Страница:
Пророчица Гуннхильд закричала во сне и вскинулась на ложе, убирая с лица прилипшие волосы.
— Где Хрольв ярл?.. — чужим хриплым голосом спросила она вбежавшую Друмбу.
— Нового коня ушел погонять, — недоуменно ответила девушка.
— Кто с ним там? Он взял с собой воинов?..
Друмба засмеялась:
— Какие враги могут напасть на него в двух шагах от Роскильде?..
Дигральди, лежавший на мягкой овчине, с трудом поднял голову и жалобно заскулил, пытаясь привстать.
Еще мгновение, и в руке вендского оборванца вспыхнул на утреннем солнце клинок ничуть не хуже того, что носил сам ярл.
— Стало быть, я зря назвал тебя рабом! — усмехнулся Хрольв. — Ты — вероломный лазутчик, пришедший разнюхивать о наших делах с Хререком конунгом!
Венд ответил сквозь зубы:
— Ты хранишь меч, не принадлежащий ни тебе, ни твоему племени. У него золотая рукоять и в ней синий сапфир. Где он?
— Какое тебе дело до меча, который я взял в бою? — скривил губы Хрольв. У венда расплывалась по одежде широкая кровавая полоса, он зажимал вспоротую куртку левой рукой, но правая, державшая меч, не дрожала:
— Ответь, у тебя ли он, и останешься жив.
Хрольв плюнул наземь:
— Многие мне грозили, да немногие видели, чтобы я испугался. Пока я только вижу, что ты ловок трусливо увертываться от ударов!
Раб стоял на пригорке и, раскрыв рот, завороженно следил, как убегал, теряя с крупа нарядный плащ, белый конь, как болтались и били его по бокам блестящие серебряные стремена. Но вот жеребец скрылся в кустах, оставив на них свалившийся плащ. Тогда пастушонок вспомнил о людях на берегу и повернулся в ту сторону. С его подбородка свисала нитка слюны. Он видел, как ярл и пришелец несколько раз скрестили мечи, но каждый защищался столь же искусно, сколь и нападал. Фьоснир ничего в этом не понимал, он видел только, что достать один другого они не смогли. Слабоумный пастух наблюдал за смертельной схваткой с тем же тупым любопытством, с каким, бывало, следил за червями в навозе.
Венду приходилось плохо, он терял кровь и слабел. Но сдаваться не собирался.
— Скажи мне, где меч, и уйдешь отсюда живым! — повторил он с прежним упрямством.
— Ты глупец, как и все твое племя, — ответил ярл. И рванулся вперед, чтобы прикончить врага.
Одноглазый встретил косой удар невиданным приемом: вывернул руку, заставив меч Хрольва со звоном скользнуть сверху вниз по гладкой стали клинка. Летящий меч почти не встретил сопротивления, Хрольв едва не потерял равновесие, слишком далеко подавшись вперед, и успел удивиться — где венд? — ибо того уже не было там, где ему следовало находиться. Ярл заметил только взвившийся плащ, мелькнувший, словно крыло: венд пропустил его мимо себя, а сам через голову бросился наземь, уходя ему за спину. Если бы у Хрольва не болела нога, он успел бы повернуться за ним. Но он не успел. Меч одноглазого перевернулся в руке и сзади рубанул его по колену.
Сначала ярл не почувствовал боли. Только услышал отвратительный хруст и понял, что сейчас упадет, ибо опираться ему сделалось не на что. Потом он упал. Упал тяжело и неудобно, придавив весом тела правую руку с мечом. Он попытался высвободить ее или найти левой ножны с ножом, но на запястье, точно капкан, сомкнулась ладонь одноглазого. Хрольву показалось, что такой силы в человеке он еще не встречал. Или это он сам ослабел и больше не мог как следует сопротивляться?.. Так или иначе, но вырваться он был уже не способен. Он увидел над собой лицо победителя, серое, одного цвета с повязкой, почти не скрывавшей уродства.
— Ты умираешь, — сказал ему венд. Хрольв понял, что это правда. Он захотел посмотреть на свою левую ногу, но не сумел. Он лежал на боку, пригвожденный к склону песчаного взгорка. Он попробовал хотя бы пошевелиться, чтобы проверить, совсем отрублена у него нога или еще держится, но из рассеченного колена хлынула такая волна боли, что лицо венда и близко клубившиеся облака стремительно завертелись и начали удаляться.
Венд привел его в чувство, безжалостно встряхнув:
— Скажи мне то, что я хочу знать!
Ярл посмотрел в его единственный глаз, горевший сапфировым огнем, и, как ему показалось, кое-что понял. Он сделал попытку засмеяться. Получился хриплый клекот.
В свободной руке венда появился длинный боевой нож. Хрольв почувствовал, как ему вспарывают одежду, и холодное лезвие прикоснулось к оголенному животу.
— Ты был храбрым воином и погибаешь, сражаясь, — сказал пришелец. — Но я до сих пор не слышал, чтобы ваш Один брал в свою дружину лишившихся мужества. Над тобой посмеются на небесах, Хрольв Гудмундссон.
Лезвие начало рассекать кожу, подбираясь к тому, что ревностно бережет любой мужчина, даже крепкий на боль и не боящийся ран. Хрольв подумал о том, что его ответ, пожалуй, уязвит венда больней, чем молчание. Он даже удивился, как такая простая мысль не посетила его раньше. Он сказал:
— Ты, наверное, говоришь о мече, который я взял у Тормода Кудрявая Борода, фэрейского херсира. В его рукояти, мне кажется, вставлен твой второй глаз!
Венд молча ждал.
— Ты его не получишь, — сказал Хрольв с торжеством. — Что это за меч и зачем он тебе, я не знаю, но ты его не получишь. Я подарил его гардскому ярлу, спасшему мне жизнь, и он увез его с собой в Альдейгьюборг. Знать бы, что меня так скоро убьет бродяга вроде тебя, лучше бы и не спасал!..
Фьоснир, глазевший с холма, видел, как незнакомец оставил Хрольва и поднялся на ноги. Он шатался и прижимал обе руки к груди. Ярл лежал неподвижно, раскинувшись на залитом кровью песке. Чужой человек неуверенно огляделся, а потом пошел прямо в воду. Здесь было илистое мелководье и в сотне шагов от берега начинались острова, большей частью топкие и болотистые. Впадавшие речки отгоняли прочь соленую воду фиорда, и на островках росли кусты и деревья, а вокруг колебались шуршащие тростники. Шквалистый предгрозовой ветер пригибал их к холодной серой воде. Венд дважды падал, и пастушонок подбирал слюни, праздно гадая, поднимется ли. Потом начался дождь. Фьоснир натянул на голову колпак рогожного плаща, вспомнил о козах и повернулся к ветру спиной. И увидел всадников, бешено мчавшихся по берегу со стороны крепости.
Когда Торгейр хевдинг, Друмба и шестеро воинов подскакали к месту поединка, Хрольв уже не открывал глаз, но еще дышал. Дождь умывал ставшее спокойным лицо, вывалянная в земле и распоротая одежда казалась кучей тряпья. Подрубленная нога была перетянута жгутом повыше колена. Она почти не кровоточила, однако крови вокруг было разлито столько, что людям сразу подумалось: с такими ранами не живут. Оставалось надеяться — не вся она истекла из жил ярла, сколько-то подарил морскому песку тот, с кем ему выпало драться. На заголенном животе ярла была еще одна рана — длинная царапина от пупка до бедра. Воины быстро соорудили носилки, бережно уложили на них Хрольва Гудмундссона и, закутав теплым плащом, понесли в крепость. Друмба же огляделась, заметила Фьоснира, по-прежнему торчавшего на горушке, вскочила в седло и поскакала к нему.
Дурачок испугался всадницы и побежал от нее так, словно в чем-то был виноват. Друмба подхлестнула коня, мигом настигла удиравшего пастушонка и пинком сбила с ног. Когда она схватила его и встряхнула за плечи, он заверещал, как раненый заяц.
— Не ори! — приказала она. И хотя ее голос был ровным, Фьоснир испугался еще больше и замолчал. Друмба выпустила его. — Ты был здесь все время. Кто ранил Хрольва ярла?
В это самое время рыжебородый Тор пронесся над ними на своей колеснице, и грохот окованных колес раскатился по земле оглушительным эхом. Скотник боялся грозы. Однажды ему случилось ударить козу, и теперь он всякий раз ждал, что Хозяин Козлов вот-вот обрушит на него свой божественный гнев. Он рухнул наземь и съежился, прикрывая руками голову и невнятно стеная.
— А ну встань, слюнтяй! — рявкнула Друмба. — Встань и рассказывай, что здесь произошло, иначе, во имя молота Мьйолльнира, я из твоей шкуры ремень вырежу и тебя на нем удавлю!..
— Это Один убил его!.. — завизжал Фьоснир. — Одноглазый Один сошел с неба и зарубил нашего ярла!..
Вскоре Друмба догнала воинов, бережно несших носилки. Она пинками гнала перед собой скотника, который без конца оглядывался и повторял, что ему надо загнать коз. Торгейр хевдинг посмотрел на девушку и хотел спросить ее, не удалось ли чего разузнать, но осекся, увидев, какими мертвыми стали у нее глаза.
Молнии то и дело сверкали над ними, дождь лил сплошными потоками, словно желая смыть населенную сушу. Мокрая завеса ненастья никому не позволила рассмотреть, как от одного заросшего зеленью островка отчалила маленькая остроносая лодка. Развернув серый парус, она побежала в сторону моря. Человек в лодочке дрожал от боли и холода и с трудом держал клонившуюся голову, но упорно вел свое суденышко прямо на север.
Немного попозже ветер набрал грозную штормовую мощь и раскачал неглубокие воды фиорда, вздымая их бешеными волнами. Люди в крепости, уже знавшие, что «Один» был всего-навсего чужеплеменником, и притом раненым, послушали грохот прибоя и сообща решили, что ему не спастись.
— Острова защищены от шторма, — сказал Рагнар конунг. — Если этот человек прячется там, мы его скоро разыщем, и я сам врежу ему орла. А если он попытается бежать, буря прикончит его.
Гуннхильд сидела подле мужа, гладя его волосы, влажные от дождя, и неподвижное, осунувшееся лицо. Она родилась слепой и никогда не видела своего Хрольва. Только знала от людей, — что он красив и что волосы у него светлые, почти не успевшие поседеть. Она, впрочем, плохо представляла себе, что значит «светлые» и «седые». Она легко заглядывала в души людей и провидела судьбы. А такие вот пустяки, ведомые даже ничтожному Фьосниру, были ей недоступны. Время от времени Гуннхильд подносила кончики пальцев к ноздрям Хрольва, проверяя, дышит ли он. Что-то в ней уже знало, выживет ли любимый, но она запретила себе обращаться к этому знанию. Ей было страшно. Старшие дочери всхлипывали у нее за спиной.
— Если не врет мальчишка-козопас и верно то, что вы разобрали по следам на песке, получается, что Хрольв встретил противника сильнее себя, — заметил Рагнар Лодброк. — Как ни мало верилось мне, что такое возможно… Хрольв, правда, еще хромал, но если тот человек одолел его уже получив рану, он воистину великий воитель…
— А он и есть великий воитель, — сказала Друмба. Голос у девушки был такой же безжизненный, как и глаза. — Я видела его меч и то, как он им владеет. Он зовется Страхиней. Это потому, что у него лицо изуродовано. Он венд из прибрежного племени. Он расспрашивал про Хрольва ярла и называл его славным вождем, которому немногие откажутся послужить.
— Так ты знала, что здесь прячется вендский соглядатай, и не сказала о нем? — спросил конунг.
— Вот, значит, ради кого ты чесала волосы и надевала вышитую повязку!.. — понял Торгейр. — А мы-то думали, ты не только с нами так холодна! Что у него есть такого, у этого уродливого венда, чего нет у любого из нас? У него не хватило храбрости даже на то, чтобы разыскать людей и поведать обо всем, что случилось, как это пристало мужчине!
— Придержи язык, Торгейр Волчий Коготь, — по-прежнему негромко посоветовала Друмба. — Мне-то жить незачем, но, клянусь Поясом Силы, твоей невесте не слишком понравится то, что я над тобой сотворю, если ты не уймешься!
— Тогда и я дам клятву, и пускай Аса-Тор услышит ее, — сказал Торгейр и плеснул пива в очаг, призывая огонь быть ему свидетелем. — Если ярл останется жить, я вызову тебя, Друмба, на поединок и отрублю тебе голову. А если ярл умрет, я за него отомщу. Или сам погибну!
Дождь бушевал над земляной крышей длинного дома, порывистый ветер загонял обратно вовнутрь дым очагов. От небоската до небоската то и дело прокатывались удары страшного грома: уж верно, Бог Грозы принял Торгейров обет и освятил его ударами своего молота.
Гуннхильд не плакала и была ласкова с Друмбой.
— Я поеду на его погребальном корабле, — просто сказала она девушке, когда для ярла уже готовили балфор. — Я знаю, твоя рука сильна и тверда. Ты поможешь мне уйти туда, где он меня ждет?
Друмба улыбнулась в первый раз за несколько дней.
— А ты разрешишь мне последовать за тобой, вещая Гуннхильд? Быть может, ярл позволит мне кормить собак и подносить ему пиво, когда мы доберемся до Вальхаллы…
— Позволит, — ответила Гуннхильд. — Непременно позволит.
Телу ярла пришлось сначала довольствоваться временной могилой, вырытой в холодной земле. Но вот все приготовления были закончены: боевой корабль Хрольва, его любимец, темно-синий с черным носом «Орел», стоял на катках, вытащенный на берег. Сам Хрольв покоился в шатре, растянутом под мачтой, трюм был полон припасов, а на носовой палубе лежали молчаливые спутники, удостоенные чести сопровождать хозяина в надзвездном пути: белый жеребец, подаренный боярином Сувором, лошадка песчаной масти, на которой обычно ездила Гуннхильд, и верный Дигральди, умерший на день позже, чем ярл.
Гуннхильд провела пальцами по бортовым доскам, которые она так хорошо знала:
— Скоро я попаду туда, где к слепым возвращается зрение… Думается, мне уже и теперь многое готово открыться. Скажи, Друмба, не сохранилось ли у тебя чего-нибудь, принадлежавшего венду?
Друмба, в свой последний день наконец одевшаяся по-женски, без колебаний протянула ей подобранный на месте схватки клочок замши, негнущийся и жесткий от высохшей крови.
— Это хороший след, — одобрила Гуннхильд. — Гораздо лучше, чем подаренное украшение…
Она положила находку на ладонь и стала внешне бесцельно водить над ней пальцами, и на лице у нее медленно проступила мечтательная полуулыбка, которая возникала всякий раз, когда духу пророчицы случалось заглядывать далеко за пределы, отпущенные обычному смертному человеку.
Ликом ужасный Парус поставил. Держит он путь На солнца восход. Волны бросают Легкую лодку. Ветер попутный Вестнику смерти. Вслед кораблям он Мчится, как ворон. Брат ищет брата, Око — глазницу… — пробормотала она наконец.
Друмба усмехнулась углом рта:
— Жив, значит…
Было непонятно, радуется она или сожалеет о том, что венд уцелел.
— Дурачок утверждал, он чего-то добивался от Хрольва, — задумчиво проговорил Рагнар конунг. — Знать бы, о чем они говорили… Не видишь ли ты этого, дочь?
Гуннхильд покачала головой. Не зря думают люди, будто готовому к смерти внятно много такого, что спрятано от других, но даже провидцам не все бывает доступно. Гуннхильд так и сказала:
— Его душа покрыта щитом, сквозь который мне не проникнуть.
Лодброк сложил на груди руки:
— Хрольв был единственным, кто говорил с тем человеком гарда-конунга, Замятней, прежде нашей встречи в лесу…
Рагнар Кожаные Штаны рассуждал сам с собой, но судьбе было угодно, чтобы ветерок подхватил два имени — Хрольв и Замятня — и отнес их прямо в уши Торгейру Волчий Коготь, стоявшему немного поодаль. И Волчий Коготь сразу задумался, каким образом они могли быть связаны и не случилось ли так, что Хрольва убили из-за чего-то, связанного с Замятней. Притом что убийца, как только что открылось, держал путь в Гардарики…
Гуннхильд попрощалась с дочерьми еще дома, когда покидала его, чтобы уже не вернуться назад. Теперь ее обнял отец.
— Берегись англов, конунг, — сказала она. Рагнар поцеловал ее и ответил:
— Вы с Хрольвом приберегите мне в Вальхалле местечко.
Когда Гуннхильд и Друмба поднялись на корабль, хирдманны и сам конунг налегли плечами на смоленые бока лодьи, сталкивая ее в воду фиорда. Дубовые катки глубоко промяли песок, и «Орел» тяжело закачался, готовый к последнему плаванию. Несколько воинов подняли парус, закрепили руль и спрыгнули в воду, возвращаясь на берег. Полосатое полотнище наполнилось ветром, корабль двинулся и пошел, набирая ход, под безоблачным небом, по ярко-синим волнам. Он бежал так, что кто угодно мог бы поклясться — сам Хрольв стоял у руля, по обыкновению искусно и смело направляя его бег. «Орел» быстро удалялся от берега, но люди видели, как Гуннхильд и Друмба вместе вошли в шатер, а потом Друмба вышла наружу уже одна, и в руке у нее неярко чадил факел. Девушка торжествующе взмахнула им над головой и бросила факел в сухой хворост, разложенный повсюду на палубе. С ревом взвился дымный огонь, но его рев не мог заглушить боевой песни, которую, стоя в кольце пламени, во весь голос пела на палубе Друмба.
Потом черный дым повалил гуще, и многие рассмотрели крылатых коней, уносивших троих всадников в солнечную синеву.
Фьоснира, слабоумного скотника, много раз заставляли рассказывать о последнем бое Хрольва ярла. Сначала он боялся и пытался отмалчиваться, но это прошло. Его не только не ругали из-за разбежавшихся коз, наоборот — стали сытно кормить, угощали пивом и даже подарили крашеную одежду. Медленный разум Фьоснира не сразу сопоставил такую перемену с рассказом о гибели ярла, но постепенно рассказ стал делаться все более связным и интересным. Скоро, сам того не осознавая, Фьоснир врал уже напропалую и клялся, что все было именно так, как он говорит.
Однажды, в самом конце лета, случилось так, что скотник поздно ночью возвращался из Роскильде домой, к своему хозяину, жившему за болотом. Он был немного пьян, но не настолько, чтобы спутать дорогу. Он хорошо знал дорогу, а темноты не боялся, поскольку никто никогда не говорил ему, что впотьмах может быть страшно.
Услышав издали звук рога, Фьоснир по обыкновению пустил слюни и стал смотреть, что происходит. Ярко светила луна, и скоро он заметил три тени, скользившие над мокрым песком. Сначала пастушонок узнал белого жеребца, а чуть позже и Хрольва ярла, размеренно приподнимавшегося на рыси. Дигральди, вывалив из пасти язык, мчался у копыт жеребца. Гуннхильд на своей рыжеватой лошадке проворно скакала рядом с мужем и что-то показывала ему впереди, вытянув руку. Чуть позади них на вороном коне ехала Друмба. Она трубила в рог и держала в руке копье, и широкий плащ развевался, как крылья, у нее за плечами.
Фьоснир сперва хотел почтительно поздороваться и даже оглянулся в поисках коз, которым полагалось быть где-нибудь здесь. Коз не было. Он снова позволил им разбежаться, и знатные всадники непременно должны были его наказать. Фьосниру стало страшно. Так страшно, что он повернулся и побежал. Он бежал, бессвязно крича и не разбирая дороги, прямо по колышущемуся торфянику. Пока тот не расступился у него под ногами.
Глава вторая
— Где Хрольв ярл?.. — чужим хриплым голосом спросила она вбежавшую Друмбу.
— Нового коня ушел погонять, — недоуменно ответила девушка.
— Кто с ним там? Он взял с собой воинов?..
Друмба засмеялась:
— Какие враги могут напасть на него в двух шагах от Роскильде?..
Дигральди, лежавший на мягкой овчине, с трудом поднял голову и жалобно заскулил, пытаясь привстать.
Еще мгновение, и в руке вендского оборванца вспыхнул на утреннем солнце клинок ничуть не хуже того, что носил сам ярл.
— Стало быть, я зря назвал тебя рабом! — усмехнулся Хрольв. — Ты — вероломный лазутчик, пришедший разнюхивать о наших делах с Хререком конунгом!
Венд ответил сквозь зубы:
— Ты хранишь меч, не принадлежащий ни тебе, ни твоему племени. У него золотая рукоять и в ней синий сапфир. Где он?
— Какое тебе дело до меча, который я взял в бою? — скривил губы Хрольв. У венда расплывалась по одежде широкая кровавая полоса, он зажимал вспоротую куртку левой рукой, но правая, державшая меч, не дрожала:
— Ответь, у тебя ли он, и останешься жив.
Хрольв плюнул наземь:
— Многие мне грозили, да немногие видели, чтобы я испугался. Пока я только вижу, что ты ловок трусливо увертываться от ударов!
* * *
То, что было дальше, хорошо видели береговые чайки да еще раб-пастушонок, гнавший козье стадо домой от надвигавшейся бури, Пастушонку было пятнадцать зим от роду, у него уже пробились усы, но во дворе он, как равный, играл с детьми втрое младше себя. Хозяин не давал ему работы, для которой требовалась смекалка. Управляется с пятью козами — и добро. Не гнать же его совсем со двора. Такой не заведет своего дела и не выкупится на свободу. У парня не было даже имени, приличного человеку с будущим. Он ходил в неопрятных лохмотьях, не снимая их даже на ночь, и звали его попросту Фьоснир, что значило скотник.Раб стоял на пригорке и, раскрыв рот, завороженно следил, как убегал, теряя с крупа нарядный плащ, белый конь, как болтались и били его по бокам блестящие серебряные стремена. Но вот жеребец скрылся в кустах, оставив на них свалившийся плащ. Тогда пастушонок вспомнил о людях на берегу и повернулся в ту сторону. С его подбородка свисала нитка слюны. Он видел, как ярл и пришелец несколько раз скрестили мечи, но каждый защищался столь же искусно, сколь и нападал. Фьоснир ничего в этом не понимал, он видел только, что достать один другого они не смогли. Слабоумный пастух наблюдал за смертельной схваткой с тем же тупым любопытством, с каким, бывало, следил за червями в навозе.
Венду приходилось плохо, он терял кровь и слабел. Но сдаваться не собирался.
— Скажи мне, где меч, и уйдешь отсюда живым! — повторил он с прежним упрямством.
— Ты глупец, как и все твое племя, — ответил ярл. И рванулся вперед, чтобы прикончить врага.
Одноглазый встретил косой удар невиданным приемом: вывернул руку, заставив меч Хрольва со звоном скользнуть сверху вниз по гладкой стали клинка. Летящий меч почти не встретил сопротивления, Хрольв едва не потерял равновесие, слишком далеко подавшись вперед, и успел удивиться — где венд? — ибо того уже не было там, где ему следовало находиться. Ярл заметил только взвившийся плащ, мелькнувший, словно крыло: венд пропустил его мимо себя, а сам через голову бросился наземь, уходя ему за спину. Если бы у Хрольва не болела нога, он успел бы повернуться за ним. Но он не успел. Меч одноглазого перевернулся в руке и сзади рубанул его по колену.
Сначала ярл не почувствовал боли. Только услышал отвратительный хруст и понял, что сейчас упадет, ибо опираться ему сделалось не на что. Потом он упал. Упал тяжело и неудобно, придавив весом тела правую руку с мечом. Он попытался высвободить ее или найти левой ножны с ножом, но на запястье, точно капкан, сомкнулась ладонь одноглазого. Хрольву показалось, что такой силы в человеке он еще не встречал. Или это он сам ослабел и больше не мог как следует сопротивляться?.. Так или иначе, но вырваться он был уже не способен. Он увидел над собой лицо победителя, серое, одного цвета с повязкой, почти не скрывавшей уродства.
— Ты умираешь, — сказал ему венд. Хрольв понял, что это правда. Он захотел посмотреть на свою левую ногу, но не сумел. Он лежал на боку, пригвожденный к склону песчаного взгорка. Он попробовал хотя бы пошевелиться, чтобы проверить, совсем отрублена у него нога или еще держится, но из рассеченного колена хлынула такая волна боли, что лицо венда и близко клубившиеся облака стремительно завертелись и начали удаляться.
Венд привел его в чувство, безжалостно встряхнув:
— Скажи мне то, что я хочу знать!
Ярл посмотрел в его единственный глаз, горевший сапфировым огнем, и, как ему показалось, кое-что понял. Он сделал попытку засмеяться. Получился хриплый клекот.
В свободной руке венда появился длинный боевой нож. Хрольв почувствовал, как ему вспарывают одежду, и холодное лезвие прикоснулось к оголенному животу.
— Ты был храбрым воином и погибаешь, сражаясь, — сказал пришелец. — Но я до сих пор не слышал, чтобы ваш Один брал в свою дружину лишившихся мужества. Над тобой посмеются на небесах, Хрольв Гудмундссон.
Лезвие начало рассекать кожу, подбираясь к тому, что ревностно бережет любой мужчина, даже крепкий на боль и не боящийся ран. Хрольв подумал о том, что его ответ, пожалуй, уязвит венда больней, чем молчание. Он даже удивился, как такая простая мысль не посетила его раньше. Он сказал:
— Ты, наверное, говоришь о мече, который я взял у Тормода Кудрявая Борода, фэрейского херсира. В его рукояти, мне кажется, вставлен твой второй глаз!
Венд молча ждал.
— Ты его не получишь, — сказал Хрольв с торжеством. — Что это за меч и зачем он тебе, я не знаю, но ты его не получишь. Я подарил его гардскому ярлу, спасшему мне жизнь, и он увез его с собой в Альдейгьюборг. Знать бы, что меня так скоро убьет бродяга вроде тебя, лучше бы и не спасал!..
Фьоснир, глазевший с холма, видел, как незнакомец оставил Хрольва и поднялся на ноги. Он шатался и прижимал обе руки к груди. Ярл лежал неподвижно, раскинувшись на залитом кровью песке. Чужой человек неуверенно огляделся, а потом пошел прямо в воду. Здесь было илистое мелководье и в сотне шагов от берега начинались острова, большей частью топкие и болотистые. Впадавшие речки отгоняли прочь соленую воду фиорда, и на островках росли кусты и деревья, а вокруг колебались шуршащие тростники. Шквалистый предгрозовой ветер пригибал их к холодной серой воде. Венд дважды падал, и пастушонок подбирал слюни, праздно гадая, поднимется ли. Потом начался дождь. Фьоснир натянул на голову колпак рогожного плаща, вспомнил о козах и повернулся к ветру спиной. И увидел всадников, бешено мчавшихся по берегу со стороны крепости.
Когда Торгейр хевдинг, Друмба и шестеро воинов подскакали к месту поединка, Хрольв уже не открывал глаз, но еще дышал. Дождь умывал ставшее спокойным лицо, вывалянная в земле и распоротая одежда казалась кучей тряпья. Подрубленная нога была перетянута жгутом повыше колена. Она почти не кровоточила, однако крови вокруг было разлито столько, что людям сразу подумалось: с такими ранами не живут. Оставалось надеяться — не вся она истекла из жил ярла, сколько-то подарил морскому песку тот, с кем ему выпало драться. На заголенном животе ярла была еще одна рана — длинная царапина от пупка до бедра. Воины быстро соорудили носилки, бережно уложили на них Хрольва Гудмундссона и, закутав теплым плащом, понесли в крепость. Друмба же огляделась, заметила Фьоснира, по-прежнему торчавшего на горушке, вскочила в седло и поскакала к нему.
Дурачок испугался всадницы и побежал от нее так, словно в чем-то был виноват. Друмба подхлестнула коня, мигом настигла удиравшего пастушонка и пинком сбила с ног. Когда она схватила его и встряхнула за плечи, он заверещал, как раненый заяц.
— Не ори! — приказала она. И хотя ее голос был ровным, Фьоснир испугался еще больше и замолчал. Друмба выпустила его. — Ты был здесь все время. Кто ранил Хрольва ярла?
В это самое время рыжебородый Тор пронесся над ними на своей колеснице, и грохот окованных колес раскатился по земле оглушительным эхом. Скотник боялся грозы. Однажды ему случилось ударить козу, и теперь он всякий раз ждал, что Хозяин Козлов вот-вот обрушит на него свой божественный гнев. Он рухнул наземь и съежился, прикрывая руками голову и невнятно стеная.
— А ну встань, слюнтяй! — рявкнула Друмба. — Встань и рассказывай, что здесь произошло, иначе, во имя молота Мьйолльнира, я из твоей шкуры ремень вырежу и тебя на нем удавлю!..
— Это Один убил его!.. — завизжал Фьоснир. — Одноглазый Один сошел с неба и зарубил нашего ярла!..
Вскоре Друмба догнала воинов, бережно несших носилки. Она пинками гнала перед собой скотника, который без конца оглядывался и повторял, что ему надо загнать коз. Торгейр хевдинг посмотрел на девушку и хотел спросить ее, не удалось ли чего разузнать, но осекся, увидев, какими мертвыми стали у нее глаза.
Молнии то и дело сверкали над ними, дождь лил сплошными потоками, словно желая смыть населенную сушу. Мокрая завеса ненастья никому не позволила рассмотреть, как от одного заросшего зеленью островка отчалила маленькая остроносая лодка. Развернув серый парус, она побежала в сторону моря. Человек в лодочке дрожал от боли и холода и с трудом держал клонившуюся голову, но упорно вел свое суденышко прямо на север.
Немного попозже ветер набрал грозную штормовую мощь и раскачал неглубокие воды фиорда, вздымая их бешеными волнами. Люди в крепости, уже знавшие, что «Один» был всего-навсего чужеплеменником, и притом раненым, послушали грохот прибоя и сообща решили, что ему не спастись.
— Острова защищены от шторма, — сказал Рагнар конунг. — Если этот человек прячется там, мы его скоро разыщем, и я сам врежу ему орла. А если он попытается бежать, буря прикончит его.
Гуннхильд сидела подле мужа, гладя его волосы, влажные от дождя, и неподвижное, осунувшееся лицо. Она родилась слепой и никогда не видела своего Хрольва. Только знала от людей, — что он красив и что волосы у него светлые, почти не успевшие поседеть. Она, впрочем, плохо представляла себе, что значит «светлые» и «седые». Она легко заглядывала в души людей и провидела судьбы. А такие вот пустяки, ведомые даже ничтожному Фьосниру, были ей недоступны. Время от времени Гуннхильд подносила кончики пальцев к ноздрям Хрольва, проверяя, дышит ли он. Что-то в ней уже знало, выживет ли любимый, но она запретила себе обращаться к этому знанию. Ей было страшно. Старшие дочери всхлипывали у нее за спиной.
— Если не врет мальчишка-козопас и верно то, что вы разобрали по следам на песке, получается, что Хрольв встретил противника сильнее себя, — заметил Рагнар Лодброк. — Как ни мало верилось мне, что такое возможно… Хрольв, правда, еще хромал, но если тот человек одолел его уже получив рану, он воистину великий воитель…
— А он и есть великий воитель, — сказала Друмба. Голос у девушки был такой же безжизненный, как и глаза. — Я видела его меч и то, как он им владеет. Он зовется Страхиней. Это потому, что у него лицо изуродовано. Он венд из прибрежного племени. Он расспрашивал про Хрольва ярла и называл его славным вождем, которому немногие откажутся послужить.
— Так ты знала, что здесь прячется вендский соглядатай, и не сказала о нем? — спросил конунг.
— Вот, значит, ради кого ты чесала волосы и надевала вышитую повязку!.. — понял Торгейр. — А мы-то думали, ты не только с нами так холодна! Что у него есть такого, у этого уродливого венда, чего нет у любого из нас? У него не хватило храбрости даже на то, чтобы разыскать людей и поведать обо всем, что случилось, как это пристало мужчине!
— Придержи язык, Торгейр Волчий Коготь, — по-прежнему негромко посоветовала Друмба. — Мне-то жить незачем, но, клянусь Поясом Силы, твоей невесте не слишком понравится то, что я над тобой сотворю, если ты не уймешься!
— Тогда и я дам клятву, и пускай Аса-Тор услышит ее, — сказал Торгейр и плеснул пива в очаг, призывая огонь быть ему свидетелем. — Если ярл останется жить, я вызову тебя, Друмба, на поединок и отрублю тебе голову. А если ярл умрет, я за него отомщу. Или сам погибну!
Дождь бушевал над земляной крышей длинного дома, порывистый ветер загонял обратно вовнутрь дым очагов. От небоската до небоската то и дело прокатывались удары страшного грома: уж верно, Бог Грозы принял Торгейров обет и освятил его ударами своего молота.
* * *
Хрольв Гудмундссон по прозвищу Пять Ножей прожил еще два дня, а потом умер. Гуннхильд и многие другие были бы рады отдать ему кровь из собственных жил, но не могли этого сделать. Он так и не открыл глаз и не заговорил.Гуннхильд не плакала и была ласкова с Друмбой.
— Я поеду на его погребальном корабле, — просто сказала она девушке, когда для ярла уже готовили балфор. — Я знаю, твоя рука сильна и тверда. Ты поможешь мне уйти туда, где он меня ждет?
Друмба улыбнулась в первый раз за несколько дней.
— А ты разрешишь мне последовать за тобой, вещая Гуннхильд? Быть может, ярл позволит мне кормить собак и подносить ему пиво, когда мы доберемся до Вальхаллы…
— Позволит, — ответила Гуннхильд. — Непременно позволит.
Телу ярла пришлось сначала довольствоваться временной могилой, вырытой в холодной земле. Но вот все приготовления были закончены: боевой корабль Хрольва, его любимец, темно-синий с черным носом «Орел», стоял на катках, вытащенный на берег. Сам Хрольв покоился в шатре, растянутом под мачтой, трюм был полон припасов, а на носовой палубе лежали молчаливые спутники, удостоенные чести сопровождать хозяина в надзвездном пути: белый жеребец, подаренный боярином Сувором, лошадка песчаной масти, на которой обычно ездила Гуннхильд, и верный Дигральди, умерший на день позже, чем ярл.
Гуннхильд провела пальцами по бортовым доскам, которые она так хорошо знала:
— Скоро я попаду туда, где к слепым возвращается зрение… Думается, мне уже и теперь многое готово открыться. Скажи, Друмба, не сохранилось ли у тебя чего-нибудь, принадлежавшего венду?
Друмба, в свой последний день наконец одевшаяся по-женски, без колебаний протянула ей подобранный на месте схватки клочок замши, негнущийся и жесткий от высохшей крови.
— Это хороший след, — одобрила Гуннхильд. — Гораздо лучше, чем подаренное украшение…
Она положила находку на ладонь и стала внешне бесцельно водить над ней пальцами, и на лице у нее медленно проступила мечтательная полуулыбка, которая возникала всякий раз, когда духу пророчицы случалось заглядывать далеко за пределы, отпущенные обычному смертному человеку.
Ликом ужасный Парус поставил. Держит он путь На солнца восход. Волны бросают Легкую лодку. Ветер попутный Вестнику смерти. Вслед кораблям он Мчится, как ворон. Брат ищет брата, Око — глазницу… — пробормотала она наконец.
Друмба усмехнулась углом рта:
— Жив, значит…
Было непонятно, радуется она или сожалеет о том, что венд уцелел.
— Дурачок утверждал, он чего-то добивался от Хрольва, — задумчиво проговорил Рагнар конунг. — Знать бы, о чем они говорили… Не видишь ли ты этого, дочь?
Гуннхильд покачала головой. Не зря думают люди, будто готовому к смерти внятно много такого, что спрятано от других, но даже провидцам не все бывает доступно. Гуннхильд так и сказала:
— Его душа покрыта щитом, сквозь который мне не проникнуть.
Лодброк сложил на груди руки:
— Хрольв был единственным, кто говорил с тем человеком гарда-конунга, Замятней, прежде нашей встречи в лесу…
Рагнар Кожаные Штаны рассуждал сам с собой, но судьбе было угодно, чтобы ветерок подхватил два имени — Хрольв и Замятня — и отнес их прямо в уши Торгейру Волчий Коготь, стоявшему немного поодаль. И Волчий Коготь сразу задумался, каким образом они могли быть связаны и не случилось ли так, что Хрольва убили из-за чего-то, связанного с Замятней. Притом что убийца, как только что открылось, держал путь в Гардарики…
Гуннхильд попрощалась с дочерьми еще дома, когда покидала его, чтобы уже не вернуться назад. Теперь ее обнял отец.
— Берегись англов, конунг, — сказала она. Рагнар поцеловал ее и ответил:
— Вы с Хрольвом приберегите мне в Вальхалле местечко.
Когда Гуннхильд и Друмба поднялись на корабль, хирдманны и сам конунг налегли плечами на смоленые бока лодьи, сталкивая ее в воду фиорда. Дубовые катки глубоко промяли песок, и «Орел» тяжело закачался, готовый к последнему плаванию. Несколько воинов подняли парус, закрепили руль и спрыгнули в воду, возвращаясь на берег. Полосатое полотнище наполнилось ветром, корабль двинулся и пошел, набирая ход, под безоблачным небом, по ярко-синим волнам. Он бежал так, что кто угодно мог бы поклясться — сам Хрольв стоял у руля, по обыкновению искусно и смело направляя его бег. «Орел» быстро удалялся от берега, но люди видели, как Гуннхильд и Друмба вместе вошли в шатер, а потом Друмба вышла наружу уже одна, и в руке у нее неярко чадил факел. Девушка торжествующе взмахнула им над головой и бросила факел в сухой хворост, разложенный повсюду на палубе. С ревом взвился дымный огонь, но его рев не мог заглушить боевой песни, которую, стоя в кольце пламени, во весь голос пела на палубе Друмба.
Потом черный дым повалил гуще, и многие рассмотрели крылатых коней, уносивших троих всадников в солнечную синеву.
Фьоснира, слабоумного скотника, много раз заставляли рассказывать о последнем бое Хрольва ярла. Сначала он боялся и пытался отмалчиваться, но это прошло. Его не только не ругали из-за разбежавшихся коз, наоборот — стали сытно кормить, угощали пивом и даже подарили крашеную одежду. Медленный разум Фьоснира не сразу сопоставил такую перемену с рассказом о гибели ярла, но постепенно рассказ стал делаться все более связным и интересным. Скоро, сам того не осознавая, Фьоснир врал уже напропалую и клялся, что все было именно так, как он говорит.
Однажды, в самом конце лета, случилось так, что скотник поздно ночью возвращался из Роскильде домой, к своему хозяину, жившему за болотом. Он был немного пьян, но не настолько, чтобы спутать дорогу. Он хорошо знал дорогу, а темноты не боялся, поскольку никто никогда не говорил ему, что впотьмах может быть страшно.
Услышав издали звук рога, Фьоснир по обыкновению пустил слюни и стал смотреть, что происходит. Ярко светила луна, и скоро он заметил три тени, скользившие над мокрым песком. Сначала пастушонок узнал белого жеребца, а чуть позже и Хрольва ярла, размеренно приподнимавшегося на рыси. Дигральди, вывалив из пасти язык, мчался у копыт жеребца. Гуннхильд на своей рыжеватой лошадке проворно скакала рядом с мужем и что-то показывала ему впереди, вытянув руку. Чуть позади них на вороном коне ехала Друмба. Она трубила в рог и держала в руке копье, и широкий плащ развевался, как крылья, у нее за плечами.
Фьоснир сперва хотел почтительно поздороваться и даже оглянулся в поисках коз, которым полагалось быть где-нибудь здесь. Коз не было. Он снова позволил им разбежаться, и знатные всадники непременно должны были его наказать. Фьосниру стало страшно. Так страшно, что он повернулся и побежал. Он бежал, бессвязно крича и не разбирая дороги, прямо по колышущемуся торфянику. Пока тот не расступился у него под ногами.
Глава вторая
Прозрачное, уже почти осеннее небо сияло солнечной голубизной. Где-нибудь в тихом укрытий, за гранитными лбами островов, наверняка было по-летнему жарко, но на открытом просторе пронизывал холодом ветер. Два боевых корабля шли на восток, распустив украшенные соколиным знаменем паруса, и с ними шел третий, под полосатым красно-белым ветрилом, с резной головой дракона, высоко вскинутой на форштевне. Увенчанные белыми гребнями водяные холмы с шипением и гулом догоняли их справа, и то одна, то другая лодья тяжело задирала корму и на какое-то время ускоряла свой бег, седлая волну. Тогда совсем переставал чувствоваться ветер, и только гудели туго, без складок и морщин, натянутые паруса. Потом волна уходила вперед, и опадали перед расписным носом косматые усы бурунов. Судно спускалось в ложбину и чуть умеривало ход, ожидая, чтобы море снова подставило ему ладонь.
Харальд стоял на носу лодьи и смотрел вперед. Гуннхильд однажды сказала ему, что он всю жизнь будет плавать по морю, высматривая впереди маленький парус. Он посмеялся: «Там будет девушка, которая мне предназначена?» Сестра улыбнулась и ничего не пояснила ему. Теперь он иногда спохватывался, вспоминал о пророчестве и принимался добросовестно смотреть вдаль. Но в море, как и следовало ожидать, никаких парусов не было видно.
Ему нравились вендские корабли. Они были почти во всем подобны кораблям его отца, на которых он вырос. Почти — но не вполне. Так бывает, когда узришь в сновидении знакомого человека и знаешь, что это именно он, хотя его лицо почему-то изменило черты, как часто происходит во сне. Харальду казался непривычным и крой парусов, и рукоять правила, и форма кованых якорей. Сперва он гордо сказал себе, что корабли Рагнара Лодброка были, конечно же, лучше.
— Почему? — спросил Эгиль берсерк, когда Харальд поделился с ним этим наблюдением. — На мой взгляд, они построены не так уж и бестолково. Они даже способны нести весла на борту, когда люди гребут. Вендов я люблю не больше твоего, но не у всякого мастера получается так хорошо.
Эгиль, сын Тормода по прозвищу Медвежья Лапа, был сед, голубоглаз и могуч. Он всю жизнь прожил в доме у Рагнара конунга, своего побратима, сопровождал его в бессчетных походах и, как говорили, несколько раз спасал ему жизнь. Были даже и такие, кто видел, как Эгиль впадал в боевое бешенство и с медвежьим рычанием обрушивался на врага, делаясь неуязвимым для стрел и мечей. Он заслужил свое прозвище после того, как голым кулаком, без оружия, снес череп какому-то валландскому великану, подобравшемуся к Лодброку сзади. Последние несколько зим меч и щит старого берсерка большей частью висели на столбе в доме: как и его конунг, Эгиль Медвежья Лапа все реже отправлялся в боевые походы. И брал в руки оружие только затем, чтобы вразумлять молодых. Правда, когда он это делал, сразу становилось ясно, что зимы, выбелившие голову Эгиля, не отняли у него ни силы, ни мастерства.
«Я хочу, чтобы ты был рядом с моим сыном, если ему не повезет в Гардарики», — сказал Эгилю конунг. Медвежья Лапа тотчас подозвал молоденькую рабыню, делившую с ним ложе, и велел перенести свое одеяло на вендский корабль. Теперь, наверное, девушка горевала, лишившись могучего покровителя, и вовсю грозила его именем молодым воинам, желающим утешить красавицу. Эгиль был, может, и сед, но легок на подъем, как не всякий мальчишка. Кроме волчьего одеяла, кое-какой одежды и великолепнейшего оружия, у него не было имущества, способного привязать к месту. А женой и детьми он так и не обзавелся.
Харадьд подумал о том, что его отец никогда не отмахивался от советов старого берсерка.
— Значит, — спросил он, — ты полагаешь, что эти корабли мало уступают кораблям конунга, хотя и не особенно похожи на них?
— Полагаю, — кивнул Эгиль. — И не вижу причины, почему бы тебе не убедиться в том самому.
Харальд нахмурился, недовольный, что сам не додумался до такой простой вещи. Однако на ближайшей стоянке он заявил Сувору и Твердяте, что хочет одолеть следующий переход на их корабле:
— Надо же мне как следует познакомиться с вами и начать учить гардский язык!
Ладожским боярам ничего не оставалось, как только пригласить его подняться по сходням, и Эгиль взошел на вендскую палубу вместе с ним. Когда же корабли выбрали якоря и открытое море вновь закачало свою колыбель, Харальд отправился на корму, где по обыкновению сидел у правила Сувор Щетина.
— Сувор ярл, — сказал молодой викинг, — не дашь ли ты мне испробовать, хорошо ли твой корабль слушается руля?
Боярин чуть не спросил его, а случалось ли ему когда-нибудь править боевым кораблем, да еще на таком свежем ветру. Однако вовремя спохватился, подумав: сын Лодброка, почти наверняка выросший в море, чего доброго еще и обидится.
— А испробуй, — ответил он и слез с высокого кормового сиденья, позволявшего смотреть вдаль поверх голов людей, снующих на палубе.
Харальд пробежал пальцами по правилу, вырезанному в виде головы змея, держащего в зубах рукоять. Ладонь ощутила трепет рулевого весла, погруженного в воду. Харальд чуть заметно качнул его туда-сюда и прислушался к тому, как оно отзывалось. В глазницы змеиной головки были вставлены прозрачные бусины, горевшие на солнце красным огнем.
— У вас, — спросил Харальд Сувора, — тоже рассказывают про чудовище, окружившее собой всю населенную землю?
Чудовище, о котором он говорил, звалось Йормунгандом Мировым Змеем и доводилось родным сыном Локи, хитрейшему из богов. Однако не годится, находясь посреди моря, величать по имени злейшего врага мореплавателей. А ну возьмет и высунет голову из воды, услышав, что о нем говорят!
— У нас рассказывают про Сосуна, отнимавшего у людей дождь, — ответил боярин.
Харальд отлично справлялся с норовистым и чувствительным судном, шедшим вдобавок под полностью развернутым парусом, и Сувор чувствовал ревность. Так бывает, когда привыкаешь к тому, что конь, лодка или оружие слушаются только тебя одного — и вдруг выясняешь: кто-то — да притом мальчишка, зеленый юнец! — управляется с ними ничуть не хуже тебя. Вот так запросто берет в руки правило, отполированное твоими ладонями, влезает на сиденье, нагретое теплом твоей плоти, и предатель-корабль подчиняется ему радостно и охотно, так, словно не ты, а он здесь годы провел!.. Выглаживал вот эти самые досочки, смолил, красил и конопатил, берег любимое судно в шторм и в зимний мороз!..
Харальд стоял на носу лодьи и смотрел вперед. Гуннхильд однажды сказала ему, что он всю жизнь будет плавать по морю, высматривая впереди маленький парус. Он посмеялся: «Там будет девушка, которая мне предназначена?» Сестра улыбнулась и ничего не пояснила ему. Теперь он иногда спохватывался, вспоминал о пророчестве и принимался добросовестно смотреть вдаль. Но в море, как и следовало ожидать, никаких парусов не было видно.
Ему нравились вендские корабли. Они были почти во всем подобны кораблям его отца, на которых он вырос. Почти — но не вполне. Так бывает, когда узришь в сновидении знакомого человека и знаешь, что это именно он, хотя его лицо почему-то изменило черты, как часто происходит во сне. Харальду казался непривычным и крой парусов, и рукоять правила, и форма кованых якорей. Сперва он гордо сказал себе, что корабли Рагнара Лодброка были, конечно же, лучше.
— Почему? — спросил Эгиль берсерк, когда Харальд поделился с ним этим наблюдением. — На мой взгляд, они построены не так уж и бестолково. Они даже способны нести весла на борту, когда люди гребут. Вендов я люблю не больше твоего, но не у всякого мастера получается так хорошо.
Эгиль, сын Тормода по прозвищу Медвежья Лапа, был сед, голубоглаз и могуч. Он всю жизнь прожил в доме у Рагнара конунга, своего побратима, сопровождал его в бессчетных походах и, как говорили, несколько раз спасал ему жизнь. Были даже и такие, кто видел, как Эгиль впадал в боевое бешенство и с медвежьим рычанием обрушивался на врага, делаясь неуязвимым для стрел и мечей. Он заслужил свое прозвище после того, как голым кулаком, без оружия, снес череп какому-то валландскому великану, подобравшемуся к Лодброку сзади. Последние несколько зим меч и щит старого берсерка большей частью висели на столбе в доме: как и его конунг, Эгиль Медвежья Лапа все реже отправлялся в боевые походы. И брал в руки оружие только затем, чтобы вразумлять молодых. Правда, когда он это делал, сразу становилось ясно, что зимы, выбелившие голову Эгиля, не отняли у него ни силы, ни мастерства.
«Я хочу, чтобы ты был рядом с моим сыном, если ему не повезет в Гардарики», — сказал Эгилю конунг. Медвежья Лапа тотчас подозвал молоденькую рабыню, делившую с ним ложе, и велел перенести свое одеяло на вендский корабль. Теперь, наверное, девушка горевала, лишившись могучего покровителя, и вовсю грозила его именем молодым воинам, желающим утешить красавицу. Эгиль был, может, и сед, но легок на подъем, как не всякий мальчишка. Кроме волчьего одеяла, кое-какой одежды и великолепнейшего оружия, у него не было имущества, способного привязать к месту. А женой и детьми он так и не обзавелся.
Харадьд подумал о том, что его отец никогда не отмахивался от советов старого берсерка.
— Значит, — спросил он, — ты полагаешь, что эти корабли мало уступают кораблям конунга, хотя и не особенно похожи на них?
— Полагаю, — кивнул Эгиль. — И не вижу причины, почему бы тебе не убедиться в том самому.
Харальд нахмурился, недовольный, что сам не додумался до такой простой вещи. Однако на ближайшей стоянке он заявил Сувору и Твердяте, что хочет одолеть следующий переход на их корабле:
— Надо же мне как следует познакомиться с вами и начать учить гардский язык!
Ладожским боярам ничего не оставалось, как только пригласить его подняться по сходням, и Эгиль взошел на вендскую палубу вместе с ним. Когда же корабли выбрали якоря и открытое море вновь закачало свою колыбель, Харальд отправился на корму, где по обыкновению сидел у правила Сувор Щетина.
— Сувор ярл, — сказал молодой викинг, — не дашь ли ты мне испробовать, хорошо ли твой корабль слушается руля?
Боярин чуть не спросил его, а случалось ли ему когда-нибудь править боевым кораблем, да еще на таком свежем ветру. Однако вовремя спохватился, подумав: сын Лодброка, почти наверняка выросший в море, чего доброго еще и обидится.
— А испробуй, — ответил он и слез с высокого кормового сиденья, позволявшего смотреть вдаль поверх голов людей, снующих на палубе.
Харальд пробежал пальцами по правилу, вырезанному в виде головы змея, держащего в зубах рукоять. Ладонь ощутила трепет рулевого весла, погруженного в воду. Харальд чуть заметно качнул его туда-сюда и прислушался к тому, как оно отзывалось. В глазницы змеиной головки были вставлены прозрачные бусины, горевшие на солнце красным огнем.
— У вас, — спросил Харальд Сувора, — тоже рассказывают про чудовище, окружившее собой всю населенную землю?
Чудовище, о котором он говорил, звалось Йормунгандом Мировым Змеем и доводилось родным сыном Локи, хитрейшему из богов. Однако не годится, находясь посреди моря, величать по имени злейшего врага мореплавателей. А ну возьмет и высунет голову из воды, услышав, что о нем говорят!
— У нас рассказывают про Сосуна, отнимавшего у людей дождь, — ответил боярин.
Харальд отлично справлялся с норовистым и чувствительным судном, шедшим вдобавок под полностью развернутым парусом, и Сувор чувствовал ревность. Так бывает, когда привыкаешь к тому, что конь, лодка или оружие слушаются только тебя одного — и вдруг выясняешь: кто-то — да притом мальчишка, зеленый юнец! — управляется с ними ничуть не хуже тебя. Вот так запросто берет в руки правило, отполированное твоими ладонями, влезает на сиденье, нагретое теплом твоей плоти, и предатель-корабль подчиняется ему радостно и охотно, так, словно не ты, а он здесь годы провел!.. Выглаживал вот эти самые досочки, смолил, красил и конопатил, берег любимое судно в шторм и в зимний мороз!..