Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Устный счет

Сергеев-Ценский Сергей
Устный счет

   Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
   Устный счет
   Рассказ
   {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
   I
   В окошко кухни бывшей дачи инженера Алафузова кто-то крепко постучался кулаком или палкой, и тут же слышно стало старику Семенычу - лаяла и кидалась, звеня цепью, собака Верка.
   Двое других стариков - Нефед и Гаврила - спали еще крепче, чем стучал кто-то, и только бормотнули и перевернулись на своих топчанах, стукнув костями, а Семеныч спросил строго в окно:
   - Какого черта, а-а?
   Но ему ответили еще строже:
   - Отворяй зараз, а то окно вышибем!
   Семеныч почесался, подумал, наконец сказал:
   - Обожди, светло зажгу. Шляются, черт их знает!..
   У окна были ставни, и, когда он зажигал лампочку, он знал твердо, что тем, с надворья, ничего не видно здесь, - ставни плотные и на прогоничах, поэтому он, зажигая лампочку одной рукой, другою толкал Гаврилу и шептал:
   - Эй! Эй! Гаврила, слышь: прячь одеяла!
   Дача Алафузова была в пяти верстах от города и над самым шоссе, поэтому часто зимою заходили в нее босяки, идущие мимо, и, как правило, забирали у стариков одеяла. На место забранных старики покупали одеяла все хуже и хуже, однако и их забирали.
   От лампочки по низенькой кухне с земляным полом и огромной плитой заметались тени. Бородатый, плешивый Гаврила, худой, длинный, сутулый, начал проворно складывать одеяла - свое и Семеныча - и свирепо шептать Нефеду, старичку маленькому, с кротким безволосым личиком:
   - Отдирай доску!
   Это уж было заранее обдумано стариками: балки потолка, проходившие внутрь, забрать старыми досками и, в случае ночного страха, прятать одеяла туда, за доски.
   И пока свертывали, отдирали, прятали и потихоньку вдавливали гвозди, раза два еще стучал кто-то палкой с надворья, и тот же строгий голос спрашивал:
   - Вы что там? Подохли с испугу?
   Семеныч молчал, только кряхтел, но, когда одеяла были спрятаны, ответил, откашлявшись:
   - Испугу мы, напротив, не имеем... Пугаться нам не к чему.
   И отодвинул засов.
   Верка залаяла громче, стало слышно, что рвет ветер и хлещет дождь, и в дверь просунулась было мокролицая голова, потом чмыхнула и сказала густо:
   - Ну и химия!.. Нехай постоит открывши; прямо катух свиной! Вот так беременные, черти!..
   И потом спросил Семеныча:
   - Это ты тут за хозяина, горбатый?
   - Я не горбатый, друг, это ты словом ошибся! - обиделся Семеныч. - А что расту книзу, - это от годов; семьдесят восемь мне.
   - Порядочно.
   - А что это они комнату нам выстужают? - крикнул Гаврила, дернув бородою.
   - Они сейчас закроют, - успокоительно шепнул Нефед.
   Высунулась в дверь снова та же мокрая голова в кепке, посмотрела на Гаврилу, на Нефеда и спросила:
   - Окромя вас трех, никого тут нет?
   - Окромя нас, пусто, - сказал Семеныч. - Окромя нас, тут саша да горы... да еще море, конечно... А вас сколько явилось?
   - Нас хватит... Собака же, видать, не очень злая...
   - Собака наша из умных... Глупую бы не держали... Дала знать - и спокойна.
   Семеныч застегнул линялую розовую рубашку, обтянувшую горб на спине, переступил босыми ногами и добавил:
   - Если входить, то входить, а если раздумали, - воздух вам наш не нравится, - то притворите...
   - При-тво-рим!
   - Безобразия какая! - ворчал Гаврила зло.
   - Они притворят, - шепнул Нефед кротко.
   Прошло еще с полминуты, и мокрый человек вошел, но не притворил за собой дверь.
   Он обернулся туда, где были темнота, дождь, ветер и звяканье собачьей цепи, и спросил:
   - Ну как? Нос воротишь?.. Не нравится тебе берлога ихняя? Черт с тобой, когда такое дело!.. Ночуй в развалюшке!
   Обернулся к Семенычу и добавил:
   - Товарищу-то моему не нравится у вас... Рядом думает ночевать, в доме.
   - Там же, друг, ни дверей, ни окошек не стало уж, - как же там? - и облизнул Семеныч запавшие губы.
   - Его дело! Раз воздух свежий любит, нехай там ночует!
   Тут всем старикам сразу показалось, что он должен попросить для товарища одеяло, и они переглянулись встревоженно, но он резко и плотно притворил дверь и, когда Семеныч вздумал задвинуть засов, остановил его руку:
   - Что-о? Боишься, что украдут тебя?.. Ничего, горбатый, со мной не украдут, - не бойся!
   - Ты - мужчина, конечно, здоровый: вид имеешь, - согласился Семеныч и почесал пальцем горб.
   Бородатый Гаврила лежал на своем топчане и глядел на вошедшего люто, безволосый Нефед сидел на своем и глядел кротко, хотя и пытливо, а Семеныч подавал ночному гостю, усевшемуся за стол, черствую горбушку хлеба и говорил:
   - Так-то вот... Хлеба больше ни кусочка нет... Завтра срок нам выходит за хлебом в город итить, а это было на утро себе оставили... Ну, уж ешь, когда голод имеешь... Мы в двадцать первом сами голодали, знаем.
   Гость покачал головой в мокрой тяжелой кепке, взял в очень широкие лапы горбушку, посмотрел на нее презрительно, переломил пополам и сказал густо:
   - Вина станешь!
   - Вина не имеем, - ответил горбатый.
   - Ка-ак это не имеем? Чтоб сейчас было!.. На винограднику сидят, да чтоб вина не имели!..
   - Вино же наше в городе...
   - В подвале наше вино! - буркнул, кипя, Гаврила.
   - В обчественном подвале, - добавил Нефед ласково.
   - Ну-к что же, что в подвале? Небось, таскаете для обиходу?
   - А вот завтра за хлебом итить, - не миновать ведро вина продавать... А так чтоб бутылочками, там не дозволяют.
   И светло-голубыми глазами прощупывал Семеныч карие глаза гостя, не сказал ли он лишнего и верит ли тот, или нет.
   - Табаку у нас захочешь просить, тоже не проси: не курящие! - срыву поддержал его Гаврила.
   - По старой вере, значит?
   - Это уж как знаешь... Не курящие - и все... В шапке в горнице тоже не сидим!
   - Шапку, и правда, надо посушить... На-ка, дед, на плиту положь!
   И гость снял кепку и подал Семенычу.
   Без кепки он оказался молодой малый, не старше двадцати пяти, совершенно круглоголовый, безусый, брови лохматые, а принимая его кепку, Семеныч заметил, что чумарка его на плечах у обоих рукавов лопнула, и не удержался, чтобы не сказать:
   - Чумарку, видать, ты по дешевой цене купил, - вот она и лопнула: нитки гнилые.
   Гость жевал хлеб и только чуть повел на него глазами, а прожевавши, ответил:
   - Вот в городе завтра на работу стану, оденусь... Я бы у вас на перекопке остался, да ведь вы же злыдни...
   - Мы уж кончили ту перекопку...
   - Хва-тил-ся! - сказал Гаврила.
   - Гм... Скоропоспешные!
   - А ты как же думал? Мы-ы!.. Нам многие завидуют, а того не знают, по какому мы письменному расчету живем! - гордо сказал Семеныч.
   - По письменному?
   - А как же?
   - А кто же у вас такой письменный?
   - Да я все, а то кто же?
   И Семеныч вдруг приставил к столу табуретку, уселся, придвинул к себе лампочку и вытащил из стола тетрадь, щедро закапанную постным маслом, и карандашик-огрызок.
   - Вот, например, - начал он торжественно, - должен я для точности записать твое имя и твое фамилие... Имя?
   - Иван, - ответил гость, усмехнувшись глазами.
   - Иван?.. Может быть, и Иван... Вот я пишу: Иван... А фамилие?
   - Петров.
   - Вот я пишу: Петров... И никаких очков я не знаю, - понял?.. А губернии какой?
   - Курской.
   - Курской?.. А я - Тверской... Стало быть, пишу: Курской... Стало быть, кому справку понадобится, кто это к нам ночью заходил, я могу дать справку: заходил Иван Петров, губернии Курской... И так что я кому хочешь могу дать отчет... В этой самой тетрадке все есть!.. Примерно будучи сказать, вот наш виноградник... Это нам власть советская вот с Гаврилой вдвоем надел такой дала: по шестьсот пятьдесят саженей на душу, выходит тысяча триста саженей... Сколько кучуков виноградных полагается? Полагается, стало быть, тринадцать тысяч кучуков... Какой же урожай может быть? С куста фунт, стало быть, тринадцать тысяч фунтов всего!
   - Мало считаешь: фу-унт! - сказал гость.
   - Ка-ак это мало? - вскинулся старик. - Не мало, а в самую в норму. Это ведь не поливной нам достался - это горовой... А сорта какие? Сорта наши сотерен да алиятик... Мы уж здесь семь лет сидим, им владеем, - больше не дает: фунт с куста... Мы не без ума живем, а с записью... Раз мы налоги платим, должны запись весть... Вот, примерно будучи, подвал... Раньше мы в частном одном подвале вино держали, и считалось так, что за что же он нашего труда двадцать один процент брал?.. Теперь мы в обчественном, - там восемнадцать процентов... А хлеб, какой ты ешь, он на копейку поднялся спротив осени: был шесть, теперь семь... Вот она запись моя, с какого числа он поднялся...
   - Что ты мне суешь это? Я сроду неграмотный, - лениво сказал Иван Петров.
   - Окромя меня, и тут у нас все неграмотны, - что Гаврила, что Нефед... а я и газеты читаю, - опять же очков не вздевал... Ты думаешь, я кто? Серый?.. Я, брат, у Скобелева-генерала унтер-офицер бывший, и сам он мне, Михайла Дмитрич, Георгия нацеплял!.. Примерно будучи сказать, думаешь город Ташкент кто завоевал?.. Может, слышал так: генерал Черняев?.. Это пишут так только, будто генерал Черняев, а вовсе не он, а капитан Обух! Обух, вот кто!.. Кто это дело теперь лучше меня знает? Никто не знает!.. А тут мальчишки разные являются, чтобы меня усчитывать и процент налогу составлять!.. "Эх, вы-вы, говорю им, маль-чиш-ки!" А один Теремтеич мне: "Я, говорит, на агронома учился!" А я ему: "А сказку такую знаешь: "Философ да огородник"{221}?.. А фи-ло-соф - без о-гур-цов!.. Понял теперь?.. - "У вас, говорит, будет не меньше как триста пятьдесят пудов, а то и все четыреста..." А я ему: "Будет, как будет!.. Знаешь? Музыканты один раз на свадьбу шли, и вот скрипка, она своим манером заливается: "Уго-ще-ние нам бу-у-удет!.." А флейта своим манером выводит: "Награждение нам бу-у-удет!.." А бубен знай одно: "Будет, как будет... Будет, как будет!.." Так на проверку по его и вышло: в три шея их со свадьбы погнали!.."
   Очень оживлен был Семеныч. Он уж забыл, что ночной гость, потревожив его, поднял его со сна; он был бодр и бойко поводил коротко стриженной, но отнюдь не лысой головою. И волосы его были еще не совсем седые, а местами заметно рыжели, в усах же и в бороде седины даже не было и заметно, а голубые глаза были очень остры; только губы предательски явно проваливались внутрь, и Семеныч ретиво выталкивал их речистым языком и облизывал, точно смазывал их изнутри.
   И бубнил, как бубен.
   Когда назвавшийся Петровым доел краюшку, он как будто тут только вспомнил, что чумарка его, как и кепка, насквозь мокра. Он стал стаскивать ее бережно с плеч, но так как она не лезла и трещала, то прикрикнул на Семеныча:
   - Си-идит зря!.. Стаскивай потихоньку!
   И Семеныч, хоть и метнул недовольно голубым глазом, все-таки помог ему высвободить руки из липких рукавов, а он взвесил чумарку правой рукой, сказал: "Не меньше - ведро воды в ней!" - и разостлал ее на плите очень аккуратно.
   - Теперь чаю давай горячего: рубаху на себе сушить буду.
   Рубашка у Ивана Петрова была красная, от мокроты почерневшая. Он ее отлепил кое-где от тела и добавил строго:
   - Чего, горбатый, задумался? Говорю: чаю становь!
   - Чаю не пьем: водичку! - встрепенулся Семеныч. - Водица у нас из колодца. Он хоть не настоящий колодец, считается только... Разве может быть настоящий в таком месте?.. Ну, впрочем, вода ничего.
   - А я тебе сказал: чаю!
   - Его, чаю-то, в лавках нету! - буркнул Гаврила.
   - И в лавках нету, точно... У меня записано, с какого числа его не стало по случаю китайских войн.
   Семеныч поспешно перелистал свою книжечку около огонька лампы и ткнул в одну страницу большим пальцем:
   - Вот! Есть, а как же!.. "Чаю не продают... Декабря восьмого..."
   Иван Петров оглядел поочередно всех трех стариков круглыми карими глазами, покачал точеной головой и сказал насмешливо:
   - Вот злыдни-черти!.. Придется тогда рубашку снять... - Тело у него оказалось сбитое, литое, а грудь и руки щедро разукрашены татуировкой.
   Семеныч поглядел на эти фигуры и сказал понимающе:
   - Ага!.. По морям плавал?.. Поэтому на сухом берегу тебе неудобно.
   - Теперь спать, - отозвался Иван Петров. - Ты, горбатый, можешь и край стола прокунять, а я ляжу.
   Это обидело Семеныча.
   - Почему это такое "прокунять"?
   - Да так, ни почему, - ответил Иван Петров, разбираясь в подостланных лохмотьях на его топчане.
   Он стащил свои грязные сапоги, поставил их под топчан в голова и лег.
   Тут старики все трое подумали однообразно, что он потребует одеяло, и значительно переглянулись, но он сказал:
   - Дай воды кружку!
   Это было сходнее, Семеныч проворно набрал кружку воды из ведерка. Иван Петров напился и вымыл руки, не подымаясь, и сказал ему:
   - Так-то, дед!.. У тебя счет письменный, а у меня умственный.
   - Изустный, - почему-то поправил его старик.
   - Пусть будет устный, - мне все равно... А теперь, чтобы все спали... Туши свет!
   Семеныч шевельнул горбом, но прикрутил лампу и уж в темноте пробрался на топчан Гаврилы и прилег с ним рядом.
   - Руки ему, как уснет, свяжем! - шепнул ему в ухо Гаврила.
   - Э-э... такому свяжешь!.. Спи знай! - шепнул в его ухо Семеныч.
   Иван Петров уснул тут же, как лег; за ним уснули и старики.
   Зимою солнце вставало и здесь, на юге, над плещущим холодным морем поздно, как везде.
   Уходил Иван Петров от стариков, чуть брезжило...
   - Холодное помещение ваше, - говорил он, хмуро зевая. - Хоть бы одеяло, злыдни, догадались дать.
   - Не имеем, - поспешно отозвался Семеныч.
   - Эх, паршивая жизнь ваша, когда так!.. Собачья!.. Пенсию получаете?
   - Считается, - ведь мы по крестьянству, - надел имеем... Какая же может быть пенсия еще нам?
   Верка выглянула из своей конуры, но не залаяла на чужого, только чуть звякнула цепью и спряталась.
   - Собака у вас умная.
   - Собака наша - клад!.. Ежель кто прилично одетый заходит, только глазом его проверит и опять глаза закрывает, - сказал Семеныч. - Вот же и зверь, примерно будучи сказать, а все решительно понимает: раз ежель хорошо одетый, он не вор, не грабитель, - он спокойно себе кого надо найдет, поговорит об чем нужном и опять своей дорогой пошел... А как одежи приличной на ком не видит, на тех она брешет: выходи, смотри, кабы чего не спер: это таковский!
   - Верка! Верка! - позвал ее Иван Петров, заглянув в конуру.
   Собака не отозвалась.
   Старики умывались около колодца. Все еще серое было кругом, невидное. Ряд молодых кипарисов, как солдаты в шеренге, купа миндальных деревьев, как стог сена. Поздно взошедшая щербатая луна еще светила чуть-чуть, и облака около нее мчались сломя голову к востоку, который еще не краснел, а чуть-чуть начинал белеть.
   Иван Петров зевнул и хриповато сказал Семенычу:
   - Что же, я чувствительность имею, я сознаю: какие люди хотя и очень старые, ну, если они себя соблюдают и на бумажку все выводят, они тоже жить еще могут... В тепле, в сухе и кусок хлеба непереводной... А нашему брату, хотя бы и молодому, - куда податься? Везде скрутно стало. Тут, говорят, не за мою память, людей тыщи кормились на перекопке, а теперь что? У кого какой кусочек земли есть, там и ковыряет.
   - Ты - малый, силу имеющий... Тебе бы в артель куда на пристань груз тяжелый таскать, - вот куда, а не то что в земле возиться.
   - Ну да, вот об том же и я думаю... Ну, прощай, дед... Может, еще когда зайду на ночевку.
   Иван Петров протянул Семенычу руку, и только тут старик вспомнил, как не хотел входить к ним кто-то другой, и спросил:
   - А товарищ твой спит в доме все или же ушел уж?
   - Товарищ?.. Спит если, пущай продолжает, а ушел - с богом... Угу... места здесь дикие... Этим трактом через горы какая местность будет?
   - А там степя пойдут... На Карасубазар дорога... на Феодосию... Степя ровные... А насчет товарища, стало быть, ты сбрехал?
   - Может, и сбрехал... Так вот и вся жизнь наша идет: стесни-тельно и без-рас-четно!.. А горы же тут как?.. Не шибко высокие?
   Присмотрелся Иван Петров к темневшей гряде гор и сам себе ответил:
   - Ну, одним еловом, не Кавказ!.. С тем и до свидания...
   И когда пошел он, Семеныч, зорко за ним глядевший, не захватил бы мимоходом лопату или кирку, увидел, что он прихрамывает немного на левую ногу, и сказал фыркающему у колодца Гавриле:
   - Обманул он нас - один он был!..
   - А я тебе что говорил? - вскинулся Гаврила. - Не говорил я тебе: связать его надо?
   - Связать?!. На это ж надо силу иметь такого связать, - кротко вставил Нефед, вытиравший голое личико грязной тряпочкой.
   А Семеныч только махнул рукой и, в одежде менее заметно горбатый, в ушатой шапке, семеня двинулся к безоконному дому посмотреть на всякий случай, нет ли там товарища Ивана Петрова.
   Он обошел только нижний этаж, на верхний же по сомнительной лестнице не поднимался, да и незачем было подыматься: нигде не было грязных следов.
   II
   В этот день дождь начался часов с десяти утра и сначала шел мелкий, ленивый, так что Семеныч говорил о нем: "По-ден-щину отбывает!" Но к вечеру начал барабанить частый, крупный, спорый, и Семеныч, выйдя с объедками к Верке, сообщительно сказал ей:
   - Ну, Верочка, этот уж начал сдельно работать... Поэтому, раз твой дом не дает течи, лежи себе спи!..
   Но Верка залаяла яростно, когда совершенно стемнело и зажгли уже лампочку старики. От лампочки через дверь ворвалась на двор золотая, пропыленная дождем полоса, а в полосе этой показалась женщина и, подойдя, сказала Нефеду, который стоял в это время на пороге:
   - Мир вам, и мы к вам!
   - Та-ак... это... по какой же причине? - испугался Нефед.
   - Так говорится... Пропускай, не стой в воротах, - видишь: шпарит!
   Нефед попятился внутрь, и женщина появилась перед Семенычем и Гаврилой и сказала им певуче, но с хрипотой:
   - Не ждали - не гадали?.. Здравствуйте вам!
   Она была в плаще поверх теплой одежды. Мокрое лицо ее блестело, плащ тоже, и с него струилась вода.
   Нефед закрыл дверь, Семеныч поднялся из-за стола, Гаврила сдвинулся с табуретки, на которой сидел, и опустил вниз длинные руки, соображая, стоит ли ему вытягиваться во весь длинный рост, или не стоит, и три старика разглядывали женщину, каждый про себя решая, учительница она, или агроном, или фельдшерица, или служит она в финотделе, которому оказалось так поздно и в такой дождь неотложное дело до них, живущих уединенно.
   Но женщина отстегнула верхний крючок плаща, расстегнула пуговицы пальто и начала стягивать с себя то и другое вместе, а когда промокшее и прилипшее к платью пальто не снялось так быстро, как ей хотелось, она крикнула вдруг низко и совсем хрипло:
   - Тяните, что ли, черти!.. Обращения с женщиной не знаете!
   К этому добавила она более крепкое, такое, что Нефед кашлянул, Гаврила крякнул, а Семеныч протянул облегченно за всех:
   - Ну, во-от!.. А мы-то думали, служащая власть какая!
   И услужливо, но не торопясь, помог ей раздеться, предусмотрительно спросив:
   - Ты одна или с тобой еще товарищ какой?
   - Татарин там, черт!.. На дороге остался... Такая справа паршивая, что переднее колесо сломал...
   И женщина тут же хозяйственно стала щупать, тепла ли плита.
   - Конечно, без колеса не поедешь, - согласился Семеныч.
   Кроткий Нефед заступился за татарина:
   - Дорога у нас тут - ямы одни!
   А Гаврила спросил мрачно:
   - Татарин этот тоже к нам заявится?
   - Татарин верхом в город хочет, а линейку бросает... Черт с ним, пускай едет верхом...
   И вдруг, как старший, добавила женщина:
   - А ну-ка, кто из вас бойчей? Клади дров в печку, отогреваться-сушиться буду!..
   - Ну-ка-ет! - подхватил Гаврила. - Ты это нам что - дров привезла?
   - Ах, злыдень! - покачала головой женщина. - Видишь - нитки на мне сухой нет? Что тебе, чертушка, двух полен жалко?
   - У нас полен не бывает... У нас хворост, - объяснил ей Нефед.
   - Ну что ж... Еще лучше!.. Пылко гореть будет... Тащи!
   И слегка ударила его по узкому сухому плечу женщина.
   Нефед взглянул на Семеныча, - тот кивнул головой:
   - Раз человек промок, - первое дело ему сухость нужна...
   И Нефед достал в сенях охапку хвороста.
   Женщина осталась в одном только ситцевом платье, кое-где голубом, на плечах же, где оно прилипло, темном. Лицо ее, вытертое о кофточку, сплошь зарозовело. На правой щеке оказалась крупная родинка; мокрые короткие русые волосы, прямой нос, серые глаза; не из высоких, не из полных; лет двадцати двух-трех, не больше.
   Она сунула руку в карман платья, достала коробку папирос, но коробка размякла, папиросы склеились, и она бросила коробку в угол, сказав Семенычу:
   - Верти кручонку, дед!
   - Из чего это "верти"? - удивился Семеныч.
   - Что-о?.. Та-ба-ку нет?.. Врешь, небось?.. Ну, хоть из махорки валяй.
   - А махорки где взять прикажешь?
   - Тоже нету?
   - Не водится у нас...
   Женщина выругалась еще сложнее, и в то время как Нефед покорно ломал на колене хворост, Гаврила ворчал:
   - Какого черта!.. Лезет всякий со своими командами!.. Что у нас гостиница или двор постоялый?
   Сухой хворост, брошенный на тлевшие угли, запылал ярко, и женщина начала быстро и ловко расстегивать и стаскивать платье.
   В рубашке, обшитой узким кружевом, она стала еще деловитее. Она устроила на табурете перед дверцей плиты свою юбку и блузку и, оглянувшись кругом, где бы сесть, чтобы снять высокие заляпанные грязью ботинки, шлепнулась на топчан Семеныча.
   Высоко забросив одну ногу на другую и распутывая шнуровку, она говорила Нефеду:
   - Ты, старичок, возьми вон папирос коробку - я бросила, - положи на плиту, они высохнут, ничего...
   И Нефед подобрал бережно и положил на плиту раскисшую коробку.
   - Все-таки ты откуда же ехала, товарищ? - захотел узнать Семеныч. - Из города или, стало быть, в город?
   - Я же тебе говорила, что татарин в город верхом поехал...
   - Тут именно может быть разное... конечно, от нас до города ближе все-таки, чем, скажем, до деревни...
   - Ду-урной! - перебила женщина. - Стала бы я из города выезжать по такой погоде! Да еще на ночь глядя!.. Вот умница-то!..
   - Стало быть, из деревни ты... Так!.. Вчерашний Иван Петров оттуда, и ты оттуда же... Из одного места-жительства...
   - Ка-кой Иван Петров? - живо вскинулась женщина, бросив ботинок.
   - Должна ты его знать лучше, раз ты оттуда едешь... Прописался у меня Иван Петров, а там кто его знает... По морям плавал... И нога у него, я заметил, с прихромом.
   - Молодой или старый? - еще живее спросила женщина.
   - Зачем старый... Старые только мы трое остались, а то все молодые пошли... На руках знаки носит...
   - Гм... Тоже сюда к вам заходил?
   - Как же?.. Ночевал у нас...
   Женщина, нагнувшись, продолжала расшнуровывать ботинки, но очень нетерпеливо, а когда стащила их, поставила на плиту, села к огню, отодвинув на табурете платье, и заболтала задумчиво ногами в тонких грязных чулках.
   - Видать мне отсюда, что ты с ним знакомая, - буркнул Гаврила.
   Женщина взглянула на него, перевела взгляд серых неробких глаз (они были выпуклые) на Семеныча, потом на Нефеда, который стоял к ней ближе других, и сказала:
   - Знаком болван с дураком, - пили вместе чай с молоком...
   Поболтала ногой и спросила Нефеда, найдя его более простоватым:
   - Он же ведь не один приходил, вдвоем?
   - Истинно! - поспешно отозвался Нефед. - Звал кого-сь еще, только мы не видали...
   Женщина ударила себя ладонью по колену, но слишком сильно, так, что осушила ладонь и сморщила лицо от боли.
   - Соврал, соврал он, дружок: никого с ним не было, вид только делал! поправил Нефеда Семеныч. - Один в город утром пошел, - я ведь смотрел ему вслед...
   - Один? - насторожилась женщина и повеселела.
   - Смотрел я, интересовался, - однако один пошел... А хромой он на левую ногу... На пристань в артель хочет, мешки таскать...
   - Меш-ки тас-кать?..
   Женщина повеселела еще больше, пощупала подсыхавшее платье, подбросила в печку еще сушняку, посвистела задумчиво и вдруг бойко сняла с себя рубашку, объяснивши:
   - Черт ее, холодит как спину!.. Пускай провянет!
   И распялила ее перед ярким огнем на руках.
   Короткие волосы ее подсохли уже и зазолотели, закурчавясь около лба; небольшие круглые некормившие груди бойко смотрели вперед и нежно розовели отсветами печного огня, но ниже их, и на спине, и на руках, и на пояснице, зачернела, точно зарябило в глазах у стариков, обильная татуировка.
   Старики кряхтя переглянулись, и Семеныч сказал удивленно:
   - Грязь это на тебе, что ли? - и поднес ближе к ней лампочку.
   - А что?.. Грязь? - спросила женщина вызывающе.
   Вытянув шеи, рассматривали разрисованное тело женщины три старика и увидели, что не грязь: привычной твердой рукой были сделаны рисунки, о которых сказал Гаврила с некоторой веселостью в голосе:
   - Ишь ты... вроде бы обои на ней!.. Ци-ирк!..
   - Видать... видать, что и ты по морям тоже... - забормотал Семеныч, а женщина спокойно спросила всех трех:
   - Как это вам понравилось?
   Потом встала, поправила коробочку, сушившуюся на плите, вытащила одну папиросу и сказала Семенычу:
   - Держи лампочку ближе, я прикурю!
   И, не отрывая глаз от нее, освещенной лампочкой спереди и огнем плиты сбоку, пробубнил Гаврила, покачав головой:
   - Во-от!.. Тоже небось чья-то дочка считается!
   - Ишь ты, козел потрясучий!.. - повернулась к нему женщина, прикурив и выпустив два лихих кольца голубого дыма, и, придвинувшись к нему вплотную, так что ее колени коснулись его колен, пропела хрипучим речитативом в альтовом тоне:
   Все березки поднависли,
   Одна закудрявилась,
   Я сама того не знаю,
   Чем ему понравилась!..
   - Пошла, не вязь! - толкнул ее в бедро Гаврила, но толкнул слабо, а Семеныч, все еще державший лампу, и Нефед крякнули согласно, и женщина по-своему перевела их кряканье, подмигнув:
   - Да уж, девка разделистая, только к допотопным попала!
   - И как же тебя зовут, девка? - полюбопытствовал Семеныч, ставя наконец лампочку на стол.
   - Зо-вут-кой!.. Ишь ты ему: как зо-ву-ут!.. Что ты, мильтон, что ли? даже как будто обиделась женщина.