Семенова Мария Васильевна. Волкодав - Истовик-камень

   Книги книгами - а десяток дней Тарким всегда держал про запас. И разбазаривать попусту этот запас вовсе не собирался, понимая, что тут ценой может стать жизнь.
   Немного позже Каттай завладел миской каши и двумя деревянными ложками и направился, обходя лагерь, туда, где вчера стояла двухколёсная клетка. Она никуда не делась за ночь. Возле неё Каттай заметил Таркима и Харгелла. Оба смотрели себе под ноги, разыскивая что-то в траве.
   Каттай подошёл к надсмотрщику и шёпотом спросил его:
   - Господин мой, что потерял наш почтенный хозяин?
   Сперва Харгелл хотел отмахнуться от услужливого мальчишки, но всё же решил, что зоркие глаза юнца всяко не помешают в поисках, и ответил:
   - Ключ от клетки. Должно быть, вчера выронил из кошеля.
   ...Ключ. Маленький железный ключ, тронутый ржавчиной и утративший способность блестеть. С обрывком конопляной верёвки, привязанным к колечку... Мысленно Каттай сразу увидел его. Он поставил миску и, отойдя на несколько шагов в сторону, вправду поднял ключ из травы:
   - Вот он, мой господин. Двое мужчин подняли головы, Тарким взял ключ и удивлённо кивнул, а Харгелл хмыкнул:
   - Уж не ты ли стибрил его и теперь подбросил, чтобы заслужить похвалу?
   Каттай отчаянно покраснел и ответил не надсмотрщику, а самому Ксоо Таркиму:
   - В доме прежнего господина ничтожного раба часто хвалили за то, что он находил пропившие вещи...
   Харгелл недоверчиво мотнул бородой, но больше ни в чём подозревать Каттая не стал И ушёл вслед за Таркимом. Каттай подобрал миску и ложки и подошёл к клетке.
   Волчонок так и трясся от холода, глаза у него были красные, опухшие от бессонной ночи и слез, и одно ухо, побагровевшее, казалось вдвое больше другого - Харгелл съездил-таки его палкой, доказывая свою ярость. Щенок выглядел ещё хуже. Он посмотрел на протянутую миску и отвернулся, еле заметно покачав головой. Пёсий вой не прошёл ему даром. Разбитые губы запеклись двумя чёрными бесформенными струпьями, неспособными касаться даже остуженной пищи. И уже было видно, что один передний зуб ему вышибли. Харгелл? Или..?
   Каттай принёс Щенку большую кружку воды. Тот медленно выпил её, а потом вдруг сказал по-сегвански:
   - Спасибо.
   Волчонок давился и хлюпал носом, но всё-таки съел всю кашу один.
   Всё утро, пока солнце, пробившееся сквозь облака, не разогнало туман, Каттай ехал на козлах рядом с возницей. Седоусый сегван показался мальчику странно задумчивым. Его настроение передавалось коням, а может, всему виной был туман: мохноногие гривастые лошадки шагали ещё неторопливей обычного, и чмоканье возчика не добавляло им прыти. Коников взбадривало лишь резкое щёлканье кнута, проносившегося над одинаковыми рыжеватыми крупами. На жёстких щетинках грив оседали капельки влаги.
   - Дядя Ингомер, тебя что-то тревожит? - спросил наконец Каттай (возчик был из свободных, но разрешал называть себя просто по имени, потому что Каттай ему нравился). - Ты тоже боишься, что снег ляжет раньше обычного? "Если другие кажутся невесёлыми, постарайся разузнать о причине, - говорила мать. - Может статься, истина не столь ужасна, как представляют иные. А если она и вправду страшна, ты хоть будешь знать, чего следует опасаться..."
   - Снег!.. - буркнул возница, - Ты когда-нибудь бывал в горах, паренёк?
   - Нет, - сознался Каттай.
   - Здесь, на равнине, снег выпадает только затем, чтобы без следа растаять под солнцем, когда приходит весна. В горах же зима стоит круглый год, лишь становится то крепче, то мягче. Там снег пополняет тела ледяных великанов. Эти великаны коварны и охочи до жестоких забав...
   Каттай, правду молвить, лёд-то видел только по праздникам Зимнего Солнцеворота, когда на базарной площади от щедрот шулхада народу раздавали "сладкую радость" - битые круги подслащённого замороженного молока. Готовили его, говорят, где-то далеко, в горах нардарского пограничья, а ко двору доставляли на быстрых лодках, несомых течением полноводной Гарнаты. Друзья отца, могучие каменотёсы, дружным клином шли в давку и щедро делились удивительным лакомством. Поэтому всё связанное со льдом и морозом было для Каттая окрашено сладостью. И даже теперь, когда он попробовал вообразить ледяных пеликанов, они представились ему изваянными из молочно-белых искрящихся глыб, пахнущих праздником.
   - Если хочешь побольше узнать о снеге и холоде, спроси у нас, островных сегванов! - продолжал Ингомер. - Мы-то всё знаем об этом проклятии мира. Мы живём на севере, и у нас, чтобы встретить ледяных великанов, не нужно подниматься за облака. Это оттого, что наши острова расположены совсем рядом с Краем земли, там, где на неё опирается небо. Небо над Островами - как наклонная крыша, видишь?.. - Сегван сложил две ладони, чтобы Каттаю было понятней. Облака застревают под ней, и из них всё время сыплется снег...
   - И умножаются великаны, - тихо проговорил Каттай.
   - Вот именно, умножаются. И ещё распухают, точно обжора, который заедает пиво блинами. Этот обжора скоро перестаёт влезать в своё прежнее платье, так?
   - Так. - Каттай вспомнил супругу прежнего господина, вечно примерявшую свой девичий поясок: подобных поясков ей теперь понадобилось бы штуки четыре.
   - Ну а великан, разрастаясь, может заполнить собою весь остров, и под его тяжестью остров начинает тонуть в море, как болотная кочка, на которую наступили ногой. Говорят, прежде Падения Тьмы наши края были благодатны и изобильны. У нас выращивали пшеницу, и я сам однажды нашёл в земле бивни слона... совсем такого, как водятся в Мономатане, только мохнатого. А теперь половину островов поглотил лёд, а на остальных растёт только ячмень, да и того не всякий год наскребают даже на пиво!
   Каттай задумался о том, почему Ингомер не сказал "даже на хлеб". У него-то дома выразились бы именно так. Ну, может, добавили бы: "...и виноград уродился годным лишь на изюм"...
   - Остров, где я вырос, называется островом Розовой Чайки. Я видел его на картах, которые каждое утро рассматривает хозяин, но сомневаюсь, чтобы его ещё можно было найти, путешествуя на корабле. Хотя это был не маленький остров... Наш двор стоял в вершине залива, где к морю выходила хорошая пахотная долина. Когда мой дед был молодым, там рос лес. Потом сосны перестали приносить шишки, а корни у них загнили, поскольку земля больше не хотела оттаивать летом. Когда родился мой отец, мёртвый лес уже перевели на дрова, а в долину высунул пятки ледяной великан. Когда родился я, ледяная стена была в одном поприще от забора, огороды превратились в болото, а деревья вырастали крохотными, ещё меньше, чем здесь. Когда мне было столько зим, сколько тебе, мой род решил последовать за другими, покинувшими острова, и уехать на кораблях за море, в счастливый край, который ваши племена поделили на страны, а у нас его называют попросту Берегом. Уходить решили весной. За зиму великан проломил пятками тын и приблизился к самому дому. А потом ночи стали короткими, но морозы не прекращались. И морской лёд оставался по-прежнему прочным. Тогда мы поняли, что лето не наступит совсем. Когда великан начал разрушать дом, мы вытащили ил сараев корабли и поволокли их через ледяные поля на катках, надеясь добраться до чистой воды. Это был страшный путь, паренёк...
   - Я понимаю, - проговорил Каттай ещё тише прежнего.
   - Ты? Что ты можешь понимать! - возмутился сегван. - У вас здесь только поливай - подсолнечная лузга прорастёт!..
   "Если услышишь речи спесивца - лучше смолчи, - говорила мать. - Но когда доведётся беседовать с человеком понимающим и разумным, не бойся объяснить ему его заблуждение. Если, конечно, он не слишком важный вельможа..."
   Ингомер был Каттаю не ровня, но уж точно не из родовитых господ, и мальчик отважился пояснить:
   - Когда прежний шулхад насытился днями, он велел приготовить себе Посмертное Тело. Ты, может быть, видел их в Саду Лан, что разбит к востоку от города...
   Ингомер, пребывавший мыслями на далёком острове Розовой Чайки, не сразу сообразил, о чём толкует мальчишка:
   - Какой-какой ещё сад?..
   - В нашем городе иные зарабатывают деньги, показывая его приезжим. Если ты не был там, то побывай, когда возвратишься. Там много цветов и деревьев и высятся Посмертные Тела, в которые помещают земные останки шулхадов. Мастера вытёсывают их из красивого и прочного гранита, который ломают в десяти днях пути от столицы. Изваяние должно соответствовать величию и мощи правителя, чтобы после его смерти от народа не отвернулась удача. Никакая повозка не может выдержать каменного веса, и множество рабов везёт Посмертное Тело, как вы везли корабли, - на катках. Туда проложена дорога, но каждый раз что-то случается, и один или два раба гибнут. У нас говорят, это хорошо: они добавляют свою кровь к мощи шулхада... - Каттай вздохнул и осенил себя знаком Ущербной Луны: - В прошлый раз там погиб мой отец... да вознесёт его душу Лан Лама на Праведные Небеса.
   Ингомер помолчал, подумал и ответил:
   - Значит, ты вправду способен уразуметь, о чём я говорю. - Но сразу ревниво хлопнул себя по колену: - Только нам пришлось хуже! У нас под ногам был лёд, а поверх льда - глубокий снег. Иногда плотный, а иногда - как рыхлый песок. И ещё торосы, которые приходилось либо обходить, либо прорубать. Сначала мы тащили пять кораблей, потом оставили два - только чтобы всем поместиться. Самую большую "белуху"... и боевую "косатку", ибо тому, кто бросит "косатку", незачем называться сегваном. Вот так мы шли, паренёк... Туман казался серым коконом, окутавшим караван. Он нехотя расступался, открывая дорожные колеи, и вихрился по сторонам повозки, желая снова сомкнуться. Скрипели деревянные колёса, глухо топали копытами неторопливые кони, изредка звякала позади цепь и слышалась ругань ссорившихся рабов... Ссоры, впрочем, не затягивались и в драку не перерастали - Харгелл был начеку. И двумя короткими палками управлялся не менее ловко, чем одной длинной.
   - У тебя погиб отец, а у меня - старший брат, - всё ещё ворчливо проговорил Ингомер. - Многие не дошли до чистой воды и не увидели Берега, и он в том числе. Он был сильным и красивым парнем и, знаешь, из тех, кто, если несут дерево, хватается не за верхушку, а за комель... Ну да ты понял, о чём я говорю.
   Каттай кивнул.
   - Вот он и надорвался однажды. А у него был охотничий пёс... Настоящая сегванская лайка, островная, их, сколько я знаю, пробуют разводить и на Берегу, но там им не житьё: одно-два поколения, а потом паршивеют и вымирают... У нас собакам редко дают имена, только самым лучшим, так вот, немного было равных этому псу. Его звали Быстрый. Когда мой брат не смог больше идти, я впряг Быстрого в саночки, и он два дня вёз брата по снегу, а на третий день мой брат умер. В том походе мы не давали умершим погребального костра, потому что никто не знал, сколько ещё осталось идти и сколько потребуется дров. Вот и брата мы похоронили просто во льду.
   Тут Ингомер угрюмо замолчал и долго не произносил ни слова, и Каттай не решался спросить его, к чему он затеял этот рассказ.
   - Мы завалили тело и двинулись дальше, - наконец сказал Ингомер. - Но Быстрый с нами не пошёл. Я хотел увести его, но он меня не послушал. Кое-кто говорил, будто он, тоже надорвался, пока тащил санки, но я-то знал, что это было не так. Он лежал на могиле и смотрел нам вслед, а потом завыл. Мы шли медленно, потому что приходилось копать и утаптывать снег для корабельных катков. Мы долго-долго слышали его вой...
   Ингомер вновь замолчал, хмуря брови и мрачнея всё больше,
   - А чего ради я тебе всё это рассказываю, - проворчал он затем. - Нынче ночью я видел во сне брата и с ним Быстрого. Была метель, и Быстрый бежал в упряжке, а брат сидел на саночках и махал мне рукой... - Ингомер несколько раз согнул и разогнул корявые пальцы, что-то подсчитывая: - Сегодня четвёртый день седмицы, день нашего громовержца Туннворна, и, во имя Его трёхгранного кремня, сон должен быть вещим!.. И зачем только я нанялся в эту поездку?..
   Он помолчал ещё, потом переложил кнут из руки в руку и мотнул кудлатой седеющей головой:
   - А всё из-за того, что тот парнишка-венн в клетке, Хёгг его задери, вчера выл ну точно как Быстрый. Аж мурашки по спине поползли! Я-то думал - ни с чьим его голос не перепутаю!..
   В середине дня туман наконец разошёлся, а вечер задался тихим и солнечным. Самоцветные горы, приблизившись, уже не казались в темнеющем небе мазками пепельной кисти. Они громоздились вещественно и тяжеловесно, заполняя и стискивая горизонт, и надо всем господствовали три высоченных зубца - Большой, Южный и Средний. В лучах заходящего солнца они были невероятно красивы. Вершины горели холодным алым огнём, ниже этот пламень становился малиновым и постепенно остывал до глубокого пурпурного, чтобы затем перейти в непроглядную черноту, кутавшую предгорья. Рабы, перешёптываясь, смотрели на это завораживающее диво. Ни у кого не было охоты скорее познакомиться с ним вблизи. Ксоо Тарким и Харгелл знали, что с этого времени следует ждать отчаянных попыток побега, и Харгелл велел младшим надсмотрщикам держать ухо востро.
   Он как раз делил их на стражи, когда Каттай, призванный Таркимом, подбежал к хозяйскому костру.
   - Мой милостивый господин звал своего ничтожного..?
   - Да, звал. Послушай-ка внимательно, мальчик. В котором кулаке у меня камешек?
   Это было совсем просто. Каттай никогда не ошибался, когда мама подзывала его: "Ну-ка, в какой руке у меня печенье, сынок?.."
   Он ответил:
   - В левом кулаке, господин. Только, с твоего позволения, не камешек, а монетка. Серебряная...
   - Маленький паршивец видел, как ты её прятал, - недоверчиво заявил Таркиму Харгелл.
   Но торговец рабами лишь покачал головой.
   - Теперь отвернись, Каттай. А ты, Харгелл, сам проследи, чтобы он не подглядывал.
   Нарлак ничего не делал наполовину. Он встал перед Каттаем и втиснул его лицо себе в живот, в полу заскорузлой кожаной куртки, с густо пропахшей пылью, дымом и потом. Каттай едва мог вздохнуть, а уж о том, чтобы подсматривать, и речи не шло. Когда Харгелл наконец его выпустил, перед Таркимом лежал большой пёстрый платок, расстеленный на траве.
   - Под ним кое-что спрятано, - сказал торговец Каттаю. - Укажи мне, где это лежит и что это такое. Не прикасаясь к платку! И снова Каттай ответил без запинки, ни на мгновение не задумавшись:
   - Там ничего нет, господин мой. Если только тебе не было угодно укрыть дохлого жука, лежащего вот тут, и норку, вырытую земляным червём, - вон там...
   Тарким переглянулся с Харгеллом; мальчику показалось, будто на лице господина промелькнуло радостно-тревожное выражение. Ни дать ни взять Тарким обнаружил нечто столь редкостное и удачное, что сам себе боялся поверить. Каттай даже подумал: неужто Лунное Небо наделило хозяина свойством всё время что-то забывать и терять и он радуется невольнику, умеющему найти любую пропажу?.. Было бы воистину хорошо, если бы "под это дело" (как выражался дядя Ингомер) милостивый господин Тарким решил оставить его при себе... Каттай подумал и всё-таки решил, что на растеряху его нынешний хозяин нисколько не был похож. Наоборот: всякая вещь у него занимала своё, раз и навсегда определённое место. Такой нигде не позабудет не то что кошелёк с деньгами или родительский амулет - даже щепочку, которой чистил в зубах...
   - Проведи его кругом лагеря, - велел торговец Харгеллу, - и вернись. Белир! Быстро сюда!.. Да лопату с собой захвати...
   "Значит, - идя рядом с надсмотрщиком, гадал про себя Каттай, - господин хочет, чтобы я делал для него что-то иное. Но что?.."
   Ему представилась палатка, поставленная на рыночной площади. Люди платят по денежке и входят туда, а он, Каттай, угадывает, у кого в кулаке лежит позолоченный орешек. Это была бы хорошая и сытая жизнь...
   Когда они с Харгеллом вернулись к костру, возле ковра, на котором возлежал Ксоо Тарким, возвышалась кучка песка. Упыхавшийся Белир сидел в сторонке на корточках, рядом стояла воткнутая лопата. Видно было, как тщательно он гладил ею песок, делая кучу со всех сторон одинаковой.
   Каттай подошёл, и Тарким нетерпеливо обратился к нему:
   - Можешь мне рассказать, что зарыто в песке?
   Он очень волновался. Каттай понял: его ответ был важен для господина. Мальчик невольно напрягся, и за лобной костью стало сгущаться тёмное облачко боли. Такого с ним ещё не бывало. Он зажмурился и протянул ладони вперёд. Хозяин каравана дёрнулся было - "Не прикасаясь!.." - но всё-таки промолчал. И правильно сделал. Мальчишке понадобилось на раздумье всего несколько мгновений.
   - Моему господину, - сказал он, - было угодно зарыть здесь три камня: серый, зелёный и беловатый. А ещё под серым лежит медная монетка. Это нардарская монетка в одну двадцать пятую лаура...
   Хозяин каравана стиснул угол подушки:
   - Разрой песок, Белир...
   Всё было так, как сказал Каттай. И камешки, и монетка, за которую дома можно было купить у булочника половинку свежей лепёшки...
   Тарким резко выдохнул - он всё это время, оказывается, не дышал - и с величайшим облегчением откинулся на ковре, закрывая глаза.
   Харгелл скривился так, словно в рот ему попала какая-то гадость:
   - Я видел уличных чародеев, угадывавших, сколько горошин ты вытащил из мешочка. Мне рассказали, как они это делают, и с тех пор я всегда обманывал их. Вытаскивал три, а сам думал: "четыре! четыре!", и они тоже говорили "четыре". Это ведь ты положил монетку и камни. Мальчишка просто подслушал, что было у тебя на уме!
   Каттай смотрел то на одного, то на другого. Боль покинула его лоб и переползла в затылок и шею. Он мог бы сказать - и доказать! - надсмотрщику, что действительно видел. Но не отваживался.
   - Милый мой Харгелл, - проговорил Тарким, не открывая глаз. - Ты пытаешься уберечь меня от разочарования, и я тебе благодарен. Я действительно сам положил и монетку, и камни. Но я подумал об уличных фокусниках чуть раньше, чем ты. И я вытряхнул монетку из кошеля не глядя, чтобы самому не знать ни её достоинства, ни места чеканки. И Белир не увидел её, потому что я велел ему отвернуться. Что ты скажешь на это, мой добрый Харгелл?..
   Надсмотрщик поскрёб нечёсаную бороду и ответил:
   - Скажу, что мальчишке надо бы дать хлеба с маслом, сколько в брюхо войдёт.
   - Ну так и дай!.. - неожиданно громко расхохотался Тарким. - А ты, Каттай, вот что. С завтрашнего дня можешь ехать в повозке или идти пешком, как сам пожелаешь. А если вдруг кто обидит - не жди, сразу жалуйся мне или Харгеллу. Понял, малыш?
   Каттаю действительно дали ломоть хлеба, настоящего белого хлеба из запасов хозяина, огромный ломоть, отрезанный от целой ковриги. Ксоо Тарким знал, чем запасаться в дорогу! Замечательный мастер испёк этот хлеб таким образом, что мякиш не черствел даже после долгого путешествия в кожаном коробе. Конечно, коврига не казалась только что вынутой из печи, но была мягкой и плесенью не отдавала. После однообразной каши, которой кормили рабов, этот хлеб, да ещё и густо намазанный маслом, показался Каттаю самым вкусным, что он когда-либо ел. Он единым духом умял половину ломтя. Потом неизвестно отчего вспомнил о сидевших в клетке Щенке и Волчонке. У обоих кости выпирали сквозь кожу, и матери не дали им и дорогу вязаных безрукавок, отгоняющих холод. "Помоги тому, кому плохо сегодня, и назавтра кто-нибудь поможет тебе..."
   Каттай представил, как проглотили бы эту пищу Богов двое оголодалых мальчишек, и очередной кусок застрял у него в горле. Ему расхотелось доедать хлеб. Надо было, пожалуй, сразу разделить его натрое... Каттай собрал с колен крошки и огляделся, чувствуя, как подкатывает тоска. Он ещё не согрешил, но уже видел себя преступником. Господин наказал своих рабов, особенно Щенка. Получается, он, Каттай, вознамерился пойти против господина?.. Ну, не то чтобы против...
   Порка за этот проступок ему, может, и не грозила. Но если его застанут у клетки, хозяйского благоволения ему больше не видать уже точно. И как быть с Предназначением? "Мы должны быть добрыми слугами, сынок. И тогда от нашей крови когда-нибудь родится Достойный. Тот, кто совершит Деяние, дарующее свободу..."
   "Я не буду перечить моему господину, - мысленно ответил он матери. - Я просто сделаю так, чтобы двое его рабов одолели дорогу немножко более сытыми и здоровыми". Он поднялся и направился к клетке, пригибаясь, словно воришка, и на ходу придумывая оправдания на случай, если будет-таки застигнут.
   Ему повезло. Харгелл резался в кости с другими надсмотрщиками у большого костра, освещавшего цепь и рабов, а Ингомер вовсю храпел, завернувшись в попону, прямо на земле под ногами у своего любимца-коренника. Саврасый, привязанный на длинной верёвке, осторожно переступал через сегвана, выискивая траву посочней. Никто не перехватил Каттая, не спросил, что это он тут делает, не вынудил врать. Пробираясь к клетке, он даже разделил хлеб пальцами надвое, чтобы сразу сунуть мальчишкам. Из-за спешки и темноты куски получились неравными, но это было не так уж и важно. Главное, что всё удалось!
   Юные венны не спали. Волчонок жадно схватил протянутый хлеб и один кусок сунул Щенку, во второй впился зубами. Каттай заметил мелькнувшую корку: Волчонок взял себе тот край, что был побольше.
   Щенок, прежде чем есть, подержал хлеб на ладони, словно молясь. Он жевал медленно. Разбитый рот плохо слушался и болел. Потом он спросил Каттая, сидевшего возле колеса:
   - Ты - раб?
   Он не сказал "тоже". Каттай поддел пальцем деревянную бирку-серьгу, оттягивавшую левое ухо:
   - Разве ты не видел у меня это?..
   - Видел. Но не знал, что это такое. Каттай пояснил:
   - Господин не надевает тебе свой знак, потому что скоро продаст.
   - Тебя не ведут на цепи и не везут в клетке, - сказал Щенок. - Почему же ты не убегаешь?
   Каттай улыбнулся: вот и ему выдался случай наставить не знающего истин. Он ответил:
   - Потому, что негоже бегать от Предназначения.
   - Какого предназначения?..
   Каттай объяснил, и венны переглянулись.
   - Кто научил тебя такой чепухе?.. - хмыкнул Волчонок.
   - Моя мама.
   Волчонок поёрзал на жёстком деревянном долу.
   - У нас чтут матерей, - проговорил он затем. - Давай выбросим то, что я нечаянно сказал, в отхожее место. Я не хотел обидеть тебя.
   Каттай улыбнулся впотьмах.
   - Я раб и сын рабов. У меня нет гордости, которую можно ранить словами.
   - Этот Достойный с его Деянием... - вновь подал голос Щенок. - Кто тебе сказал, что это - не ты сам?
   - Я?.. - изумился Каттай. Потом вспомнил: - Двести лет назад в нашем городе сразу много рабов совершили Деяние. Это было во время Последней войны. Полководец Гурцат Великий хотел захватить город. Под стенами встал отряд в два раза больше нашего обычного войска. Тогда государь шулхад вооружил всех мужчин и даже рабов. За доблесть в сражении им была обещана вольная...
   - И они её получили?
   - Да. Потому что, как говорят, именно ярость рабов помогла разбить осаждающих. Шулхад Эримей был великий правитель-Щенок придвинулся ближе, насколько позволила цепь. Он сказал:
   Не хочешь бежать сам - так выпусти нас!
   Каттаю стало страшно. Ему показалось, глаза венна светились в ночи, как два изумруда.
   Нет. нет!.. зашептал он, отползая прочь по траве. - Нет, что ты... нет... Я добрый раб... Я не могу предать господина...
   Щенок хотел сказать что-то ещё, но Каттай слушать не стал. Он вскочил и убежал прочь, спотыкаясь в потёмках. Забрался в повозку, ставшую за эти дни такой родной и привычной, свернулся там на мешках и неслышно заплакал. Что-то в нём жутко и томительно отозвалось на слова о побеге, что-то затрепетало в груди, словно домашняя птица, услышавшая из поднебесья зов вольных собратьев...
   Но слишком искусно подрезаны были крылья, и птица даже не попыталась взлететь.
   Самоцветные горы были труднодосягаемы и славились этим. Старинные летописи гласили: давным-давно, когда безымянный старатель впервые обнаружил драгоценные жилы-верховки (легенда рассказывала о подстреленном олене: зверь, силясь встать, сорвал копытами пласт земли с травой, и на солнце засверкали баснословные россыпи), завоёвывать дармовое богатство отправилось превеликое множество народу. Охотники за камнями повалили из всех ближних держав. Саккаремцы, нарлаки, халисунцы, нардарцы... шли люди даже из Вечной Степи и из Потаённой Страны Велимор. В одиночку закладывали неглубокие копанки, по двое-трое били первые шурфы<Ш у р ф - в горном деле: разведывательный колодец> - "напытки"...Всем казалось: только бы отыскать "то самое" место - и за богатством, валяющимся под ногами, останется лишь нагнуться...
   Кому-то действительно повезло. Большинство, как водится, просчиталось.
   Потомки самых удачливых стали хозяевам" рудников и теперь наслаждались богатствами, не поддававшимися никакому исчислению. Дети менее удачливых пошли к ним в услужение, став рудознатцами и гранильщиками камней. Но большинство тех, кто устремился к Трём Зубцам с котомками и кирками, так и не увидели не то что рубинов и золота - даже самого паршивенького крошащегося червеца<Ч е р в е ц - старинное название красного граната>...
   Так говорил Харгелл, и Каттай ему верил. Трудно не поверить, когда говорит Харгелл. Харгелл жесток, как сама жизнь, и, подобно ей, мало расположен к ласковым сказкам.
   Караван Ксоо Таркима только-только втянулся в предгорья, а дорога уже стала опасна. Она косо тянулась вверх по склону холма, и обе её стороны были укреплены сваями и плетнём. Иначе сверху могли посыпаться камни, а сама дорога - съехать оползнем вниз. Харгелл утверждал, будто такие рыхлые склоны были куда страшнее нависающих скал.
   Наверное, он знал, что говорил. Каттай только пробовал вообразить, сколько дерева и из какой дали потребовалось привезти, чтобы построить эту дорогу. А какого людского труда она, наверное, стоила!..