Страница:
— На этот счет у меня есть одно соображение. Я приказал выставить труп священника на всеобщее обозрение. Смысл? Главарю царских лазутчиков станет ясно, что его сообщение не попало по назначению, и он будет вынужден послать нового человека. Кто знает, возможно, и он не минует лишнянской церкви.
— Согласен. И пустите слух, что священник погиб не у деревни, а сразу при входе с большака в лес. Его сообщники не должны даже догадываться, что секрет лишнянской церкви в наших руках.
Подперев рукой голову, сотник Дмитро с непривычной для него тоской смотрел на сидевшего через стол есаула Недолю.
— Эх, братку, никогда не думал, что с женитьбой столько хлопот и мороки. Знал бы это, ни за что в подобное дело не ввязался.
— А какое дело вершится без хлопот, братчику? Лучше скажи, согласна ли на свадьбу избранница?
Дмитро недовольно крякнул.
— В том-то и дело, что нет. Говорит, что любит меня как брата, а жених у нее давно уже имеется. Какой-то сотник Диброва. Не слыхал о таком?
— При гетмане такого нет. Наверное, из тех полков, что ушли в Лифляндию.
— Уж чего я ей ни сулил! Родовой хутор и полшапки цветного каменья, любой дом в Умани и чистокровного арабского жеребца — ничто не берет душу клятой девки!
— Что думаешь делать?
— Поговорю с ней последний раз да и плюну на все. Махну со своими хлопцами опять на Запорожье, покуда сечевики не ушли в новый поход.
— Верно, братчику, — одобрил его решение есаул. — Силком мил не станешь. Да и сколько добрых казаков сгинуло для славных дел, спутавшись с бабскими юбками. Так что не журись, поскольку ни она дивчина того не стоит.
Сидевший сбоку от сотника черноусый пожилой сердюк прислушался к разговору, хлопнул Дмитро по плечу.
— Нечего тужить о дивчине, хлопче! Встретишь их еще десяток, одна другой краше.
Сердюк сбросил с плеч кунтуш, потянулся к висевшей на крюке кобзе.
— Выкинь из души тоску, хлопче. Жив, здоров, кругом верные друзья-товарищи… Чего еще надобно казаку для счастья? Разве что добрую песню? — Он тронул слегка струны кобзы, прислушался к их звуку. Тихо запел:
Ой на гори та жнеци жнуть.
А попид горою, яром — долыною
козаки идуть…
Вмиг стихли за столом разговоры, все повернулись к казаку с кобзой.
Попереду Дорошенко, попереду Дорошенко
Веде свое вийско, вийско запоризьке
хорошенько…
Заглушая слова пожилого казака, в песню и рокот струн вплелись новые голоса. Они звучали все громче и раскатистее, и вскоре песня вырвалась за стены шатра, поглотив все другие звуки.
А позаду Сагайдачный, а позаду Сагайдадчный,
Що проминяв жинку на тютюн та люльку
необачный…
Пели все находившиеся в шатре. Кто-то стучал в невесть откуда появившийся бубен, кто-то свистел залихватски, тряся от избытка чувств головой. Наполовину прикрыв глаза и положив ладонь на плечо казака с кобзой, пел вместе со всеми и Дмитро Недоля, на лице которого не осталось и следов грусти.
Песня! Тебе всегда есть место в славянской душе! Ты постоянно живешь в ней, готовая в любой миг выплеснуться наружу. И для русского человека ты всегда желанная гостья. В час веселья и радости закружишь его в пляске и взлетишь в небо звонкоголосой, с переливами птицей. В годину печали и скорби тихим своим напевом успокоишь тоскующую душу и словно на невидимых легких крыльях унесешь с собой часть людской беды.
Песня! С тобой, наверное, и появляется на свет русский человек! А потому и не расстаться вам, покуда будет ходить под солнцем хоть один из сынов могучего славянского племени.
Незаметно появившийся в палатке дежурный офицер бесшумно приблизился к Меншикову, быстро зашептал ему на ухо. Тот, выслушав его, махнул рукой, и офицер так же неслышно исчез за пологом. Князь подошел к царю, склонившемуся над с картой, осторожно кашлянул.
— Говори, — разрешил Петр.
— У полковника Голоты сейчас полусотник изменников сердюков, сбежавших от Мазепы к шведам. Сообщает важные вести.
Петр поднял голову.
— Бывший гетманский полусотник? Молодцы казаки, что живьем такую важную птицу изловили.
— Не изловили, мин херц, а сам прискакал. По доброй воле…
— Сам? Уж не того ли поля ягода, что шляхтич да рыбак? От их доброй воли у меня голова кругом идет.
— Полковник говорит, что полусотник прибыл от его верного человека, которому он верит, как самому себе. Спрашивает, не доставить ли сего сердюка к тебе?
— А что доносят твои разведчики?
— Ничего, — отвел глаза в сторону Меншиков. — Из-под Шклова ни с чем вернулись три партии. Шведы стерегут подступы к нему так же, как к Орше. Половину разведчиков перебили да ранили, остальным едва из засад да болот удалось вырваться.
— Значит, до сей поры пребываем в неведении? — раздул ноздри царь. — Что ж, тогда сам Бог велел нам послушать сердюка. — Петр набросил на плечи простой офицерский плащ, скатал в трубку и сунул в карман карту. — Собирайся-ка, Алексашка, в гости к Голоте.
Сидевший в своем шатре полковник при появлении царя и Меншикова встал, указал им на длинную лавку. Но Петр отрицательно качнул головой, остановился сбоку от полусотника Цыбули. Не снимая плаща, окинул колючим недоверчивым взглядом могучую фигуру сердюка, махнул Голоте рукой.
— Продолжай, полковник.
— Что велел передать мне есаул? — возвратился к прерванному появлением царя и Меншикова разговору Голота.
— Два дня назад шведы наладили переправу у Шклова. Без малого все войска и большая часть обоза уже на левом берегу. К завтрашнему полудню генерал собирается отправить на сей берег и последних своих кирасир, что пока дурачат царских солдат о Орши и Копыси.
— Откуда знаешь все? — отрывисто спросил Петр, с неприязнью глядя на парчовый жупан сердюка, его дорогие саблю и кинжал, на торчащие из-за пояса инкрустированные слоновой костью рукоятки пистолетов. — Сам Левенгаупт тебе об этом докладывал, что ли?
Цыбуля медленно повернул голову в сторону царя. С пренебрежением скользнул взглядом по его мокрому плащу, заляпанным грязью грубым ботфортам, видневшейся из-под плаща обычной армейской шпаге. Не удостоив Петра ответом, лениво отвернулся и снова почтительно замер перед Голатой.
— Ответствуй, полусотник, перед тобой сам государь Петр Алексеевич, — поспешил вмешаться в разговор полковник, видя, что у царя от гнева стали округляться глаза и мелко задрожала в руке снятая с головы треуголка.
В глазах Цыбули мелькнуло смятение, косматые брови полезли вверх. Он поспешно сорвал с головы шапку, ударил себя кулаком в грудь.
— Государь, не признал… Впервой довелось лицезреть твою царскую особу. А потому не гневись на слугу своего верного.
— Ладно, казак, не кайся, не в чем… Сам говоришь, что первый раз меня видишь, — усмехнулся Петр. Прошел к столу, за которым сидел Голота, развернул принесенную с собой карту. — Лучше скажи, сможешь ли показать место шведской переправы?
— Смогу. — Цыбуля подошел к карте, ткнул в нее пальцем. — Переправа ось, туточки, у излучины, где течение послабше. Верховые идут налегке вплавь, а пешие и обоз по наплавным мостам. Старшой на переправе полковник Розен.
— Сколько людей у генерала и велик ли обоз? — поинтересовался Петр.
— Солдат, пеших и конных, шестнадцать тысяч при семнадцати гарматах. А обозных возов без малого восемь тысяч.
Трубка, которую Петр подносил ко рту, неподвижно замерла в его руке. Он рывком поднял голову, с нескрываемым изумлением посмотрел на Цыбулю.
— Сколько? Повтори еще раз.
— Шестнадцать тысяч солдат при семнадцати гарматах. О том я не раз слышал от полковника Тетери. Это число велел передать батьке Голоте и пан есаул Недоля.
— Хорошо, казак, хорошо. Верю… А куда генерал собирается двинуться от Шклова?
— Не ведаю, государь. Сокрыто сие ото всех в тайне. Может, пан есаул разузнает про это позже.
— Есаул больше ничего не велел передать? — спросил Голота.
— Полковник Розен, правая рука генерала Левенгаупта, разговаривал с ним с глазу на глаз. Имел интерес, есть ли промеж сердюков такие, что видели государя в лицо. Как уразумел пан есаул, полковник замышляет переодеть их в форму простых полковых казаков и со злым умыслом на государя послать на лихое дело. А до этого пан есаул уже не единожды замечал при шведском штабе эскадрон кирасир, переодетых российскими драгунами. Разузнал, что командуют ими два переметчика-офицера [7]из иноземцев, добре знающих царскую особу.
— Спасибо за службу, казак, — весело сказал Петр, хлопая Цыбулю по плечу. — Рад буду иметь такого молодца в своем войске. Думаю, что полковник Голота не поскупится отдать под начало столь бравого казака лучшую сотню своих хлопцев. А, полковник?
— Не поскуплюсь, государь, — сдержанно ответил Голота. — Пусть только смоет поначалу с себя ту кровь и грязь, которыми запятнал казачью честь службой у неприятелей.
— Смою, батько, — твердо сказал Цыбуля, кладя руку на эфес сабли и глядя в глаза Голоте. — Расквитаюсь с ними за все и сполна. А сейчас дозволь вернуться до пана есаула. Дюже чекает он меня.
— Возвращайся, казаче. А Недоле передай, что не дождусь обнять его, как батько сына…
Когда за полотнищем шатра затих топот коня ускакавшего полусотника, Меншиков задумчиво почесал переносицу.
— Мин херц, а не зря мы отпустили этого сердюка? — с сомнением спросил он.
По лицу Голоты пробежала нервная дрожь. В глазах вспыхнул и тотчас погас злой огонек Он без слов достал из-за пояса и протянул Меншикову небольшую грамоту. Князь развернул ее, с интересом поднес к глазам.
— «Батько, прости. Знай, что я с тобой и честно исполню свой долг перед Украиной. Твой Иван Недоля», — медленно прочитал он вслух и непонимающе уставился на Голоту.
Тот взял из рук Мепшикова грамоту, свернул ее, снова сунул за пояс.
— Ее доставил полусотник от есаула, что вместе с полковником Тетерей командует мятежными сердюками у Левепгаупта, — пояснил он. — А раньше этот есаул был моим сотником, вернейшим и отчаяннейшим. Потом… — Голота запнулся, опустил глаза, — когда меня погнали в Сибирь, он ушел поначалу на Сечь, затем — не знаю почему и как — очутился у Мазепы, а теперь у шведов. Несколько дней назад я отправил ему грамоту, в которой кликал к себе. И вот его ответ — полусотник с письмом и нужными нам вестями.
— А если твой бывший сотник за это время превратился во врага России? — не отставал от Голоты Меншиков. — Такого же верного шведам, как раньше тебе. Тогда что?
Отвернувшись от князя, полковник обратился к царю, с трубкой в зубах слушавшего каждое их слово.
— Государь, я доверяю Недоле, как самому себе. И потому не он, а я говорю тебе: шведская переправа у Шклова.
— Полковник, кабы я усомнился в честности есаула — не скакал бы его гонец обратно, — ответил Петр. — И давайте раз и навсегда покончим с этим делом. Алексашка, прикажи отпустить на волю рыбака и достойно отблагодарить его. А шляхтича вели вздернуть. А сейчас разговор о главном, — жестко сказал царь, опираясь о стол обеими руками и глядя поочередно на Меншикова и Голоту. — Гонялись мы за восемью тысячами шведов, а напоролись на шестнадцать. Собирались бить Левенгаупта, а теперь впору самим ему спину показывать. Так давайте решим, как поступить в нашем случае. Твое слово, Алексашка, — обратился он к Меншикову.
Тот облизал кончиком языка губы, его глаза насмешливо блеснули.
— Мин херц, нельзя нам уходить ни с чем: обувка не позволяет. Покуда гонялись за шведом по лесам да болотным кочкам, у солдат все сапоги износились. Разве в них теперь от Левенгаупта по морозцу и снегу убежишь? А посему потребно добывать новые сапоги из неприятельского обозу. Потому, мин херц, покуда совсем босиком не остались, следует бить гостей незваных.
Петр улыбнулся, одобрительно хмыкнул, взглянул на Голоту.
— А каков твой ответ, полковник?
— Государь, разве от того, что недруга оказалось больше предполагаемого, отпала необходимость его разгрома? Напротив, он стал еще опасней, а потому и громить его надобно решительней и смелей. Пускай у Левенгаупта больше солдат, зато обоз висит, как гиря на ногах: отвлекает часть сил для дорожных работ и охраны, замедляет движение и лишает маневра. Мой ответ таков: бить шведа обязательно и как можно скорее, покуда он после переправы не отдохнул и не привел себя в порядок.
Глаза Петра радостно заблестели, он с силой сжал в руке трубку.
— Спасибо, други мои верные, — дрогнувшим от волнения голосом произнес он. — Рад, что не ошибся ни в ком из вас.
Поеживаясь и пряча лицо от резкого, холодного ветра, порывами налетающего со стороны подернутых тонким льдом болот, Дмитро Недоля с братом свернули с лесной дороги, остановились в редких кустах. Мимо них сплошным потоком двигались телеги шведского обоза, направляющегося к переправе через Днепр.
— Значит, отплываешь утром на Сечь? — спросил есаул, затягивая потуже узел башлыка.
— Да, братку, нечего мне здесь больше делать. У невесты свой жених, а на твоих дружков, — кивнул Дмитро на колонну шведских солдат, — уже насмотрелся вдоволь Будь моя воля, валялись бы они сейчас без голов по окрестным болотам.
— А чьей воли ты ждешь для этого? — полюбопытствовал есаул.
— Я запорожец, а Сечь не воюет с королем, — хмуро обронил сотник. — А вот ты служишь шведам и вкупе с ними идешь на россиян, наших братов по вере и крови.
— Иду, да еще не дошел, — ответил старший Недоля. — Так что рано корить меня королевской службой. А грех, братчику, на нас покуда одинаков. Оба сидим сейчас на конях, сытые и одетые, и смотрим, как собаки-иноземцы измываются над нашими людьми… Такими же, как россияне, братами по вере и языку.
Дмитро перевел взгляд на дорогу. Серое, без единого просвета небо висело над самыми головами. Напоенные влагой тучи низко плыли над лесом, цепляясь за острые вершины деревьев. Влажный ветер с болот съедал сыпавший ночью снег, превращая дорогу в непролазное месиво. По ней, увязая в колеях по ступицы колес, медленно двигались телеги шведского обоза. Худые, с торчащими ребрами лошади и волы с трудом тащили доверху нагруженные возы. Десятки оборванных, обессиленных белорусских мужиков, баб и детишек, облепив их со всех сторон, помогали животным. Едущие вдоль обочин королевские драгуны и кирасиры, не жалея, хлестали надрывающихся людей плетьми и слегка кололи остриями длинных копий.
Дмитро, застонав от бессильной ярости, наполовину выхватил из ножен саблю и со звоном задвинул ее обратно.
— Что деется, братку! Скотина и православные для шведов одно и то же, — выдохнул он. — Будь на твоем месте, уже давно ускакал бы к батьке Голоте.
— Так скачи. Кто тебя держит, — угрюмо ответил есаул.
— Я сечевик, а запорожцы сейчас воюют с турками и татарами, которые не дают житья нашему люду с моря и Крыма. Мы бороним Украину от басурман, а не Московию от шведов.
— Складно молвишь, братчику, да попусту. Сегодня королевские солдаты измываются над нашими людьми в Белой Руси, а завтра будут на Украине. Вы этого дожидаетесь на своих порогах?
— Когда пожалуют, тогда рада с кошевым и решат, что делать, — пробурчал Дмитро, опуская глаза.
Есаул ощерил зубы, махнул плетью в направлении дороги.
— Ждите… А покуда любуйся, какие гости поспешают на Украину.
Громкое лошадиное ржание и звонкий девичий смех заставили братьев повернуть головы. В нескольких шагах от них, осадив коня, сидела в седле панночка Ганна.
— Дмитро, вот ты где, — сказала она, подъезжая к сотнику. — А я ищу тебя с самого утра. Узнала, что собираешься снова на Сечь, и хотела проститься. Может, проводишь меня к полковнику Тетере? Как раз к обеду поспеем. Догоняй, казаче, а то без галушек и вареников останешься.
Дав коню шенкеля и вытянув его плетью, девушка призывно махнула рукой и быстро поскакала в сторону от дороги.
— Догоняй ее, братчику, — проговорил есаул, провожая панночку восхищенным взглядом. — Скинул бы с плеч годков двадцать, сам бы кинулся за такой кралей.
Конь девушки мелькал среди деревьев далеко впереди, и сотник погнал своего застоявшегося жеребца с места в полный намет. Он почти догнал панночку на высоком пригорке, под которым на берегу спокойной заболоченной речушки лежало сожженное село, одиноко и тоскливо возвышалась небольшая деревянная церквушка да вился дымок над крышей поповского дома. Обернувшись и помахав сотнику рукой, девушка пришпорила коня и поскакала через пепелище к церкви.
Священника панночка нашла стоящим на коленях у алтаря, опустилась рядом с ним.
— Что привело ко мне, дочь моя? — спокойно спросил благообразный старик с окладистой седой бородой, нисколько не удивившись ее появлению. — Чего ищешь в храме Божьем в сей грозный час? Успокоения души, услады мысли, отречения от суеты мирской?
— Отче, прости, но не к Господу, а к тебе пришла я, — быстро заговорила панночка, оглядываясь на дверь и прислушиваясь к топоту жеребца сотника. —Я та, чьи вести приносили к тебе посланцы куренного Остапа и попа сердюков Степана. Нет со мной сейчас Остапа, убили вороги батюшку… Вот почему я здесь.
— Говори, дочь моя, что тревожит душу, и Господь внемлет словам твоим, — ответил священник, тоже оглядываясь на дверь.
— Шведы заканчивают переправу на левый берег, россиянам не удалось помешать им. От Шклова корпус и обоз двинутся к Пропойску, и если это станет ведомо россиянам, они загодя подготовятся к встрече неприятеля. Отче, сию весть надобно скорее передать хлопцам Злови-Витра…
Когда в церковь вошел сотник, девушка уже вставала с коленей. Вид ее был кроток, а в уголках глаз стояли слезы. Обратно они ехали рядом. Дмитро, чувствуя перемену в настроении девушки, хранил молчание. Они уже поднялись до середины пригорка, с которого открывался вид на сожженное село, как Ганна придержала коня, соскочила на землю. Ковырнув носком сапожка наметенную под сосной кучу снега, извлекла из нее пистолет, тщательно его осмотрела. В ее глазах мелькнула тревога. Она внимательно огляделась вокруг, протянула к сотнику руку.
— Дмитро, будь ласка, дай саблю.
Ничего не понимающий сотник протянул ей клинок. Девушка спустилась на несколько шагов с пригорка, остановилась возле небольшого, с примятой верхушкой сугроба. Расковыряла его саблей и обнаружила на земле красное пятно, подернутое сверху ледяной коркой. Присмотревшись к нему, Ганна осторожно двинулась дальше, в сторону густого молодого ельника. Здесь она снова остановилась, сняла что-то с ветвей, подошла к стволу толстого дуба. Поковыряла вокруг в снегу клинком, опустила голову и, волоча саблю, вернулась к сотнику.
Всю оставшуюся часть дороги они молчали. Лишь перед тем как расстаться, девушка поинтересовалась:
— Когда мыслишь податься к Днепру?
— Вечером, с заходом солнца. К полуночи буду у чаек, а с рассветом тронемся в путь.
Ганна с мольбой взглянула на запорожца.
—Дмитро, миленький, не отправляйся отсюда, покуда еще раз не повидаешь меня. Я сама навещу тебя перед заходом солнца. Обещай, что дождешься.
— Клянусь, — произнес удивленный сотник…
Панночка прискакала к Дмитро перед самым закатом, когда сотник и десяток сопровождавших его запорожцев осматривали коней перед дорогой. Казак сразу отметил ее взволнованный вид, нервозность движений, дрожащие губы. Не ускользнули от его внимания также пистолеты в седельных кобурах и легкая татарская сабля на боку.
— Дмитро, отойдем в сторонку, — сказала Ганна, беря сотника под локоть. И когда они отошли, спросила: — Скажи, ты можешь взять меня с собой?
— Куда? На Сечь? — не понял запорожец.
— Да нет, только к Днепру. Там я оставляю вас.
Сотник задумчиво покрутил ус.
— Не знаю. Полковник Розен строго-настрого запретил кому-либо покидать лагерь, особливо ночью. Чтобы уехать, мне довелось брать у него пропуск на себя и всех хлопцев. Но, может, тебя, как родичку полковника Тетери, шведские дозоры выпустят и так?
Панночка невесело рассмеялась.
— Не выпустят, Дмитро. После нашего приезда из леса я уже дважды пыталась покинуть это бисово логово, и оба раза пикеты меня останавливали. А пропуск полковник Розен мне ни за что не даст. — Ганна взглянула на занятых своим делом запорожцев, понизила голос. — Эх, Дмитро, не хотела я посвящать тебя в свои дела, но, видно, нe обойтись без этого. Скажи, отчего, по-твоему, очутилась я с Тетерей у шведов?
— Ну… оттого, что его жинка — твоя тетка.
— У меня много других теток в Чернигове и даже в самом Киеве. И каждая из них с радостью приняла бы меня к себе. Прибилась я к этой лишь потому, что ее муж в чести у гетмана. А я после смерти батька дала страшную клятву отомстить Мазепе и выполню ее, чего бы это мне ни стоило. И когда казак от полковника Голоты, который не верит в верность Мазепы России, предложил мне быть к гетману поближе, дабы проникнуть в его тайные замыслы, я согласилась без раздумий. Вот почему я вспомнила свое родство с этой теткой и сейчас вместе с ней нахожусь у Левенгаупта.
Сотник некоторое время молчал, осмысливая услышанное, затем нерешительно предложил:
— А если пойти к полковнику Тетере вдвоем? Скажем, что замыслили пожениться и потому уплываем. Неужто Розен откажет и ему?
— Откажет. Помнишь церковь в той сожженной деревушке, где были утром? Так вот, ее поп Ларион — человек батьки Голоты, через которого я посылала россиянам вести о шведах. А не забыл батюшку Степана, чье тело до сей поры лежит у генеральского штаба? Это я отправила его с важной вестью к Лариону. Да, видно, не судьба была ему дойти до Лишнян.
— Знаю, его убили сразу же, как только он, не ведая шведского пароля, сунулся с большака в лес.
— Нет, Дмитро, он встретил свою погибель не там. Помнишь пистолет, который я нашла в снегу подле пригорка? Этот пистолет отца Степана, я не раз видела его раньше. А кровь под сугробом и у ствола дуба? Шведы убили моего посланца не у большака, а возле деревни.
— Пистолет мог попасть туда и иным путем. А крови ныне по лесам хоть отбавляй.
— В ельнике недалеко от дуба я нашла вот это. — Девушка сунула руку за пазуху, достала оттуда небольшой кусок темной ткани с рваными краями. Протянула его сотнику. — Этот лоскут с рясы отца Степана, которой он зацепился за еловую лапу. Возле дуба батюшка и принял свою смерть.
Дмитро пожал плечами.
— Какая разница, где его убили? Главное, что его уже нет…
— Разница большая. Поскольку шведы скрывают место, где перехватили отца Степана, значит, они знают, к кому он шел. И коли до сей поры не тронули попа Лариона, то потому, что держат его под своим неусыпным оком. А посему Розену известно о моем утреннем приезде в Лишняны, и он не выпустит меня из шведского лагеря. Равно как не позволит и отцу Лариону передать мою весть хлопцам Злови-Витра. Уверена, что будь я кем угодно, только не племянницей жинки Тетери, не стояла бы сейчас перед тобой.
Нахмурив брови, сотник какое-то время смотрел вдаль, затем перевел взгляд на девушку.
— Готовься в дорогу. Выступим, как только стемнеет. И захотят или нет выпустить тебя шведы — в полночь будешь на Днепре.
5
— Согласен. И пустите слух, что священник погиб не у деревни, а сразу при входе с большака в лес. Его сообщники не должны даже догадываться, что секрет лишнянской церкви в наших руках.
Подперев рукой голову, сотник Дмитро с непривычной для него тоской смотрел на сидевшего через стол есаула Недолю.
— Эх, братку, никогда не думал, что с женитьбой столько хлопот и мороки. Знал бы это, ни за что в подобное дело не ввязался.
— А какое дело вершится без хлопот, братчику? Лучше скажи, согласна ли на свадьбу избранница?
Дмитро недовольно крякнул.
— В том-то и дело, что нет. Говорит, что любит меня как брата, а жених у нее давно уже имеется. Какой-то сотник Диброва. Не слыхал о таком?
— При гетмане такого нет. Наверное, из тех полков, что ушли в Лифляндию.
— Уж чего я ей ни сулил! Родовой хутор и полшапки цветного каменья, любой дом в Умани и чистокровного арабского жеребца — ничто не берет душу клятой девки!
— Что думаешь делать?
— Поговорю с ней последний раз да и плюну на все. Махну со своими хлопцами опять на Запорожье, покуда сечевики не ушли в новый поход.
— Верно, братчику, — одобрил его решение есаул. — Силком мил не станешь. Да и сколько добрых казаков сгинуло для славных дел, спутавшись с бабскими юбками. Так что не журись, поскольку ни она дивчина того не стоит.
Сидевший сбоку от сотника черноусый пожилой сердюк прислушался к разговору, хлопнул Дмитро по плечу.
— Нечего тужить о дивчине, хлопче! Встретишь их еще десяток, одна другой краше.
Сердюк сбросил с плеч кунтуш, потянулся к висевшей на крюке кобзе.
— Выкинь из души тоску, хлопче. Жив, здоров, кругом верные друзья-товарищи… Чего еще надобно казаку для счастья? Разве что добрую песню? — Он тронул слегка струны кобзы, прислушался к их звуку. Тихо запел:
Ой на гори та жнеци жнуть.
А попид горою, яром — долыною
козаки идуть…
Вмиг стихли за столом разговоры, все повернулись к казаку с кобзой.
Попереду Дорошенко, попереду Дорошенко
Веде свое вийско, вийско запоризьке
хорошенько…
Заглушая слова пожилого казака, в песню и рокот струн вплелись новые голоса. Они звучали все громче и раскатистее, и вскоре песня вырвалась за стены шатра, поглотив все другие звуки.
А позаду Сагайдачный, а позаду Сагайдадчный,
Що проминяв жинку на тютюн та люльку
необачный…
Пели все находившиеся в шатре. Кто-то стучал в невесть откуда появившийся бубен, кто-то свистел залихватски, тряся от избытка чувств головой. Наполовину прикрыв глаза и положив ладонь на плечо казака с кобзой, пел вместе со всеми и Дмитро Недоля, на лице которого не осталось и следов грусти.
Песня! Тебе всегда есть место в славянской душе! Ты постоянно живешь в ней, готовая в любой миг выплеснуться наружу. И для русского человека ты всегда желанная гостья. В час веселья и радости закружишь его в пляске и взлетишь в небо звонкоголосой, с переливами птицей. В годину печали и скорби тихим своим напевом успокоишь тоскующую душу и словно на невидимых легких крыльях унесешь с собой часть людской беды.
Песня! С тобой, наверное, и появляется на свет русский человек! А потому и не расстаться вам, покуда будет ходить под солнцем хоть один из сынов могучего славянского племени.
Незаметно появившийся в палатке дежурный офицер бесшумно приблизился к Меншикову, быстро зашептал ему на ухо. Тот, выслушав его, махнул рукой, и офицер так же неслышно исчез за пологом. Князь подошел к царю, склонившемуся над с картой, осторожно кашлянул.
— Говори, — разрешил Петр.
— У полковника Голоты сейчас полусотник изменников сердюков, сбежавших от Мазепы к шведам. Сообщает важные вести.
Петр поднял голову.
— Бывший гетманский полусотник? Молодцы казаки, что живьем такую важную птицу изловили.
— Не изловили, мин херц, а сам прискакал. По доброй воле…
— Сам? Уж не того ли поля ягода, что шляхтич да рыбак? От их доброй воли у меня голова кругом идет.
— Полковник говорит, что полусотник прибыл от его верного человека, которому он верит, как самому себе. Спрашивает, не доставить ли сего сердюка к тебе?
— А что доносят твои разведчики?
— Ничего, — отвел глаза в сторону Меншиков. — Из-под Шклова ни с чем вернулись три партии. Шведы стерегут подступы к нему так же, как к Орше. Половину разведчиков перебили да ранили, остальным едва из засад да болот удалось вырваться.
— Значит, до сей поры пребываем в неведении? — раздул ноздри царь. — Что ж, тогда сам Бог велел нам послушать сердюка. — Петр набросил на плечи простой офицерский плащ, скатал в трубку и сунул в карман карту. — Собирайся-ка, Алексашка, в гости к Голоте.
Сидевший в своем шатре полковник при появлении царя и Меншикова встал, указал им на длинную лавку. Но Петр отрицательно качнул головой, остановился сбоку от полусотника Цыбули. Не снимая плаща, окинул колючим недоверчивым взглядом могучую фигуру сердюка, махнул Голоте рукой.
— Продолжай, полковник.
— Что велел передать мне есаул? — возвратился к прерванному появлением царя и Меншикова разговору Голота.
— Два дня назад шведы наладили переправу у Шклова. Без малого все войска и большая часть обоза уже на левом берегу. К завтрашнему полудню генерал собирается отправить на сей берег и последних своих кирасир, что пока дурачат царских солдат о Орши и Копыси.
— Откуда знаешь все? — отрывисто спросил Петр, с неприязнью глядя на парчовый жупан сердюка, его дорогие саблю и кинжал, на торчащие из-за пояса инкрустированные слоновой костью рукоятки пистолетов. — Сам Левенгаупт тебе об этом докладывал, что ли?
Цыбуля медленно повернул голову в сторону царя. С пренебрежением скользнул взглядом по его мокрому плащу, заляпанным грязью грубым ботфортам, видневшейся из-под плаща обычной армейской шпаге. Не удостоив Петра ответом, лениво отвернулся и снова почтительно замер перед Голатой.
— Ответствуй, полусотник, перед тобой сам государь Петр Алексеевич, — поспешил вмешаться в разговор полковник, видя, что у царя от гнева стали округляться глаза и мелко задрожала в руке снятая с головы треуголка.
В глазах Цыбули мелькнуло смятение, косматые брови полезли вверх. Он поспешно сорвал с головы шапку, ударил себя кулаком в грудь.
— Государь, не признал… Впервой довелось лицезреть твою царскую особу. А потому не гневись на слугу своего верного.
— Ладно, казак, не кайся, не в чем… Сам говоришь, что первый раз меня видишь, — усмехнулся Петр. Прошел к столу, за которым сидел Голота, развернул принесенную с собой карту. — Лучше скажи, сможешь ли показать место шведской переправы?
— Смогу. — Цыбуля подошел к карте, ткнул в нее пальцем. — Переправа ось, туточки, у излучины, где течение послабше. Верховые идут налегке вплавь, а пешие и обоз по наплавным мостам. Старшой на переправе полковник Розен.
— Сколько людей у генерала и велик ли обоз? — поинтересовался Петр.
— Солдат, пеших и конных, шестнадцать тысяч при семнадцати гарматах. А обозных возов без малого восемь тысяч.
Трубка, которую Петр подносил ко рту, неподвижно замерла в его руке. Он рывком поднял голову, с нескрываемым изумлением посмотрел на Цыбулю.
— Сколько? Повтори еще раз.
— Шестнадцать тысяч солдат при семнадцати гарматах. О том я не раз слышал от полковника Тетери. Это число велел передать батьке Голоте и пан есаул Недоля.
— Хорошо, казак, хорошо. Верю… А куда генерал собирается двинуться от Шклова?
— Не ведаю, государь. Сокрыто сие ото всех в тайне. Может, пан есаул разузнает про это позже.
— Есаул больше ничего не велел передать? — спросил Голота.
— Полковник Розен, правая рука генерала Левенгаупта, разговаривал с ним с глазу на глаз. Имел интерес, есть ли промеж сердюков такие, что видели государя в лицо. Как уразумел пан есаул, полковник замышляет переодеть их в форму простых полковых казаков и со злым умыслом на государя послать на лихое дело. А до этого пан есаул уже не единожды замечал при шведском штабе эскадрон кирасир, переодетых российскими драгунами. Разузнал, что командуют ими два переметчика-офицера [7]из иноземцев, добре знающих царскую особу.
— Спасибо за службу, казак, — весело сказал Петр, хлопая Цыбулю по плечу. — Рад буду иметь такого молодца в своем войске. Думаю, что полковник Голота не поскупится отдать под начало столь бравого казака лучшую сотню своих хлопцев. А, полковник?
— Не поскуплюсь, государь, — сдержанно ответил Голота. — Пусть только смоет поначалу с себя ту кровь и грязь, которыми запятнал казачью честь службой у неприятелей.
— Смою, батько, — твердо сказал Цыбуля, кладя руку на эфес сабли и глядя в глаза Голоте. — Расквитаюсь с ними за все и сполна. А сейчас дозволь вернуться до пана есаула. Дюже чекает он меня.
— Возвращайся, казаче. А Недоле передай, что не дождусь обнять его, как батько сына…
Когда за полотнищем шатра затих топот коня ускакавшего полусотника, Меншиков задумчиво почесал переносицу.
— Мин херц, а не зря мы отпустили этого сердюка? — с сомнением спросил он.
По лицу Голоты пробежала нервная дрожь. В глазах вспыхнул и тотчас погас злой огонек Он без слов достал из-за пояса и протянул Меншикову небольшую грамоту. Князь развернул ее, с интересом поднес к глазам.
— «Батько, прости. Знай, что я с тобой и честно исполню свой долг перед Украиной. Твой Иван Недоля», — медленно прочитал он вслух и непонимающе уставился на Голоту.
Тот взял из рук Мепшикова грамоту, свернул ее, снова сунул за пояс.
— Ее доставил полусотник от есаула, что вместе с полковником Тетерей командует мятежными сердюками у Левепгаупта, — пояснил он. — А раньше этот есаул был моим сотником, вернейшим и отчаяннейшим. Потом… — Голота запнулся, опустил глаза, — когда меня погнали в Сибирь, он ушел поначалу на Сечь, затем — не знаю почему и как — очутился у Мазепы, а теперь у шведов. Несколько дней назад я отправил ему грамоту, в которой кликал к себе. И вот его ответ — полусотник с письмом и нужными нам вестями.
— А если твой бывший сотник за это время превратился во врага России? — не отставал от Голоты Меншиков. — Такого же верного шведам, как раньше тебе. Тогда что?
Отвернувшись от князя, полковник обратился к царю, с трубкой в зубах слушавшего каждое их слово.
— Государь, я доверяю Недоле, как самому себе. И потому не он, а я говорю тебе: шведская переправа у Шклова.
— Полковник, кабы я усомнился в честности есаула — не скакал бы его гонец обратно, — ответил Петр. — И давайте раз и навсегда покончим с этим делом. Алексашка, прикажи отпустить на волю рыбака и достойно отблагодарить его. А шляхтича вели вздернуть. А сейчас разговор о главном, — жестко сказал царь, опираясь о стол обеими руками и глядя поочередно на Меншикова и Голоту. — Гонялись мы за восемью тысячами шведов, а напоролись на шестнадцать. Собирались бить Левенгаупта, а теперь впору самим ему спину показывать. Так давайте решим, как поступить в нашем случае. Твое слово, Алексашка, — обратился он к Меншикову.
Тот облизал кончиком языка губы, его глаза насмешливо блеснули.
— Мин херц, нельзя нам уходить ни с чем: обувка не позволяет. Покуда гонялись за шведом по лесам да болотным кочкам, у солдат все сапоги износились. Разве в них теперь от Левенгаупта по морозцу и снегу убежишь? А посему потребно добывать новые сапоги из неприятельского обозу. Потому, мин херц, покуда совсем босиком не остались, следует бить гостей незваных.
Петр улыбнулся, одобрительно хмыкнул, взглянул на Голоту.
— А каков твой ответ, полковник?
— Государь, разве от того, что недруга оказалось больше предполагаемого, отпала необходимость его разгрома? Напротив, он стал еще опасней, а потому и громить его надобно решительней и смелей. Пускай у Левенгаупта больше солдат, зато обоз висит, как гиря на ногах: отвлекает часть сил для дорожных работ и охраны, замедляет движение и лишает маневра. Мой ответ таков: бить шведа обязательно и как можно скорее, покуда он после переправы не отдохнул и не привел себя в порядок.
Глаза Петра радостно заблестели, он с силой сжал в руке трубку.
— Спасибо, други мои верные, — дрогнувшим от волнения голосом произнес он. — Рад, что не ошибся ни в ком из вас.
Поеживаясь и пряча лицо от резкого, холодного ветра, порывами налетающего со стороны подернутых тонким льдом болот, Дмитро Недоля с братом свернули с лесной дороги, остановились в редких кустах. Мимо них сплошным потоком двигались телеги шведского обоза, направляющегося к переправе через Днепр.
— Значит, отплываешь утром на Сечь? — спросил есаул, затягивая потуже узел башлыка.
— Да, братку, нечего мне здесь больше делать. У невесты свой жених, а на твоих дружков, — кивнул Дмитро на колонну шведских солдат, — уже насмотрелся вдоволь Будь моя воля, валялись бы они сейчас без голов по окрестным болотам.
— А чьей воли ты ждешь для этого? — полюбопытствовал есаул.
— Я запорожец, а Сечь не воюет с королем, — хмуро обронил сотник. — А вот ты служишь шведам и вкупе с ними идешь на россиян, наших братов по вере и крови.
— Иду, да еще не дошел, — ответил старший Недоля. — Так что рано корить меня королевской службой. А грех, братчику, на нас покуда одинаков. Оба сидим сейчас на конях, сытые и одетые, и смотрим, как собаки-иноземцы измываются над нашими людьми… Такими же, как россияне, братами по вере и языку.
Дмитро перевел взгляд на дорогу. Серое, без единого просвета небо висело над самыми головами. Напоенные влагой тучи низко плыли над лесом, цепляясь за острые вершины деревьев. Влажный ветер с болот съедал сыпавший ночью снег, превращая дорогу в непролазное месиво. По ней, увязая в колеях по ступицы колес, медленно двигались телеги шведского обоза. Худые, с торчащими ребрами лошади и волы с трудом тащили доверху нагруженные возы. Десятки оборванных, обессиленных белорусских мужиков, баб и детишек, облепив их со всех сторон, помогали животным. Едущие вдоль обочин королевские драгуны и кирасиры, не жалея, хлестали надрывающихся людей плетьми и слегка кололи остриями длинных копий.
Дмитро, застонав от бессильной ярости, наполовину выхватил из ножен саблю и со звоном задвинул ее обратно.
— Что деется, братку! Скотина и православные для шведов одно и то же, — выдохнул он. — Будь на твоем месте, уже давно ускакал бы к батьке Голоте.
— Так скачи. Кто тебя держит, — угрюмо ответил есаул.
— Я сечевик, а запорожцы сейчас воюют с турками и татарами, которые не дают житья нашему люду с моря и Крыма. Мы бороним Украину от басурман, а не Московию от шведов.
— Складно молвишь, братчику, да попусту. Сегодня королевские солдаты измываются над нашими людьми в Белой Руси, а завтра будут на Украине. Вы этого дожидаетесь на своих порогах?
— Когда пожалуют, тогда рада с кошевым и решат, что делать, — пробурчал Дмитро, опуская глаза.
Есаул ощерил зубы, махнул плетью в направлении дороги.
— Ждите… А покуда любуйся, какие гости поспешают на Украину.
Громкое лошадиное ржание и звонкий девичий смех заставили братьев повернуть головы. В нескольких шагах от них, осадив коня, сидела в седле панночка Ганна.
— Дмитро, вот ты где, — сказала она, подъезжая к сотнику. — А я ищу тебя с самого утра. Узнала, что собираешься снова на Сечь, и хотела проститься. Может, проводишь меня к полковнику Тетере? Как раз к обеду поспеем. Догоняй, казаче, а то без галушек и вареников останешься.
Дав коню шенкеля и вытянув его плетью, девушка призывно махнула рукой и быстро поскакала в сторону от дороги.
— Догоняй ее, братчику, — проговорил есаул, провожая панночку восхищенным взглядом. — Скинул бы с плеч годков двадцать, сам бы кинулся за такой кралей.
Конь девушки мелькал среди деревьев далеко впереди, и сотник погнал своего застоявшегося жеребца с места в полный намет. Он почти догнал панночку на высоком пригорке, под которым на берегу спокойной заболоченной речушки лежало сожженное село, одиноко и тоскливо возвышалась небольшая деревянная церквушка да вился дымок над крышей поповского дома. Обернувшись и помахав сотнику рукой, девушка пришпорила коня и поскакала через пепелище к церкви.
Священника панночка нашла стоящим на коленях у алтаря, опустилась рядом с ним.
— Что привело ко мне, дочь моя? — спокойно спросил благообразный старик с окладистой седой бородой, нисколько не удивившись ее появлению. — Чего ищешь в храме Божьем в сей грозный час? Успокоения души, услады мысли, отречения от суеты мирской?
— Отче, прости, но не к Господу, а к тебе пришла я, — быстро заговорила панночка, оглядываясь на дверь и прислушиваясь к топоту жеребца сотника. —Я та, чьи вести приносили к тебе посланцы куренного Остапа и попа сердюков Степана. Нет со мной сейчас Остапа, убили вороги батюшку… Вот почему я здесь.
— Говори, дочь моя, что тревожит душу, и Господь внемлет словам твоим, — ответил священник, тоже оглядываясь на дверь.
— Шведы заканчивают переправу на левый берег, россиянам не удалось помешать им. От Шклова корпус и обоз двинутся к Пропойску, и если это станет ведомо россиянам, они загодя подготовятся к встрече неприятеля. Отче, сию весть надобно скорее передать хлопцам Злови-Витра…
Когда в церковь вошел сотник, девушка уже вставала с коленей. Вид ее был кроток, а в уголках глаз стояли слезы. Обратно они ехали рядом. Дмитро, чувствуя перемену в настроении девушки, хранил молчание. Они уже поднялись до середины пригорка, с которого открывался вид на сожженное село, как Ганна придержала коня, соскочила на землю. Ковырнув носком сапожка наметенную под сосной кучу снега, извлекла из нее пистолет, тщательно его осмотрела. В ее глазах мелькнула тревога. Она внимательно огляделась вокруг, протянула к сотнику руку.
— Дмитро, будь ласка, дай саблю.
Ничего не понимающий сотник протянул ей клинок. Девушка спустилась на несколько шагов с пригорка, остановилась возле небольшого, с примятой верхушкой сугроба. Расковыряла его саблей и обнаружила на земле красное пятно, подернутое сверху ледяной коркой. Присмотревшись к нему, Ганна осторожно двинулась дальше, в сторону густого молодого ельника. Здесь она снова остановилась, сняла что-то с ветвей, подошла к стволу толстого дуба. Поковыряла вокруг в снегу клинком, опустила голову и, волоча саблю, вернулась к сотнику.
Всю оставшуюся часть дороги они молчали. Лишь перед тем как расстаться, девушка поинтересовалась:
— Когда мыслишь податься к Днепру?
— Вечером, с заходом солнца. К полуночи буду у чаек, а с рассветом тронемся в путь.
Ганна с мольбой взглянула на запорожца.
—Дмитро, миленький, не отправляйся отсюда, покуда еще раз не повидаешь меня. Я сама навещу тебя перед заходом солнца. Обещай, что дождешься.
— Клянусь, — произнес удивленный сотник…
Панночка прискакала к Дмитро перед самым закатом, когда сотник и десяток сопровождавших его запорожцев осматривали коней перед дорогой. Казак сразу отметил ее взволнованный вид, нервозность движений, дрожащие губы. Не ускользнули от его внимания также пистолеты в седельных кобурах и легкая татарская сабля на боку.
— Дмитро, отойдем в сторонку, — сказала Ганна, беря сотника под локоть. И когда они отошли, спросила: — Скажи, ты можешь взять меня с собой?
— Куда? На Сечь? — не понял запорожец.
— Да нет, только к Днепру. Там я оставляю вас.
Сотник задумчиво покрутил ус.
— Не знаю. Полковник Розен строго-настрого запретил кому-либо покидать лагерь, особливо ночью. Чтобы уехать, мне довелось брать у него пропуск на себя и всех хлопцев. Но, может, тебя, как родичку полковника Тетери, шведские дозоры выпустят и так?
Панночка невесело рассмеялась.
— Не выпустят, Дмитро. После нашего приезда из леса я уже дважды пыталась покинуть это бисово логово, и оба раза пикеты меня останавливали. А пропуск полковник Розен мне ни за что не даст. — Ганна взглянула на занятых своим делом запорожцев, понизила голос. — Эх, Дмитро, не хотела я посвящать тебя в свои дела, но, видно, нe обойтись без этого. Скажи, отчего, по-твоему, очутилась я с Тетерей у шведов?
— Ну… оттого, что его жинка — твоя тетка.
— У меня много других теток в Чернигове и даже в самом Киеве. И каждая из них с радостью приняла бы меня к себе. Прибилась я к этой лишь потому, что ее муж в чести у гетмана. А я после смерти батька дала страшную клятву отомстить Мазепе и выполню ее, чего бы это мне ни стоило. И когда казак от полковника Голоты, который не верит в верность Мазепы России, предложил мне быть к гетману поближе, дабы проникнуть в его тайные замыслы, я согласилась без раздумий. Вот почему я вспомнила свое родство с этой теткой и сейчас вместе с ней нахожусь у Левенгаупта.
Сотник некоторое время молчал, осмысливая услышанное, затем нерешительно предложил:
— А если пойти к полковнику Тетере вдвоем? Скажем, что замыслили пожениться и потому уплываем. Неужто Розен откажет и ему?
— Откажет. Помнишь церковь в той сожженной деревушке, где были утром? Так вот, ее поп Ларион — человек батьки Голоты, через которого я посылала россиянам вести о шведах. А не забыл батюшку Степана, чье тело до сей поры лежит у генеральского штаба? Это я отправила его с важной вестью к Лариону. Да, видно, не судьба была ему дойти до Лишнян.
— Знаю, его убили сразу же, как только он, не ведая шведского пароля, сунулся с большака в лес.
— Нет, Дмитро, он встретил свою погибель не там. Помнишь пистолет, который я нашла в снегу подле пригорка? Этот пистолет отца Степана, я не раз видела его раньше. А кровь под сугробом и у ствола дуба? Шведы убили моего посланца не у большака, а возле деревни.
— Пистолет мог попасть туда и иным путем. А крови ныне по лесам хоть отбавляй.
— В ельнике недалеко от дуба я нашла вот это. — Девушка сунула руку за пазуху, достала оттуда небольшой кусок темной ткани с рваными краями. Протянула его сотнику. — Этот лоскут с рясы отца Степана, которой он зацепился за еловую лапу. Возле дуба батюшка и принял свою смерть.
Дмитро пожал плечами.
— Какая разница, где его убили? Главное, что его уже нет…
— Разница большая. Поскольку шведы скрывают место, где перехватили отца Степана, значит, они знают, к кому он шел. И коли до сей поры не тронули попа Лариона, то потому, что держат его под своим неусыпным оком. А посему Розену известно о моем утреннем приезде в Лишняны, и он не выпустит меня из шведского лагеря. Равно как не позволит и отцу Лариону передать мою весть хлопцам Злови-Витра. Уверена, что будь я кем угодно, только не племянницей жинки Тетери, не стояла бы сейчас перед тобой.
Нахмурив брови, сотник какое-то время смотрел вдаль, затем перевел взгляд на девушку.
— Готовься в дорогу. Выступим, как только стемнеет. И захотят или нет выпустить тебя шведы — в полночь будешь на Днепре.
5
Сидя у костра, Злови-Витер грел над огнем озябшие руки. Подъехавший казак соскочил с коня, подбежал к сотнику.
— Бунчужный Осока доносит, что на его пикет напоролся загон царских драгун.
— Ну и что? — удивленно вскинул глаза ЗловиВитер. — Впервой их видит?
— Не приглянулись они ему. Все хмурые, никто слова не молвит. Только ихний офицер и разговаривает.
— Так чем не приглянулись? Попусту языками не мелют? Верно делают, поскольку не в шинок едут.
— Не нравится то, что путь держат от Днепра. Нам сказали, что возвращаются из дозора, но ближе Осокинского пикета к реке нет ни царских солдат, ни наших казаков. Да и уж больно много их для дозора. И все сытые, свежие, на гладких незаморенных конях. Такими после разведки не бывают. Может, это переодетые неприятели, про которых предупреждал батько Голота? — выпалил казак
— А это мы сейчас проверим, — встрепенулся сотник. — По какой дороге двинулись драгуны?
— Той, что влево от развилки. Я знаю тропу, которая незаметно выведет нас им наперерез. Поскольку если скакать за ними в открытую по дороге, они могут заподозрить неладное.
— Добре, так и поступим. Куренной, — обратился Злови-Витер к одному из сидящих у костра казаков, — поднимай своих хлопцев…
Приказав куреню укрыться по обе стороны лесной дороги, сотник с десятком казаков выехал на проезжую часть. Приближающаяся от Днепра колонна русских драгун ему не понравилась тоже. За последние дни он не видел столь упитанных лошадей и откормленныx всадников, никто уже не ездил по узким разбитым дорогам такими ровными, четкими рядами. Настораживало и другое: колонна двигалась в полнейшей тишине. Не было слышно обычных в таких случаях разговоров, шуток, незлобивой словесной перепалки.
Огрев коня плетью, Злови-Витер подскакал к следовавшему впереди колонны офицеру. Казаки с положенными поперек седел заряженными мушкетами остались за его спиной.
— Пароль? — коротко спросил сотник. Офицер спокойно пожал плечами.
— О чем говоришь, казак? Мы возвращаемся из разведки. Ты первый, кто за последние трое суток повстречался нам из своих.
— Бунчужный Осока доносит, что на его пикет напоролся загон царских драгун.
— Ну и что? — удивленно вскинул глаза ЗловиВитер. — Впервой их видит?
— Не приглянулись они ему. Все хмурые, никто слова не молвит. Только ихний офицер и разговаривает.
— Так чем не приглянулись? Попусту языками не мелют? Верно делают, поскольку не в шинок едут.
— Не нравится то, что путь держат от Днепра. Нам сказали, что возвращаются из дозора, но ближе Осокинского пикета к реке нет ни царских солдат, ни наших казаков. Да и уж больно много их для дозора. И все сытые, свежие, на гладких незаморенных конях. Такими после разведки не бывают. Может, это переодетые неприятели, про которых предупреждал батько Голота? — выпалил казак
— А это мы сейчас проверим, — встрепенулся сотник. — По какой дороге двинулись драгуны?
— Той, что влево от развилки. Я знаю тропу, которая незаметно выведет нас им наперерез. Поскольку если скакать за ними в открытую по дороге, они могут заподозрить неладное.
— Добре, так и поступим. Куренной, — обратился Злови-Витер к одному из сидящих у костра казаков, — поднимай своих хлопцев…
Приказав куреню укрыться по обе стороны лесной дороги, сотник с десятком казаков выехал на проезжую часть. Приближающаяся от Днепра колонна русских драгун ему не понравилась тоже. За последние дни он не видел столь упитанных лошадей и откормленныx всадников, никто уже не ездил по узким разбитым дорогам такими ровными, четкими рядами. Настораживало и другое: колонна двигалась в полнейшей тишине. Не было слышно обычных в таких случаях разговоров, шуток, незлобивой словесной перепалки.
Огрев коня плетью, Злови-Витер подскакал к следовавшему впереди колонны офицеру. Казаки с положенными поперек седел заряженными мушкетами остались за его спиной.
— Пароль? — коротко спросил сотник. Офицер спокойно пожал плечами.
— О чем говоришь, казак? Мы возвращаемся из разведки. Ты первый, кто за последние трое суток повстречался нам из своих.