Страница:
– В чем дело, ты спрашиваешь… В чем дело?! А в том, что тебя доят, как последнего козла! Впрочем, ты и есть козел… уставился на эту стерву! Только и думаешь, как бы ей засадить поглубже, а Свиридова засадить на подольше… этак на «пожизняк»! А тебя просто доят!
Бесспорно, козлы не являются самым лучшим дойным скотом, но Котов не разбирался в сельском хозяйстве, и потому лексика жены и особенно ее тон произвели на него достаточное впечатление.
– Ты о чем? – быстро спросил он.
– Ты думаешь, что она хочет сдать Свиридова только для того, чтобы спасти свою шкуру и избавиться от долгов?
– Да, а что? – тревожно проговорил Котов. В словах пепельно-бледной Анжелы, которая, кажется, переступила грань, за которой начинает фонтанировать откровенная истерика, ему почудилось что-то зловещее.
– А то, что она, наверно, просто обнаружила «лимон», который надо было делить на четырех человек… и теперь хочет кинуть Свиридова… выключить его из числа… из числа… – Анжела задыхалась, – из числа пайщиков, как Лену и…
Тут она осеклась, очевидно, поняв, что в пылу гнева сказала лишнее.
Но Котов подскочил к жене и, схватив ее за руку так, что она вскрикнула от боли, проговорил медленно и тихо:
– Что ты сказала?
– Я… отпусти, мне больно…
– Что ты сказала про миллион и четырех пайщиков? Что ты сказала?!
Анжела попыталась было вырваться, но в пухлых пальцах Котова была немалая сила: сейчас эту хватку, думается, не сумел бы разжать даже Владимир Свиридов.
Котов буравил жену пронизывающим взглядом налившихся кровью маленьких бычьих глазок и тяжело, с присвистом, сопел, ожидая ответа.
И Анжела поняла, что если будет молчать и дальше, то от Филиппа Григорьевича можно будет ожидать что угодно.
– Я сказала, что Смоленцева хочет обмануть тебя. Вероятно, сейчас тот самый миллион, который ты заплатил за выкуп Лены, у нее. Она нашла, куда его спрятал Свиридов, и решила ни с кем не делиться. Может, он сам сказал, куда его спрятал… доверял ей… Нашел, кому доверять… – Котова попыталась было рассмеяться, но вместо этого из ее горла вырвался резкий каркающий звук, словно разодравший ей гортань.
Котов в бешенстве тряхнул жену еще раз:
– А что ты сказала про четырех пайщиков… и про Лену? А? Говори, паскуда!
Анжеле стало страшно – в таком чудовищном гневе она еще никогда не видела мужа.
– Все было не так… ты не понял…
– Каких пайщиков? – тихо и внятно проговорил он. – Ты что-то говорила о четырех пайщиках, которые должны были поделить между собой миллион. Свиридов, Смоленцева… и… ты сказала, что Лена…
Анжела перебила его – она поняла, что если сейчас не перебьет, то уже не посмеет перебить и он будет говорить до тех пор, пока не припечатает ее этими падающими как свинец тяжелыми словами…
– Я хотела сказать, что… раз так все обернулось, то ты должен знать…
– Что я должен знать?
Анжела, наконец-то, вырвала свою руку из его побелевших пальцев и, растерев онемевшее запястье, забормотала, не глядя на Филиппа Григорьевича… да и вообще не видя ничего вокруг себя из-за неистового головокружения:
– Это было… не на самом деле… Лену никто не похищал. Она сама… сама разыграла все это… потому что ей нужны были деньги, а ты… мало давал… она сама присмотрела исполнителя, и мы… договорились, что она уедет со Свиридовым на дачу… на ту самую, на которой она… вот так… погибла…
Котов молчал. И потому Анжела, боясь его реакции на свои кошмарные, губящие ее слова, продолжала выцеживать из себя жуткую правду:
– Свиридов… позвонил тебе… и… потом ты все знаешь. Никто ее не похищал… она сама хотела… А дальше… дальше я не знаю, что произошло там, в этом дачном домике. Наверно… наверно, Свиридов застрелил ее, чтобы… не знаю. Он сам обвинял меня в том, что это я… как будто я что-то насчет Лены… распорядилась… распо…
Анжела совсем запуталась в словах, ее ноги свело пароксизмом непреодолимого ужаса…
Котов продолжал молчать. Потом тряхнул массивной головой и направился к письменному столу – огромному, роскошному, необъятных размеров, метра три в длину. Сел за него, зачем-то медленно, словно с усилием, выдвинул верхний ящик, потом снова задвинул.
– Это правда? – наконец спросил он.
– Правда, – быстро ответила Анжела и сама поразилась мгновенности и четкости своего ответа.
– Значит, правда? – пробормотал Филипп Григорьевич и снова медленно выдвинул верхний ящик стола. – Значит, эта сука Ленка сама заварила кашу… а потом не расхлебала?
– Она говорила, что ты… мало даешь денег, что надо…
– То есть ты считаешь, что она, Лена, более виновна, чем ты? Так?
– Не знаю… она… да… то есть нет…
– Так отправляйся к ней обсудить этот вопрос, – спокойно и раздельно произнес Котов и вынул из верхнего ящика «вальтер» крупного калибра.
Анжела, закричав, бросилась на пол, но сухой щелчок выстрела оборвал ее голос…
– Теперь осталось только двое пайщиков. М-да… завтра на суд придется другую бабу взять. Кристинку, что ли, – глухо проговорил Кашалот, не глядя на труп жены, и снял трубку телефона, чтобы вызвать охрану.
Глава 13
Бесспорно, козлы не являются самым лучшим дойным скотом, но Котов не разбирался в сельском хозяйстве, и потому лексика жены и особенно ее тон произвели на него достаточное впечатление.
– Ты о чем? – быстро спросил он.
– Ты думаешь, что она хочет сдать Свиридова только для того, чтобы спасти свою шкуру и избавиться от долгов?
– Да, а что? – тревожно проговорил Котов. В словах пепельно-бледной Анжелы, которая, кажется, переступила грань, за которой начинает фонтанировать откровенная истерика, ему почудилось что-то зловещее.
– А то, что она, наверно, просто обнаружила «лимон», который надо было делить на четырех человек… и теперь хочет кинуть Свиридова… выключить его из числа… из числа… – Анжела задыхалась, – из числа пайщиков, как Лену и…
Тут она осеклась, очевидно, поняв, что в пылу гнева сказала лишнее.
Но Котов подскочил к жене и, схватив ее за руку так, что она вскрикнула от боли, проговорил медленно и тихо:
– Что ты сказала?
– Я… отпусти, мне больно…
– Что ты сказала про миллион и четырех пайщиков? Что ты сказала?!
Анжела попыталась было вырваться, но в пухлых пальцах Котова была немалая сила: сейчас эту хватку, думается, не сумел бы разжать даже Владимир Свиридов.
Котов буравил жену пронизывающим взглядом налившихся кровью маленьких бычьих глазок и тяжело, с присвистом, сопел, ожидая ответа.
И Анжела поняла, что если будет молчать и дальше, то от Филиппа Григорьевича можно будет ожидать что угодно.
– Я сказала, что Смоленцева хочет обмануть тебя. Вероятно, сейчас тот самый миллион, который ты заплатил за выкуп Лены, у нее. Она нашла, куда его спрятал Свиридов, и решила ни с кем не делиться. Может, он сам сказал, куда его спрятал… доверял ей… Нашел, кому доверять… – Котова попыталась было рассмеяться, но вместо этого из ее горла вырвался резкий каркающий звук, словно разодравший ей гортань.
Котов в бешенстве тряхнул жену еще раз:
– А что ты сказала про четырех пайщиков… и про Лену? А? Говори, паскуда!
Анжеле стало страшно – в таком чудовищном гневе она еще никогда не видела мужа.
– Все было не так… ты не понял…
– Каких пайщиков? – тихо и внятно проговорил он. – Ты что-то говорила о четырех пайщиках, которые должны были поделить между собой миллион. Свиридов, Смоленцева… и… ты сказала, что Лена…
Анжела перебила его – она поняла, что если сейчас не перебьет, то уже не посмеет перебить и он будет говорить до тех пор, пока не припечатает ее этими падающими как свинец тяжелыми словами…
– Я хотела сказать, что… раз так все обернулось, то ты должен знать…
– Что я должен знать?
Анжела, наконец-то, вырвала свою руку из его побелевших пальцев и, растерев онемевшее запястье, забормотала, не глядя на Филиппа Григорьевича… да и вообще не видя ничего вокруг себя из-за неистового головокружения:
– Это было… не на самом деле… Лену никто не похищал. Она сама… сама разыграла все это… потому что ей нужны были деньги, а ты… мало давал… она сама присмотрела исполнителя, и мы… договорились, что она уедет со Свиридовым на дачу… на ту самую, на которой она… вот так… погибла…
Котов молчал. И потому Анжела, боясь его реакции на свои кошмарные, губящие ее слова, продолжала выцеживать из себя жуткую правду:
– Свиридов… позвонил тебе… и… потом ты все знаешь. Никто ее не похищал… она сама хотела… А дальше… дальше я не знаю, что произошло там, в этом дачном домике. Наверно… наверно, Свиридов застрелил ее, чтобы… не знаю. Он сам обвинял меня в том, что это я… как будто я что-то насчет Лены… распорядилась… распо…
Анжела совсем запуталась в словах, ее ноги свело пароксизмом непреодолимого ужаса…
Котов продолжал молчать. Потом тряхнул массивной головой и направился к письменному столу – огромному, роскошному, необъятных размеров, метра три в длину. Сел за него, зачем-то медленно, словно с усилием, выдвинул верхний ящик, потом снова задвинул.
– Это правда? – наконец спросил он.
– Правда, – быстро ответила Анжела и сама поразилась мгновенности и четкости своего ответа.
– Значит, правда? – пробормотал Филипп Григорьевич и снова медленно выдвинул верхний ящик стола. – Значит, эта сука Ленка сама заварила кашу… а потом не расхлебала?
– Она говорила, что ты… мало даешь денег, что надо…
– То есть ты считаешь, что она, Лена, более виновна, чем ты? Так?
– Не знаю… она… да… то есть нет…
– Так отправляйся к ней обсудить этот вопрос, – спокойно и раздельно произнес Котов и вынул из верхнего ящика «вальтер» крупного калибра.
Анжела, закричав, бросилась на пол, но сухой щелчок выстрела оборвал ее голос…
– Теперь осталось только двое пайщиков. М-да… завтра на суд придется другую бабу взять. Кристинку, что ли, – глухо проговорил Кашалот, не глядя на труп жены, и снял трубку телефона, чтобы вызвать охрану.
Глава 13
Неожиданный свидетель – Я вызываю свидетельницу Смоленцеву.
Алиса встала со своего места и, высоко вскинув голову, прошла меж рядами под скрещивающимися взглядами присутствующих в зале очевидцев судебного процесса.
Она окинула быстрым взглядом зал, остановилась на Котове, который тер мясистый подбородок и, кажется, сильно нервничал, и отметила, что Анжелы с ним рядом нет.
Она поймала на себе холодный взгляд адвоката Евстафьева и затем произнесла негромким, хрипловатым, словно чуть надтреснутым голосом:
– Я хочу изменить свои показания.
При этих словах сидевший на скамье подсудимых Владимир Свиридов, бледный, небритый, с застывшим взглядом, медленно поднял голову и посмотрел на Алису взглядом, в котором высветилось искреннее изумление, если еще не перетекшее в шок потрясения, то только потому, что он еще не до конца осознал сказанное.
– То есть… как это – изменить? – пробормотал он и чуть подался вперед, словно хотел получше расслышать то, что будет говорить его жена.
При словах Смоленцевой по залу прошелестел легкий шум. Судья призвал к порядку и, обратившись к Алисе, проговорил:
– Значит, вы утверждаете, что хотите изменить ваши первоначальные показания?
– Да.
– С чем это связано?
– С тем, что я хочу изменить свои показания, – упрямо повторила Алиса.
– Хорошо. Что же вы хотите сообщить суду?
– Я хочу сообщить, что мне известно имя убийцы и обстоятельства преступления.
Владимир посмотрел на Алису с каким-то придавленным, недоуменным смятением.
– Тогда сообщите все это суду.
– Что же тут сообщать? – медленно выговорила Смоленцева. – Что же тут… сообщать? Убийца сидит там, где ему и положено сидеть – на скамье подсудимых!
И она в высшей степени выразительно посмотрела на того, кто уже не сидел, а в замешательстве привстал со скамьи подсудимых и, подняв руку, срывающимся голосом выдавил:
– Да что… что же ты такое говоришь, Алька? Что же ты делаешь? Мы же… мы же…
– Я говорю правду, – жестко перебила она его и послала второй многозначительный взгляд, в глубине которого корчился отчаянный, холодный вызов. – Я делаю то, что должна была делать здесь: говорить правду, только правду и ничего, кроме правды.
Свиридов встал со скамьи и, выпрямившись, проговорил с горькой, недоуменной укоризной:
– И сколько же тебе заплатил Котов, чтобы ты изменила свои показания?
– Подсудимый!!! – рявкнул судья. – Немедленно сядьте!
– Не надо торопиться. Сесть я всегда успею, – словами Жоржа Милославского из «Иван Васильевич меняет профессию» саркастично ответил Владимир. – Особенно стараниями многоуважаемого Филиппа Григорьевича.
В зале полыхнуло негодование. Котов приподнялся и гаркнул на весь зал густейшим басом:
– Эй, ты, мудила! Задрай табло, сучара бацильная! И моли бога, падла, чтобы тебе с «пожизняка» откинулось на «вышку», а то, бля, на киче тебе нормальковая зоновская параша «Флер оранжем» и там типа «Шанель номер шесть» покажется, после того как я маляву двину, какой дорогой гость прибыл, бля! Если тебя до тюрьмы довезут, баклана!
– Гражданин Котов, попрошу вас выбирать выражения в зале суда! – повысил голос судья.
Кашалот хотел сказать еще что-то, но сидевшая рядом с ним яркая дама с расстроенным бледным лицом и – тем не менее – аккуратно наложенной дорогой косметикой схватила его за руку (вероятно, упомянутая им Кристинка), а Медведев – за вторую, и почти насильно усадили на место.
Судья дождался относительной тишины и произнес:
– Продолжайте, свидетельница Смоленцева. Расскажите суду подробно, что же произошло вечером двадцать четвертого августа этого года в пляжном домике близ дачного кооператива «Календула».
– Алиса, что ты делаешь? – тихо спросил Владимир, снова привстал со скамьи, а потом вцепился в решетку, которой был отгорожен от зала, и – вероятно, неожиданно для самого себя – тряхнул ее с такой силой, что с потолка сорвался целый пласт штукатурки.
К Свиридову тут же бросились двое охранников в камуфляже и, грубо схватив за руки, попытались было усадить на лавку… Но тут его лицо перекосила гримаса животной злобы, и один охранник, как щенок, полетел в левую сторону, а другой – в правую, попутно пересчитав головой несколько кресел.
– Взять!!! – проревел судья, поднимаясь во весь рост на своем председательском месте.
На Владимира, уже безвольно опустившегося на скамью, кинулось сразу несколько ментов. Они повалили его на пол и, заломив руки за спину, несколько раз отечески напутствовали пинками под ребра и по почкам. Финальным аккордом стал удар дубинкой прямо по голове, отчего глаза подозреваемого в убийстве помутнели и обессмысслились жуткой оглушающей болью.
– Поднимите его! – приказал судья.
Свиридова подняли и, грубо встряхнув, как мешок с отрубями, поставили на ноги. Бледное лицо его было окровавлено, из угла рта вытекала тонкая струйка крови… Он поднял глаза на пепельно-серую, конвульсивно выпрямившуюся свидетельницу – свою собственную жену! – обвиняющую его в убийстве, и медленно, едва слышно выговорил:
– Что же ты делаешь, Алька…
Губы Смоленцевой дрогнули и, громадным усилием воли справившись с собой, она безжизненным, стылым голосом произнесла:
– Ну что ж… так надо.
Губы дрогнули еще раз, и если бы главный судья и все собравшиеся в зале, да и сам подсудимый, поднесли бы в этот момент ухо к этим губам, то они услышали бы слетевшее неслышно, как паутинка, как колыхание умирающего в жарком мареве ветерка:
– Так надо, Влодек…
– Продолжайте, свидетельница Смоленцева.
– Я должна сказать вам, что мне известно имя убийцы. Я могу рассказать, как он убил Елену Котову. Я в самом деле два дня прожила с Владимиром на даче, но я не подозревала, что совсем недалеко от нас, в ста метрах, он поселил еще одну женщину. Она, кстати, пользовалась полной свободой, потому что в тот момент, когда я ее застала, она стояла с пистолетом в руках и стреляла в портрет Свиридова… это вы уже слышали.
– Одну минуту! – перебил ее обвинитель – прокурор Скляров. – То есть вы утверждаете, что Котова была свободна? Это в самом деле так, в этом ваши показания не меняются?
– Нет.
– Чем же теперь вы объясняете ее свободу?
– Я не объясняю ее ничем – я просто рассказываю все, как было. То, как она выстрелила в меня, я уже рассказывала, и все зафиксировано в протоколах. Но перед тем, как я потеряла сознание, я успела увидеть и запомнить убийцу. Это был Свиридов. Он стоял на пороге с пистолетом, и пистолет еще дымился.
Владимир поднял на Алису бледное лицо и хотел было что-то сказать, но Евстафьев жестом велел ему замолчать.
– Все последующее происходило именно так, как я уже рассказывала: Свиридов оставил меня в доме, а сам повез Лену в больницу.
– Ваша честь! – проговорил Евстафьев, обращаясь к судье. – У меня есть несколько вопросов к свидетельнице. Смоленцева, значит, вы утверждаете, что именно мой подзащитный стрелял в Котову?
– Да.
– В то время как сама Котова стреляла в вас, не так ли? Вы не можете этого отрицать, потому что экспертиза уже показала: все было именно так.
– Да.
– Каков же был временной интервал между двумя выстрелами – котовским и якобы свиридовским?
– Точно такой же, как я и говорила раньше: не более секунды.
– Таким образом, если встать на вашу точку зрения, Свиридов мог стрелять в Котову только по одному мотиву: спасти вам жизнь. Ведь Котова могла выстрелить и второй раз, и на этот раз более удачно, не так ли?
– Да, – тихо проговорила Алиса, но ее тихий голос был заглушен могучим баритоном Склярова:
– Протестую! Адвокат оказывает давление на свидетельницу и…
Свиридов не стал слушать продолжения гневной речи Склярова: он просто рассмеялся – беззвучно и горько. …Что ж, вот теперь в самом деле все. Главный свидетель обвинил в убийстве его, Владимира, и даже великолепное красноречие Евстафьева не поможет здесь, в вотчине Кашалота, где все судьи если не куплены, то настроены благожелательно к обвинению, благо оно, это обвинение, представляет интересы одного из самых могущественных людей города. Слушать последующее словоблудие не имеет смысла: все равно его вина будет доказана.
Свиридов едва удержал себя от того, чтобы не встать и не сказать громко и отчетливо всем этим людям: да, я виновен… что ж, если даже самый близкий человек подтвердил, что убийца – это он, Владимир Свиридов, то ему ничего не остается, кроме как сказать: да, я виновен.
Но тут он увидел пылающее яростью красное лицо и шею Фокина, который, несмотря на жару, оделся во все черное… Увидел бледное, твердое лицо Евстафьева и его уверенный – даже теперь! – прямой и невозмутимый взгляд… Затем Владимиру попался на глаза Мосек, сидящий недалеко от Афанасия и рассматривающий все происходящее какими-то широко расширенными, словно удивленными, водянистыми глазами – и Свиридов устыдился мгновенного приступа малодушия.
За него борются, а он вздумал выкинуть белый флаг! И это после всего, через что он прошел!
Свиридов выпрямился и холодно, с любопытством, но без всякой злобы пристально посмотрел на Алису, которая продолжала говорить что-то, почти не шевеля едва тронутыми светлой помадой губами…
Адвокат Евстафьев был в недоумении.
Ему было совершенно ясно, что это дело, ведущееся безобразно, с многочисленными правовыми и процессуальными нарушениями, с дырами и замалчиваниями в протоколировании, – что это дело может в его нынешнем течении прийти только к одному, и вполне закономерному, финалу – Свиридов будет осужден. …Только какие-то неумолимо веские, неопровержимые улики могут изменить ход процесса.
– Ну что? – спросил у него вошедший в кухню Мосек (Евстафьев поселился у брата, в его большой, пустой и безалаберной холостяцкой квартире). – Думаешь?
– Думаю. И думаю, что дело скверно. Вот чертова баба, мать ее!
Мосек покачал головой:
– Да, я не ожидал от нее такого. И причем… причем как убедительно она говорила! Как выпутывалась из самых твоих ловких… уловок. Если бы она с таким убеждением свидетельствовала в его пользу, то… наверно, эти тупоумные судьи и присяжные ей бы поверили. А тут… тут я едва сам не поверил в то, что именно Свиридов убил Котову. В состоянии аффекта, при смягчающих обстоятельствах, но убил!
– Они не учтут смягчающих обстоятельств, – сказал Евстафьев тоном, которым строгий отец говорит бестолковому сыну, что решенная тем задачка не сходится с ответом.
– Да какие там смягчающие обстоятельства, если они закрыли глаза даже на то, что сама Лена сказала… Ведь она сказала, что не Свиридов стрелял в нее! Сказали, что, дескать, она не отдавала себе отчета… неадекватное состояние…
– Если бы это дело слушалось в Москве, я бы задействовал все свои резервы и связи и смог бы вытянуть его даже в случае, если бы… если бы…
– Что – если бы?
– Даже если бы он в самом деле был виновен.
Мосек вздрогнул и, заморгав, проговорил, заглядывая в лицо брату:
– А ты что… уже сам начал сомневаться, что он…
– Да нет. Конечно, нет, – устало прервал его Евстафьев, – но просто меня раздражают эти тупые судебные рожи, у которых все давно запрограммировано, которые лишь делают вид, что пытаются уяснить себе ход процесса, но на деле мечтают только об одном: скорее бы сказать «виновен» и откинуться бы в холодок ничегонеделания.
В этот момент раздался звонок в дверь.
На лице Моська промелькнуло что-то напоминающее недоумение, потом оно перешло в легкое беспокойство, ну а затем он принужденно рассмеялся: вероятно, вспомнил анекдот про казаха Джумабая, рассказанный ему Фокиным примерно в такой же ситуации.
– Кто это может быть? – сухо спросил Павел.
– Понятия не имею… – Маркин взглянул на часы. – Половина десятого… Нет, я никого в этот час не жду.
– Все равно – иди открывай.
Слава боязливо поежился и сказал:
– Дай-ка твой «ствол» на всякий пожарный.
Адвокат извлек из пиджака газовый «ПМ» и, протянув брату, заметил:
– Я предпочел бы, чтобы открыл Свиридов, как в тот раз, про который ты мне рассказывал… когда с неофициальным утренним визитом пожаловала гражданка Котова А Эн.
– Н-да… предпочел бы, – пробурчал Мосек и пошел открывать дверь.
Впрочем, его тревоги оказались безосновательными: на пороге стоял не злобный лысый гоблин с арсеналом огнестрельного оружия и не гражданин милиционер с ордером на обыск в квартире и на арест ее хозяина.
А всего лишь средних лет растрепанная женщина, с какой-то авоськой в неухоженной красной руке, в бесформенном и безвкусном платье в цветочек. Из-под платья виднелись полные ноги в варикозных венах.
– Маркин здесь живет? – проговорила она довольно неприятным густым голосом, сиплым и потому имеющим почти мужской тембр.
– Здесь?
Баба подергала свободной от авоськи рукой за рыжие космы и, почему-то басовито захихикав, таинственно понизила голос и проговорила, заговорщицки подмигнув Моську:
– Брательник-то дома?
– А вы кто? – подозрительно спросил Слава, лелея за спиной символ гостеприимства – газовый пистолет системы «макаров».
– Я к вам по делу, – сказала женщина, – очень важному. Пропустите.
– По какому делу? Ты соседка, что ли? Я тебя затопил?
– Ты не понял, – совсем уж зашептала женщина. – Я по другому делу. Тому, что сейчас ведет твой брат. Он же адвокат Евстафьев, так?
Больше она ничего сказать не успела: Мосек в лучших традициях Свиридова – с неожиданной для самого себя силой и сноровкой схватил ее за руку и буквально затащил в коридор, прежде чем та успела протестующе просипеть:
– Ну… потише, ты, козел! Не сундук передвигаешь!
В прихожую на шум вышел Павел и, окинув женщину недоуменным взглядом, произнес:
– Это к тебе, Слава?
– Сам ты мудак! – неожиданно бухнула та: по всей видимости, она была туговата на ухо, и ей почудилось не «это к тебе, Слава?», а что-то из серии «это к тебе шалава?»… дескать, приперлась на ночь глядя.
Мосек рассмеялся и, глядя на неприятно удивленного брата, проговорил:
– Не ко мне, а к тебе, Паша.
– Ко мне?
– А ты адвокат будешь? – подозрительно поинтересовалась женщина.
– Совершенно верно, – подтвердил тот. – Вы по какому вопросу?
– А по самому что ни на есть важному, – ответила та и ввалилась в комнату, не дожидаясь приглашения и даже не снимая обуви.
Впрочем, уже непосредственно в гостиной она свою ошибку исправила и скинула натянутые на ноги опорки, которые, по всей видимости, помнили комсомольскую юность своей почтенной владелицы.
Из опорок повалили ароматы скотного двора и несколько камешков, а баба, рухнув в кресло так, что оно судорожно метнулось на колесиках по полу, норовя выскочить из-под толстого зада визитерши, сказала:
– В общем, так. Алиску ведь мы все не любим, так? Вот я и думаю, что пора этой котовской подстилке указать на ее место.
– Что вы имеете в виду? – сухо спросил Евстафьев.
– А то, что я в два счета могу доказать, что Алиска брехливая тварь и что она нарочно наговаривает на своего мужика, чтобы, значит, его побыстрее упечь. Небось дал ей Кашалот денег, вот она теперь и поет под его дудку. Я-то побывала сегодня в суде, посмотрела на своих соседушек… по разные стороны скамьи подсудимых!
– Каких соседей вы имеете в виду?
– А вы не понимаете? А еще адвокат! Конечно, тех, которые на даче ворковали, а потом эта стерва Алиска… Какая тварь, правда?
– Ваша дача находится по соседству с той, в которой некоторое время отдыхали Владимир Свиридов и Алиса Смоленцева? – не повышая голоса и не меняя выражения лица, спокойно спросил Евстафьев.
Женщина замялась и, несколько поколебавшись, проговорила:
– Ну не то чтобы рядом… но в общем, видала я их там пару раз. Слышала, как они друг друга называли. На пляже и вообще…
– На пляже? А вы не видели, как… – начал было Мосек, но тут его обычно невозмутимый брат вскинулся и буквально рявкнул на него:
– Спокойна-а! Не перебивай, Слава, – добавил он уже своим обычным голосом, – продолжайте, – повернулся он к женщине.
– А что тут продолжать? Была я сегодня в суде… посмотрела на эту… шалаву. Злая, как… мой сосед Михалыч, когда напьется и идет по округе с веслом. Хотя нет… в Михалыче хоть что-то человеческое остается. Ну, значится, – она посмотрела на адвоката и снова заговорщицки подмигнула, – есть у меня кое-что для вас… Ну, да я женщина небогатая, двое детей… подкиньте тысчонку-другую. А вы не пожалеете… Что вам тысяча? Вон пинжак-то какой висит… небось, импорт заграничный? Тыщу долларов небось стоит, не меньше, да?
Павел даже не посмотрел на свой в самом деле очень дорогой пиджак, а его брат хитро наморщил лоб и пробормотал:
– А две с половиной – не хочешь?
Женщина не расслышав, продолжала:
– Нашел там Михалыч… по пьянке. Говорит, в сетях запутался этот… который… в общем, даже не намок толком… У Михалыча сети-то безалаберные, поставить не умеет как следует. Бутылку хлоп – и пошо-о-о-ол!
– Что вы нашли-то?
– А он его рукавицей хвать, и в лодку! – продолжала трещать баба, на обращая внимания на вопрос Евстафьева. – За рыбу принял. А я-то как увидела его улов, аж ахнула! Я же прослышала, что у нас в пляжном домике-то случилось! Ментов понаехало полсотни! Все рыскали по поселку, выспрашивали! Я сделала вид, что меня нет… Что с ними разговаривать! А уж как нашел Михалыч эту штуку, так я и припрятала ее, думаю, на меня еще подумают. А потом прослышала, что творится-то на этом судилище… прямо заедает мужика, стерва! Ну, думаю, помогу и себя не забуду! Я-то все-о-о видела!
– Что видела? – наконец удалось вклиниться Евстафьеву. – Что видела-то?
– Как она в море что-то швыряла… Алиска-то… а потом вот что оказалось.
И она с видом фокусника извлекла из сумки что-то завернутое в непрозрачный продолговатый пакет, а потом вынула из него второй целлофановый пакет. Прозрачный… В нем лежал серебристый и изящный пистолет марки «Смит и Вессон».
На что уж был сдержан Евстафьев, но и он рванулся вперед и буквально впился глазами в «ствол». А Маркин так и вообще подпрыгнул на месте и изумленно пробормотал что-то нечленораздельное.
– Вот так, – удовлетворенно проговорила женщина, увидев, какое впечатление произвела ее улика на адвоката и его брата. – Стоит это того, чтобы две тысячи рубликов?..
– Вы видели собственными глазами, как Смоленцева кинула это в море?
– Нет… это я кинула в море! – с претензией на иронию отозвалась баба и начала скрести свою варикозную ногу. – Приезжайте ко мне на дачу, у меня там полный сарай таких пулеметов… пистолетов. Шучу… шучу.
– Вы не могли бы оставить мне свои данные?
Баба всполошилась:
– Какие данные? Фамилию мою, что ли? Это чтобы меня потом кашалотовские бандиты угрохали вместе с моими детями? Нет, спасибо… я потому и не пошла с этим пистолетом в милицию, что не хотела, чтобы меня там всякие эти старшины выспрашивали фамилие мое да адреса. А потом позвонит им ихний бандит и спросит: а где живет такая-то? И все – капут. Так и бывает… Я в «Бандитском Петербурге» видела, – неожиданно присовокупила она.
– Хорошо, – с выражением ангельского терпения на лице выговорил Евстафьев. – Значит, вы не можете дать показания в суде?
– Нет, нет, нет! Только не говорите мне, что я вот таким образом покрываю преступников. Я грамотная и пуганая. Недавно вот прочитала книгу, – с той же значительной миной, что и во время произнесения фразы про «Бандитский Петербург», сказала она. – Марина Серова написала. Про какого-то Хамелеона.
И она пустилась в описание сюжета, в котором некий губернатор Толстиков приставил к своему брату, алкоголику и клептоману, личную няньку-телохранителя – и что из этого вышло.
Евстафьев не слушал ее – он рассматривал пистолет, который таким чудесным образом попал к нему накануне, быть может, решающего дня заседания. Потом он перевел подозрительный взгляд на продолжающую вещать бабу и произнес:
– Вы поедете с нами.
– Ку-у-уда?
– На экспертизу.
– Это трупы, что ль, смотреть? – перепугалась женщина. – Н-нет… на это я несогласная.
Алиса встала со своего места и, высоко вскинув голову, прошла меж рядами под скрещивающимися взглядами присутствующих в зале очевидцев судебного процесса.
Она окинула быстрым взглядом зал, остановилась на Котове, который тер мясистый подбородок и, кажется, сильно нервничал, и отметила, что Анжелы с ним рядом нет.
Она поймала на себе холодный взгляд адвоката Евстафьева и затем произнесла негромким, хрипловатым, словно чуть надтреснутым голосом:
– Я хочу изменить свои показания.
При этих словах сидевший на скамье подсудимых Владимир Свиридов, бледный, небритый, с застывшим взглядом, медленно поднял голову и посмотрел на Алису взглядом, в котором высветилось искреннее изумление, если еще не перетекшее в шок потрясения, то только потому, что он еще не до конца осознал сказанное.
– То есть… как это – изменить? – пробормотал он и чуть подался вперед, словно хотел получше расслышать то, что будет говорить его жена.
При словах Смоленцевой по залу прошелестел легкий шум. Судья призвал к порядку и, обратившись к Алисе, проговорил:
– Значит, вы утверждаете, что хотите изменить ваши первоначальные показания?
– Да.
– С чем это связано?
– С тем, что я хочу изменить свои показания, – упрямо повторила Алиса.
– Хорошо. Что же вы хотите сообщить суду?
– Я хочу сообщить, что мне известно имя убийцы и обстоятельства преступления.
Владимир посмотрел на Алису с каким-то придавленным, недоуменным смятением.
– Тогда сообщите все это суду.
– Что же тут сообщать? – медленно выговорила Смоленцева. – Что же тут… сообщать? Убийца сидит там, где ему и положено сидеть – на скамье подсудимых!
И она в высшей степени выразительно посмотрела на того, кто уже не сидел, а в замешательстве привстал со скамьи подсудимых и, подняв руку, срывающимся голосом выдавил:
– Да что… что же ты такое говоришь, Алька? Что же ты делаешь? Мы же… мы же…
– Я говорю правду, – жестко перебила она его и послала второй многозначительный взгляд, в глубине которого корчился отчаянный, холодный вызов. – Я делаю то, что должна была делать здесь: говорить правду, только правду и ничего, кроме правды.
Свиридов встал со скамьи и, выпрямившись, проговорил с горькой, недоуменной укоризной:
– И сколько же тебе заплатил Котов, чтобы ты изменила свои показания?
– Подсудимый!!! – рявкнул судья. – Немедленно сядьте!
– Не надо торопиться. Сесть я всегда успею, – словами Жоржа Милославского из «Иван Васильевич меняет профессию» саркастично ответил Владимир. – Особенно стараниями многоуважаемого Филиппа Григорьевича.
В зале полыхнуло негодование. Котов приподнялся и гаркнул на весь зал густейшим басом:
– Эй, ты, мудила! Задрай табло, сучара бацильная! И моли бога, падла, чтобы тебе с «пожизняка» откинулось на «вышку», а то, бля, на киче тебе нормальковая зоновская параша «Флер оранжем» и там типа «Шанель номер шесть» покажется, после того как я маляву двину, какой дорогой гость прибыл, бля! Если тебя до тюрьмы довезут, баклана!
– Гражданин Котов, попрошу вас выбирать выражения в зале суда! – повысил голос судья.
Кашалот хотел сказать еще что-то, но сидевшая рядом с ним яркая дама с расстроенным бледным лицом и – тем не менее – аккуратно наложенной дорогой косметикой схватила его за руку (вероятно, упомянутая им Кристинка), а Медведев – за вторую, и почти насильно усадили на место.
Судья дождался относительной тишины и произнес:
– Продолжайте, свидетельница Смоленцева. Расскажите суду подробно, что же произошло вечером двадцать четвертого августа этого года в пляжном домике близ дачного кооператива «Календула».
– Алиса, что ты делаешь? – тихо спросил Владимир, снова привстал со скамьи, а потом вцепился в решетку, которой был отгорожен от зала, и – вероятно, неожиданно для самого себя – тряхнул ее с такой силой, что с потолка сорвался целый пласт штукатурки.
К Свиридову тут же бросились двое охранников в камуфляже и, грубо схватив за руки, попытались было усадить на лавку… Но тут его лицо перекосила гримаса животной злобы, и один охранник, как щенок, полетел в левую сторону, а другой – в правую, попутно пересчитав головой несколько кресел.
– Взять!!! – проревел судья, поднимаясь во весь рост на своем председательском месте.
На Владимира, уже безвольно опустившегося на скамью, кинулось сразу несколько ментов. Они повалили его на пол и, заломив руки за спину, несколько раз отечески напутствовали пинками под ребра и по почкам. Финальным аккордом стал удар дубинкой прямо по голове, отчего глаза подозреваемого в убийстве помутнели и обессмысслились жуткой оглушающей болью.
– Поднимите его! – приказал судья.
Свиридова подняли и, грубо встряхнув, как мешок с отрубями, поставили на ноги. Бледное лицо его было окровавлено, из угла рта вытекала тонкая струйка крови… Он поднял глаза на пепельно-серую, конвульсивно выпрямившуюся свидетельницу – свою собственную жену! – обвиняющую его в убийстве, и медленно, едва слышно выговорил:
– Что же ты делаешь, Алька…
Губы Смоленцевой дрогнули и, громадным усилием воли справившись с собой, она безжизненным, стылым голосом произнесла:
– Ну что ж… так надо.
Губы дрогнули еще раз, и если бы главный судья и все собравшиеся в зале, да и сам подсудимый, поднесли бы в этот момент ухо к этим губам, то они услышали бы слетевшее неслышно, как паутинка, как колыхание умирающего в жарком мареве ветерка:
– Так надо, Влодек…
– Продолжайте, свидетельница Смоленцева.
– Я должна сказать вам, что мне известно имя убийцы. Я могу рассказать, как он убил Елену Котову. Я в самом деле два дня прожила с Владимиром на даче, но я не подозревала, что совсем недалеко от нас, в ста метрах, он поселил еще одну женщину. Она, кстати, пользовалась полной свободой, потому что в тот момент, когда я ее застала, она стояла с пистолетом в руках и стреляла в портрет Свиридова… это вы уже слышали.
– Одну минуту! – перебил ее обвинитель – прокурор Скляров. – То есть вы утверждаете, что Котова была свободна? Это в самом деле так, в этом ваши показания не меняются?
– Нет.
– Чем же теперь вы объясняете ее свободу?
– Я не объясняю ее ничем – я просто рассказываю все, как было. То, как она выстрелила в меня, я уже рассказывала, и все зафиксировано в протоколах. Но перед тем, как я потеряла сознание, я успела увидеть и запомнить убийцу. Это был Свиридов. Он стоял на пороге с пистолетом, и пистолет еще дымился.
Владимир поднял на Алису бледное лицо и хотел было что-то сказать, но Евстафьев жестом велел ему замолчать.
– Все последующее происходило именно так, как я уже рассказывала: Свиридов оставил меня в доме, а сам повез Лену в больницу.
– Ваша честь! – проговорил Евстафьев, обращаясь к судье. – У меня есть несколько вопросов к свидетельнице. Смоленцева, значит, вы утверждаете, что именно мой подзащитный стрелял в Котову?
– Да.
– В то время как сама Котова стреляла в вас, не так ли? Вы не можете этого отрицать, потому что экспертиза уже показала: все было именно так.
– Да.
– Каков же был временной интервал между двумя выстрелами – котовским и якобы свиридовским?
– Точно такой же, как я и говорила раньше: не более секунды.
– Таким образом, если встать на вашу точку зрения, Свиридов мог стрелять в Котову только по одному мотиву: спасти вам жизнь. Ведь Котова могла выстрелить и второй раз, и на этот раз более удачно, не так ли?
– Да, – тихо проговорила Алиса, но ее тихий голос был заглушен могучим баритоном Склярова:
– Протестую! Адвокат оказывает давление на свидетельницу и…
Свиридов не стал слушать продолжения гневной речи Склярова: он просто рассмеялся – беззвучно и горько. …Что ж, вот теперь в самом деле все. Главный свидетель обвинил в убийстве его, Владимира, и даже великолепное красноречие Евстафьева не поможет здесь, в вотчине Кашалота, где все судьи если не куплены, то настроены благожелательно к обвинению, благо оно, это обвинение, представляет интересы одного из самых могущественных людей города. Слушать последующее словоблудие не имеет смысла: все равно его вина будет доказана.
Свиридов едва удержал себя от того, чтобы не встать и не сказать громко и отчетливо всем этим людям: да, я виновен… что ж, если даже самый близкий человек подтвердил, что убийца – это он, Владимир Свиридов, то ему ничего не остается, кроме как сказать: да, я виновен.
Но тут он увидел пылающее яростью красное лицо и шею Фокина, который, несмотря на жару, оделся во все черное… Увидел бледное, твердое лицо Евстафьева и его уверенный – даже теперь! – прямой и невозмутимый взгляд… Затем Владимиру попался на глаза Мосек, сидящий недалеко от Афанасия и рассматривающий все происходящее какими-то широко расширенными, словно удивленными, водянистыми глазами – и Свиридов устыдился мгновенного приступа малодушия.
За него борются, а он вздумал выкинуть белый флаг! И это после всего, через что он прошел!
Свиридов выпрямился и холодно, с любопытством, но без всякой злобы пристально посмотрел на Алису, которая продолжала говорить что-то, почти не шевеля едва тронутыми светлой помадой губами…
* * *
Адвокат Евстафьев был в недоумении.
Ему было совершенно ясно, что это дело, ведущееся безобразно, с многочисленными правовыми и процессуальными нарушениями, с дырами и замалчиваниями в протоколировании, – что это дело может в его нынешнем течении прийти только к одному, и вполне закономерному, финалу – Свиридов будет осужден. …Только какие-то неумолимо веские, неопровержимые улики могут изменить ход процесса.
– Ну что? – спросил у него вошедший в кухню Мосек (Евстафьев поселился у брата, в его большой, пустой и безалаберной холостяцкой квартире). – Думаешь?
– Думаю. И думаю, что дело скверно. Вот чертова баба, мать ее!
Мосек покачал головой:
– Да, я не ожидал от нее такого. И причем… причем как убедительно она говорила! Как выпутывалась из самых твоих ловких… уловок. Если бы она с таким убеждением свидетельствовала в его пользу, то… наверно, эти тупоумные судьи и присяжные ей бы поверили. А тут… тут я едва сам не поверил в то, что именно Свиридов убил Котову. В состоянии аффекта, при смягчающих обстоятельствах, но убил!
– Они не учтут смягчающих обстоятельств, – сказал Евстафьев тоном, которым строгий отец говорит бестолковому сыну, что решенная тем задачка не сходится с ответом.
– Да какие там смягчающие обстоятельства, если они закрыли глаза даже на то, что сама Лена сказала… Ведь она сказала, что не Свиридов стрелял в нее! Сказали, что, дескать, она не отдавала себе отчета… неадекватное состояние…
– Если бы это дело слушалось в Москве, я бы задействовал все свои резервы и связи и смог бы вытянуть его даже в случае, если бы… если бы…
– Что – если бы?
– Даже если бы он в самом деле был виновен.
Мосек вздрогнул и, заморгав, проговорил, заглядывая в лицо брату:
– А ты что… уже сам начал сомневаться, что он…
– Да нет. Конечно, нет, – устало прервал его Евстафьев, – но просто меня раздражают эти тупые судебные рожи, у которых все давно запрограммировано, которые лишь делают вид, что пытаются уяснить себе ход процесса, но на деле мечтают только об одном: скорее бы сказать «виновен» и откинуться бы в холодок ничегонеделания.
В этот момент раздался звонок в дверь.
На лице Моська промелькнуло что-то напоминающее недоумение, потом оно перешло в легкое беспокойство, ну а затем он принужденно рассмеялся: вероятно, вспомнил анекдот про казаха Джумабая, рассказанный ему Фокиным примерно в такой же ситуации.
– Кто это может быть? – сухо спросил Павел.
– Понятия не имею… – Маркин взглянул на часы. – Половина десятого… Нет, я никого в этот час не жду.
– Все равно – иди открывай.
Слава боязливо поежился и сказал:
– Дай-ка твой «ствол» на всякий пожарный.
Адвокат извлек из пиджака газовый «ПМ» и, протянув брату, заметил:
– Я предпочел бы, чтобы открыл Свиридов, как в тот раз, про который ты мне рассказывал… когда с неофициальным утренним визитом пожаловала гражданка Котова А Эн.
– Н-да… предпочел бы, – пробурчал Мосек и пошел открывать дверь.
Впрочем, его тревоги оказались безосновательными: на пороге стоял не злобный лысый гоблин с арсеналом огнестрельного оружия и не гражданин милиционер с ордером на обыск в квартире и на арест ее хозяина.
А всего лишь средних лет растрепанная женщина, с какой-то авоськой в неухоженной красной руке, в бесформенном и безвкусном платье в цветочек. Из-под платья виднелись полные ноги в варикозных венах.
– Маркин здесь живет? – проговорила она довольно неприятным густым голосом, сиплым и потому имеющим почти мужской тембр.
– Здесь?
Баба подергала свободной от авоськи рукой за рыжие космы и, почему-то басовито захихикав, таинственно понизила голос и проговорила, заговорщицки подмигнув Моську:
– Брательник-то дома?
– А вы кто? – подозрительно спросил Слава, лелея за спиной символ гостеприимства – газовый пистолет системы «макаров».
– Я к вам по делу, – сказала женщина, – очень важному. Пропустите.
– По какому делу? Ты соседка, что ли? Я тебя затопил?
– Ты не понял, – совсем уж зашептала женщина. – Я по другому делу. Тому, что сейчас ведет твой брат. Он же адвокат Евстафьев, так?
Больше она ничего сказать не успела: Мосек в лучших традициях Свиридова – с неожиданной для самого себя силой и сноровкой схватил ее за руку и буквально затащил в коридор, прежде чем та успела протестующе просипеть:
– Ну… потише, ты, козел! Не сундук передвигаешь!
В прихожую на шум вышел Павел и, окинув женщину недоуменным взглядом, произнес:
– Это к тебе, Слава?
– Сам ты мудак! – неожиданно бухнула та: по всей видимости, она была туговата на ухо, и ей почудилось не «это к тебе, Слава?», а что-то из серии «это к тебе шалава?»… дескать, приперлась на ночь глядя.
Мосек рассмеялся и, глядя на неприятно удивленного брата, проговорил:
– Не ко мне, а к тебе, Паша.
– Ко мне?
– А ты адвокат будешь? – подозрительно поинтересовалась женщина.
– Совершенно верно, – подтвердил тот. – Вы по какому вопросу?
– А по самому что ни на есть важному, – ответила та и ввалилась в комнату, не дожидаясь приглашения и даже не снимая обуви.
Впрочем, уже непосредственно в гостиной она свою ошибку исправила и скинула натянутые на ноги опорки, которые, по всей видимости, помнили комсомольскую юность своей почтенной владелицы.
Из опорок повалили ароматы скотного двора и несколько камешков, а баба, рухнув в кресло так, что оно судорожно метнулось на колесиках по полу, норовя выскочить из-под толстого зада визитерши, сказала:
– В общем, так. Алиску ведь мы все не любим, так? Вот я и думаю, что пора этой котовской подстилке указать на ее место.
– Что вы имеете в виду? – сухо спросил Евстафьев.
– А то, что я в два счета могу доказать, что Алиска брехливая тварь и что она нарочно наговаривает на своего мужика, чтобы, значит, его побыстрее упечь. Небось дал ей Кашалот денег, вот она теперь и поет под его дудку. Я-то побывала сегодня в суде, посмотрела на своих соседушек… по разные стороны скамьи подсудимых!
– Каких соседей вы имеете в виду?
– А вы не понимаете? А еще адвокат! Конечно, тех, которые на даче ворковали, а потом эта стерва Алиска… Какая тварь, правда?
– Ваша дача находится по соседству с той, в которой некоторое время отдыхали Владимир Свиридов и Алиса Смоленцева? – не повышая голоса и не меняя выражения лица, спокойно спросил Евстафьев.
Женщина замялась и, несколько поколебавшись, проговорила:
– Ну не то чтобы рядом… но в общем, видала я их там пару раз. Слышала, как они друг друга называли. На пляже и вообще…
– На пляже? А вы не видели, как… – начал было Мосек, но тут его обычно невозмутимый брат вскинулся и буквально рявкнул на него:
– Спокойна-а! Не перебивай, Слава, – добавил он уже своим обычным голосом, – продолжайте, – повернулся он к женщине.
– А что тут продолжать? Была я сегодня в суде… посмотрела на эту… шалаву. Злая, как… мой сосед Михалыч, когда напьется и идет по округе с веслом. Хотя нет… в Михалыче хоть что-то человеческое остается. Ну, значится, – она посмотрела на адвоката и снова заговорщицки подмигнула, – есть у меня кое-что для вас… Ну, да я женщина небогатая, двое детей… подкиньте тысчонку-другую. А вы не пожалеете… Что вам тысяча? Вон пинжак-то какой висит… небось, импорт заграничный? Тыщу долларов небось стоит, не меньше, да?
Павел даже не посмотрел на свой в самом деле очень дорогой пиджак, а его брат хитро наморщил лоб и пробормотал:
– А две с половиной – не хочешь?
Женщина не расслышав, продолжала:
– Нашел там Михалыч… по пьянке. Говорит, в сетях запутался этот… который… в общем, даже не намок толком… У Михалыча сети-то безалаберные, поставить не умеет как следует. Бутылку хлоп – и пошо-о-о-ол!
– Что вы нашли-то?
– А он его рукавицей хвать, и в лодку! – продолжала трещать баба, на обращая внимания на вопрос Евстафьева. – За рыбу принял. А я-то как увидела его улов, аж ахнула! Я же прослышала, что у нас в пляжном домике-то случилось! Ментов понаехало полсотни! Все рыскали по поселку, выспрашивали! Я сделала вид, что меня нет… Что с ними разговаривать! А уж как нашел Михалыч эту штуку, так я и припрятала ее, думаю, на меня еще подумают. А потом прослышала, что творится-то на этом судилище… прямо заедает мужика, стерва! Ну, думаю, помогу и себя не забуду! Я-то все-о-о видела!
– Что видела? – наконец удалось вклиниться Евстафьеву. – Что видела-то?
– Как она в море что-то швыряла… Алиска-то… а потом вот что оказалось.
И она с видом фокусника извлекла из сумки что-то завернутое в непрозрачный продолговатый пакет, а потом вынула из него второй целлофановый пакет. Прозрачный… В нем лежал серебристый и изящный пистолет марки «Смит и Вессон».
На что уж был сдержан Евстафьев, но и он рванулся вперед и буквально впился глазами в «ствол». А Маркин так и вообще подпрыгнул на месте и изумленно пробормотал что-то нечленораздельное.
– Вот так, – удовлетворенно проговорила женщина, увидев, какое впечатление произвела ее улика на адвоката и его брата. – Стоит это того, чтобы две тысячи рубликов?..
– Вы видели собственными глазами, как Смоленцева кинула это в море?
– Нет… это я кинула в море! – с претензией на иронию отозвалась баба и начала скрести свою варикозную ногу. – Приезжайте ко мне на дачу, у меня там полный сарай таких пулеметов… пистолетов. Шучу… шучу.
– Вы не могли бы оставить мне свои данные?
Баба всполошилась:
– Какие данные? Фамилию мою, что ли? Это чтобы меня потом кашалотовские бандиты угрохали вместе с моими детями? Нет, спасибо… я потому и не пошла с этим пистолетом в милицию, что не хотела, чтобы меня там всякие эти старшины выспрашивали фамилие мое да адреса. А потом позвонит им ихний бандит и спросит: а где живет такая-то? И все – капут. Так и бывает… Я в «Бандитском Петербурге» видела, – неожиданно присовокупила она.
– Хорошо, – с выражением ангельского терпения на лице выговорил Евстафьев. – Значит, вы не можете дать показания в суде?
– Нет, нет, нет! Только не говорите мне, что я вот таким образом покрываю преступников. Я грамотная и пуганая. Недавно вот прочитала книгу, – с той же значительной миной, что и во время произнесения фразы про «Бандитский Петербург», сказала она. – Марина Серова написала. Про какого-то Хамелеона.
И она пустилась в описание сюжета, в котором некий губернатор Толстиков приставил к своему брату, алкоголику и клептоману, личную няньку-телохранителя – и что из этого вышло.
Евстафьев не слушал ее – он рассматривал пистолет, который таким чудесным образом попал к нему накануне, быть может, решающего дня заседания. Потом он перевел подозрительный взгляд на продолжающую вещать бабу и произнес:
– Вы поедете с нами.
– Ку-у-уда?
– На экспертизу.
– Это трупы, что ль, смотреть? – перепугалась женщина. – Н-нет… на это я несогласная.