Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Неторопливое солнце

Сергеев-Ценский Сергей

Неторопливое солнце

   Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
   Неторопливое солнце
   Поэма
   И здесь, где плескалось море внизу, а вверху сзади стояли горы, где кипарисы купались в голубом зное и розовые тропинки вились по сожженным соломенно-желтым скатам, - и здесь, как везде, каменщики пили больше, чем плотники, кузнецы больше, чем каменщики, слесаря больше, чем кузнецы, больше же всех пили печники и штукатуры.
   Бог знает, может быть, в извести и глине, в белой и желтой земле, заложено какое-нибудь неизвестное пьяное бродило, и от одного вида их неудержимо тянет простого, близкого земле человека к вину - только найти трезвого печника было невозможно.
   Шесть раз ходил в городок с дачи Пикулина дворник Назар - нужно было поправить плиту на кухне, - печники пили. И когда попался, наконец, рано утром хромой Федор, неизвестно где и как проведший ночь, но теперь почти свежий и способный к работе, Назар неотступно стоял перед ним, пока не убедил пойти на дачу.
   - Да ведь в гору! - думал увильнуть Федор.
   - Ну что ж? Далеко?.. Ах ты ж, господи!.. Я, когда работал, обыденкой за десять верст ходил.
   - Нога у меня!.. Видишь, нога хромая.
   - Ну что ж, нога! Я раз ногу-то в кровь растер, а за сколько верст ходил! Не пойдешь - не поешь... Вон сторожка в лесу, видишь? Семнадцать верст ходу, а по черной работе и там бывал.
   - Бывал - бывал... Везде он бывал... А я и в Ерусалиме бывал, пуп земли видал и прикладывался.
   Федор - бородатый, рыжий, нос огромный, вверху костяной, внизу сизый; глаза - серые щелки; картуз внахлобучку, без полей, задряпанный, вытертый; волосы старые, дьячковские; фартук - из грязи, сала, холстины, глины, извести и смолы; штаны - сорока цветов. Говорит басом: шея с огромным кадыком, - должно быть, смолоду хорошо пел и теперь поет, когда сильно пьян. Голову любит подбрасывать бодро, и когда говорит, то сразу всем телом: и глазами, и шеей, и длинным носом, и бородою, и даже хромой ногой. А Назар молодой еще, но какой-то весь свалявшийся, залежалый, как сухой веник: хочется подержать его в кипятке, распарить. Скулы у него торчат, усы белесые, еле видные, бороды нет - не растет; бровями все время озабоченно думает.
   Городок весь каменный и черепичный, - совсем маленький: одна церковь, две мечети. На раскаленной набережной, забранной от моря бетонной стеной, сгрудились мелкие лавчонки.
   - Хочешь воды зельтельской? - спрашивает сурово Федор Назара. - Ежели хочешь, на, пей. - И сам цедит в стакан из сифона и бросает на прилавок две копейки. Старый лавочник Мустафа сидит, смотрит, курит трубку; зачем подыматься ему, когда и без него все найдут! Самое трудное у него - отрезать халвы сколько надо; но многие и это делают хорошо.
   Медленно проходит мимо страшно тучная дама, вся в белом и под белым зонтиком с кружевом. От зонтика на серой мостовой синеватая тень с маленьким золотым зайчиком в середине: должно быть, зонтик дырявый. Остановился чей-то сильный рыжий сеттер над самой бетонной стеной, четко врезался в синеву моря и задумчиво смотрит, а в море белые чайки, точно их припаяло к воде, качаются вместе с рябью, а дальше - идут не идут возле самого горизонта два, три, четыре баркаса-парусника и совсем выпадает - еле держит глаз - пароход.
   На перевал к даче идти тяжело. Тропинка взбирается на него хитрыми изворотами по сыпучему шиферу, и снизу вид у нее, как у балованной гончей на охоте.
   - Как это - не понимаю я этих людей! - ворчит Федор. - Что теперь, зима? Непременно тебе плиту? На дворе готовить не можешь? Эх, народ нежный!
   И несколько раз садится он отдыхать и потирает с большой любовью отвердевшее колено.
   - Ведь это я ее как? - говорит Назару. - Я ее простым манером сломал: с лестницы спускался - вот от базара сейчас к речке лестница вниз - был немного тово, а дожжик шел, и ступеньки... они, стало быть, камень, склизкие, - упал, и, значит, самый хрящик в коленке хрясь - пополам!.. Сказал доктор в нашей больнице: серебряными нитками сшивать. Ну, таким манером тут они только не могут, а надо в настоящую ехать, в губернскую, там зашьют. Там бы зашили, а? Там бы это - пус-стяк! А только туда ехать мелочи нет.
   - Пьянство нашего брата губит. Это все равно - чистый яд.
   - Говорю тебе: лестница каменная, склизкая и дожжик шел... Пьянство! Что ж я до этого так никогда и не пил? Обдумай умом.
   На перевале, откуда до дачи Пикулина двести - триста шагов, Назар вспоминает вдруг, что ведет Федора так, как поймал на улице, - с голыми руками. Хорошо, конечно, и так, но лучше бы с печным снарядом.
   Назар серчает.
   - У тебя голова есть?.. Есть или нет ее вовсе, головы?
   - Есть. У меня все есть, я вот только на ногу спорчен, а то я, брат, еще иному старику та-ак могу показать...
   - А понятия в тебе нет, в голове!.. Что ж ты пошел, а струменту не взял?
   - А у нас какой струмент? Молоток, гельм да сокол - и весь струмент. Милой! Долго его взять, скажи, ежель очень умный? Сходить только надо, - ну, конечно, мне от моей хромоты...
   - Схо-дить! Ты когда пришел, - сиди. Он, струмент, у тебя где? На квартере?
   - Зачем? На квартере - там ничего нет. Где работал, стало быть, там. Вот у Николая Иваныча беседки белил...
   - Ты уж сиди, ты скажи только где, - схожу сам. Эх, народ!
   - Куда ж ты сходишь, когда его найти надо, что к чему? Он ведь у меня не в одном месте, струмент.
   - Шут хромой! У Николая Иваныча - сказал?
   - Там я действительно беседки белил - там, значит, кисть с ведеркой, гельма нет. А гельм, это лопаточка наша называемая, гельм с соколом почитай что он у Курт-Али в саду. Сокол, он, положим, без надобности, только полутерок взять да вот еще грохот, глину сеять.
   - Значит, его у Курт-Али взять?
   - У Курт-Али зачем? Там грохота нет. Грохот, он... кажись, я его у докторши оставил... Вот у этой, как ее, черт?.. Зубная она, в очках ходит... Вот она еще околь этого... грек такой черный, печку я там поправлял. Да сбоку на базаре, как снизка от аптеки иттить, - третья лавка... Третья или она - четвертая...
   - Что это ты совсем вроде полоумного стал, как бочка сухая, а?
   - Совсем как бочка. Верно.
   - Весь рассыпался, клепок не соберешь... Голова-то у тебя есть?
   Когда уходит Назар в городок за печным инструментом, Федор выразительно подмигивает ему и щелкает себя пальцем пониже скулы.
   Спереди горы лиловые, сзади, за перевалом, - зеленые, - буковый лес. В этом лесу видны просеки, отдельные буки, дымок костра, - так это все близко, мягко и кудряво, а горы спереди сами как длинный дым, уходящий в море клубами. Внизу городок. Отсюда, сверху, Федор отличает ясно: рыбацкий ресторан Николая Иваныча около моста, ветлы над речкой, каменные ряды на базаре, и сад Курт-Али, и купальни. Городок густо облепил бугор, и на самой вышке бугра встала старинная генуэзская башня, серая, круглая, с обвалившимся краем. Все это, если сощурить глаза, похоже отсюда на большой пестрый волчок, с очень удобной ручкой. А дальше от города по речной долине легли темные виноградники и сады, расчерченные дорогами, плетнями, высокими тополями с сухими верхушками, иссиня-черными столетними кипарисами, сараями.
   От подъема в гору Федор устал. Картуза он не снимает - так привык к нему, точно это волосы, и спит в картузе, - но хорошо, что потное под мокрой рубашкой, ноющее тело щекочет низовой ветер.
   Вон мелькнул синей рубахой на изгибе тропинки внизу Назар, а скоро опять мелькает: входит в улицу, явно спеша. "Колготной!" - говорит о нем вслух Федор, крутя головою, и губы вытягивает трубой. Сбоку дача Пикулина; видно около кухни длинную бабу с ребенком на руках, но туда не хочет идти Федор. Кругом дачи - чужая земля, по ней бродят тонкомордые коровы; трава давно высохла, - обгрызают кусты, влажно сопят, тяжко дышат большими животами. Появляется вдруг осторожный, как мышонок, белый маленький мальчишка, смотрит из-за куста синим глазом, потом вдруг молча со всех ног отбегает прочь; с ним корноухий серый щенок: остановился, тявкнул, покатился пухлым шариком, наткнулся на кочку, перекинулся на спину, остановился, тявкнул, покатился опять.
   На самой ближней из лиловых гор, если присмотреться пристальней, можно различить красноватые огромные щербатые скалы с синими тенями; внизу под ними каменный обвал, когда-то засыпавший деревню. Теперь эта деревня правее, ближе к морю, а ниже ее вся гора разрисована, точно нарочно, шершаво обведенными пятнами; больше желто-белесых - это спелая пшеница; скоро начнут ее жать. А еще правее, еще ближе к морю, в сине-розовом мреют белые точки: это тоже деревня - Куру-Узень. Но от солнца сплошного все струится, и движется, и тает. Посвистывают иванчики на кустах, а слева слышно, как стучат тяжелые арбы на белом шоссе.
   И можно сидеть здесь долго, очень долго и ни о чем не думать: можно просто смотреть, слушать, курить крепкую махорку, кашлять, и опять слушать, и опять смотреть.
   Когда приносит, наконец, сердитый Назар гельм, и грохот, и кисть с белым ведерком, солнце стоит уже высоко: десятый час.
   Такое славное море, голубое, с нежными жилками. Горы веселые. Дует несильный упругий ветер с гор: хорошо, не жарко.
   Зиновья, лобастая, длинная, желтая синеглазая баба, Назарова жена, качает на руках сынишку Ванятку и вспоминает вдруг:
   - Зайчонок вчера вот это место сидел - серенький, цыбулястый, до чего чудной!.. Я это из дверей вышла, он как уши торчмя, как стрякнет! В балку кубарем... и-и чудной!
   И тут же кстати вспоминает еще о деревенском зайчонке, прежнем, своем, орловском:
   - Я раз овес вязала, зайчонка нашла, моло-оденький, прямо мягкий, как мыша! Вот, право, ей-богу, испугалась как! Так и закатала его в сноп, он спал, должно не слыхал. Связали мы ему, бабы, ноги задние горохом, плетью, чтоб не убег, а он ишь убег: перегрыз зубами завязку эту нашу да убег. Вот тоже чудной какой был, ногастый да серый!..
   Говорит радостно, спеша, точно давно ждала этого случая, и Федор отлично понимает, как ей надо ответить:
   - Вот и видно сразу, что бабы: нашли чем зайца связать - заячьим кушаньем... Народ вострый!
   В стороне от дачи за колючей проволокой ограды на общественной земле, где растет мелкий карагач, ежегодно объедаемый скотом, два турка в ярких фесках распялили силок и ловят на жука-скрипача сорокопута. Бог знает, зачем им сорокопут. От невысоких мимоз около дачи легли талые перистые кружевные тени. Мимозы цветут теперь розовым пухом и сладко пахнут. Сухой Назар окапывает их киркой и штыковой лопатой, хекает и сопит. Может быть, нужно окапывать их, может быть, нет, но скуластое белобрысое лицо его в крупном поту. Сквозь жадные до простора длинные ветки мимоз море кажется невиданно голубым. Благолепие и радость. Что же это топчет ожесточенно ногой и лопатой Назар?
   - Страсть не люблю их, вредных: широконожка! - говорит он Федору. А Федор тут же, - протирает сыроватую глину через грохот.
   - За что ты ее? Не нравится тебе костюм ихний?
   - Страсть не люблю!
   - Гм... Так она, кажется, ничего себе... И ножки желтые.
   - Вредная! Глянь-ка, вертится, как змей! А? Значит, у ней какая-нибудь гадость на уме, а то зачем ей, как змею?.. Ишь пополам посек, а она все свою злость точит... во-от!
   И потом опять копает Назар, хекает и сопит. Кажется, что ему просто хочется выкопать еще сороконожку и раздавить, а мимозы окапывать не нужно. И когда пропотеет все лицо его насквозь, он, наклоняясь, вытирает его рукавом синей рубахи в сгибе левого локтя, где она чище, и потом копает опять.
   Заиграла шарманка внизу у моря, где дачи гуще. Эти дачи внизу выбиваются наружу из тугой смоляной зелени то куском белой стены с двумя-тремя окнами и балконом, то красным, то серым пятном крыши, и вместе с запахом нижней зелени, расплавляясь в солнечном воздухе, доплывают сюда звуки шарманки. Здесь они не режут уха, здесь они согласованы с небом, морем, цикадами. Но Зиновье хочется, чтобы трещало, звенело, рыдало около нее. У нее такие стремящиеся вниз текучие, жадные глаза, когда поспешно идет она к проволоке своей ограды с пушистым, как утенок, Ваняткой на руках.
   - Ах, до крайности хорошо как играет!.. Кабы не Ванятка да не обед готовить, побежала б я туда сломя голову!
   И еще делает два-три порывистых шага; различает еще и гулкий бубен.
   - А в бубен как!.. Ишь!.. Ишь ты!.. Ишь!..
   Может быть, хочется ей повертеться под музыку, пощелкать пальцами, похлопать в ладоши, положить какому-то новому голову на плечо, - мечтательна молодая женская душа. Стоит Зиновья, худая, длинная, восхищенная, смотрит назад, на сухого Назара, смотрит вперед, на нижние дачи, где шарманка, прижимает крепко Ванятку - и на глазах у нее почему-то слезы.
   И когда откуда-то из божьего мира вокруг прибегает шестилетний Фанаска, старший Назаров сын, за куском черного хлеба, чтобы опять поспешно уйти и раствориться в божьем мире, - Назар встречает его:
   - Ты что же это, бегоулец, все бы тебе шататься беспутя? Нет дома посидеть?.. А за ухи хочешь?
   "Бегоулец" - белоголовый, волосы на затылке торчком, от солнца выцвели, нос облупился, глаза, как у матери, голубые, глядят исподлобья.
   - Муравья видишь? Он тебе со всего берет взятку: хоть ему цветок, хоть труп палый... Вот у него учись, у муравья.
   Фанаска слушает и молчит. На муравьев он смотрит, и даже один залез на его босую и крепкую, красную, как сосновый сучок, ногу: Фанаска стряхнул его другой ногой, почесался, оглянулся, тоскливо погрыз кулак, - видно, что ему очень скучно.
   - Ты как это трудиться не хочешь? - не отстает Назар. - Ты у меня трудись смотри, а то на декох посажу.
   С весны начал было Назар учить Фанаску буквам, но Фанаска все удивлялся, почему "а", почему "бе"... "Бе, - повторял он вслед за отцом, гы-гы... бе!" Потом азбука приводила его в непобедимый ужас, и только брался за нее Назар, Фанаска стремительно бросался вон из кухни, забивался в гущину виноградника, пропадал. Пришлось отложить до зимы, но пока должен он был полоть траву цапкой, ходить за водой в бассейн, обирать гусениц с маленьких яблонь-карликов и многое еще. А кругом в божьем мире было столько удивительных вещей. Захотел идти направо - ступай направо, захотел идти налево - иди налево; везде хлопочут жуки, рыщут ящерицы, подлетывают с треском кузнечики с красными крыльями; Фанаска ловит их, держит за голову, говорит нараспев:
   Кузнец-кузнец, дай деготьку,
   А то гол'ву оторву!
   И кузнец боится и дает. Или снимет зеленого червяка с листа и внушает:
   Червяк-червяк, дай п'утину,
   Червяк-червяк, дай п'утину...
   И червяк дает паутину. Так все кругом понимает Фанаску и живет с ним в ладу.
   На одном кусту боярышника - каждый день приходит смотреть Фанаска "зябриково" гнездо: четыре зеленых яичка; а то есть такая балка, в ней "дохлая барашковая голова с рогами"... Иногда он говорит об этом шепотом матери, чтоб и она знала.
   От кухни недалеко разбросался мелкий дубнячок. Корни у него тысячелетние, и все время, год за годом, упорно выбегает из них толпа сочнейших веток с крупными листьями, твердыми и блестящими, точно из лакированной зеленой кожи.
   Назар смотрит упорно на этот дубнячок и говорит строго Фанаске:
   - Сейчас принеси топор поди: повырубать надо. И всегда, кроме этого, от этих кустов - вша.
   Новые дома среди старых пушистых деревьев или среди серых потресканных скал - до чего они нестерпимы для глаз, и как хороши в такой обстановке дома, над которыми не спеша поработало солнце: стерло лоск штукатурки, отодрало масляную краску с дерева балконов, с железа водосточных труб, приобщило к природному, своему, обняло по-родному, усыновило.
   Дача Пикулина новая - только весной закончили, - так и блестит вся свежими красками. Дачников здесь нет: далеко от города, высоко, трудно подниматься. Хозяина тоже нет пока, - приедет осенью; один Назар.
   Но солнце, вечный хозяин земли, знает на земле каждую пядь; и осенью придется Назару объяснять Пикулину, отчего это по крыше поперек прошли частые белые полосы.
   - Это от застоя, ваше превосходительство, - скажет Назар, подобострастно шевеля бровями, - застой росы такой: ночью краску выест, а днем еще хужей: жара. Кроме этого, соль морская.
   - Со-оль?
   - Так точно, соль вредная. Уж крышу здесь неминуючи через год опять красить.
   И Пикулин, старик исправник, коллежский советник, горбоносый, с висячими красными бритыми щеками, покачает головою и скажет сочно:
   - Р-рас-ход!
   Разметал Федор весь плохо слепленный дымоход плиты, наворочал на полу груду закопченных кирпичей, пропитал всю кухню гарью и сажей, набил себе в бороду черных хлопьев, накурил крепчайшей махоркой, возился над глиной, весь дымный, занял собою всю кухню, выгнал Зиновью с Ваняткой на солнце к порогу...
   Горел возле самого порога маленький, шипучий, мокрый на вид огонек; кипятилась вода в котелке; ползал пушистый Ванятка; чистила Зиновья мелкую камсу, слушала Федора.
   А Федор говорит все время, не уставая, обо всем, о чем угодно. Увидит Пукета, Фанаскина щенка из татарских овчарок, у которого Назар для злости обрезал уши, говорит о собаках:
   - Уж ежель держать собаку, так держать собаку, чтоб была она собакой, а не так... Чтоб она днем - на цепе, ночью - чтоб она спущена и к дому свому чтоб а ни-ни, ни боже мой, никого, чтоб духу-звания близко не допускать... У нас, когда я был еще маленький, две собаки на дворе были: одна... да нет, обе они здоровущие, - вот такие телята. Ну, одна только глупая, вот как человек глупый все мелет, все мелет, и эта своим чередом: все лает, все лает, - и внимания на нее никто не обращает, все бесперечь брешет... А другой зато был - он молчок, о-он лежит себе, брат, посмотрит глазом, одним ухом прослушает, опять будто его в сон клонит; а ворота у нас далеко от дома, шагов двести, а то и больше; хрясть там кто-нибудь ночью - он рот разинет: ам!! - ну, тут уж вставай, раз его голос услыхали, живым духом вставай, иди: он попустому молоть не будет.
   Увидит ли, села на окно синица и тут же с испуганным свистом дала стречка, заговорит о синице, мимоходом передразнив кого-то:
   - "Э-э, знаком, большой птица, нехороший, оно - вор, называемый синиц, - говядину клевал, порвал, - э-э, вор!.." И не думай, что шутки. У меня дядя по свиной части, свиней скупали на туши. И вот ведь туши свиные, скажем, - у нас их как освежуют, опалят, оскоблют, - в холке разрез такой разрезают сколь жирна, показать, стало быть, какой толщины сало, - и в клеть на крюк... И вот ты от соседа не стереги, от соседской собаки не стереги, а за синицей смотри да смотри. Она, синица, невеликая вещь, а на холку сядет, как начнет раскомаривать, - как крыса оборвет!.. Большую шкоду делает. Продавать потом тушу повези - страм! Всякому в глаза кидается: каким манером это могло? Или это зверь, или это пес?.. А этому зверю всей долины - без четверти вершок... "Такой большой птица - вор!.."
   И тут же вспоминает кстати Федор:
   - Я ведь и сам резник был, да еще какой я резник был знаменитый - по восемнадцать овец в день разделывал!.. Была у меня такая сила, что в селе нашем - не шути селом нашим: две церкви, - ну, известно уж, у нас кулачки на какую я стену встал, та и гонит... У меня рука очень жесткая, - попробуй, возьми своей рукой... Мне, ежель скотина девять-десять пудов, - никаких мне помощников не надо: за рога, на колени, р-раз ее в горловой позвонок, и без последствий... Свинья ежель пудов четырех, тоже я все один.
   Увидит мелкую рыбешку камсу в руках у Зиновьи, говорит о рыбе:
   - Какая здесь на рыбу дороговизть, лобан свежий ребятишки носят вынь-положь восемь гривен за штуку, а в этой штуке весу - только кота накормить... В Петровском, на Кавказе, я на службе служил - вот где рыба нипочем: сорок копеек пуд - сазан, щука, какую хочешь!.. Куда вместо мяса нам это заменяло, да без мослов, почитай, выходит вес чистый. Так у нас за великий пост экономии столько загнали, - цельную Пасху пьянством занимались.
   На море видно, как турки - большая артель, человек тридцать - близко от берега, укрепив в воде столбы, растянули прямоугольником огромную красную сеть на кефаль; на столбах устроили сторожевые вышки, сидят на них по двое, по трое - следят за стаями. На берегу у них дюжина лодок, косые палатки, какой-то скарб... А ближе к городу - цветные кабинки на синеватом пляже, и купальщики, и столько лениво лежащих на песке, и кто-то катается на двух яликах вперегонку - все прозрачное, легкое, голубое... Но каждый день это, к этому привыкла Зиновья, а Федор говорит о своем:
   - Я Моршанского уезду... Город Моршанский знаешь? Не знаешь, а у нас там собор знаменитый. Собор у нас там - вы-со-та!.. Его ведь выше Ивана Великого купцы наши умудрили возвесть; туды-сюды - хвать, запрещение: выше Ивана Великого не смей!.. Так его и сгадили весь план: купол обкорнали весь, и венциальные окна - ни к чему по четыре с половиной аршина, а их по двенадцати надо было аршинов: четыре сажня, ты то пойми!.. У нас дьякон там был, Краснопевцев, - как хватит "Многая лета", так и стекла вон. Ну, конечно, во всю силу голоса ему воспрещали... Из себя страсть какой видный, грива - во-о!.. И, бывалыча, всегда он пьян: купечество - всякому лестно, как такого дьякона не угостить?.. Побыл у нас год, а его к архиерею, побыл у архиерея год, а его в святейший синод требуют... Теперь небось такой шишкой стал, - сзаду богу намолишься.
   Рассказал о дьяконе, - пошли монахи, потом какой-то помещик Можаров, потом казачьи лошади...
   И к тому времени, как подошел потный Назар к кухне, Федор сидел уже на пороге, рядом с Зиновьей, Ваняткой и огоньком, и говорил мирно о кладах:
   - Чабан один барашку пас... На дудочке себе играет на кургане, - это под самой Керчью, Золотая гора называется; сидит, - и сидеть ему очень удобно на плите на такой - каменная плита, гладкая; сидит раз, а тут, значит, дожжем ее подмыло, не очень уж она плотно к земле припавши; бу-ултых он с ней в яму, - скрозь земь провалился, пропал. Ищут-поищут хозявы чабана - барашка есть, а чабан пропал. Что за оказия, чабана нет? Барашка - вся чисто целая, а его и духу-звания нет. Вот другого наняли. А барашка, - где ее стан, она привычная, прет средь дня на Золотую гору, одна к одной головами, в круг, как ей обыкновение... Только этот новый подходит - голос человечий. Откуда это из ямы голос человечий подается? "Ты кто там?" "Чабан". - "Как туда попал?" - "То-се". Бежит новый к своим хозявам-грекам: вон, где он проявился, - сквозь землю провалился, шабаш! Те - хитрые веревки, лопаты, да туда. Оказалась пещера, в пещере - два гроба, а возле колодец, цыбарка на цепе, а дальше, спустя место, ворота... Со скольких это годов - никто не знает. Ну, конечно, кувшины такие старинные, золото, серебро. Вот какие, значит, вещи подходящие - это они, греки, себе обшарили все: пожалуйте теперь желающая полиция клад опечатывать... А сами в Керчи домов себе понакупили двухэтажных.
   - Да, говорится, - двухэтажный, а заместо того - бумажный, - вставляет Назар.
   - Ты вот говоришь, а теперь по Митридат-горе ребята ходят, землю мелкую собирают, просевают: монетки находят золотые. А то есть такие турки, - чем занимаются, никому это неизвестно, а небось богато живут: со щупами ходят. Как день, они щупы в руки - палки такие вострые - и идут, по горе ходят, так, будто прогулка это у них, а сами хитро землю щупают: может, где подастся поглубже. Подалась - вот и готово дело: заметку поставят, ночью кирки на плечи, гайда на это место... Мало находят, что ли? А не хочешь, тетка у моей жены в Керчи погреб себе копала, две генуецких вазы нашла: одна ваза золотая - полнехонька с золотом, другая серебряная - с серебром полна. Не скажу, что она раньше того бедная была: по двадцати тысячев на трех сыновей положила, а как эти вазы еще - так она на дочь - со-рок тысячев!.. Жена моя службу у ней имела, горничной, а когда вместо кухарки. Она ей: "Вот дом приставский (взял под залог три тысячи, а отдавать - наворовать не поспел), вот этот дом, а при доме сад (хороший, четь десятины!) - вам с мужем, корову куплю вам, - живите". А она, стерва... в нашем быту гнуться надо, а у ней с теткой недостаток разговору вышел, из-за бабьих пустяков не помирились, - она от тетки по щеке получила, да сдачи ей. Та ее, конечно, за хвост на улицу... Вот почему у нас бедность.
   - Да у тебя и жены-то нет, хромой, что врешь все?
   - Как нет? Здесь нет, - в Керчи есть. С другим печником живет, - вот уж, почитай, лет пятнадцать она с ним... Я в это дело не вникаю: хочет он с нею жить, значит, мог он с ней ладу добиться, - ну, и живи.
   И подмигивает Федор одним глазом.
   - Ты что это мне все про клады? - сурово спрашивает Назар.
   - Что?.. Думаешь - не бывает?.. Э-э, брат!
   - Ты за кладом хочешь? Поспешай-поспешай, а то другой кто найдет... Поспешай.
   Удивляется Федор:
   - От моей хромоты мне теперь на Палац-гору? Эк ты, умен!.. Мое теперь дело пустынное, ровное... Раньше таким бы манером...
   - Клад - вот он клад! - с азартом стучит себя пальцем по лбу Назар. Ежели у кого шарик работает!.. Две руки тебе даны, вот это тебе кла-ад!.. Ты только на людей не тянись, не нагоняй лени - вот тебе клад!.. Ах-ах, народ!
   Федор смотрит на него, не понимая, отчего он так осерчал. Когда люди серчают возле него, ему тоскливо, и кажется, что он голоден и хочется выпить водки.
   - Поднеси-ка мне рюмочку, - подмигивая, примирительно тихо говорит он Назару. - И ежели две, то еще того лучше... И, может, есть у тебя огурец малосольный закусить.
   Стоят они друг против друга, один молодой, сухоскулый, весь подобранный, легкий, другой - носатый, колченогий, сильно обработанный долгими рядами лет: запах от него грязный и пьяный, руки у него дрожат; кладет кирпич "на кантик" - ложится "на плац".
   Но Зиновья смотрит на Федора любовно, достает ему водку, рюмку, морщинистый огурец. Простые русские бабы любят угощать и потчевать, и в то время как Назар отвернулся, глядит в окно на море, барабанит пальцами в подоконник, Зиновья, синеглазая, улыбается Федору, грешному, пьяному. Простые русские бабы почему-то матерински любят неправильных мужиков.