Страница:
Сергеев-Ценский Сергей
Сливы, вишни, черешни
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Сливы, вишни, черешни
Рассказ
Июньское причерноморское солнце, полуденное, самое безжалостное, не давало трем плотникам, - Максиму, Луке и Алексею, - дышать свободно даже и в балагане около постройки, где они делали просветы и теперь обедали, утопив ноги в кудрявых стружках.
Кроме того, мешали осы: нервные, неутомимые, наглые, они вились неотбойно кругом, облепляли ломтики розового сала, жадно пили молоко из кружек, и сладострастно дрожали, насыщаясь, их золотые с чернью, ловко скованные узкие тельца.
Но то оттуда, то отсюда подкрадывалось к ним синее лезвие складного ножа и очень метко перерезало их пополам как раз в тонкой талии, и вот вместо прекрасно устроенной взволнованной хищницы валяются и вертятся на верстаке два недоуменных желтых комочка, и так, пока обедали, Максим перерезал их не меньше двадцати штук, приговаривая однообразно:
- Еще одна! - и бородатое, светлоглазое, полосатое от загорелых морщин лицо Максима выражало сытое удовольствие.
Лука, у которого вместо правой ноги торчала деревяшка, - человек сухоскулый и моложавый, несмотря на седину в усах, - сказал как будто даже конфузливо:
- Однако ты к ним без милосердия!
- Гм... Они же, черти, вредные без конца, без краю, - объяснил Максим.
- Это я без тебя знаю, что вредные: виноград, груши спелые выпивают... А то вот татарки сушку на крыши кладут сушить, - бывает, одни шкурки оставят: все как есть высосут...
- Знаешь, да видать не особо! - зло поглядел на Луку Максим. - А вот я их узнал как нельзя лучше... Я от них две недели в больнице лежал, понял?
- От ос?
- А то от кого же?.. Конечно, я тогда мальчишка был... Эх, и до чего же подлые, - это надо видеть!.. И как сообща действуют, не хуже пчел... Прямо, войско... Мальчишек нас тогда человека четыре собралось, и куда же мы вздумали? - Сливы воровать... Как раз возле церкви старой, в ограде, слива стояла, - поспевать стала, - мы туда, значит... Церква старая, служения там не производилось - на это другая церква в селе была... А при этой пономарь только жил, и тот так что глухой и со слепинкой: годов ему семьдесят, и пил шибко... Ну, конечно, мы издалька поглядели, - и пономаря того нет в помине, куда-сь мотанул, - мы работать!.. Я помоложе других был, поглупее, вот мне и говорят: - Максимка, лезь на дерево, труси вниз, а сам не жри, - опосля разделим... - Чего не так? Я, конечно, живым манером, и так что норовил куда повыше залезть... Во-от рву, вот градом их вниз, сливы эти, сып-лю... А сливы уж синие попадались, ну были и с красниной... Ничего, сойдет... Говорится: в русском желудке и долото сгниет... Какие с красниной, они, конечно, твердые, - ни шу-та-а!.. Знай рву!.. Когда тут, откуда-то возьмись, - оса!.. Другая!.. Третья!.. Я рукой отмахнулся, сам опять же рву, свое дело сполняю... Вроде бы приказ мной такой получен: мальчишки, они ведь чудные... Гляжу, однако, а внизу прыгают... Ноги, конечно, у всех босые, штаны - не хуже, как теперь трусики, - куцые... Смотрю, - прыгают, смотрю, - айкают, смотрю, - скачут округ и все руками махают. Да кэ-эк ударятся в бежки, куда и сливы, мой труд, из картузов посыпались!.. Я это думаю: - Пономарь!.. Давай и себе вниз, а они - вот они: туча! И гудят, все равно - рой хороший!.. И что же ты будешь делать, - штаниной я зацепился, когда слезал, а штаны новые были, - казинет серый, - крепкие, черти, как все равно опоек!.. Я и повис головой книзу... А рубашка закатилась, они значит - на голое тело... Пронзительно тогда очень я заорал, не хуже, как поросенок... А ребята мои все повтикали, а меня бросили... Стало быть, я один тем тварям достался, на штане висю, качаюсь, а они меня шпарят, а они ж меня уродуют-калечат!.. Как-то сорвался все-таки, упал наземь, и куда же я упал? На самое на гнездо на ихнее!.. Они мне как в глаза повпивались, сразу мне весь свет позамстило, - ничего не вижу, и куда мне бечь - не понимаю, и одно, знай, только катаюсь по тому гнезду - вою... Спасибо, пономарь тот старичок на меня набрел... Вою бы мово не услышал, и глаза у него туманные, а так просто мимо проходил, - наткнулся на такое дело: осы мальчишку едят... Я уж даже понятия не имею, кто это, а он меня, - клюка у него была такая с крючком, - он крючком этим меня захватил, да поволок по земле: от гнезда бы ихнего подальше отволочь... Говорят, и его тогда шибко покусали... Все может быть, - они ведь остервенеют, какие дела разделать могут!.. А тут же, разумеется, родимое у них гнездо: вроде, они в полном праве... Ну, матери моей те мальчишки, мои товарищи, дали знать, - прибежала, меня в охапку, домой... А я видеть ничего не вижу, только чуть ухми слухаю: пономарь будто матери моей говорит: "От сливы - дерева этого мы уж два года как отступились через то, как осы им овладали!.. Никаких силов-возможностей сладить с ними нет!.. Кипяток для них кипятили, и только зазря один человек на себя тот кипяток вылил да бежать... Ну, разумеется, весь обварился, - кожа пузырями пошла... А мальчишку свово, говорит, не иначе, как вези ты в больницу: на нем теперь здорового зерна нет: голова, и та как пенек распухла..." Ну, мать меня повезла... и что ты думаешь? Две недели со днем в больнице я тогда вылежал!.. Вот тебе и осы... Теперь та-ак: чуть я ее где увижу, - что бы я ни делал, - работу всяку брошу, а уж ее, подлую, зничтожу!.. Понял теперь? спросил он пытливо Луку на деревяшке.
- Тогда дело ясное, - сказал Лука. - Раз они считали, что ихнее, должны они воевать за это... все одно, как германцы... Ты же в ихнюю державу залез и большую шкоду им делаешь: все у них дотла обрываешь, - денной грабеж, - как же им не загрызть тебя до смерти?.. Чисто германцы!.. За границей, бра-ат, там свое соблюдают!.. Я когда еще это узнал? Я это об загранице еще до войны, в плену еще не бывши, одним словом, как на действительной служил... Я тогда за кучера у командира батальона состоял, а где это дело было, то уж дай бог память... Как если забыл, то ничего мудреного нет за столько годов... Однако помню: граница как раз австрийская там проходила, - считалось местечко - Жванец. По эту сторону - Хотин-город, по эту - Каменец-город, а наспроти - Черновицы, - и уж Австрия... А тогда не как сейчас, - время была мирная, - командир батальонный возьмет да мне говорит: "Запрягай, Лука, до австрияков в гости поедем!" Запрягаю, - мне что? - и едут...
- Не должно быть, - сказал Максим строго. - Это же вражеская страна!
- Вот теперь я тоже думаю: как же так могло? Или тогда времена мирные были, или как? А может, я что позабывал... Ну, одним словом, ездили, я сам возил... Или это до панка какого на нашей стороне? Попьют-погуляют, - до зари домой... Чтоб ночевать, никогда не оставались... Хотя бы сказать - до панка, - как же тогда австрияк в шляпе соломенной? Австрияка ж того, старика, я крепче отца родного помню... Так дело было: везу я их, офицеров своих - их четверо сидело, - батальонный да еще трое, - будто по улице австрийской, а уличка узенька и сверх над ней вишня поспелая... А ягода крупная, не как наша, - ну, одним словом, шпанская... Офицеры, конечно, выпивши, - кричат мне: - Стой!.. - Стал я, - приказание сполняю... Коней остановил, а они, молодые трое, ну те вишни обрывать стали!.. И выходит тут со двора австрияк в шляпе соломенной, старик, покачал так головой: - И сразу, говорит, видать, что вы - русские!.. Сколько те вишни на улицу ни висели, австрийцы наши ни одной ягодки не обрывали, а вы как у себя дома, так и здесь! - и говорит по-нашему очень чисто, все можно понять до слова... Оглянулся я на свово батальонного, а он скраснелся весь и мне кивает... Я по коням вожжами, - пошел!.. А потом, отъехали, - слышу, укоряет он их: "Слыхали, что австрияк говорил? Спасибо, Лука догадался коней пустить, а то застрелить его через вас, господа офицеры, должен был я, австрияка, то есть, того, старика, как собаку бешеную... Всю нашу Россию этот в шляпе старик оскорбил! А вы же считаете себя образованный класс! А перед вишней спелой устоять вы не могли все одно как свиньи!" И так что после того случаю долго мы в те места не ездили. А когда война началась, я уж не в те места из запасу попал, я на германский фронт, в Пруссию... Ну, сначала мы шли, известно, беспрепятственно, и большой город мы ихний Лык взяли... Одним словом, названье только ему - город Лык, а лычка там не увидишь... Что дома, что магазины, что протувары на улицах, - эх, чистота!.. А это еще в начале войны дело было, - народ так еще не особачился, как посля, - гляжу я, - в один магазин мы зашли с товарищем, - а там все как есть побуравлено, поковеркано, только коробки пустые валяются, а обужу готовую всю казаки допрежь нас растаскали, и люстра висит разбитая, а ветер сквозной свободно везде ходит, и стекляшки на ней, какие половиночки остались, так тебе звенят жалко, аж тоска слушать!.. "Пойдем, говорю, Фадеев, отсюда: прямо здесь как могила!" Идем это мы по улице, а нам навстречу девочка беленькая, - так годков ей не больше семь... И откуда такая? Книжечки у ней в руке, - смотрит на нас с Фадеевым смело-храбро и нам по-своему, по-немецкому... Ну, мы тогда что могли понять? Я даже Фадееву свому: "Что это она? От нас не бежит, а вроде просит у нас чего, что ли?" А она опять нам смело-храбро и пальцем мне на живот показывает... Я головой ей покачал: не понимаю, мол... И Фадеев тоже... Стоим, башками мотаем... И та девчонка беленькая, что же она сделала? Подходит ко мне храбро-смело и пояс мой в шлевку вложила, потом поклонилась бы вроде и пошла по протувару, каблучками стукает... Я говорю Фадееву: "Смеется она с нас?" А Фадеев мне: "Это ж немецкая девчонка... А они, немцы, так с малых лет приучаются, чтоб у них аккуратно все было..." "Стало быть, говорю, девчонка эта с нас смеется, что у меня пояс болтался?" - "Поэтому выходит так..." - А ведь мы же ихний город заняли, мы хоть неаккуратные, и пояса у нас болтаются, а мы же их сильнее?.. Как же она, девчонка малая такая, с нас смеется? И взошла мне эта девчонка в мысль!.. А не больше прошло, должно, как две недели, немцы нас по грязи по болотной пленных гнали, - ну не меньше, как тысяч шестьдесят: всю армию!.. А наш начальник дивизии, какой нам речь говорил: "Братцы! Не больше пройдет месяцу, как мы в Берлине будем!" - генерал этот, немец, - вот, фамилию забыл, - он это на наших глазах к немцам в автомобиль сел, сигару ихнюю закурил, и дыр-дыр-дыр с ними по-немецки!.. Ей-богу! Все видели!.. А нас по грязи гонят-гонят, как стадо... А кто отстанет, пулю в него пустят, да дальше... Вот как мы, - не хуже как вы за сливами, а немцы за нас взялись, вроде осы!.. Уж когда девчонка ихняя солдата русского учит, как ему пояс носить, чтобы зря не болтался, а в шлевку лез, - куда же нам было с таким устройством? Я в плену четыре года прожил, много горя не видел, а как сюда возворотился - вот без ноги хожу... С ногой это у меня прямо одна чушь вышла... Ну, по-первых, всем известно, как с окопа в лазарет попадали?.. Выставит из окопа руку правую, - сразу не одну, так две пули поймал... Назывались эти: "пальчики"... А потом строгость на это пошла... Я-то думал тоже так - руку выставлю, - нет, брат: военный суд!.. Я тогда ногу под колесо сунул: мол, ногу отдавит, а сам я весь - живой, в лазарет, и домой отправят... Куда ж тебе, крепкая нога оказалась!.. Под три повозки ставил, проедет колесо по ноге, и даже боли нет... Или это сапог такой был каляный, все одно лубок? Должно, сапог: он намокнет - засохнет, намокнет засохнет... Железо!.. Это я ночью, как походом шли, а на другой день что же? На другой день это самое и вышло: нас всех в плен забрали!.. Иду я, думаю: вот кабы ногу-то я себе отдавил, - это, стало быть, мне чистая смерть!.. Отстал бы я, а немец в меня пулю...
- Все ж таки не уберег ты ее, ногу!
- Ногу-то!.. Так это уж свои... Не досадно бы немцы, а то свои!.. Это ж когда я в Красной Армии был, под Мелитополем, мы полустанок один заняли, ночью я в садок залез за вишеньем... А он так на отшибе садок, а часовому и покажись: белая разведка в кустах... Он винтовку на изготовку и даже минуты не думал, - может, это свой... Бац, дурья голова, в кусты спросонья, а у меня кость пополам... Даже лечить не стали, - отрезали...
Тут Лука вдруг ойкнул и замотал ожесточенно рукой: его ужалила в палец уж не оса, а только обломок осы, половинка ее, брюшко, к которому бездумно прикоснулся он, рассказывая о своем. Он сокращался, этот беспомощный на вид комочек, и чуть заметно то выдвигал, то втягивал жало и вонзил его в плотную плотницкую руку, так что Лука привскочил, стал дуть на руку, прикладывать к ней мокрую тряпку и ругаться.
- Вот как она тебя, а? - ликовал Максим. - Ты об одной ноге, а она и вовсе без ног осталась, - ноги ее в другую сторону пошли, так она ж тебя и безногая нашла!
- Ну, не стерва! - удивлялся Лука. - Жгет прямо как все одно уголь! - и даже уважение было в его голосе и в глазах, когда он смотрел на этот снова и снова воинственно сучивший жало безголовый и безногий комочек: он даже раздавить его не решался.
Таких комочков золотистых валялось на верстаке много, но ловко отсеченные передние половины ос бродили всюду и шевелили крылышками, а, натыкаясь на лужицы и капли молока, по-прежнему, как будто ничего не случилось с ними, начинали жадно сосать и обхватывали лапками крошки и усердно щекотали их хоботками.
Алексей, который был потяжелее и Луки и Максима, бритый, краснолицый, с белыми ресницами и очень подвижными рыжими бровями, с никуда не спешащим вздернутым и так застывшим постановом прямых плеч, с жирной грудью, видной в прорезь расстегнутой рубахи, с закатанными рукавами, обнажившими толстые у локтей золотоволосые руки, до того старательно жевавший остатками пятидесятилетних зубов хлеб и сало, что даже и не вступал в разговор Луки с Максимом, теперь как раз кончил жевать и вытер фартуком рот.
Он тоже нагнулся над верстаком посмотреть, что могут делать осы, когда они разрезаны пополам в талии и каждая половинка начинает жить особо, и, приглядываясь, заговорил изумленно:
- Ну, не жадные черти, а? Смотри!.. Ведь это ж им смерть, а они об том не соображают, а готовы и посля своей смерти все жрать!
- То черт с ними, что жрут, а вот же руку печет, как огнем! - испуганно удивлялся Лука, держа в молоке палец.
- Ну, так ей же злость свою сорвать надо, а ты что думаешь?
- После смерти своей?
- Хотя бы ж... А то как?.. Раз злости своей не сорвешь, это ж тяжелей ничего на свете нет!..
И три человека, которым в общей сложности было больше чем полтораста лет, смотрели то на копошащиеся кусочки на верстаке, то друг на друга, и у морщинистого бородатого Максима был вид несколько снисходительный к двум другим: он знал, что такое осы (узнал в детстве), и теперь задал эту свою задачу Луке и Алексею, - решайте, - и в мозгу Луки засело без устали жалящее воздух безногое брюшко, а в мозгу Алексея - жадно сосущая молоко и сало осиная головка, как будто может она обойтись без брюшка одними ножками и нелетучими крыльями.
Наконец, точно сразу придя к одной совершенно бесспорной мысли, начали все трое давить эти остатки ос - один сосредоточенно, другой испуганно, третий брезгливо, и когда покончено было с ними, усевшись на досках, где и раньше сидел, только плотнее и покойнее, заговорил Алексей:
- Вот через такую жадность я и черешню свою спилил... через людскую жадность спилил, - я об людях говорю, которые не хуже тех ос: от них уж и так голова одна осталась, и глазки имеют маленькие, а жадные без числа, и все готовы зубами схрустать, а ты ж оглянись-погляди, куда ж оно может дальше пойтить!.. Ей же итить дальше некуда, как ты уж пополам порубан и раскидан куда зря!.. Э-эх, люди!.. Спилил к чертям, как я через эту черешню со всем округ себя соседством поссорился...
- Ка-ак спилил? - жалостно удивился Максим.
- Что-о?.. Скажешь, спилить не имел права?.. Она, брат, зле мово дома стояла, сам я ее сажал, сам поливал, а не то что мне ее власть дала!.. Вчерашний день, с работы придя, и спилил ее к черту!.. Почему такое?.. Соблаз, - вот почему!.. А ты что думаешь?.. Стоит дерево-красота у всех на виду и каждый глаз к себе манит: почему это у Алексея черешня есть, а у меня нету?.. Должна у каждого черешня быть, а не чтобы мое-твое... По-нашему, по-русскому, так выходит, а в плену я не был, за другие царства я молчок... Э-эх, замечать я стал округ себя, до чего же лютой народ пошел образовался!.. Сущий зверь! Об мальчишках-девчонках не говоря, а об том народе я, какой в годах и какой в виду... Это ж кто того-другого на мушку не посадил, да мне таких людей почитай и видать не приходилось... Звездарев-штукатур весной тут работал, комнаты белил, а потом смылся, - это ж убийца: двух человек зничтожил, - люди с его деревни говорили... Про двух люди знают, про этих говорят, а про каких не знают, про этих молчок... Кондуктор был старорежимный, между Харьковом - Киевом на товарном ездил... Он, Звездарев, к нему и подсыпался в те года... не то в двадцатом, не то в двадцать первом... Да, кажись, в двадцать первом... "Вот, говорит, в економии одной, - теперь она совхоз, - двадцать мешков сахару-рафинаду спрятано, человек один продает крадучи, - купить если, - это ж товар, лучше не надо! Бери деньги, айда прямо ко мне в деревню!.." А тот бра-авый из себя мужчина, - известно, кондуктор старый, это ж не то, что теперь пошли - один рахит с золотухой, а то и вовсе баба какая... Это ж красавец был, вид имел, при часах серебряных, - приз выбил, когда еще на службе военной... Ну вот, что скажешь? Взял до поверил черту! Явился с женой, двоечкой, прямо к Звездареву в хату... А Звездарев тоже с женой вдвох работал... "Нехай, говорит, баба твоя посидит пока, как она уставши с дороги, а мы с тобой дойдем - сговоримся, потому до завтрего ждать, кабы кто другой тот сахар не захватил"... Вот ведет он его, ведет, - а дело к ночи, - ну, зима, - месяц светит, от снегу, конечно, тропку видать... Завел беднягу за гумна да как чкнет из револьвера в голову, сзади идя... Тот упал, а ще живой... Он его еще раз!.. Опять живой... Еще!.. Нет, бормочет... А тут патронов больше нема... Он ему веревку за ногу привязал (рук даже боялся и трогать, потому кондуктор этот силу имел большую), поволок в речку, в пролубь!.. Тут в пролубь ему голову всунул, - давай карманы обыскивать... А у него денег-то самая малость... Как это так? Не иначе у жены деньги!.. Ну, он его под лед пустил, - скорей в хату... Жене своей говорит: "Души ее!.." Ну, та, конечно, женщина, - мнется, - робость у ней... Он ее пихнул да сам к той: схватил за косу да за горло... Женщине много не надо... Деньги, какие были, обобрал, а ее опять куда же? Ее в соломы омет: закидал, и все... Ну, зимой она знаку не подавала, а к весне дело, как уж лед тронулся, - он ее из соломы вытащил, веревку с кирпичом ей примотал да с берега бултых, ночью тоже... Думал, конечно, что ее понесло: полая вода быстроту имеет, ан она и шагов сто не проплыла: кирпич в кореньях запутался, вроде как на якорь она стала, а упала вода, - люди смотрят, - вот она вся: женщина неизвестная, волосья размотаны, а сама страшная... Долго искать не стали, - чья такая... Раз баба чужая, значит, дело не наше... И Звездарев кричит: "Закопать ее к чертям, падаль эту!" Так на бережку, далеко не нося, закопали... А потом, уж год прошел, родные ее кинулись свою бабу искать: куда девалась? Говорят им: - Уехала с мужем, и оба счезли. - Как это счезли?.. - Одним словом, там парнишка был у них шустрый, красноармеец бывший... Приехал в ту деревню: - Где у вас тут женщину закопали? Раскапывай сейчас, - у ней примета есть!.. - А примета, говорят, какая? - Двух пальцев на левой руке не хватает... - Ну, значит, уж раньше того была резаная... Раскопали кости, - так и есть: двух пальцев нема! Ну, жена Звездарева от страху того призналась, его и забрали. И что же ему дали за это? Три года он просидел, - выпустили... А люди его здесь на работу берут и знать даже того не знают, - кого же это они берут?.. Вот так-то и насчет других тоже: на кого ни глянь, - почему же это он на тебя зверем таким смотрит? Ага! То-то и есть... На его мушке, может, десять человек сидело... Эх, дай водицы ледяной выпить, - душа горит!
Максим подсунул к нему жестяной чайник, сказавши:
- У нас уж самая ледяная: тот же кипяток!
Алексей пил сначала из носка, потом открыл крышку, подул и стал пить через край, пил долго, а отставши, наконец, - сморщил нос и губы, вздохнул и заговорил:
- Нет к рабочему человеку внимания... Нет и нет... Ему что надо?.. Зимою - чтобы чай был горячий, летом - чтоб вода ледяная... Вот когда он может ожить... А черешню свою это я через одного мальчишку спилил... Через Петьку Рыбасова... Не знали Рыбасова? Или вы здесь недавние, правда, поэтому вполне можете не знать. Рыбасов сам, это был Федор, свининой с рундучка торговал, а когда свинины не было, - мясом, а когда рыбой тоже... Мы тут только говорится зле моря живем, а рыбу только весной видаем, и та какая рыба? Камса! Что привезут к нам теперешнее время судаков во льду, - то и наше... А он, судак этот, какой?.. Мне же это хо-ро-шо известно, двадцать разов видал!.. Поступает она, матушка рыбка эта, на зады, где ямы выгребные, и там, конечно, водопровод есть... Вот под краном жабры ей холодной водой вымоют, крови бычачьей из мясной возьмут, туда, в жабры покапают, и пошло: "Эх, рыбка первый сорт, первый сорт, - прямо из моря!.. Наземь упадеть, бегать зачнеть... Вот рыбка, вот рыбка!.." Подходит хозяйка какая, понюхает: - А чтой-то, будто запах есть? - Что вы, гражданочка, запах обыкновенный рыбный: у мяса свой, у барашки свой, а рыба опять же свой запах имеет... Сколько отвесить? Али поштучно желаете? Можно поштучно... - Так и рассует ее Федор... И что же ты думаешь? На что голодный год был, - и то не помер... Он себе два камушка гладких нашел на пляже, друг к дружке их приладил, а к камушкам палочку, а к палочке веревочку, - образовалась у него мельница!.. И так что не только кукурузу, пшеницу молол, ей-богу!.. Принесет к нему татарин какой пшеницы пуд, он туды-суды, - за палочку, за веревочку, и камни вертятся, и мука бегит... С пуда четыре фунта ему оставалось, он и сыт... А мальчонка этот, Петька, - тогда пупырь еще был, - стоит за воротами и всех встречает, кто с мешком идет: "Вам куда? На мельницу?.. Это вот сюда, в калитку, направо!" - Так что все с этого мальчишки удивлялись... Ну, сколько ему тогда? Ну, пять годов было: пузырь!.. "Вам, дядя, на мельницу?" А там и мельница-то два камушка да палочка... Концы-концов - утопнул он... не мальчишка, а сам Рыбасов Федор... Связался со Степкой-матросом. И нашел же с кем связываться! Тот же своей жизни никогда не жалел... Что ни вонючее ему давай, - слопает, ему ничего... Мешки ли на пристани таскать, другие в поту все, как лошади, а он - скрозь сухой... "И даже, говорил, не знаю, что это за пот такой!.. Пятьдесят пять лет прожил, потинки на себе ни одной не видал!" Камень на соше били, - он в артели с другими - вдвойне против всех выгонял... а каким же манером?.. Ночью все спять уставши, а он встанет часа в два, мешок на плечи да на сошу... Пока другие проснутся, он из кучек, какие подальше только, - из ближних, из тех не брал, а какие подальше: хитро-о поступал! - понатаскает камню битого мешков тридцать, усядется, колотит свое... Встают другие, - гора у него камню набита. "Степка, черт, да ты когда же это?" - А вы бы, черти, дрыхли больше!.. - Один жил и все в земь ховал. Деньги откуда получит, - и те в земь зароет... А курица гребет лапами, - глядишь, выроет. Мальчишки подберут, - легкого табаку себе на его деньги понакупают... А как в сады на работу, на уборку фрукты пойдет, он, бывало, пудами груши в землю закапывал... Наворует, а куда же их? Не иначе, в земь!.. Там же, поблизу где, под деревом... А свиньи ходят, разроют весь его клад, - сожрут на здоровье... Ну, так чтобы он не украл, - этого он не мог. Винограду притащит мешок: "На, Алексей, - только бутылку вина становь!" А в мешке пуда четыре... Это ж четыре ведра надавить можно, а он за бутылку отдает!.. "Как же это ты умеешь, Степка?" - "Вона, скажет, умеешь! Дивное дело!.. Я когда на службе был, у свово командира часы золотые спер... Пошел их закладывать, а мне так: "Как ваша фамилия?" - Вам, говорю, часы принесены, а не моя вам фамилия!.. - "А ну, тогда вот к этому окошечку подойдите, - тут нам виднее часы ваши поглядеть, какой у них ход анкерный..." - "Только, говорит, подхожу я, а из окошечка щелк, и ничего больше... Часы взяты, квитанция дадена, а за деньгами завтра в десять утра, а то кассира сейчас нет, - он так поздно не займается... На корабль на свой прихожу, а там уж все до точки известно, и портрет мой туда представлен... Конечно, на фуражках у матросов пишется, какой корабль... Меня к командиру. Тот, ни слова не говоря, хлоп мне в ухо! Я - брык на пол и лежу. Потом думаю: "Должно, встать надо". Только подымаюсь: - Виноват, ваше высоко... А он мне опять цоп по скуле! Я - брык, и вроде даже без чувств. Мне этот бой его, конечно, сущий ноль, а ему (это все ведь знать надо!) - ему-то лестно, что кулаком матроса с ног сбивает!.. Вот сила у него какая, - несмотря что седой!.. Так тем и кончилось - боем этим... и даже под суд не отдал, и так что даже и под арестом я не боле недели сидел..." Как начнет рассказывать, где он плавал да чего с ним было, - скажешь ему: - Степка, черт, а ты же не врешь? - А он: "Разве же так складно соврать можно?" А здо-ро-вый, несмотря что рост имел небольшой... Купаться разденется, - ну, прямо сиськи у него на руках!.. Так что раз мы купались так-то, а Мирон-кровельщик мне: "Замечаешь, сиськи какие у него оповсюду торчат? Это ж и называется си-ила!" Он, как у нас тут красный фронт открылся с татарами, - подался в Севастополь: "Принимай меня, товарищи, у орудия стоять буду!" Там ему: "Стариков нам не требуется, - молодых хватает!" А я, говорит, как осерчал: - Давай, говорю, молодых твоих дюжину, в минуту половина за бортом будет!.. - Ну, конечно, ему поворот... Он сумочку на плечи, опять сюда пришел. "А только, говорит, дачу брошенную где-то нашел, ночевал в ней, а утром проснулся, поглядел, округ его мебели всякой полно, а такого, стоющего не-ма-а!.. Искал-искал, шарил-шарил, - уж до него обобрали... Гардеробы пустые да книги разные толстые... Книг до ужасти много было... Как схватил я, говорит, палку, да как начал направо-налево крестить да все рвать да ногами топтать!.. Ну, стоит статуйка какая небольшая, - девка голая, - это ж разве мыслимо?.. А чего стоющего не-ма-а!.. Таких там черепков наворочал, - гору!.. Кабы спички были, или хоть зажигалка оказалась, я бы, говорит, подпалил все к черту, ну, не было! Эх, а терпенье ж у человека было какое!.. Сроду другого такого не видал... Мы раз с ним мост поправляли... Вот через речку мост какой стоит, - это ж наша с ним работа... Он, конечно, за рабочего - балки подымать... И случись, - одна балка дубовая ему на пальцы закатись... Два пальца отдавило... Не то чтоб их прочь долой, а уж кости живой не осталось... Балка ж дубовая, толстая, - для моста, известно, сосна не идет... А рука неважная, левая... Обмотал он ее тряпкой, - ни черта, опять ворочает... И так что два дня он виду не подавал, а на третий малого скрутило... И чем же его доконало? Подмышкой начало пухнуть... Я его в больницу турю, а он мне: "Сроду в больнице не был, а то из-за такой пойду ерунды!.." Так и не пошел. Полушубком укрылся, лег... День лежит, два лежит... Ты ж, говорю, пропадешь без больницы! - Нехай, говорит, пропаду! Ну, лежи, когда ты такой огнеупорный... - Дня через три опять к нему захожу, а он что же делает?.. Зеркальце, - так, шибочка маленькая, у него на подоконнике стоит, а он с лампочки горелку отвертел да карасином себе подмышками мажет... карасином!.. "Ты ж, говорю, черт, что же это делаешь?" "Огурцов, говорит, мне солоных поди расстарайся да вина покрепче, а то я четверо сутков совсем не жрал!" - "А опух же твой как?" - "Выдавил, говорит, к чертям... И черви, какие там завелись, - белые, в палец, - и червей тех долой!" Вон он какой был, Степка этот матрос!.. Дай-ка, Максим, еще водички выпить, душу промочить!..
Сливы, вишни, черешни
Рассказ
Июньское причерноморское солнце, полуденное, самое безжалостное, не давало трем плотникам, - Максиму, Луке и Алексею, - дышать свободно даже и в балагане около постройки, где они делали просветы и теперь обедали, утопив ноги в кудрявых стружках.
Кроме того, мешали осы: нервные, неутомимые, наглые, они вились неотбойно кругом, облепляли ломтики розового сала, жадно пили молоко из кружек, и сладострастно дрожали, насыщаясь, их золотые с чернью, ловко скованные узкие тельца.
Но то оттуда, то отсюда подкрадывалось к ним синее лезвие складного ножа и очень метко перерезало их пополам как раз в тонкой талии, и вот вместо прекрасно устроенной взволнованной хищницы валяются и вертятся на верстаке два недоуменных желтых комочка, и так, пока обедали, Максим перерезал их не меньше двадцати штук, приговаривая однообразно:
- Еще одна! - и бородатое, светлоглазое, полосатое от загорелых морщин лицо Максима выражало сытое удовольствие.
Лука, у которого вместо правой ноги торчала деревяшка, - человек сухоскулый и моложавый, несмотря на седину в усах, - сказал как будто даже конфузливо:
- Однако ты к ним без милосердия!
- Гм... Они же, черти, вредные без конца, без краю, - объяснил Максим.
- Это я без тебя знаю, что вредные: виноград, груши спелые выпивают... А то вот татарки сушку на крыши кладут сушить, - бывает, одни шкурки оставят: все как есть высосут...
- Знаешь, да видать не особо! - зло поглядел на Луку Максим. - А вот я их узнал как нельзя лучше... Я от них две недели в больнице лежал, понял?
- От ос?
- А то от кого же?.. Конечно, я тогда мальчишка был... Эх, и до чего же подлые, - это надо видеть!.. И как сообща действуют, не хуже пчел... Прямо, войско... Мальчишек нас тогда человека четыре собралось, и куда же мы вздумали? - Сливы воровать... Как раз возле церкви старой, в ограде, слива стояла, - поспевать стала, - мы туда, значит... Церква старая, служения там не производилось - на это другая церква в селе была... А при этой пономарь только жил, и тот так что глухой и со слепинкой: годов ему семьдесят, и пил шибко... Ну, конечно, мы издалька поглядели, - и пономаря того нет в помине, куда-сь мотанул, - мы работать!.. Я помоложе других был, поглупее, вот мне и говорят: - Максимка, лезь на дерево, труси вниз, а сам не жри, - опосля разделим... - Чего не так? Я, конечно, живым манером, и так что норовил куда повыше залезть... Во-от рву, вот градом их вниз, сливы эти, сып-лю... А сливы уж синие попадались, ну были и с красниной... Ничего, сойдет... Говорится: в русском желудке и долото сгниет... Какие с красниной, они, конечно, твердые, - ни шу-та-а!.. Знай рву!.. Когда тут, откуда-то возьмись, - оса!.. Другая!.. Третья!.. Я рукой отмахнулся, сам опять же рву, свое дело сполняю... Вроде бы приказ мной такой получен: мальчишки, они ведь чудные... Гляжу, однако, а внизу прыгают... Ноги, конечно, у всех босые, штаны - не хуже, как теперь трусики, - куцые... Смотрю, - прыгают, смотрю, - айкают, смотрю, - скачут округ и все руками махают. Да кэ-эк ударятся в бежки, куда и сливы, мой труд, из картузов посыпались!.. Я это думаю: - Пономарь!.. Давай и себе вниз, а они - вот они: туча! И гудят, все равно - рой хороший!.. И что же ты будешь делать, - штаниной я зацепился, когда слезал, а штаны новые были, - казинет серый, - крепкие, черти, как все равно опоек!.. Я и повис головой книзу... А рубашка закатилась, они значит - на голое тело... Пронзительно тогда очень я заорал, не хуже, как поросенок... А ребята мои все повтикали, а меня бросили... Стало быть, я один тем тварям достался, на штане висю, качаюсь, а они меня шпарят, а они ж меня уродуют-калечат!.. Как-то сорвался все-таки, упал наземь, и куда же я упал? На самое на гнездо на ихнее!.. Они мне как в глаза повпивались, сразу мне весь свет позамстило, - ничего не вижу, и куда мне бечь - не понимаю, и одно, знай, только катаюсь по тому гнезду - вою... Спасибо, пономарь тот старичок на меня набрел... Вою бы мово не услышал, и глаза у него туманные, а так просто мимо проходил, - наткнулся на такое дело: осы мальчишку едят... Я уж даже понятия не имею, кто это, а он меня, - клюка у него была такая с крючком, - он крючком этим меня захватил, да поволок по земле: от гнезда бы ихнего подальше отволочь... Говорят, и его тогда шибко покусали... Все может быть, - они ведь остервенеют, какие дела разделать могут!.. А тут же, разумеется, родимое у них гнездо: вроде, они в полном праве... Ну, матери моей те мальчишки, мои товарищи, дали знать, - прибежала, меня в охапку, домой... А я видеть ничего не вижу, только чуть ухми слухаю: пономарь будто матери моей говорит: "От сливы - дерева этого мы уж два года как отступились через то, как осы им овладали!.. Никаких силов-возможностей сладить с ними нет!.. Кипяток для них кипятили, и только зазря один человек на себя тот кипяток вылил да бежать... Ну, разумеется, весь обварился, - кожа пузырями пошла... А мальчишку свово, говорит, не иначе, как вези ты в больницу: на нем теперь здорового зерна нет: голова, и та как пенек распухла..." Ну, мать меня повезла... и что ты думаешь? Две недели со днем в больнице я тогда вылежал!.. Вот тебе и осы... Теперь та-ак: чуть я ее где увижу, - что бы я ни делал, - работу всяку брошу, а уж ее, подлую, зничтожу!.. Понял теперь? спросил он пытливо Луку на деревяшке.
- Тогда дело ясное, - сказал Лука. - Раз они считали, что ихнее, должны они воевать за это... все одно, как германцы... Ты же в ихнюю державу залез и большую шкоду им делаешь: все у них дотла обрываешь, - денной грабеж, - как же им не загрызть тебя до смерти?.. Чисто германцы!.. За границей, бра-ат, там свое соблюдают!.. Я когда еще это узнал? Я это об загранице еще до войны, в плену еще не бывши, одним словом, как на действительной служил... Я тогда за кучера у командира батальона состоял, а где это дело было, то уж дай бог память... Как если забыл, то ничего мудреного нет за столько годов... Однако помню: граница как раз австрийская там проходила, - считалось местечко - Жванец. По эту сторону - Хотин-город, по эту - Каменец-город, а наспроти - Черновицы, - и уж Австрия... А тогда не как сейчас, - время была мирная, - командир батальонный возьмет да мне говорит: "Запрягай, Лука, до австрияков в гости поедем!" Запрягаю, - мне что? - и едут...
- Не должно быть, - сказал Максим строго. - Это же вражеская страна!
- Вот теперь я тоже думаю: как же так могло? Или тогда времена мирные были, или как? А может, я что позабывал... Ну, одним словом, ездили, я сам возил... Или это до панка какого на нашей стороне? Попьют-погуляют, - до зари домой... Чтоб ночевать, никогда не оставались... Хотя бы сказать - до панка, - как же тогда австрияк в шляпе соломенной? Австрияка ж того, старика, я крепче отца родного помню... Так дело было: везу я их, офицеров своих - их четверо сидело, - батальонный да еще трое, - будто по улице австрийской, а уличка узенька и сверх над ней вишня поспелая... А ягода крупная, не как наша, - ну, одним словом, шпанская... Офицеры, конечно, выпивши, - кричат мне: - Стой!.. - Стал я, - приказание сполняю... Коней остановил, а они, молодые трое, ну те вишни обрывать стали!.. И выходит тут со двора австрияк в шляпе соломенной, старик, покачал так головой: - И сразу, говорит, видать, что вы - русские!.. Сколько те вишни на улицу ни висели, австрийцы наши ни одной ягодки не обрывали, а вы как у себя дома, так и здесь! - и говорит по-нашему очень чисто, все можно понять до слова... Оглянулся я на свово батальонного, а он скраснелся весь и мне кивает... Я по коням вожжами, - пошел!.. А потом, отъехали, - слышу, укоряет он их: "Слыхали, что австрияк говорил? Спасибо, Лука догадался коней пустить, а то застрелить его через вас, господа офицеры, должен был я, австрияка, то есть, того, старика, как собаку бешеную... Всю нашу Россию этот в шляпе старик оскорбил! А вы же считаете себя образованный класс! А перед вишней спелой устоять вы не могли все одно как свиньи!" И так что после того случаю долго мы в те места не ездили. А когда война началась, я уж не в те места из запасу попал, я на германский фронт, в Пруссию... Ну, сначала мы шли, известно, беспрепятственно, и большой город мы ихний Лык взяли... Одним словом, названье только ему - город Лык, а лычка там не увидишь... Что дома, что магазины, что протувары на улицах, - эх, чистота!.. А это еще в начале войны дело было, - народ так еще не особачился, как посля, - гляжу я, - в один магазин мы зашли с товарищем, - а там все как есть побуравлено, поковеркано, только коробки пустые валяются, а обужу готовую всю казаки допрежь нас растаскали, и люстра висит разбитая, а ветер сквозной свободно везде ходит, и стекляшки на ней, какие половиночки остались, так тебе звенят жалко, аж тоска слушать!.. "Пойдем, говорю, Фадеев, отсюда: прямо здесь как могила!" Идем это мы по улице, а нам навстречу девочка беленькая, - так годков ей не больше семь... И откуда такая? Книжечки у ней в руке, - смотрит на нас с Фадеевым смело-храбро и нам по-своему, по-немецкому... Ну, мы тогда что могли понять? Я даже Фадееву свому: "Что это она? От нас не бежит, а вроде просит у нас чего, что ли?" А она опять нам смело-храбро и пальцем мне на живот показывает... Я головой ей покачал: не понимаю, мол... И Фадеев тоже... Стоим, башками мотаем... И та девчонка беленькая, что же она сделала? Подходит ко мне храбро-смело и пояс мой в шлевку вложила, потом поклонилась бы вроде и пошла по протувару, каблучками стукает... Я говорю Фадееву: "Смеется она с нас?" А Фадеев мне: "Это ж немецкая девчонка... А они, немцы, так с малых лет приучаются, чтоб у них аккуратно все было..." "Стало быть, говорю, девчонка эта с нас смеется, что у меня пояс болтался?" - "Поэтому выходит так..." - А ведь мы же ихний город заняли, мы хоть неаккуратные, и пояса у нас болтаются, а мы же их сильнее?.. Как же она, девчонка малая такая, с нас смеется? И взошла мне эта девчонка в мысль!.. А не больше прошло, должно, как две недели, немцы нас по грязи по болотной пленных гнали, - ну не меньше, как тысяч шестьдесят: всю армию!.. А наш начальник дивизии, какой нам речь говорил: "Братцы! Не больше пройдет месяцу, как мы в Берлине будем!" - генерал этот, немец, - вот, фамилию забыл, - он это на наших глазах к немцам в автомобиль сел, сигару ихнюю закурил, и дыр-дыр-дыр с ними по-немецки!.. Ей-богу! Все видели!.. А нас по грязи гонят-гонят, как стадо... А кто отстанет, пулю в него пустят, да дальше... Вот как мы, - не хуже как вы за сливами, а немцы за нас взялись, вроде осы!.. Уж когда девчонка ихняя солдата русского учит, как ему пояс носить, чтобы зря не болтался, а в шлевку лез, - куда же нам было с таким устройством? Я в плену четыре года прожил, много горя не видел, а как сюда возворотился - вот без ноги хожу... С ногой это у меня прямо одна чушь вышла... Ну, по-первых, всем известно, как с окопа в лазарет попадали?.. Выставит из окопа руку правую, - сразу не одну, так две пули поймал... Назывались эти: "пальчики"... А потом строгость на это пошла... Я-то думал тоже так - руку выставлю, - нет, брат: военный суд!.. Я тогда ногу под колесо сунул: мол, ногу отдавит, а сам я весь - живой, в лазарет, и домой отправят... Куда ж тебе, крепкая нога оказалась!.. Под три повозки ставил, проедет колесо по ноге, и даже боли нет... Или это сапог такой был каляный, все одно лубок? Должно, сапог: он намокнет - засохнет, намокнет засохнет... Железо!.. Это я ночью, как походом шли, а на другой день что же? На другой день это самое и вышло: нас всех в плен забрали!.. Иду я, думаю: вот кабы ногу-то я себе отдавил, - это, стало быть, мне чистая смерть!.. Отстал бы я, а немец в меня пулю...
- Все ж таки не уберег ты ее, ногу!
- Ногу-то!.. Так это уж свои... Не досадно бы немцы, а то свои!.. Это ж когда я в Красной Армии был, под Мелитополем, мы полустанок один заняли, ночью я в садок залез за вишеньем... А он так на отшибе садок, а часовому и покажись: белая разведка в кустах... Он винтовку на изготовку и даже минуты не думал, - может, это свой... Бац, дурья голова, в кусты спросонья, а у меня кость пополам... Даже лечить не стали, - отрезали...
Тут Лука вдруг ойкнул и замотал ожесточенно рукой: его ужалила в палец уж не оса, а только обломок осы, половинка ее, брюшко, к которому бездумно прикоснулся он, рассказывая о своем. Он сокращался, этот беспомощный на вид комочек, и чуть заметно то выдвигал, то втягивал жало и вонзил его в плотную плотницкую руку, так что Лука привскочил, стал дуть на руку, прикладывать к ней мокрую тряпку и ругаться.
- Вот как она тебя, а? - ликовал Максим. - Ты об одной ноге, а она и вовсе без ног осталась, - ноги ее в другую сторону пошли, так она ж тебя и безногая нашла!
- Ну, не стерва! - удивлялся Лука. - Жгет прямо как все одно уголь! - и даже уважение было в его голосе и в глазах, когда он смотрел на этот снова и снова воинственно сучивший жало безголовый и безногий комочек: он даже раздавить его не решался.
Таких комочков золотистых валялось на верстаке много, но ловко отсеченные передние половины ос бродили всюду и шевелили крылышками, а, натыкаясь на лужицы и капли молока, по-прежнему, как будто ничего не случилось с ними, начинали жадно сосать и обхватывали лапками крошки и усердно щекотали их хоботками.
Алексей, который был потяжелее и Луки и Максима, бритый, краснолицый, с белыми ресницами и очень подвижными рыжими бровями, с никуда не спешащим вздернутым и так застывшим постановом прямых плеч, с жирной грудью, видной в прорезь расстегнутой рубахи, с закатанными рукавами, обнажившими толстые у локтей золотоволосые руки, до того старательно жевавший остатками пятидесятилетних зубов хлеб и сало, что даже и не вступал в разговор Луки с Максимом, теперь как раз кончил жевать и вытер фартуком рот.
Он тоже нагнулся над верстаком посмотреть, что могут делать осы, когда они разрезаны пополам в талии и каждая половинка начинает жить особо, и, приглядываясь, заговорил изумленно:
- Ну, не жадные черти, а? Смотри!.. Ведь это ж им смерть, а они об том не соображают, а готовы и посля своей смерти все жрать!
- То черт с ними, что жрут, а вот же руку печет, как огнем! - испуганно удивлялся Лука, держа в молоке палец.
- Ну, так ей же злость свою сорвать надо, а ты что думаешь?
- После смерти своей?
- Хотя бы ж... А то как?.. Раз злости своей не сорвешь, это ж тяжелей ничего на свете нет!..
И три человека, которым в общей сложности было больше чем полтораста лет, смотрели то на копошащиеся кусочки на верстаке, то друг на друга, и у морщинистого бородатого Максима был вид несколько снисходительный к двум другим: он знал, что такое осы (узнал в детстве), и теперь задал эту свою задачу Луке и Алексею, - решайте, - и в мозгу Луки засело без устали жалящее воздух безногое брюшко, а в мозгу Алексея - жадно сосущая молоко и сало осиная головка, как будто может она обойтись без брюшка одними ножками и нелетучими крыльями.
Наконец, точно сразу придя к одной совершенно бесспорной мысли, начали все трое давить эти остатки ос - один сосредоточенно, другой испуганно, третий брезгливо, и когда покончено было с ними, усевшись на досках, где и раньше сидел, только плотнее и покойнее, заговорил Алексей:
- Вот через такую жадность я и черешню свою спилил... через людскую жадность спилил, - я об людях говорю, которые не хуже тех ос: от них уж и так голова одна осталась, и глазки имеют маленькие, а жадные без числа, и все готовы зубами схрустать, а ты ж оглянись-погляди, куда ж оно может дальше пойтить!.. Ей же итить дальше некуда, как ты уж пополам порубан и раскидан куда зря!.. Э-эх, люди!.. Спилил к чертям, как я через эту черешню со всем округ себя соседством поссорился...
- Ка-ак спилил? - жалостно удивился Максим.
- Что-о?.. Скажешь, спилить не имел права?.. Она, брат, зле мово дома стояла, сам я ее сажал, сам поливал, а не то что мне ее власть дала!.. Вчерашний день, с работы придя, и спилил ее к черту!.. Почему такое?.. Соблаз, - вот почему!.. А ты что думаешь?.. Стоит дерево-красота у всех на виду и каждый глаз к себе манит: почему это у Алексея черешня есть, а у меня нету?.. Должна у каждого черешня быть, а не чтобы мое-твое... По-нашему, по-русскому, так выходит, а в плену я не был, за другие царства я молчок... Э-эх, замечать я стал округ себя, до чего же лютой народ пошел образовался!.. Сущий зверь! Об мальчишках-девчонках не говоря, а об том народе я, какой в годах и какой в виду... Это ж кто того-другого на мушку не посадил, да мне таких людей почитай и видать не приходилось... Звездарев-штукатур весной тут работал, комнаты белил, а потом смылся, - это ж убийца: двух человек зничтожил, - люди с его деревни говорили... Про двух люди знают, про этих говорят, а про каких не знают, про этих молчок... Кондуктор был старорежимный, между Харьковом - Киевом на товарном ездил... Он, Звездарев, к нему и подсыпался в те года... не то в двадцатом, не то в двадцать первом... Да, кажись, в двадцать первом... "Вот, говорит, в економии одной, - теперь она совхоз, - двадцать мешков сахару-рафинаду спрятано, человек один продает крадучи, - купить если, - это ж товар, лучше не надо! Бери деньги, айда прямо ко мне в деревню!.." А тот бра-авый из себя мужчина, - известно, кондуктор старый, это ж не то, что теперь пошли - один рахит с золотухой, а то и вовсе баба какая... Это ж красавец был, вид имел, при часах серебряных, - приз выбил, когда еще на службе военной... Ну вот, что скажешь? Взял до поверил черту! Явился с женой, двоечкой, прямо к Звездареву в хату... А Звездарев тоже с женой вдвох работал... "Нехай, говорит, баба твоя посидит пока, как она уставши с дороги, а мы с тобой дойдем - сговоримся, потому до завтрего ждать, кабы кто другой тот сахар не захватил"... Вот ведет он его, ведет, - а дело к ночи, - ну, зима, - месяц светит, от снегу, конечно, тропку видать... Завел беднягу за гумна да как чкнет из револьвера в голову, сзади идя... Тот упал, а ще живой... Он его еще раз!.. Опять живой... Еще!.. Нет, бормочет... А тут патронов больше нема... Он ему веревку за ногу привязал (рук даже боялся и трогать, потому кондуктор этот силу имел большую), поволок в речку, в пролубь!.. Тут в пролубь ему голову всунул, - давай карманы обыскивать... А у него денег-то самая малость... Как это так? Не иначе у жены деньги!.. Ну, он его под лед пустил, - скорей в хату... Жене своей говорит: "Души ее!.." Ну, та, конечно, женщина, - мнется, - робость у ней... Он ее пихнул да сам к той: схватил за косу да за горло... Женщине много не надо... Деньги, какие были, обобрал, а ее опять куда же? Ее в соломы омет: закидал, и все... Ну, зимой она знаку не подавала, а к весне дело, как уж лед тронулся, - он ее из соломы вытащил, веревку с кирпичом ей примотал да с берега бултых, ночью тоже... Думал, конечно, что ее понесло: полая вода быстроту имеет, ан она и шагов сто не проплыла: кирпич в кореньях запутался, вроде как на якорь она стала, а упала вода, - люди смотрят, - вот она вся: женщина неизвестная, волосья размотаны, а сама страшная... Долго искать не стали, - чья такая... Раз баба чужая, значит, дело не наше... И Звездарев кричит: "Закопать ее к чертям, падаль эту!" Так на бережку, далеко не нося, закопали... А потом, уж год прошел, родные ее кинулись свою бабу искать: куда девалась? Говорят им: - Уехала с мужем, и оба счезли. - Как это счезли?.. - Одним словом, там парнишка был у них шустрый, красноармеец бывший... Приехал в ту деревню: - Где у вас тут женщину закопали? Раскапывай сейчас, - у ней примета есть!.. - А примета, говорят, какая? - Двух пальцев на левой руке не хватает... - Ну, значит, уж раньше того была резаная... Раскопали кости, - так и есть: двух пальцев нема! Ну, жена Звездарева от страху того призналась, его и забрали. И что же ему дали за это? Три года он просидел, - выпустили... А люди его здесь на работу берут и знать даже того не знают, - кого же это они берут?.. Вот так-то и насчет других тоже: на кого ни глянь, - почему же это он на тебя зверем таким смотрит? Ага! То-то и есть... На его мушке, может, десять человек сидело... Эх, дай водицы ледяной выпить, - душа горит!
Максим подсунул к нему жестяной чайник, сказавши:
- У нас уж самая ледяная: тот же кипяток!
Алексей пил сначала из носка, потом открыл крышку, подул и стал пить через край, пил долго, а отставши, наконец, - сморщил нос и губы, вздохнул и заговорил:
- Нет к рабочему человеку внимания... Нет и нет... Ему что надо?.. Зимою - чтобы чай был горячий, летом - чтоб вода ледяная... Вот когда он может ожить... А черешню свою это я через одного мальчишку спилил... Через Петьку Рыбасова... Не знали Рыбасова? Или вы здесь недавние, правда, поэтому вполне можете не знать. Рыбасов сам, это был Федор, свининой с рундучка торговал, а когда свинины не было, - мясом, а когда рыбой тоже... Мы тут только говорится зле моря живем, а рыбу только весной видаем, и та какая рыба? Камса! Что привезут к нам теперешнее время судаков во льду, - то и наше... А он, судак этот, какой?.. Мне же это хо-ро-шо известно, двадцать разов видал!.. Поступает она, матушка рыбка эта, на зады, где ямы выгребные, и там, конечно, водопровод есть... Вот под краном жабры ей холодной водой вымоют, крови бычачьей из мясной возьмут, туда, в жабры покапают, и пошло: "Эх, рыбка первый сорт, первый сорт, - прямо из моря!.. Наземь упадеть, бегать зачнеть... Вот рыбка, вот рыбка!.." Подходит хозяйка какая, понюхает: - А чтой-то, будто запах есть? - Что вы, гражданочка, запах обыкновенный рыбный: у мяса свой, у барашки свой, а рыба опять же свой запах имеет... Сколько отвесить? Али поштучно желаете? Можно поштучно... - Так и рассует ее Федор... И что же ты думаешь? На что голодный год был, - и то не помер... Он себе два камушка гладких нашел на пляже, друг к дружке их приладил, а к камушкам палочку, а к палочке веревочку, - образовалась у него мельница!.. И так что не только кукурузу, пшеницу молол, ей-богу!.. Принесет к нему татарин какой пшеницы пуд, он туды-суды, - за палочку, за веревочку, и камни вертятся, и мука бегит... С пуда четыре фунта ему оставалось, он и сыт... А мальчонка этот, Петька, - тогда пупырь еще был, - стоит за воротами и всех встречает, кто с мешком идет: "Вам куда? На мельницу?.. Это вот сюда, в калитку, направо!" - Так что все с этого мальчишки удивлялись... Ну, сколько ему тогда? Ну, пять годов было: пузырь!.. "Вам, дядя, на мельницу?" А там и мельница-то два камушка да палочка... Концы-концов - утопнул он... не мальчишка, а сам Рыбасов Федор... Связался со Степкой-матросом. И нашел же с кем связываться! Тот же своей жизни никогда не жалел... Что ни вонючее ему давай, - слопает, ему ничего... Мешки ли на пристани таскать, другие в поту все, как лошади, а он - скрозь сухой... "И даже, говорил, не знаю, что это за пот такой!.. Пятьдесят пять лет прожил, потинки на себе ни одной не видал!" Камень на соше били, - он в артели с другими - вдвойне против всех выгонял... а каким же манером?.. Ночью все спять уставши, а он встанет часа в два, мешок на плечи да на сошу... Пока другие проснутся, он из кучек, какие подальше только, - из ближних, из тех не брал, а какие подальше: хитро-о поступал! - понатаскает камню битого мешков тридцать, усядется, колотит свое... Встают другие, - гора у него камню набита. "Степка, черт, да ты когда же это?" - А вы бы, черти, дрыхли больше!.. - Один жил и все в земь ховал. Деньги откуда получит, - и те в земь зароет... А курица гребет лапами, - глядишь, выроет. Мальчишки подберут, - легкого табаку себе на его деньги понакупают... А как в сады на работу, на уборку фрукты пойдет, он, бывало, пудами груши в землю закапывал... Наворует, а куда же их? Не иначе, в земь!.. Там же, поблизу где, под деревом... А свиньи ходят, разроют весь его клад, - сожрут на здоровье... Ну, так чтобы он не украл, - этого он не мог. Винограду притащит мешок: "На, Алексей, - только бутылку вина становь!" А в мешке пуда четыре... Это ж четыре ведра надавить можно, а он за бутылку отдает!.. "Как же это ты умеешь, Степка?" - "Вона, скажет, умеешь! Дивное дело!.. Я когда на службе был, у свово командира часы золотые спер... Пошел их закладывать, а мне так: "Как ваша фамилия?" - Вам, говорю, часы принесены, а не моя вам фамилия!.. - "А ну, тогда вот к этому окошечку подойдите, - тут нам виднее часы ваши поглядеть, какой у них ход анкерный..." - "Только, говорит, подхожу я, а из окошечка щелк, и ничего больше... Часы взяты, квитанция дадена, а за деньгами завтра в десять утра, а то кассира сейчас нет, - он так поздно не займается... На корабль на свой прихожу, а там уж все до точки известно, и портрет мой туда представлен... Конечно, на фуражках у матросов пишется, какой корабль... Меня к командиру. Тот, ни слова не говоря, хлоп мне в ухо! Я - брык на пол и лежу. Потом думаю: "Должно, встать надо". Только подымаюсь: - Виноват, ваше высоко... А он мне опять цоп по скуле! Я - брык, и вроде даже без чувств. Мне этот бой его, конечно, сущий ноль, а ему (это все ведь знать надо!) - ему-то лестно, что кулаком матроса с ног сбивает!.. Вот сила у него какая, - несмотря что седой!.. Так тем и кончилось - боем этим... и даже под суд не отдал, и так что даже и под арестом я не боле недели сидел..." Как начнет рассказывать, где он плавал да чего с ним было, - скажешь ему: - Степка, черт, а ты же не врешь? - А он: "Разве же так складно соврать можно?" А здо-ро-вый, несмотря что рост имел небольшой... Купаться разденется, - ну, прямо сиськи у него на руках!.. Так что раз мы купались так-то, а Мирон-кровельщик мне: "Замечаешь, сиськи какие у него оповсюду торчат? Это ж и называется си-ила!" Он, как у нас тут красный фронт открылся с татарами, - подался в Севастополь: "Принимай меня, товарищи, у орудия стоять буду!" Там ему: "Стариков нам не требуется, - молодых хватает!" А я, говорит, как осерчал: - Давай, говорю, молодых твоих дюжину, в минуту половина за бортом будет!.. - Ну, конечно, ему поворот... Он сумочку на плечи, опять сюда пришел. "А только, говорит, дачу брошенную где-то нашел, ночевал в ней, а утром проснулся, поглядел, округ его мебели всякой полно, а такого, стоющего не-ма-а!.. Искал-искал, шарил-шарил, - уж до него обобрали... Гардеробы пустые да книги разные толстые... Книг до ужасти много было... Как схватил я, говорит, палку, да как начал направо-налево крестить да все рвать да ногами топтать!.. Ну, стоит статуйка какая небольшая, - девка голая, - это ж разве мыслимо?.. А чего стоющего не-ма-а!.. Таких там черепков наворочал, - гору!.. Кабы спички были, или хоть зажигалка оказалась, я бы, говорит, подпалил все к черту, ну, не было! Эх, а терпенье ж у человека было какое!.. Сроду другого такого не видал... Мы раз с ним мост поправляли... Вот через речку мост какой стоит, - это ж наша с ним работа... Он, конечно, за рабочего - балки подымать... И случись, - одна балка дубовая ему на пальцы закатись... Два пальца отдавило... Не то чтоб их прочь долой, а уж кости живой не осталось... Балка ж дубовая, толстая, - для моста, известно, сосна не идет... А рука неважная, левая... Обмотал он ее тряпкой, - ни черта, опять ворочает... И так что два дня он виду не подавал, а на третий малого скрутило... И чем же его доконало? Подмышкой начало пухнуть... Я его в больницу турю, а он мне: "Сроду в больнице не был, а то из-за такой пойду ерунды!.." Так и не пошел. Полушубком укрылся, лег... День лежит, два лежит... Ты ж, говорю, пропадешь без больницы! - Нехай, говорит, пропаду! Ну, лежи, когда ты такой огнеупорный... - Дня через три опять к нему захожу, а он что же делает?.. Зеркальце, - так, шибочка маленькая, у него на подоконнике стоит, а он с лампочки горелку отвертел да карасином себе подмышками мажет... карасином!.. "Ты ж, говорю, черт, что же это делаешь?" "Огурцов, говорит, мне солоных поди расстарайся да вина покрепче, а то я четверо сутков совсем не жрал!" - "А опух же твой как?" - "Выдавил, говорит, к чертям... И черви, какие там завелись, - белые, в палец, - и червей тех долой!" Вон он какой был, Степка этот матрос!.. Дай-ка, Максим, еще водички выпить, душу промочить!..