Страница:
Мы неспешно ехали вдоль по улице, провожаемые подозрительными взглядами маленьких белоголовых ребятишек, наблюдавших за нами из дверей. Взрослых почти не встречалось. Из церкви доносились торжественные звуки мессы.
В ту пору День всех усопших был одним из величайших церковных праздников. Во всех церквях яблоку было негде упасть – люди молились за своих родных и друзей, уповая вызволить их души из чистилища. Однако королевская власть уже тогда относилась к этому празднику неодобрительно; вскоре он был запрещен. Ходили разговоры о том, что лишать людей подобного утешения до крайности жестоко. Но, несомненно, куда спокойнее сознавать, что ближний твой, согласно Господней Воле, находится в раю или в аду, чем верить в чистилище, место, где усопшие на протяжении веков подвергаются невыносимым мукам и страданиям.
Мы спешились у постоялого двора и привязали лошадей к ограде. С трудом ступая на затекших ногах, мы направились к дому, который был всего лишь увеличенной копией всех прочих деревенских домов. Крышу его покрывала солома, и штукатурка во многих местах отвалилась от грязных стен.
Внутри дома огонь был разложен по старинке, на решетке посреди комнаты. Клубы дыма, не попадавшего в круглую трубу над очагом, наполняли помещение. Несмотря на полумрак, мы сумели разглядеть нескольких бородатых стариков, игравших в кости; все они с любопытством уставились на нас. К нам торопливо приблизился какой-то толстяк в фартуке, по всей вероятности, хозяин; окинув нас изучающим взглядом, он, несомненно, оценил по достоинству наши дорогие плащи, подбитые мехом. Я сообщил ему, что нам требуется ужин и ночлег. Толстяк ответил, что с радостью предоставит нам то и другое за шесть пенсов. Говорил он с сильным гортанным акцентом, так что я с трудом понимал его речь. Тем не менее, я не преминул поторговаться и снизил плату до четырех пенсов. Удостоверившись у хозяина, что мы не сбились с пути и действительно двигаемся в сторону Скарнси, я заказал эль и устроился у огня. Марк тем временем отправился в конюшню, дабы позаботиться о лошадях.
Вскоре мой юный товарищ присоединился ко мне, чему я был очень рад, так как беззастенчивые взгляды деревенских стариков успели порядком мне надоесть. Я кивнул им, но они не сочли нужным ответить на приветствие и продолжали поедать меня глазами.
– Ну и любопытный же здесь народ, – вполголоса прошептал Марк.
– Просто в эту глушь не часто заезжают путешественники, – пояснил я. – И можешь не сомневаться, местные жители верят, что встреча с горбуном приносит несчастье. Впрочем, в этом убеждены и многие жители больших городов. Мне не раз случалось заметить, как люди, завидев меня, осеняют себя крестом. И это несмотря на то, что одет я всегда более чем прилично.
На ужин нам подали жирную тушеную баранину и крепкий эль. Отведав этого кушанья, Марк недовольно пробормотал, что баран наверняка прожил долгую трудную жизнь. Пока мы ужинали, в харчевню вошла компания деревенских жителей, все в нарядной одежде. Праздничная церковная служба, как видно, закончилась. Приглушенно переговариваясь, селяне устроились за одним из столов. Время от времени все они поглядывали на нас, и, разумеется, выражение их лиц было отнюдь не дружелюбным.
Я заметил, что в дальнем конце харчевни сидят трое мужчин, которые, судя по всему, тоже не пользовались расположением сельчан. По крайней мере, никто не обменялся с ними ни единым словом. Вид у всех троих был не слишком привлекательный: грязная, рваная одежда, всклокоченные бороды. Я поймал на себе их изучающие взгляды, однако они рассматривали нас украдкой, вовсе не так откровенно, как все прочие посетители харчевни.
– Видите вон того высокого малого, сэр? – шепотом спросил меня Марк. – Бьюсь об заклад, что его лохмотья – остатки монашеской сутаны.
Тот, о ком говорил Марк, огромного роста верзила с переломанным носом, был облачен в потрепанное одеяние из тонкой черной шерсти, и на спине у него я и в самом деле различил бенедиктинский капюшон. Хозяин, единственный, кто был с нами приветлив, подошел к столу, чтобы наполнить наши стаканы.
– Скажите, приятель, – вполголоса осведомился я, – кто эти трое?
– Служки из монастыря, что был уничтожен в прошлом году, – неодобрительно проворчал хозяин. – Вы сами знаете, сэр, что сейчас происходит. Король решил разделаться с монастырями. Монахам дают приходы, а монастырским служкам остается одно – идти на большую дорогу. Эта троица слоняется здесь уже около года. Никакой работы для них нет, и милостыни им не подают. Видите вон того тощего парня с отрезанными ушами? Остерегайтесь его.
Посмотрев в дальний угол харчевни, я увидел того, о ком говорил хозяин, – высокого худого человека со спутанными белокурыми волосами. У него и правда не было ушей – лишь дыры, окруженные безобразными шрамами. Я знал, что отсечением ушей наказывают за подлог. Без сомнения, бедолага с отчаяния решил попробовать себя в изготовлении фальшивых денег.
– Однако вы разрешаете им находиться в вашей харчевне, – заметил я.
– В том, что их выбросили на улицу, нет их вины, – пожал плечами хозяин. – Такова сейчас участь сотен.
Тут хозяин осекся, словно решив, что сказал слишком много, и торопливо отошел от нашего стола.
– Думаю, нам с тобой самое время отдохнуть, – сказал я и взял со стола свечу.
Марк кивнул в знак согласия. Мы допили эль и двинулись к лестнице. Когда мы проходили мимо монастырских служек, я нечаянно задел полой плаща край одежды верзилы.
– Ох, Эдвин, теперь не видать тебе счастья, – во всеуслышание заявил один из его товарищей. – Для того чтобы вернуть удачу, тебе придется отыскать карлика и потрогать его.
Вся троица покатилась со смеху. Я заметил, что Марк повернулся в их сторону, и предостерегающе опустил руку ему на плечо.
– Не обращай внимания, – прошептал я. – Пусть смеются. Идем.
Едва ли не силой я подтащил своего юного товарища к шаткой деревянной лестнице. Поднявшись, мы оказались в тесной комнатушке под самой крышей; наши дорожные сумки уже лежали на низеньких деревянных кроватях. Крысы, которых здесь, по всей вероятности, было великое множество, при нашем появлении бросились врассыпную; до нас донесся лишь дробный топот множества когтистых лап. Мы уселись на кровати и сняли сапоги.
Марк был вне себя от злости.
– Удивляюсь я вам, сэр! Почему мы должны терпеть оскорбления от всякого сброда?
– Не забывай, мы с тобой окружены неприятелями, и лишние стычки нам вовсе ни к чему. Жители этих районов Южной Англии в большинстве своем – сторонники папизма. Очень может быть, что священник местной церкви каждое воскресение учит свою паству молиться о смерти короля и о возвращении власти Папы.
– А я думал, вы никогда прежде не были в этих краях, – заметил Марк.
Он вытянул ноги так, что они уперлись в широкую дымовую трубу, которая торчала в центре комнаты и уходила в специальное отверстие, проделанное в крыше. Труба эта была единственным источником тепла в нашем скромном пристанище.
– Ох, как бы нам к утру не превратиться в сосульки, – проворчал я. – Нет, Марк, я никогда здесь не был. Но осведомители лорда Кромвеля исправно присылают ему сведения о состоянии умов во всех графствах. У меня в сумке копии их докладов.
– А вам не кажется, сэр, что это чересчур утомительно? – по-прежнему недовольным тоном спросил Марк. – Всегда быть настороже, повсюду выискивать признаки государственной измены. По-моему, раньше ничего подобного не было.
– Наша страна переживает сейчас нелегкие времена, – возразил я. – Вскоре все переменится к лучшему.
– И когда это произойдет? Когда все монастыри будут уничтожены?
– Да. Тогда дело реформы будет в безопасности. А у лорда Кромвеля появится достаточно денег, чтобы защитить королевство от любого внешнего вторжения и облегчить участь народа. Можешь мне поверить, у него великие планы.
– Боюсь, после того как все служащие Палаты перераспределения получат свою долю, денег не хватит даже для того, чтобы купить новую одежду тем бедолагам внизу.
– Напрасные опасения, Марк, – с пылом возразил я. – Крупные монастыри обладают невероятными богатствами. И, несмотря на то, что благотворительность является их первейшей обязанностью, они и не думают помогать бедным. Я собственными глазами видел, как во время голода в Личфилде толпы бедняков окружали монастырские ворота и изголодавшиеся дети вырывали друг у друга несколько жалких фартингов, просунутых сквозь прутья решетки. В те дни мне стыдно было ходить в монастырскую школу. Да и школа, честно говоря, никуда не годилась. А теперь в каждом приходе появятся хорошие школы и средства на их содержание будут выдаваться из королевской казны.
На это Марк ничего не ответил, лишь недоверчиво вскинул бровь.
– Послушай, Марк, убрал бы ты с этой трубы свои ноги! – пробурчал я, неожиданно раздосадованный его скептическим отношением к моим словам. – Богом клянусь, они воняют хуже мокрого барана!
Марк послушно убрал ноги и растянулся на кровати, уставившись в низкий потолок.
– Уверен, сэр, все, что вы говорите, правда, – задумчиво произнес он. – Но служба в Палате перераспределения заставила меня усомниться в людском милосердии и бескорыстии.
– И все же не сомневайся, Палата перераспределения – это доброе начинание. И со временем оно принесет добрые плоды. Спору нет, лорд Кромвель жесток и суров, но к этому его вынуждает необходимость. Прошу тебя, верь в это, – мягко добавил я.
Как только я произнес эти слова, мне вспомнилось выражение угрюмого удовольствия, мелькнувшее на лице лорда Кромвеля в тот момент, когда он говорил о сожжении священников на костре из церковных книг и статуй.
– Верить – это все, что нам остается. Как известно, вера сдвигает горы, не так ли, сэр? – усмехнулся Марк.
– Господи, теперь все встало с ног на голову, – пробормотал я. – Раньше юнцы были идеалистами, а старики циниками, а сейчас все наоборот. Ладно, я слишком устал, чтобы спорить.
Я начал раздеваться, медленно и нерешительно расстегивая пуговицы. Марк, с присущей ему деликатностью, догадался, что мне вовсе не хочется, чтобы чей-то взор видел мой изъян, и отвернулся к стене. Мы молча разделись и натянули ночные рубашки. Я улегся на свою провисшую кровать и задул свечу.
Прочтя обычные молитвы, я закрыл глаза. Усталость моя была так велика, что мне казалось, я мгновенно усну. Но еще долго я лежал без сна, прислушиваясь к ровному дыханию Марка и к шороху крыс, которые, осмелев, крались в середину комнаты, к теплой трубе.
По своему обыкновению я старался не принимать близко к сердцу мелкие неприятности, однако испуганные взгляды, которые селяне бросали на мой горб, и насмешки аббатских служек чувствительно задели меня. От воодушевления, с которым я двинулся в путь, не осталось и следа. Всю свою жизнь я учился пропускать подобные оскорбления мимо ушей, хотя в юности они нередко доводили меня до исступления. Мне случалось встречать немало калек, души которых были изуродованы еще сильнее, чем тела, вследствие издевательств, сыпавшихся на них градом. Эти несчастные враждебно смотрели на мир из-под насупленных бровей и осыпали проклятиями детей, которые преследовали их на улицах. Я понимал, что куда благоразумнее стать неуязвимым для насмешек, смириться с волею Господа, сотворившего меня горбуном, и пытаться вести такую же жизнь, какую ведут все остальные люди.
Увы, на память мне упорно приходили случаи, когда это было невозможно. Один из таких случаев определил всю мою дальнейшую жизнь. Мне было тогда пятнадцать, и я учился в монастырской школе в Личфилде. Как и всем ученикам старших классов, мне вменялось в обязанность присутствовать при воскресной мессе, а порой принимать в ней участие в качестве церковного служки. Это было для меня настоящим праздником, в особенности после унылой недели, проведенной в бесплодных сражениях с латинскими и греческими текстами – древние языки нам пытался преподавать отец Эндрю, тучный невежественный монах, большой любитель выпить.
А в воскресенье я, исполненный радости, вступал под своды ярко освещенного храма, где перед алтарем горели свечи, а от распятия и статуй святых, казалось, исходило сияние. Разумеется, я предпочитал те дни, когда мне не приходилось помогать священнику и я мог сидеть на скамье вместе со всеми остальными прихожанами. За алтарем священник произносил слова латинской мессы, которые я понемногу начинал понимать, а прихожане хором отвечали ему.
Теперь, когда традиционную мессу давно уже не служат, трудно представить то чувство причастности великой тайне, которое она пробуждала в душах: запах ладана, благозвучные латинские стихи, возносящиеся под своды храма, торжественный звон колокола в тот момент, когда происходит чудо, в которое верят все собравшиеся, – вино и хлеб превращаются в плоть и кровь Христову.
В последний год пребывания в школе душа моя преисполнилась религиозного пыла. Любуясь просветленными лицами прихожан, я думал о Церкви как о великом сообществе, объединяющем живых и усопших, превращающем людей, пусть на несколько часов, в стадо Великого Пастыря. Я ощущал в себе призвание служить этому стаду; не сомневался, что, став священником, сумею повести за собой людей и заслужить их уважение.
Однако мне не суждено было долго предаваться иллюзиям. Настал день, когда я решил открыть свои мечты брату Эндрю и попросил его уединиться для важной беседы со мной в небольшом кабинете рядом с классной комнатой. Брат Эндрю сидел за столом, изучая какой-то пергамент; день клонился к вечеру, глаза монаха покраснели, а черную сутану покрывали пятна, оставленные едой и чернилами. Дрожащим от волнения голосом я сообщил ему, что ощущаю призвание к поприщу священнослужителя и надеюсь стать послушником, который впоследствии будет посвящен в духовный сан.
Я ожидал, что мой наставник задаст мне множество вопросов, проверяя крепость моей веры, но он лишь предостерегающе вскинул свою пухлую красную руку.
«Юноша, тебе никогда не бывать священником, – отрезал брат Эндрю. – Неужели ты сам этого не понимаешь? Нечего было занимать мое время таким пустым разговором», – добавил он, досадливо сдвигая лохматые брови.
Брат Эндрю редко давал себе труд побриться, и седая щетина покрывала его толстые багровые щеки, подобно инею.
«Я не понимаю вас, брат. Почему я не могу стать священником?»
Он вздохнул, обдав меня запахом перегара.
«Мэтью Шардлейк, вне всякого сомнения, ты читал книгу Бытие, и, следовательно, тебе известно, что Господь создал нас по собственному образу и подобию?» – спросил он.
«Разумеется, мне это известно».
«Ты должен понимать также, что служитель Церкви в первую очередь является воплощением Господнего образа и подобия. Всякий, кто имеет хотя бы малейший телесный недостаток, пусть даже легкую хромоту, не может быть удостоен духовного сана. Что же говорить о тех, кто, подобно тебе, носит на спине здоровенный горб? Как можешь ты служить посредником между простыми людьми, погрязшими во грехе, и величием Господа, если Господь наделил тебя столь отталкивающим обличьем?»
Мне казалось, что я провалился в ледяную прорубь.
«Но это несправедливо, брат, – едва слышно пробормотал я. – Это слишком жестоко».
От злобы лицо брата Эндрю побагровело еще сильнее.
«Юноша, ты что, подвергаешь сомнению учение Святой Церкви? – рявкнул он. – Как ты осмелился явиться ко мне и заявить о своем желании принять духовный сан? Ты отдаешь себе отчет в собственной дерзости, презренный еретик?»
Я окинул взором круглую приземистую фигуру монаха, его покрытую жирными пятнами сутану и злобное небритое лицо.
«Значит, я должен выглядеть так же, как вы?» – выпалил я прежде, чем успел подумать о последствиях своих слов.
Издав грозный рев, монах вскочил со стула и влепил мне сокрушительную затрещину.
«Ты, маленький горбатый уродец! – завопил он. – Убирайся с глаз моих долой!»
Голова моя кружилась, однако я не стал ждать новых затрещин и пустился наутек. Брат Эндрю был слишком тучен, чтобы меня преследовать (год спустя он умер от удара). Я выбежал из собора и поплелся домой, униженный и несчастный. У калитки нашего сада я остановился, наблюдая за тем, как солнце опускалось за верхушки деревьев. Красота весеннего заката казалась мне жестокой насмешкой над моим уродством. Теперь, когда Церковь оттолкнула меня, я чувствовал беспредельное, безнадежное одиночество.
Но вдруг, стоя в сгущавшихся сумерках, я услыхал, что Христос говорит со мной. Да, это было именно так, ибо я не могу найти случившемуся никаких иных объяснений. В сознании моем отчетливо зазвучал дивный голос, которого я никогда прежде не слышал.
«Ты не один», – произнес этот голос с непередаваемой теплотой и сердечностью, и я ощутил, как любовь и покой окутали все мое существо.
Не знаю, как долго я стоял у калитки, глубоко вдыхая свежий весенний воздух, но эти мгновения изменили всю мою жизнь. Христос снизошел ко мне, дабы исцелить боль от оскорбления, причиненного жестокими словами, которые Церковь приписывала Ему. В ту ночь, предаваясь жарким молитвам, я надеялся, что мне будет дарована радость услышать этот голос вновь, но этого больше никогда не случилось. Возможно, Христос говорит с нами лишь один раз в жизни. Возможно, многим не дано и этого.
На следующее утро мы с Марком поднялись с первыми проблесками рассвета, раньше, чем деревня начала оживать. Я по-прежнему пребывал в угрюмом расположении духа, и потому говорили мы мало. Ночью мороз усилился, и теперь трава и деревья были подернуты инеем, но, на наше счастье, снег так и не выпал. Мы выехали из деревни и вновь двинулись по узкой дороге, петлявшей меж лесистых склонов.
Мы провели в пути все утро и начало дня; наконец лес начал редеть, и мы оказались посреди сжатых полей, за которыми виднелись очертания Южных Холмов. Дорога привела нас к подножию холма, где паслись поросшие густой шерстью овцы. Поднявшись на холм, мы увидели раскинувшееся внизу море, медленно катившее свои серые волны. Справа от нас меж невысокими холмами протекала узкая река, которая впадала в море, миновав прибрежную заболоченную полосу. У самого края болота виднелся небольшой городок, а примерно в миле от него – несколько окруженных высокой стеной зданий, возведенных из древнего желтого камня. Над ними возвышалась величественная церковь в норманнском стиле, размерами не уступавшая многим соборам.
– Вот он, монастырь Скарнси, – изрек я.
– Господь вывел нас из всех испытаний целыми и невредимыми, – откликнулся Марк.
– Я полагаю, настоящие испытания ожидают нас впереди, – возразил я.
Когда мы направили усталых лошадей вниз, ветер принес с моря мохнатые тучи и в воздухе закружились первые снежинки.
ГЛАВА 4
В ту пору День всех усопших был одним из величайших церковных праздников. Во всех церквях яблоку было негде упасть – люди молились за своих родных и друзей, уповая вызволить их души из чистилища. Однако королевская власть уже тогда относилась к этому празднику неодобрительно; вскоре он был запрещен. Ходили разговоры о том, что лишать людей подобного утешения до крайности жестоко. Но, несомненно, куда спокойнее сознавать, что ближний твой, согласно Господней Воле, находится в раю или в аду, чем верить в чистилище, место, где усопшие на протяжении веков подвергаются невыносимым мукам и страданиям.
Мы спешились у постоялого двора и привязали лошадей к ограде. С трудом ступая на затекших ногах, мы направились к дому, который был всего лишь увеличенной копией всех прочих деревенских домов. Крышу его покрывала солома, и штукатурка во многих местах отвалилась от грязных стен.
Внутри дома огонь был разложен по старинке, на решетке посреди комнаты. Клубы дыма, не попадавшего в круглую трубу над очагом, наполняли помещение. Несмотря на полумрак, мы сумели разглядеть нескольких бородатых стариков, игравших в кости; все они с любопытством уставились на нас. К нам торопливо приблизился какой-то толстяк в фартуке, по всей вероятности, хозяин; окинув нас изучающим взглядом, он, несомненно, оценил по достоинству наши дорогие плащи, подбитые мехом. Я сообщил ему, что нам требуется ужин и ночлег. Толстяк ответил, что с радостью предоставит нам то и другое за шесть пенсов. Говорил он с сильным гортанным акцентом, так что я с трудом понимал его речь. Тем не менее, я не преминул поторговаться и снизил плату до четырех пенсов. Удостоверившись у хозяина, что мы не сбились с пути и действительно двигаемся в сторону Скарнси, я заказал эль и устроился у огня. Марк тем временем отправился в конюшню, дабы позаботиться о лошадях.
Вскоре мой юный товарищ присоединился ко мне, чему я был очень рад, так как беззастенчивые взгляды деревенских стариков успели порядком мне надоесть. Я кивнул им, но они не сочли нужным ответить на приветствие и продолжали поедать меня глазами.
– Ну и любопытный же здесь народ, – вполголоса прошептал Марк.
– Просто в эту глушь не часто заезжают путешественники, – пояснил я. – И можешь не сомневаться, местные жители верят, что встреча с горбуном приносит несчастье. Впрочем, в этом убеждены и многие жители больших городов. Мне не раз случалось заметить, как люди, завидев меня, осеняют себя крестом. И это несмотря на то, что одет я всегда более чем прилично.
На ужин нам подали жирную тушеную баранину и крепкий эль. Отведав этого кушанья, Марк недовольно пробормотал, что баран наверняка прожил долгую трудную жизнь. Пока мы ужинали, в харчевню вошла компания деревенских жителей, все в нарядной одежде. Праздничная церковная служба, как видно, закончилась. Приглушенно переговариваясь, селяне устроились за одним из столов. Время от времени все они поглядывали на нас, и, разумеется, выражение их лиц было отнюдь не дружелюбным.
Я заметил, что в дальнем конце харчевни сидят трое мужчин, которые, судя по всему, тоже не пользовались расположением сельчан. По крайней мере, никто не обменялся с ними ни единым словом. Вид у всех троих был не слишком привлекательный: грязная, рваная одежда, всклокоченные бороды. Я поймал на себе их изучающие взгляды, однако они рассматривали нас украдкой, вовсе не так откровенно, как все прочие посетители харчевни.
– Видите вон того высокого малого, сэр? – шепотом спросил меня Марк. – Бьюсь об заклад, что его лохмотья – остатки монашеской сутаны.
Тот, о ком говорил Марк, огромного роста верзила с переломанным носом, был облачен в потрепанное одеяние из тонкой черной шерсти, и на спине у него я и в самом деле различил бенедиктинский капюшон. Хозяин, единственный, кто был с нами приветлив, подошел к столу, чтобы наполнить наши стаканы.
– Скажите, приятель, – вполголоса осведомился я, – кто эти трое?
– Служки из монастыря, что был уничтожен в прошлом году, – неодобрительно проворчал хозяин. – Вы сами знаете, сэр, что сейчас происходит. Король решил разделаться с монастырями. Монахам дают приходы, а монастырским служкам остается одно – идти на большую дорогу. Эта троица слоняется здесь уже около года. Никакой работы для них нет, и милостыни им не подают. Видите вон того тощего парня с отрезанными ушами? Остерегайтесь его.
Посмотрев в дальний угол харчевни, я увидел того, о ком говорил хозяин, – высокого худого человека со спутанными белокурыми волосами. У него и правда не было ушей – лишь дыры, окруженные безобразными шрамами. Я знал, что отсечением ушей наказывают за подлог. Без сомнения, бедолага с отчаяния решил попробовать себя в изготовлении фальшивых денег.
– Однако вы разрешаете им находиться в вашей харчевне, – заметил я.
– В том, что их выбросили на улицу, нет их вины, – пожал плечами хозяин. – Такова сейчас участь сотен.
Тут хозяин осекся, словно решив, что сказал слишком много, и торопливо отошел от нашего стола.
– Думаю, нам с тобой самое время отдохнуть, – сказал я и взял со стола свечу.
Марк кивнул в знак согласия. Мы допили эль и двинулись к лестнице. Когда мы проходили мимо монастырских служек, я нечаянно задел полой плаща край одежды верзилы.
– Ох, Эдвин, теперь не видать тебе счастья, – во всеуслышание заявил один из его товарищей. – Для того чтобы вернуть удачу, тебе придется отыскать карлика и потрогать его.
Вся троица покатилась со смеху. Я заметил, что Марк повернулся в их сторону, и предостерегающе опустил руку ему на плечо.
– Не обращай внимания, – прошептал я. – Пусть смеются. Идем.
Едва ли не силой я подтащил своего юного товарища к шаткой деревянной лестнице. Поднявшись, мы оказались в тесной комнатушке под самой крышей; наши дорожные сумки уже лежали на низеньких деревянных кроватях. Крысы, которых здесь, по всей вероятности, было великое множество, при нашем появлении бросились врассыпную; до нас донесся лишь дробный топот множества когтистых лап. Мы уселись на кровати и сняли сапоги.
Марк был вне себя от злости.
– Удивляюсь я вам, сэр! Почему мы должны терпеть оскорбления от всякого сброда?
– Не забывай, мы с тобой окружены неприятелями, и лишние стычки нам вовсе ни к чему. Жители этих районов Южной Англии в большинстве своем – сторонники папизма. Очень может быть, что священник местной церкви каждое воскресение учит свою паству молиться о смерти короля и о возвращении власти Папы.
– А я думал, вы никогда прежде не были в этих краях, – заметил Марк.
Он вытянул ноги так, что они уперлись в широкую дымовую трубу, которая торчала в центре комнаты и уходила в специальное отверстие, проделанное в крыше. Труба эта была единственным источником тепла в нашем скромном пристанище.
– Ох, как бы нам к утру не превратиться в сосульки, – проворчал я. – Нет, Марк, я никогда здесь не был. Но осведомители лорда Кромвеля исправно присылают ему сведения о состоянии умов во всех графствах. У меня в сумке копии их докладов.
– А вам не кажется, сэр, что это чересчур утомительно? – по-прежнему недовольным тоном спросил Марк. – Всегда быть настороже, повсюду выискивать признаки государственной измены. По-моему, раньше ничего подобного не было.
– Наша страна переживает сейчас нелегкие времена, – возразил я. – Вскоре все переменится к лучшему.
– И когда это произойдет? Когда все монастыри будут уничтожены?
– Да. Тогда дело реформы будет в безопасности. А у лорда Кромвеля появится достаточно денег, чтобы защитить королевство от любого внешнего вторжения и облегчить участь народа. Можешь мне поверить, у него великие планы.
– Боюсь, после того как все служащие Палаты перераспределения получат свою долю, денег не хватит даже для того, чтобы купить новую одежду тем бедолагам внизу.
– Напрасные опасения, Марк, – с пылом возразил я. – Крупные монастыри обладают невероятными богатствами. И, несмотря на то, что благотворительность является их первейшей обязанностью, они и не думают помогать бедным. Я собственными глазами видел, как во время голода в Личфилде толпы бедняков окружали монастырские ворота и изголодавшиеся дети вырывали друг у друга несколько жалких фартингов, просунутых сквозь прутья решетки. В те дни мне стыдно было ходить в монастырскую школу. Да и школа, честно говоря, никуда не годилась. А теперь в каждом приходе появятся хорошие школы и средства на их содержание будут выдаваться из королевской казны.
На это Марк ничего не ответил, лишь недоверчиво вскинул бровь.
– Послушай, Марк, убрал бы ты с этой трубы свои ноги! – пробурчал я, неожиданно раздосадованный его скептическим отношением к моим словам. – Богом клянусь, они воняют хуже мокрого барана!
Марк послушно убрал ноги и растянулся на кровати, уставившись в низкий потолок.
– Уверен, сэр, все, что вы говорите, правда, – задумчиво произнес он. – Но служба в Палате перераспределения заставила меня усомниться в людском милосердии и бескорыстии.
– И все же не сомневайся, Палата перераспределения – это доброе начинание. И со временем оно принесет добрые плоды. Спору нет, лорд Кромвель жесток и суров, но к этому его вынуждает необходимость. Прошу тебя, верь в это, – мягко добавил я.
Как только я произнес эти слова, мне вспомнилось выражение угрюмого удовольствия, мелькнувшее на лице лорда Кромвеля в тот момент, когда он говорил о сожжении священников на костре из церковных книг и статуй.
– Верить – это все, что нам остается. Как известно, вера сдвигает горы, не так ли, сэр? – усмехнулся Марк.
– Господи, теперь все встало с ног на голову, – пробормотал я. – Раньше юнцы были идеалистами, а старики циниками, а сейчас все наоборот. Ладно, я слишком устал, чтобы спорить.
Я начал раздеваться, медленно и нерешительно расстегивая пуговицы. Марк, с присущей ему деликатностью, догадался, что мне вовсе не хочется, чтобы чей-то взор видел мой изъян, и отвернулся к стене. Мы молча разделись и натянули ночные рубашки. Я улегся на свою провисшую кровать и задул свечу.
Прочтя обычные молитвы, я закрыл глаза. Усталость моя была так велика, что мне казалось, я мгновенно усну. Но еще долго я лежал без сна, прислушиваясь к ровному дыханию Марка и к шороху крыс, которые, осмелев, крались в середину комнаты, к теплой трубе.
По своему обыкновению я старался не принимать близко к сердцу мелкие неприятности, однако испуганные взгляды, которые селяне бросали на мой горб, и насмешки аббатских служек чувствительно задели меня. От воодушевления, с которым я двинулся в путь, не осталось и следа. Всю свою жизнь я учился пропускать подобные оскорбления мимо ушей, хотя в юности они нередко доводили меня до исступления. Мне случалось встречать немало калек, души которых были изуродованы еще сильнее, чем тела, вследствие издевательств, сыпавшихся на них градом. Эти несчастные враждебно смотрели на мир из-под насупленных бровей и осыпали проклятиями детей, которые преследовали их на улицах. Я понимал, что куда благоразумнее стать неуязвимым для насмешек, смириться с волею Господа, сотворившего меня горбуном, и пытаться вести такую же жизнь, какую ведут все остальные люди.
Увы, на память мне упорно приходили случаи, когда это было невозможно. Один из таких случаев определил всю мою дальнейшую жизнь. Мне было тогда пятнадцать, и я учился в монастырской школе в Личфилде. Как и всем ученикам старших классов, мне вменялось в обязанность присутствовать при воскресной мессе, а порой принимать в ней участие в качестве церковного служки. Это было для меня настоящим праздником, в особенности после унылой недели, проведенной в бесплодных сражениях с латинскими и греческими текстами – древние языки нам пытался преподавать отец Эндрю, тучный невежественный монах, большой любитель выпить.
А в воскресенье я, исполненный радости, вступал под своды ярко освещенного храма, где перед алтарем горели свечи, а от распятия и статуй святых, казалось, исходило сияние. Разумеется, я предпочитал те дни, когда мне не приходилось помогать священнику и я мог сидеть на скамье вместе со всеми остальными прихожанами. За алтарем священник произносил слова латинской мессы, которые я понемногу начинал понимать, а прихожане хором отвечали ему.
Теперь, когда традиционную мессу давно уже не служат, трудно представить то чувство причастности великой тайне, которое она пробуждала в душах: запах ладана, благозвучные латинские стихи, возносящиеся под своды храма, торжественный звон колокола в тот момент, когда происходит чудо, в которое верят все собравшиеся, – вино и хлеб превращаются в плоть и кровь Христову.
В последний год пребывания в школе душа моя преисполнилась религиозного пыла. Любуясь просветленными лицами прихожан, я думал о Церкви как о великом сообществе, объединяющем живых и усопших, превращающем людей, пусть на несколько часов, в стадо Великого Пастыря. Я ощущал в себе призвание служить этому стаду; не сомневался, что, став священником, сумею повести за собой людей и заслужить их уважение.
Однако мне не суждено было долго предаваться иллюзиям. Настал день, когда я решил открыть свои мечты брату Эндрю и попросил его уединиться для важной беседы со мной в небольшом кабинете рядом с классной комнатой. Брат Эндрю сидел за столом, изучая какой-то пергамент; день клонился к вечеру, глаза монаха покраснели, а черную сутану покрывали пятна, оставленные едой и чернилами. Дрожащим от волнения голосом я сообщил ему, что ощущаю призвание к поприщу священнослужителя и надеюсь стать послушником, который впоследствии будет посвящен в духовный сан.
Я ожидал, что мой наставник задаст мне множество вопросов, проверяя крепость моей веры, но он лишь предостерегающе вскинул свою пухлую красную руку.
«Юноша, тебе никогда не бывать священником, – отрезал брат Эндрю. – Неужели ты сам этого не понимаешь? Нечего было занимать мое время таким пустым разговором», – добавил он, досадливо сдвигая лохматые брови.
Брат Эндрю редко давал себе труд побриться, и седая щетина покрывала его толстые багровые щеки, подобно инею.
«Я не понимаю вас, брат. Почему я не могу стать священником?»
Он вздохнул, обдав меня запахом перегара.
«Мэтью Шардлейк, вне всякого сомнения, ты читал книгу Бытие, и, следовательно, тебе известно, что Господь создал нас по собственному образу и подобию?» – спросил он.
«Разумеется, мне это известно».
«Ты должен понимать также, что служитель Церкви в первую очередь является воплощением Господнего образа и подобия. Всякий, кто имеет хотя бы малейший телесный недостаток, пусть даже легкую хромоту, не может быть удостоен духовного сана. Что же говорить о тех, кто, подобно тебе, носит на спине здоровенный горб? Как можешь ты служить посредником между простыми людьми, погрязшими во грехе, и величием Господа, если Господь наделил тебя столь отталкивающим обличьем?»
Мне казалось, что я провалился в ледяную прорубь.
«Но это несправедливо, брат, – едва слышно пробормотал я. – Это слишком жестоко».
От злобы лицо брата Эндрю побагровело еще сильнее.
«Юноша, ты что, подвергаешь сомнению учение Святой Церкви? – рявкнул он. – Как ты осмелился явиться ко мне и заявить о своем желании принять духовный сан? Ты отдаешь себе отчет в собственной дерзости, презренный еретик?»
Я окинул взором круглую приземистую фигуру монаха, его покрытую жирными пятнами сутану и злобное небритое лицо.
«Значит, я должен выглядеть так же, как вы?» – выпалил я прежде, чем успел подумать о последствиях своих слов.
Издав грозный рев, монах вскочил со стула и влепил мне сокрушительную затрещину.
«Ты, маленький горбатый уродец! – завопил он. – Убирайся с глаз моих долой!»
Голова моя кружилась, однако я не стал ждать новых затрещин и пустился наутек. Брат Эндрю был слишком тучен, чтобы меня преследовать (год спустя он умер от удара). Я выбежал из собора и поплелся домой, униженный и несчастный. У калитки нашего сада я остановился, наблюдая за тем, как солнце опускалось за верхушки деревьев. Красота весеннего заката казалась мне жестокой насмешкой над моим уродством. Теперь, когда Церковь оттолкнула меня, я чувствовал беспредельное, безнадежное одиночество.
Но вдруг, стоя в сгущавшихся сумерках, я услыхал, что Христос говорит со мной. Да, это было именно так, ибо я не могу найти случившемуся никаких иных объяснений. В сознании моем отчетливо зазвучал дивный голос, которого я никогда прежде не слышал.
«Ты не один», – произнес этот голос с непередаваемой теплотой и сердечностью, и я ощутил, как любовь и покой окутали все мое существо.
Не знаю, как долго я стоял у калитки, глубоко вдыхая свежий весенний воздух, но эти мгновения изменили всю мою жизнь. Христос снизошел ко мне, дабы исцелить боль от оскорбления, причиненного жестокими словами, которые Церковь приписывала Ему. В ту ночь, предаваясь жарким молитвам, я надеялся, что мне будет дарована радость услышать этот голос вновь, но этого больше никогда не случилось. Возможно, Христос говорит с нами лишь один раз в жизни. Возможно, многим не дано и этого.
На следующее утро мы с Марком поднялись с первыми проблесками рассвета, раньше, чем деревня начала оживать. Я по-прежнему пребывал в угрюмом расположении духа, и потому говорили мы мало. Ночью мороз усилился, и теперь трава и деревья были подернуты инеем, но, на наше счастье, снег так и не выпал. Мы выехали из деревни и вновь двинулись по узкой дороге, петлявшей меж лесистых склонов.
Мы провели в пути все утро и начало дня; наконец лес начал редеть, и мы оказались посреди сжатых полей, за которыми виднелись очертания Южных Холмов. Дорога привела нас к подножию холма, где паслись поросшие густой шерстью овцы. Поднявшись на холм, мы увидели раскинувшееся внизу море, медленно катившее свои серые волны. Справа от нас меж невысокими холмами протекала узкая река, которая впадала в море, миновав прибрежную заболоченную полосу. У самого края болота виднелся небольшой городок, а примерно в миле от него – несколько окруженных высокой стеной зданий, возведенных из древнего желтого камня. Над ними возвышалась величественная церковь в норманнском стиле, размерами не уступавшая многим соборам.
– Вот он, монастырь Скарнси, – изрек я.
– Господь вывел нас из всех испытаний целыми и невредимыми, – откликнулся Марк.
– Я полагаю, настоящие испытания ожидают нас впереди, – возразил я.
Когда мы направили усталых лошадей вниз, ветер принес с моря мохнатые тучи и в воздухе закружились первые снежинки.
ГЛАВА 4
Осторожно спустившись с холма, мы двинулись по дороге, ведущей в город. Лошади нервничали, хлопья снега щекотали им морды, заставляя их громко фыркать и мотать головами. К счастью, когда мы въехали на городские окраины, снегопад прекратился.
– Может, заедем к мировому судье? – предложил Марк.
– Нет, – покачал я головой. – Нам надо поскорее добраться до монастыря. Если снег пойдет вновь, сегодня мы так и не попадем туда.
Копыта наших лошадей процокали по мощенной булыжником главной улице Скарнси. Верхние этажи старинных домов нависали над тротуаром; местные жители имели привычку выливать содержимое ночных горшков прямо из окон, так что нам приходилось остерегаться. Мы заметили, что штукатурка, покрывавшая дома, во многих местах облупилась, а немногочисленные лавки имеют довольно жалкий вид. Редкие прохожие бросали на нас безразличные взгляды.
Наконец мы оказались на городской площади. С трех сторон ее окружали невзрачные обветшалые здания, зато четвертая представляла собой широкий каменный причал. Вне всяких сомнений, в былые времена причал этот выходил прямо в море, но сейчас за ним расстилалось поросшее тростником болото, распространявшее сильный запах соли и гниения. Под серым зимним небом болото казалось особенно унылым и навевало грустные размышления. Через болото к морю, стальная полоса которого блестела где-то в миле отсюда, вел канал, такой узкий, что по нему могла проплыть лишь небольшая лодка. Вдали, на болоте, мы различили вереницу осликов, связанных друг с другом веревками; на спинах животных были навьючены корзины. Какие-то люди доставали из этих корзин камни и выкладывали ими берег канала.
По всей видимости, недавно здесь состоялось некое действо, ибо несколько женщин, стоявших у высокого столба в дальнем конце площади, что-то оживленно обсуждали. На высокой табуретке восседала дородная женщина средних лет, ноги которой были прикованы к позорному столбу. Землю вокруг нее покрывали гнилые овощи и фрукты, да и сама она являла собой более чем жалкое зрелище – одежда ее была густо заляпана тухлыми яйцами и прочей дрянью. На голове у нее красовался треугольный колпак, на котором была выведена краской буква «С» – по всей вероятности, первая буква слова «сварливая». Хотя распухшее лицо несчастной покрывали синяки и один глаз наполовину заплыл, вид у нее был довольно жизнерадостный. Одна из женщин протянула ей кружку эля, и та с наслаждением сделала глоток. Заметив нас, она приветственным жестом вскинула кружку и растянула губы в ухмылке. Тут на площадь выбежала толпа радостно хохочущих детей, вооруженных кочанами гнилой капусты, однако одна из женщин замахала руками, отгоняя их прочь.
– Убирайтесь отсюда, – закричала она. Гортанная ее речь напоминала говор жителей деревни, где мы провели минувшую ночь. – Жена Томаса уже получила свой урок, и он пошел ей на пользу. Теперь она больше не будет донимать своего мужа бранью. Отныне они станут жить в мире и согласии. Через час ее отпустят. Хватит с нее.
Дети отступили на безопасное расстояние, осыпая жену Томаса насмешками и оскорблениями.
– Я смотрю, здесь, вдали от столицы, царят весьма мягкие нравы, – изрек Марк.
Я кивнул в знак согласия. В самом деле, несчастным, прикованным к лондонским позорным столбам, зачастую достаются не тухлые яйца и гнилая капуста, а град камней, выбивающих глаза и зубы.
Мы выехали из города и направили лошадей по дороге, ведущей к монастырю. По обеим сторонам дороги тянулись унылые болота – заросли тростника и лужи гниющей воды. Меня до крайности удивляло, что через эту зловонную трясину проложены тропы и дороги; однако это было именно так, иначе встречавшиеся нам люди непременно сбились бы с пути.
– Некогда Скарнси был процветающим морским портом, – сообщил я. – Но где-то столетие назад берег моря стал заболачиваться, и ты видишь сам, к чему это привело. Неудивительно, что ныне город пришел в запустение. По этому каналу едва может пройти рыбачья лодка.
– Но как горожане зарабатывают себе на жизнь?
– Рыбной ловлей и фермерством. Полагаю так же, что они занимаются контрабандой. Провозят кое-какие товары во Францию. Им все еще приходится выплачивать пошлины монастырю, чтобы монахи, это сборище бездельников, ни в чем не нуждались. Дело в том, что порт Скарнси был дарован в качестве награды одному из рыцарей Вильгельма Завоевателя. А тот пожертвовал земли ордену святого Бенедикта и построил этот монастырь. Разумеется, взяв деньги из английской казны.
Внезапно тишину нарушил перезвон колоколов, донесшийся со стороны монастыря.
– Похоже, монахи заметили нас и бьют в колокола в честь нашего прибытия, – со смехом предположил Марк.
– Что ж, если это так, у святых братьев зоркие глаза. А может, это одно из их чудес. Клянусь кровью Спасителя нашего, эти колокола трезвонят ужасно громко.
Когда мы приблизились к стенам монастыря, колокола все еще оглушительно гудели. Мне казалось, перезвон эхом отдается у меня под черепом. Я страшно устал, как и всегда к концу дня, проведенного в седле; спина моя разболелась немилосердно, и я ехал, неуклюже распластавшись на широкой спине Канцлера. Однако, приблизившись к воротам монастыря, я поднял голову и по возможности принял гордый вид – с самого начала следовало произвести на монахов должное впечатление. Лишь сейчас я оценил, в каком большом монастыре мы оказались. Высота стен, покрытых штукатуркой и выложенных мелкой галькой, составляла не менее двенадцати футов. Территория, огороженная этими стенами, тянулась от дороги до самого края болот. Немного впереди в стене виднелись огромные железные ворота; мы заметили телегу, груженную бочками и запряженную двумя здоровенными лошадьми. Издавая пронзительное громыхание, телега двигалась в сторону города, то есть навстречу нам. Поравнявшись с нами, возница приподнял шляпу в знак приветствия.
– Пиво, – заметил я.
– Пустые бочки? – изумился Марк. – Это монахи столько выпили?
– Нет, почему же, полные. Монастырю принадлежит монополия на снабжение города пивом. Так что монахи могут устанавливать какую угодно цену. Это записано в монастырском уставе.
– Значит, если кто из местных жителей напьется вдрызг, то только благодаря священному пиву?
– Именно так. Кстати, монастыри довольно часто занимаются пивоварением – дело это, как ты понимаешь, прибыльное. Основатели-норманны создали монахам все условия для безбедного существования, лишь бы те исправно возносили молитвы о спасении их душ. В результате все остались довольны, за исключением тех, кому пришлось за это платить. Слава Богу, этот трезвон, наконец, прекратился. – Я издал вздох облегчения. – Ну, поехали. Следуй за мной и держи язык за зубами.
– Может, заедем к мировому судье? – предложил Марк.
– Нет, – покачал я головой. – Нам надо поскорее добраться до монастыря. Если снег пойдет вновь, сегодня мы так и не попадем туда.
Копыта наших лошадей процокали по мощенной булыжником главной улице Скарнси. Верхние этажи старинных домов нависали над тротуаром; местные жители имели привычку выливать содержимое ночных горшков прямо из окон, так что нам приходилось остерегаться. Мы заметили, что штукатурка, покрывавшая дома, во многих местах облупилась, а немногочисленные лавки имеют довольно жалкий вид. Редкие прохожие бросали на нас безразличные взгляды.
Наконец мы оказались на городской площади. С трех сторон ее окружали невзрачные обветшалые здания, зато четвертая представляла собой широкий каменный причал. Вне всяких сомнений, в былые времена причал этот выходил прямо в море, но сейчас за ним расстилалось поросшее тростником болото, распространявшее сильный запах соли и гниения. Под серым зимним небом болото казалось особенно унылым и навевало грустные размышления. Через болото к морю, стальная полоса которого блестела где-то в миле отсюда, вел канал, такой узкий, что по нему могла проплыть лишь небольшая лодка. Вдали, на болоте, мы различили вереницу осликов, связанных друг с другом веревками; на спинах животных были навьючены корзины. Какие-то люди доставали из этих корзин камни и выкладывали ими берег канала.
По всей видимости, недавно здесь состоялось некое действо, ибо несколько женщин, стоявших у высокого столба в дальнем конце площади, что-то оживленно обсуждали. На высокой табуретке восседала дородная женщина средних лет, ноги которой были прикованы к позорному столбу. Землю вокруг нее покрывали гнилые овощи и фрукты, да и сама она являла собой более чем жалкое зрелище – одежда ее была густо заляпана тухлыми яйцами и прочей дрянью. На голове у нее красовался треугольный колпак, на котором была выведена краской буква «С» – по всей вероятности, первая буква слова «сварливая». Хотя распухшее лицо несчастной покрывали синяки и один глаз наполовину заплыл, вид у нее был довольно жизнерадостный. Одна из женщин протянула ей кружку эля, и та с наслаждением сделала глоток. Заметив нас, она приветственным жестом вскинула кружку и растянула губы в ухмылке. Тут на площадь выбежала толпа радостно хохочущих детей, вооруженных кочанами гнилой капусты, однако одна из женщин замахала руками, отгоняя их прочь.
– Убирайтесь отсюда, – закричала она. Гортанная ее речь напоминала говор жителей деревни, где мы провели минувшую ночь. – Жена Томаса уже получила свой урок, и он пошел ей на пользу. Теперь она больше не будет донимать своего мужа бранью. Отныне они станут жить в мире и согласии. Через час ее отпустят. Хватит с нее.
Дети отступили на безопасное расстояние, осыпая жену Томаса насмешками и оскорблениями.
– Я смотрю, здесь, вдали от столицы, царят весьма мягкие нравы, – изрек Марк.
Я кивнул в знак согласия. В самом деле, несчастным, прикованным к лондонским позорным столбам, зачастую достаются не тухлые яйца и гнилая капуста, а град камней, выбивающих глаза и зубы.
Мы выехали из города и направили лошадей по дороге, ведущей к монастырю. По обеим сторонам дороги тянулись унылые болота – заросли тростника и лужи гниющей воды. Меня до крайности удивляло, что через эту зловонную трясину проложены тропы и дороги; однако это было именно так, иначе встречавшиеся нам люди непременно сбились бы с пути.
– Некогда Скарнси был процветающим морским портом, – сообщил я. – Но где-то столетие назад берег моря стал заболачиваться, и ты видишь сам, к чему это привело. Неудивительно, что ныне город пришел в запустение. По этому каналу едва может пройти рыбачья лодка.
– Но как горожане зарабатывают себе на жизнь?
– Рыбной ловлей и фермерством. Полагаю так же, что они занимаются контрабандой. Провозят кое-какие товары во Францию. Им все еще приходится выплачивать пошлины монастырю, чтобы монахи, это сборище бездельников, ни в чем не нуждались. Дело в том, что порт Скарнси был дарован в качестве награды одному из рыцарей Вильгельма Завоевателя. А тот пожертвовал земли ордену святого Бенедикта и построил этот монастырь. Разумеется, взяв деньги из английской казны.
Внезапно тишину нарушил перезвон колоколов, донесшийся со стороны монастыря.
– Похоже, монахи заметили нас и бьют в колокола в честь нашего прибытия, – со смехом предположил Марк.
– Что ж, если это так, у святых братьев зоркие глаза. А может, это одно из их чудес. Клянусь кровью Спасителя нашего, эти колокола трезвонят ужасно громко.
Когда мы приблизились к стенам монастыря, колокола все еще оглушительно гудели. Мне казалось, перезвон эхом отдается у меня под черепом. Я страшно устал, как и всегда к концу дня, проведенного в седле; спина моя разболелась немилосердно, и я ехал, неуклюже распластавшись на широкой спине Канцлера. Однако, приблизившись к воротам монастыря, я поднял голову и по возможности принял гордый вид – с самого начала следовало произвести на монахов должное впечатление. Лишь сейчас я оценил, в каком большом монастыре мы оказались. Высота стен, покрытых штукатуркой и выложенных мелкой галькой, составляла не менее двенадцати футов. Территория, огороженная этими стенами, тянулась от дороги до самого края болот. Немного впереди в стене виднелись огромные железные ворота; мы заметили телегу, груженную бочками и запряженную двумя здоровенными лошадьми. Издавая пронзительное громыхание, телега двигалась в сторону города, то есть навстречу нам. Поравнявшись с нами, возница приподнял шляпу в знак приветствия.
– Пиво, – заметил я.
– Пустые бочки? – изумился Марк. – Это монахи столько выпили?
– Нет, почему же, полные. Монастырю принадлежит монополия на снабжение города пивом. Так что монахи могут устанавливать какую угодно цену. Это записано в монастырском уставе.
– Значит, если кто из местных жителей напьется вдрызг, то только благодаря священному пиву?
– Именно так. Кстати, монастыри довольно часто занимаются пивоварением – дело это, как ты понимаешь, прибыльное. Основатели-норманны создали монахам все условия для безбедного существования, лишь бы те исправно возносили молитвы о спасении их душ. В результате все остались довольны, за исключением тех, кому пришлось за это платить. Слава Богу, этот трезвон, наконец, прекратился. – Я издал вздох облегчения. – Ну, поехали. Следуй за мной и держи язык за зубами.