отыскав электрощит, Скунс обесточил магазин и, сорвав ручку с рубильника, отшвырнул ее подальше. — Однако становится сыро, можно промочить ноги».
Свободно ориентируясь в сгустившемся мраке, он начал продвигаться к кладовой, а в это время директорская дверь открылась и огонек зажигалки высветил растрепанную даму.
— Слава, Слава! Это еще что за номера? — Она смачно выругалась и, не дождавшись ответной реакции охранника, вдруг кардинально сменила тон. — Жанночка, лапка, узнай-ка, в чем там дело. И возвращайся побыстрее, птенчик мой!
Ах, какая прелесть! В «Славянской обители» обитал не директор, а директриса! Узрев возникшего из мрака Скунса, она истошно завопила, а он, прежде чем отобрать зажигалку, ухмыльнулся:
— Чего орешь, темнота друг молодежи!
Затем неслышно метнулся в кладовку, ужом проскользнул в погрузочный люк и, оказавшись снаружи, устроил стометровый спурт. Ищи ветра в поле, темнота, она ведь и в самом деле друг…
«Здравствуйте, Дорогой друг».
«Приветствую вас, Аналитик. Чует мое сердце, что на этот раз вы хотите порадовать меня кое-какой конкретикой. Знайте, я весь внимание».
"Шестое чувство. Дорогой друг, вас не подводит. Наконец удалось влезть в банк данных федералов. Они, прохвосты, изменили алгоритм защиты, так что пришлось повозиться, но хотелось бы верить, что не напрасно. Итак, ближе к делу. Интересующий вас Андрей Петрович Петухов родился в 1949 году в Новгороде. Мать его, швея-мотористка по профессии, никогда замужем не была и особыми добродетелями не отличалась — в пьяном виде укладывалась под каждого желающего. По этой причине Андрей Петрович отца своего никогда не видел и еще с детства половые отношения считал чем-то грязным и заслуживающим осуждения. В 1961 году мать Петухова умерла от криминального аборта, и двенадцатилетнего мальчика взяла на воспитание бабушка. Будучи староверкой, она держала внука в строгости и богобоязни, что не могло не отразиться на характере Андрея Петровича. Он вырос неуверенным в себе, полным противоречий юношей и вместе с тем злобным и сексуально агрессивным. По причине крипторхизма в армию его не взяли, и Петухов подался в духовную семинарию, однако на первом же экзамене провалился. В 1968 году он устроился на работу на Третий московский коптильный комбинат и, несмотря на религиозное воспитание, сразу же вступил в комсомол. Быстро сориентировавшись, он активно включился в общественную деятельность и через пару лет стал комсоргом цеха, что давало ему возможность больше работать языком, чем руками. Перед Андреем Петровичем замаячили радужные перспективы, но вскоре он влип в историю, благодаря которой оказался в поле зрения КГБ и только чудом не угодил за решетку. Как-то он набрался и, дабы воплотить в жизнь свое горячее желание «бить жидов, потому как они Христа распяли», зверски изнасиловал двенадцатилетнюю еврейку. Он так и объяснил мотивы содеянного в милиции. Это во времена-то «дружбы народов»! Милиция сразу же дала знать в КГБ, и делом Петухова занялся молодой чекист Кузьма Ильич Морозов, речь о котором пойдет чуть дальше. В результате комсорг избежал тюрьмы и, получив рабочий псевдоним Стрельцов, влился в доблестные ряды осведомителей. Причем, помимо деловых отношений, Петухова с Морозовым связала общность взглядов на некоторые вопросы: оба были ярыми антисемитами.
В 1990 году чекист крупно прокололся в связи с крушением концерна «АНТ», и его в звании полковника бросили на низовку в Ленинград. Осознав, что карьере настал конец, Морозов ушел из органов и с помощью группировки братьев Клюевых основал охранную структуру «Эверест». Вскоре он физически устранил подельщиков и, став полновластным хозяином, заработал большие деньги на незаконном захоронении радиоактивных отходов, а также на торговле стратегическим сырьем, красной ртутью в частности. Все это время он не терял контакта с Петуховым, который, занимая должность инструктора обкома КПСС, с 1986 года проживал в Ленинграде, а после перестройки открыл массажный салон с девочками.
В 1994 году на встрече бывшего инструктора с отставным чекистом было решено незамедлительно приступить к решительной борьбе за величие нации, в результате чего и появился РПС — Русский патриотический союз, крайне правая организация профашистской направленности. Причем главным идейным вдохновителем, да и финансовым спонсором, несомненно, является Морозов, который себя не афиширует и старается держаться в тени. Личность же Петухова совершенно незначительна и ничего, кроме отвращения, не вызывает: неоднократно лечившийся алкоголик, психические патологии на почве мании величия, в то же время полный импотент с пассивно-гомосексуальной ориентацией. Он напоминает пустой мешок, который Морозов, словно сеном, набивает возвышенными сентенциями и пламенно-зажигательными речами. Если проводить грубую аналогию с немецким национал-социализмом, то там наблюдалось нечто подобное: Гитлер, ничего из себя не представляя, был выразителем интересов несомненно более духовно продвинутых Гесса, Экарта и Гаусгоффера. Что же касается Морозова, то он несомненно является человеком талантливым и целеустремленным. Ведет здоровый образ жизни, не пьет, любит женщин и жестокие зрелища, для чего принимает участия в организации конкурсов красоты и боев без правил. Живет в построенном по специальному проекту коттедже с максимально возможным уровнем защиты. Полная звукоизоляция, особые стекла, не позволяющие применять лазерную аппаратуру подслушивания, коммуникации, исключающие воздействие ультразвуковых, торсионмых и высокочастотных излучений. Дом-крепость. Плюс бронированный «мерседес 600» и личная охрана, сформированная из бывших работников Девятого управления КГБ. Тем не менее не так давно на Морозова были совершены два покушения, уровнем выше среднего, однако неудачные. Если вас, Дорогой друг, интересует мое мнение, то полагаю, что здесь напрямую замешана небезызвестная вам «Эгида», — видимо, Кузьма Ильич позаимствовал у дорогого отечества нечто весьма ценное, уж не стратегический ли запас красной ртути? Для полноты и ясности картины пересылаю вам программу вышеозначенного Русского патриотического союза. У меня пока все…"
«Благодарю вас, Аналитик. Конец связи».
…Историческая наука уже убедительно доказала, что немецкий народ является потомком древних русских племен. Так, давным-давно река Неман называлась Русой, земли, по которым она протекала, Порусьем, а племена, заселявшие эти земли, пруссами. Проживавшие на западе руссы постепенно превратились в теперешних немцев, а сама эта территория раньше называлась Русленд. И поскольку гениальный пророк Адольф Шиклъгрубер доказал превосходство немецкой расы над другими, значит, русские тем более несут на себе отмеченность мироздания. Мы русские — с нами Бог. Каждому свое. Россия для русских, белорусов и украинцев.
Из программного документа РПС
ГЛАВА 4
— Напрасно вы принесли все это. — Врач устало глянул на пакет в руках Прохорова и вздохнул. — Она глотать не может.
В больничном воздухе витал запах хлорки, стиранных в щелоке простыней и какой-то безнадежности: попал сюда, и уже не человек.
— Поговорить-то хоть с ней можно? — Серега вдруг вспомнил, как мать пришла к нему в школу на выпускной вечер — стройная, нарядная, красивее всех девчонок, и голос его предательски дрогнул. — Недолго, минут пять всего…
— Вы, молодой человек, не понимаете, — подняв рыжие брови, врач покачал белым колпаком и чем-то стал похож на китайского фарфорового болванчика, — у нее же кровоизлияние в мозг. Не может ходить, говорить, делает под себя. Не узнает никого… Рановато, конечно, да ведь экология у нас, знаете ли, социальные факторы, стресс… Надо подождать немного.
Насчет стресса Прохоров не сомневался. Когда в Чечне убили его брата Витьку, а государство, выкраивая на компенсациях, объявило его без вести пропавшим, он вместе с матерью и батей трижды ездил в Ростов. В морг, где лежат останки погибших в Чечне солдат. Неопознанные. Чтобы опознать Витьку, пришлось везти то, что осталось от его головы, в Петербург, где врач-стоматолог и дал окончательное заключение — да, это челюсть десятиклассника Прохорова. А вот в собесе «огромную» сумму в сто двадцать шесть тысяч, положенную на погребение, не дали: погиб боец в девяносто четвертом, а похоронили-то в девяносто шестом. Непорядок! Как раз после этого Серегин батя и запил, а мать как-то сразу состарилась, всю зиму пролежала с сердцем и вот теперь — паралич…
— Не узнает никого? — Серега, сгорбившись, сник, и на его скуластом, покрытом шрамами лице появилось выражение такой растерянности, что врач участливо тронул его за рукав:
— Ну-ну-ну, не надо так отчаиваться, сделаем все, что можем. Что в наших силах.
Неожиданно помрачнев, он замолчал и поманил Прохорова за собой в ординаторскую:
— Не так давно появился новый метод борьбы с параличом, так называемая фетальная терапия. Занимается им в Петербурге клиника «Еврокласс», советско-шведская. Но лечение чертовски дорогое. — Он присел к столу, кратко изложил историю болезни и, протянув Сереге бумажный лист, как-то неловко улыбнулся. — Вот, на всякий случай возьмите.
Объяснил, как доехать до «Еврокласса», вытащил из кармана «Стюардессу», закурил, и Серега вдруг понял, что врачу мучительно стыдно за свою беспомощность. За отсутствие лекарств, за драные простыни, за упитанных веселых тараканов, от которых спасу нет. За державу обидно. Ведь врач как-никак, целитель страждущих, клятву Гиппократа давал…
— Спасибо вам, доктор. — Он убрал историю болезни матери подальше и, вспомнив про пакет с фруктами, поставил его на стол. — Отдайте кому-нибудь, кто еще глотать может.
И только уже внизу, на улице, понял, что сморозил глупость. Стоял погожий летний день. В душном воздухе летали стрекозы, девушки щеголяли в шортах и сетчатых, абсолютно ничего не скрывающих майках, но Прохорову было наплевать. Он вдруг отчетливо осознал, что, кроме матери, никто никогда не ждал его поздними вечерами, ну, может быть, Рысик, когда хотел жрать и не бегал где-нибудь во дворах по кошкам. Кстати, о кошачьих харчах. У продовольственного лабаза Серега припарковался, купил полкило печени и пачку геркулеса «Ясно солнышко». Всяких там «Вискасов» и «Китикетов» Рысику перепадало мало, потому как он страдал песком в уретре и однажды уже испробовал катетер. Себе же Прохоров взял чего попроще, пельменей, — дешево и сердито, к тому же «Равиоли», если и подзадержится в дороге, не раскиснут.
Однако время было ни то ни се, и ехать народ упорно не желал. Тормоз окончательно уже решил рулить к дому, когда заметил фигуристую телку, зазывно махавшую рукой.
— Куда изволите?
Бывают все же чудеса на свете — изволили к его же собственному дому! Однако закончился вояж весьма прозаически.
— Держи, шеф. — Пассажирка извлекла пятирублевую монетку и, чтобы не касаться водительских пальцев, небрежно бросила ее на приборную доску. — Бензином у тебя в тачке воняет, жуть.
Сама она благоухала «Шалимаром», изрядно разбавленным нежным девичьим потом, — жарко все-таки, лето.
— Да ладно, подруга, оставь себе. — Подобного хамства Тормоз не выносил и, ухмыльнувшись, сунул красавице пятирублевку в щель между прекрасными выпуклостями. — Купи себе тампакс и засади поглубже…
— Козел! — Взвизгнув, блондинка выкатилась из машины, вытащила застрявшую в трусах монету и с видом оскорбленной добродетели направилась к Серегиному подъезду. — Пидор, чтоб тебе самому засадили поглубже!
«Если соседка, то живет здесь недолго. — Посмотрев ей вслед. Тормоз оценил стройные щиколотки и перевел взгляд на округлости ягодиц под полупрозрачной тканью. — Что-то этой жопы я не видел». Привычно заковав машину в противоугонные кандалы, он вошел в подъезд и сразу же услышал глас Рысика — полный экспрессии, негодования и готовности сожрать целого быка. Расположившись у родного порога, хищник яростно драл когтями дерматин, время от времени разбегался., взлетал в воздух и ломился в дверь всеми четырьмя конечностями, а уж орал-то, словно голодный тигр:
— Мя-я-я-я-са!
Учуяв Тормоза, он потишел и, лихо вспрыгнув на хозяйское плечо, принялся урчать прямо в ухо — уважаю, мол. Рыжие бока его ввалились, нос расписали когти конкурентов, а хвост был мелирован чем-то на редкость вонючим, — и где только нелегкая носила! «Да, за любовь надо платить. — Запустив домочадца, Прохоров вошел следом, закрыл за собой дверь. — За простыни, за лекарства, за операцию… За все…»
В квартире было душно. Мухи нарезали круги над кошачьим лотком, в солнечных лучах роились пылинки, а из конуры Прохорова-старшего раздавался даже не храп, а утробные, нечеловеческие хрипы. Сморщив нос — опять все углы облеваны! — Тормоз набрал в кастрюлю воды и, поставив на огонь, с уханьем залез под ледяной душ, — жара. Да, жарко, — мощно приложившись к поилке, Рысик с ходу вылакал половину содержимого и, принюхавшись, начал подбираться к пакету с печенью, а в это время полилась песня и на кухню заявился Прохоров-старший.
— Отцвели уж давно хризантемы в саду… — Он уже успел похмелиться, «полирнуться» пивком и добавить свежачка на старые дрожжи, а потому находился в прекрасном расположении духа. — Ути кисонька, дай-ка я тебя поцелую, хвостатенький ты мой…
Одет экс-майор был в семейные, до колен, трусы и не по сезону утепленную фуфайку, мочой и перегаром разило от него за версту, так что Рысик, запрыгнув на холодильник, окрысился:
— Пш-ш-ш-ш-ел!
— Батя, есть будешь? — Выйдя из ванной, Тормоз бросил в закипевшую воду печень, разогрел сковородку с маслом и, дождавшись, пока заскворчит, стал выкладывать пельмени. — «Равиоли», Италия.
— А на фига, знаешь, сколько калорий в водке? — Прохоров-старший смачно почесал под фуфайкой и обиженно глянул в сторону Рысика. — Брезгует, гад, с гонором. Ты мне, Серега, лучше другое скажи. — Он неожиданно придвинулся и, прищурив мутные, в красных прожилках, глаза, пристально уставился сыну в лицо. — Почему все-таки вино на пиво красиво, а пиво на вино говно? Не знаешь? А что вы вообще знаете, молодые? Мы вот вчера с Колькой-бомжем взяли «попугайчиков», после водочки, паленой конечно, но прошла, а под вечер Валька-хмырь заявился. Он мне должен был, так должок, сука, корьем[1] отдал — в канистре приволок. Говорит, ему с бочки слили. И вот как вспрыснули мы пива, так нам с Коляном так по-плохело — отходняк покруче, чем с «портишка», еле-еле водочкой поправились, а ты говоришь — пельмени… На кой ляд мне твои гребаные пельмени! — Внезапно разъярившись, он швырнул ногой табуретку и, поддернув трусы, так же неожиданно угомонился. — Ты, сынок, сам здесь командуй, а я пойду, пойду подремлю пока. — Он икнул, подержался за косяк и, пошатываясь, поплелся к себе, только заскрипел дешевый отечественный протез.
В больничном воздухе витал запах хлорки, стиранных в щелоке простыней и какой-то безнадежности: попал сюда, и уже не человек.
— Поговорить-то хоть с ней можно? — Серега вдруг вспомнил, как мать пришла к нему в школу на выпускной вечер — стройная, нарядная, красивее всех девчонок, и голос его предательски дрогнул. — Недолго, минут пять всего…
— Вы, молодой человек, не понимаете, — подняв рыжие брови, врач покачал белым колпаком и чем-то стал похож на китайского фарфорового болванчика, — у нее же кровоизлияние в мозг. Не может ходить, говорить, делает под себя. Не узнает никого… Рановато, конечно, да ведь экология у нас, знаете ли, социальные факторы, стресс… Надо подождать немного.
Насчет стресса Прохоров не сомневался. Когда в Чечне убили его брата Витьку, а государство, выкраивая на компенсациях, объявило его без вести пропавшим, он вместе с матерью и батей трижды ездил в Ростов. В морг, где лежат останки погибших в Чечне солдат. Неопознанные. Чтобы опознать Витьку, пришлось везти то, что осталось от его головы, в Петербург, где врач-стоматолог и дал окончательное заключение — да, это челюсть десятиклассника Прохорова. А вот в собесе «огромную» сумму в сто двадцать шесть тысяч, положенную на погребение, не дали: погиб боец в девяносто четвертом, а похоронили-то в девяносто шестом. Непорядок! Как раз после этого Серегин батя и запил, а мать как-то сразу состарилась, всю зиму пролежала с сердцем и вот теперь — паралич…
— Не узнает никого? — Серега, сгорбившись, сник, и на его скуластом, покрытом шрамами лице появилось выражение такой растерянности, что врач участливо тронул его за рукав:
— Ну-ну-ну, не надо так отчаиваться, сделаем все, что можем. Что в наших силах.
Неожиданно помрачнев, он замолчал и поманил Прохорова за собой в ординаторскую:
— Не так давно появился новый метод борьбы с параличом, так называемая фетальная терапия. Занимается им в Петербурге клиника «Еврокласс», советско-шведская. Но лечение чертовски дорогое. — Он присел к столу, кратко изложил историю болезни и, протянув Сереге бумажный лист, как-то неловко улыбнулся. — Вот, на всякий случай возьмите.
Объяснил, как доехать до «Еврокласса», вытащил из кармана «Стюардессу», закурил, и Серега вдруг понял, что врачу мучительно стыдно за свою беспомощность. За отсутствие лекарств, за драные простыни, за упитанных веселых тараканов, от которых спасу нет. За державу обидно. Ведь врач как-никак, целитель страждущих, клятву Гиппократа давал…
— Спасибо вам, доктор. — Он убрал историю болезни матери подальше и, вспомнив про пакет с фруктами, поставил его на стол. — Отдайте кому-нибудь, кто еще глотать может.
И только уже внизу, на улице, понял, что сморозил глупость. Стоял погожий летний день. В душном воздухе летали стрекозы, девушки щеголяли в шортах и сетчатых, абсолютно ничего не скрывающих майках, но Прохорову было наплевать. Он вдруг отчетливо осознал, что, кроме матери, никто никогда не ждал его поздними вечерами, ну, может быть, Рысик, когда хотел жрать и не бегал где-нибудь во дворах по кошкам. Кстати, о кошачьих харчах. У продовольственного лабаза Серега припарковался, купил полкило печени и пачку геркулеса «Ясно солнышко». Всяких там «Вискасов» и «Китикетов» Рысику перепадало мало, потому как он страдал песком в уретре и однажды уже испробовал катетер. Себе же Прохоров взял чего попроще, пельменей, — дешево и сердито, к тому же «Равиоли», если и подзадержится в дороге, не раскиснут.
Однако время было ни то ни се, и ехать народ упорно не желал. Тормоз окончательно уже решил рулить к дому, когда заметил фигуристую телку, зазывно махавшую рукой.
— Куда изволите?
Бывают все же чудеса на свете — изволили к его же собственному дому! Однако закончился вояж весьма прозаически.
— Держи, шеф. — Пассажирка извлекла пятирублевую монетку и, чтобы не касаться водительских пальцев, небрежно бросила ее на приборную доску. — Бензином у тебя в тачке воняет, жуть.
Сама она благоухала «Шалимаром», изрядно разбавленным нежным девичьим потом, — жарко все-таки, лето.
— Да ладно, подруга, оставь себе. — Подобного хамства Тормоз не выносил и, ухмыльнувшись, сунул красавице пятирублевку в щель между прекрасными выпуклостями. — Купи себе тампакс и засади поглубже…
— Козел! — Взвизгнув, блондинка выкатилась из машины, вытащила застрявшую в трусах монету и с видом оскорбленной добродетели направилась к Серегиному подъезду. — Пидор, чтоб тебе самому засадили поглубже!
«Если соседка, то живет здесь недолго. — Посмотрев ей вслед. Тормоз оценил стройные щиколотки и перевел взгляд на округлости ягодиц под полупрозрачной тканью. — Что-то этой жопы я не видел». Привычно заковав машину в противоугонные кандалы, он вошел в подъезд и сразу же услышал глас Рысика — полный экспрессии, негодования и готовности сожрать целого быка. Расположившись у родного порога, хищник яростно драл когтями дерматин, время от времени разбегался., взлетал в воздух и ломился в дверь всеми четырьмя конечностями, а уж орал-то, словно голодный тигр:
— Мя-я-я-я-са!
Учуяв Тормоза, он потишел и, лихо вспрыгнув на хозяйское плечо, принялся урчать прямо в ухо — уважаю, мол. Рыжие бока его ввалились, нос расписали когти конкурентов, а хвост был мелирован чем-то на редкость вонючим, — и где только нелегкая носила! «Да, за любовь надо платить. — Запустив домочадца, Прохоров вошел следом, закрыл за собой дверь. — За простыни, за лекарства, за операцию… За все…»
В квартире было душно. Мухи нарезали круги над кошачьим лотком, в солнечных лучах роились пылинки, а из конуры Прохорова-старшего раздавался даже не храп, а утробные, нечеловеческие хрипы. Сморщив нос — опять все углы облеваны! — Тормоз набрал в кастрюлю воды и, поставив на огонь, с уханьем залез под ледяной душ, — жара. Да, жарко, — мощно приложившись к поилке, Рысик с ходу вылакал половину содержимого и, принюхавшись, начал подбираться к пакету с печенью, а в это время полилась песня и на кухню заявился Прохоров-старший.
— Отцвели уж давно хризантемы в саду… — Он уже успел похмелиться, «полирнуться» пивком и добавить свежачка на старые дрожжи, а потому находился в прекрасном расположении духа. — Ути кисонька, дай-ка я тебя поцелую, хвостатенький ты мой…
Одет экс-майор был в семейные, до колен, трусы и не по сезону утепленную фуфайку, мочой и перегаром разило от него за версту, так что Рысик, запрыгнув на холодильник, окрысился:
— Пш-ш-ш-ш-ел!
— Батя, есть будешь? — Выйдя из ванной, Тормоз бросил в закипевшую воду печень, разогрел сковородку с маслом и, дождавшись, пока заскворчит, стал выкладывать пельмени. — «Равиоли», Италия.
— А на фига, знаешь, сколько калорий в водке? — Прохоров-старший смачно почесал под фуфайкой и обиженно глянул в сторону Рысика. — Брезгует, гад, с гонором. Ты мне, Серега, лучше другое скажи. — Он неожиданно придвинулся и, прищурив мутные, в красных прожилках, глаза, пристально уставился сыну в лицо. — Почему все-таки вино на пиво красиво, а пиво на вино говно? Не знаешь? А что вы вообще знаете, молодые? Мы вот вчера с Колькой-бомжем взяли «попугайчиков», после водочки, паленой конечно, но прошла, а под вечер Валька-хмырь заявился. Он мне должен был, так должок, сука, корьем[1] отдал — в канистре приволок. Говорит, ему с бочки слили. И вот как вспрыснули мы пива, так нам с Коляном так по-плохело — отходняк покруче, чем с «портишка», еле-еле водочкой поправились, а ты говоришь — пельмени… На кой ляд мне твои гребаные пельмени! — Внезапно разъярившись, он швырнул ногой табуретку и, поддернув трусы, так же неожиданно угомонился. — Ты, сынок, сам здесь командуй, а я пойду, пойду подремлю пока. — Он икнул, подержался за косяк и, пошатываясь, поплелся к себе, только заскрипел дешевый отечественный протез.