Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Капитан Коняев

бастовать все-таки нам невозможно, - что вы!
А сам думал: "Нет уж, больше с ним не буду ходить по улицам, еще в
какой скандал попадешь, - бог с ним..."
Около памятника Нахимову он сел на трамвай, чтобы не опоздать считать
казенные деньги, а Коняев постоял немного на перекрестке, послушал, как
проходивший мимо реалист, не старше 3-го класса, хвастался двум идущим с ним
девочкам в гимназических шапочках:
- Сколько раз зарекался я играть в карты на деньги, - нет, тянет! Вчера
еще сорок рублей проиграл!
- Вот дурак! - с искренней жалостью сказала одна девочка, поменьше
ростом.
- Настоящий дурак! - сердито буркнул и Коняев, качнув головой "в поле",
а реалист расторопно поднял фуражку и, лучась серыми веселыми глазами,
сказал без запинки:
- От такого комплимента бросает меня в жар и холод.
- Сначала в жар? - осведомилась та же девочка, весело глядя вполоборота
на капитана.
- Да, сначала в жар, а потом в тропический холод!
Другая прыснула и спросила:
- У вас сколько по географии?
- В вашей географии должно быть: "арктический", а наша другого автора:
у нас все наоборот!
И реалистик, - пальто нараспашку, - со всеми ухватками взрослого повел
своих дам на Графскую пристань.
"Должно быть, русский... Далеко пойдет: бойкий, - с удовольствием
подумал Коняев. - А насчет карт, конечно, наврал: куда ему!"
Он никогда не был женатым: до контузии не нашлось подходящей невесты, а
после - было не на что содержать жену. Но что-то такое отеческое всколыхнул
в нем именно этот курносенький, бойкий реалист, и как-то в связи с этим, - и
с теплом, и с миндальными цветами, - захотелось увидеть Дуню. Он прошел до
ее номеров, - там сказали, что она ночевала дома, поэтому рано встала и уже
вышла гулять. На улицах ее не попадалось, не было и на Приморском бульваре.
Тогда капитан поехал на Исторический: может быть, там?
Около музея Севастопольской обороны с панорамой Рубо как раз и цвели
пышно большие старые миндальные деревья, а на клумбах какие-то незнакомые
капитану яркие желтые цветы, и пестрело в глазах от желтых и белых колясочек
детских, и около нянь толпами стояли матросы и грызли семечки. Тут было
много извилистых аллей, повсюду группы густых, подстриженных в рост человека
кустов, уютных, спрятанных в нишах из буксуса скамеек, беседок, закрытых
буйным японским бересклетом, вьющимся виноградом или плакучими ясенями и
шелковицами: кто-то точно намеренно устраивал всякие укромные уголки для
случайных пар, а бронзового Тотлебена в воинственной позе поставил
посередине стеречь именно эти укромные уголки, и он исправно стерег, и за
это на его лысом лбу благодарно сверкало солнце.
И неизвестно почему, - хоть и были кругом люди, - пустынность какая-то
посетила вдруг душу капитана, - покинутость, брошенность, долгая
одинокость... И холод какой-то, хоть и был теплый день, точно надо было
скоро уж уходить с этой земли, а еще на ней и не жил совсем.
"Домой надо", - подумал Коняев, но увидел издали круглый деревянный
навес на толстом столбе, окрашенный тщательно под белый гриб:
красновато-охряный сверху, белый снизу, - и столб был вырублен, как ножка
гриба, точно и в самом деле вырос огромный боровик среди зеленых кустов
можжухи, как на севере, в настоящей России; и Коняева потянуло к грибу:
может быть, там с кем-нибудь сидит и весело хохочет теперь Дуня.
Но, продвинувшись своими большими строевыми шагами к грибу, он увидел
несколько человек молодых солдат, должно быть недавних новобранцев, совсем
мальчишек почти; читали ту же самую газету, которую в витрине редакции
пробежал он недавно через головы других. Читал вслух как раз об убийстве во
дворце Юсупова низенький малый с упрямым, вылезшим из-под серой папахи
затылком рыжего цвета, а другие трое слушали, и, когда подходил Коняев, один
сказал оживленно:
- Я его, Распутина этого, видел на картине, в журнале в одном...
Бородища... - Тут он оглянулся на шаги Коняева и докончил, понизив голос и
качнув назад головой: - вот как у этого самого, какой идет!
Слух у Коняева был хороший, и, услышав это, он похолодел внутри: вот
она, серая явная смесь сидела, - и так как головы всех четырех любопытно
повернулись в его сторону, но ни один не встал, то он, передернув косыми
плечами и головой, пошел прямо на них, и когда поровнялся с ними, трое
хотели было встать, но их остановил тот, который держал газету, рыжий, и они
опять сели.
- Эт-то что-о-о? Вста-ать! - закричал вне себя Коняев и весь затрясся.
Все сразу вскочили.
- Честь! - кричал, дрожа, капитан.
- Отставным чести не полагается, - твердо сказал вдруг рыжий.
- Что-о? Это в каком уставе? А? Какой ты части, подлец?..
И кинулся на рыжего, но тот бросился в можжевельник, и только кусок
газеты вырвал Коняев из его рук, а другие еще раньше рассыпались во все
стороны и зашуршали по кустам, спрыгивая вниз по идущему от гриба к бухте
откосу.
- Ишь, черт! Честь ему!.. Мы тебе скоро покажем честь, погоди! -
закричал издали рыжий, убегая.
А капитан зашатался от сильнейшей боли в голове и едва успел опуститься
на скамейку.
Долго полулежал он так, то теряя сознание от рвущей боли в голове, то
опять начиная соображать, пока два матроса, отбив от детской коляски дебелую
няньку, подошли с нею к грибу с другой стороны, из узенькой аллейки, и тут
наткнулись на беспомощно полулежавшего капитана.
- Пьяный, что ли? - шепотом спросил один.
- Заболел, может? - так же ответил другой и осторожно постучал пальцем
по погону.
Очнувшийся Коняев, увидя матросов, сразу пришел в себя. Он даже сам
поправил съехавшую набок фуражку с огромным козырьком. Он глядел на них
умиленно, по-детски и бормотал:
- Матросы... свои... голубчики...
И даже слезы показались у него из-под очков.
- Прикажете отвезти домой? - справились матросы.
- Домой, домой... Непременно домой...
И, опираясь на спинку скамейки обеими руками, медленно встал Коняев.
Матросы, оба сероглазые, один - первой, другой - второй статьи, не
только довели его до остановки шедшего из лагеря трамвая, но и поехали с ним
до квартиры, оставив пока дебелую няньку, и растроганный Коняев, окрепший
уже настолько, что сам взошел на свое крылечко, искренне говорил им:
- Спасибо, голубчики!.. Большое спасибо, братцы!
А матросы дружно ответили:
- Рады стараться, вашвсокбродь! - потом повернулись по форме и
молодцевато пошли в ногу опять к Историческому бульвару.

4

После этого случая Коняев никуда не выходил несколько дней; он даже в
очереди посылал стоять сестру Соню. Та выполняла это очень охотно, потому
что погода все время была редкостно хорошая, и можно было, незаметно для
всех, делать глубокие вдыхания на свежем воздухе, о которых она читала в
отрывном календаре, как об очень полезных для легких; отрывной календарь
ссылался при этом на какое-то учение индийских йогов, поэтому простое
средство это казалось ей особенно чудесным.
Коняев же часто в эти дни присаживался к столу и писал "Соображения,
которые не мешает знать", адресуя их коменданту города. Тот случай, который
так поразил его на бульваре, он развил в целый ряд подобных же случаев, и
выходило, что армия поражена в корне, что в ней начинается развал, что это,
конечно, следствие неудачно ведущейся войны, но что здесь не без чужого
шипу, нет: шип идет из нерусских сторон, и что обратить на это серьезнейшее
внимание необходимо.
Довольный своею мыслью, он как-то поделился ею с Дудышкиным, но тот,
хоть и часто говорил свое "совершенно верно", все-таки позволил себе
заметить, что отдание чести очень стесняет всех, и офицеров даже, не только
солдат.
- Ка-ак стесняет? - изумился Коняев.
- Так много им козырять приходится, прямо руку отмахать можно...
солдатам, то есть.
- Много?.. Как это много?.. Сколько одним, ровно столько же и другим...
Честь - это взаимное, мерзавцы они!.. Мы - флот и армия - защитники родины,
и мы друг друга уважаем за это: вот почему честь! А им не разъясняют... А
кто должен об этом знать? Комендант! И пусть знает... Пусть!.. Какие у него
солдаты тут, - пусть знает... Докладную записку подам и подпишусь. Как его
фамилия?.. Русский?
- Оллонгрен, - ответил Дудышкин.
- Что-о? Вы что, - шутите?.. Какой Оллонгрен?
- Он у нас давно уж... зачем шучу?
- Тоже немец? Везде немцы, значит?..
- Или, может быть, швед какой...
- Та-ак! - Капитан подумал, покачал головой, посвистал даже и ни о чем
уж не говорил больше. "Соображения" свои он все-таки послал, но так как
добавил к ним кое-что еще, то не подписался.


Церкви усердно стал посещать Коняев, когда начал выходить снова, -
вглядывался в русские лица. Видел в этих лицах серьезность и упорство, и это
его утешало. Вспоминал то упорство, с каким защищали Севастополь. Заходил в
музей, вглядывался в формы той армии, в кремневые ружья: все было неудобное,
нелепое, детское, - и ведь стояли же? Держались?
Невдали от Малахова кургана он долго ходил вдоль каменной стенки на
месте бывших ложементов Камчатского, Охотского, Бутырского, Рязанского и
прочих полков; смотрел яму, вырытую здесь же, среди исторических ложементов,
новым, теперешним девятидюймовым снарядом, посланным с "Гебена", - яму, уже
полузасыпанную навозом.
Недалеко от ямы шла проезжая дорога, а на ней стоял на сторожевом посту
солдат-ополченец, одних почти лет с Коняевым: следил за пропусками идущих
или едущих за черту крепости. Он и Коняева не пустил дальше этой черты,
почтительно разъяснив, что не велено без пропуска пускать никого, кто бы он
ни был, - и эта строгость понравилась капитану.
- Молодец, службу знаешь! - сказал он тронуто. - Ну, как ты думаешь,
устоим или нет?.. Уцелеет Россия?
- Чего изволите? - не понял солдат.
У него было простоватое, густо обросшее лицо, маленький нос и глаза,
еле выползающие из-под век.
- Устоим против немца, как ты думаешь? Ты какой губернии?
- Я? Катеринославской.
- Ничего... хорошая губерния... ничего... Новороссия. Род свой ведет от
Потемкина...
- Так что полагаю... Должны устоять, вашскбродь! - ответил солдат,
добросовестно подумав.
- Правильно, должны... Должны, должны, - я и сам так думаю... И вот у
вас как же?.. Хотел я насчет того спросить: солдаты у вас как? Дисциплину
помнят еще? Знают ее?
- Так точно, - несколько недоуменно посмотрел вдруг на него сторож.
- А молодые, молодые как?
Но, не ответив на это, вдруг сказал встревоженно сторож:
- Так же вот и за тем велено доглядать, чтоб неприятельских шпионов не
пропускали... Сказано: кто что будет спрашивать если насчет войск...
- Так, так! - одобрительно заговорил капитан. - Вот с такими солдатами
уж видно, что устоим... Ты, братец, службу знаешь!.. Только вот молодых,
молодых учи, молодых! Их на-адо школить! Они у вас с душком! С большим
ду-ушком! Я знаю, видел!..
А солдат, усиленно хлопая веками и сопя носом, продолжал свое:
- Сказано, таких задерживать... Потому, если он в любое в офицерское
платье может, а говорить по-русски, - они многие чисто говорят... то его
очень легко пропустить с полезрения...
- Так, так... Ты понимаешь... Вот молодых и учи. Ну, прощай, братец!
Солдат приложил руку к козырьку, - другую на штык у пояса, - но смотрел
на него недоумело, выпучив глаза и покраснев с натуги, как будто очень желая
что-то сказать и не решаясь.
Коняев пошел назад к остановке трамвая, а когда случайно обернулся, то
увидел, что солдат-сторож о чем-то оживленно рассказывает другому,
подошедшему со стороны, должно быть из балки, и показывает в его сторону
рукой.
- Уж он и меня не за немецкого ли шпиона принял, болван? - сердито
бормотнул Коняев.


К Дуне он раз пришел и спросил ее:
- Ты русские песни умеешь петь?
- Отец мой, кузнец, петь меня обучал, конечно, ну только шкворнем...
Ишь чего выдумал, папаша: пе-еть!
И Дуня избоченилась, сделала правой рукой, сильно скосила глаза в его
сторону, выгнула шею и пропела фальшиво, но громко:

Я цыганский барон,
У меня много жен!..

- К черту!.. "Лучинушку", - мрачно сказал капитан.
- Такую не знаю, - обиделась Дуня. - Хамская какая-нибудь?
- Что? Русская, дура!.. "Хамская"!.. А "Красный сарафан" знаешь?
- Сара-фан?.. А-а... сарафаны я в иллюзионе видала... Так это ж у
кацапов сарафаны носят!
- У каких это таких у ка-ца-пов? А ты кто?
- Я севастопольская мещанка, не забывай, папаша! Еще бы мне в сарафанах
ходить, да коноплю трепать. "Чаго-й-то эт-та ты, мол, Ванькя, штей не
хлябашь? Отощашь тах-та", - проговорила она сильно в нос и очень растягивая
слова.
- Что-о?.. Ах, ты, отщепенка!.. Дрянь! - закричал капитан, покраснев. -
Россию свою судить, - а? Над Россией смеется!.. И кто же смеется и судит?
Шлюха судит!..
Капитан сказал еще два густых слова и, плюнув на порог, вышел.
Больше он не заходил к Дуне.


Как-то долгим вечером, сидя дома около топившейся печки (очень редко
топили, но теперь захолодало вдруг, выпал снег, начались морозцы, и бедный
миндаль, наивно поверивший раннему теплу, погиб, конечно), Коняев сказал
сестре:
- Каменным углем топим!.. Вонь даже, а? Мерзость какая! И того, если б
хозяин с железной дорогой не был хорошо знаком, не достать бы никак... То ли
дело у нас-то? Береза! Сосна!.. И у печки-то сидишь, и то бывало... Совсем
не то... Нет, совсем не то! Довольно! Кончено!.. Весной мы отсюда едем...
Чтобы я здесь еще и лето жил? Слуга покорный!.. Пользу тебе это принесло,
конечно, все-таки Крым... Ты меньше кашляешь... Гораздо меньше!
- Разумеется, я поправляюсь, - живо вставила Соня. - Ты знаешь, я ведь
и в весе прибавилась: на пять фунтов!
- Вот как! - приятно изумился Коняев, хотя уже знал об этом: она так же
оживленно сказала ему об этом еще две недели назад, и он так же приятно
изумился: "вот как!" - Значит, в апреле мы - в свои края!.. Я придумал - и
будет очень дешево: в имение! Там у них все это свое: молоко, яйца, -
теленка, поросенка когда-нибудь зарежут, - куда девать! Там даже и рады
будут, хоть и дешево: некуда же девать, - ты сама подумай!
- Летом там хорошо будет, - отозвалась Соня, оставляя вышиванье. Она не
говорила брату, что они больше живут ее вышиваньями, чем его пенсией, так
как она заботливо привезла с собой целую корзину дорогой материи, рисунки,
шелку и даже гарусу и продавала в магазин работу. - Летом в деревне молоко
какое густое!.. Если не очень много дождей, то ничего... если лето сухое...
Грибов много... Земляника!.. Кха... - она хотела было закашлять, но
сдержалась, хотя и с большим трудом.
- Земляника! Боровая! А?.. Рыжики! Где здесь достанешь рыжиков?..
Попандопулов тут сколько угодно, а где рыжики?.. Если к Платонову, например,
- помнишь? Там одна березовая аллея в три версты... Чудо! Сколько же он с
нас может взять? Пус-тяки!.. Погостить даже с месяц можем, как старые
соседи... Мы ведь с ним вместе охотились, когда я еще мичманом был... Он еще
тогда у нас во флигеле неделю жил, помнишь? Тогда он у меня неделю, теперь
мы у него... месяц, например... Ничего, он человек богатый, Платонов!
Платонова она помнила. Она знала больше, чем брат. Она знала, что он
из-за нее прожил у них в давно проданном костромском именьице неделю; на
охоту они ходили раза два, и был это только предлог. Она считала себя
виноватой, что у них оборвалось это как-то нелепо... Камер-юнкер Платонов, -
это и было все, чем осенила ее жизнь. Потом, тайно от брата, она посылала
ему не раз письма, но ни на одно не получила ответа.
- К Любимову тоже можно... - продолжал между тем капитан, - это уж
потом... Любимов - старик: он с нашим отцом в большой дружбе был... к нему
можно будет потом... Старый человек, ему же веселее будет в компании. А к
той зиме война уж кончится, - это ясно... Вот как насыпят немцу перцу
союзники летом, тут и будет конец... Раз Америка возьмется, - кончено... А
наши поддержат.
На всякий случай он припомнил еще нескольких из своих бывших соседей:
Худокормова, Завертаева, Смоличева, Озерова, Голубкова, - все настоящие,
кряжистые, без соринки русские люди, коренники, хлебосолы, спокон веку
дворяне, - разве они откажут?
- И ведь не Христа ради, - боже избави до этого дожить! - а за плату
(кто захочет ее взять только), - пусть и за плату, но божескую плату: кто же
виноват, что пенсий не повышают? Как назначили при царе Горохе, так и теперь
дают, а цены теперь на все... ого!.. И хоть бы одного изверга-спекулянта
повесили в пример другим!.. На фонаре! Среди улицы! Белым днем! Кверху
ногами!.. И все, все с удовольствием помогали бы его вешать, поверь!..
Помешал уголь в печи железным прутом и добавил желчно:
- И кочерги даже у них порядочной нет, - до чего народ не зимний!.. У
нас-то зима как станет с ноября, и уж знаешь: зима!.. Зайцы... лыжи...
волки... Ведь и ты любила на лыжах, Соня?
- Да, на лыжах любила... На лыжах я с горки спускалась к самой
запруде... кха... и без палок!
Так они вспоминали, и только маленький уголок прошлого подняли они
вдвоем перед топившейся печью, но иногда исцеляюще действует даже самое
воспоминание о прошлом, как будто и не жил потом, а таким и остался, как
тогда, - бодрым и юным, ясным и крепким, веселым и смелым, - и вся жизнь еще
перед тобою - одна чистая ширь... Хорошо, когда ширь, а не щель... Нехорошо,
когда щель... Бог с нею тогда и с жизнью!
В этот вечер спать легли они поздно, и если сам Коняев, ворочаясь и
кряхтя, все-таки уснул кое-как под утро, то сестра его не спала напролет всю
ночь: впиваясь до боли зубами в тощие руки, вздрагивала всем своим длинным,
ни разу в жизни не обласканным телом и плакала в думку...


А события на фронте тем временем шли тихо. Все пятились румыны, отдавая
богатую Валахию немцам.
- Надеялись тоже на этих обезьянщиков!.. Им бы только с обезьянами
ходить да в садах в оркестрах играть!.. - ворчал Коняев. - Какие из них
солдаты? Шар-ман-щики!..
Однако и русским дивизиям в Добрудже приходилось плохо, и капитан
видел, что что-нибудь подобное могли бы сказать и о наших солдатах румыны...
Какая-то как будто растерянность наблюдалась даже у союзников, не
только у нас. Менялись то и дело главнокомандующие, премьер-министры,
министры... Стонал торговый флот всего мира от беспощадной подводной войны,
начатой немцами.
Все скареднее становилась жизнь: мало сахару, мало хлеба, и почему-то
совсем нельзя было достать керосину. Сидели по вечерам сначала при лампадке,
потом при церковной тоненькой свече. Бывают такие свечи и праздничные -
пасхальные, например, - бывают и горестные... Эта тоненькая, жалостно
горевшая свечка праздничной не казалась.

5

Простые люди иногда бывают очень прозорливы в чисто житейских вопросах.
Не знаю, передается ли это наследственным путем, как инстинкт, или тут и
чужой, и свой, хоть и небольшой, но очень прочно усвоенный опыт, только, как
думали Дудышкины, что больная жиличка их зимою умрет, так и случилось, но
умерла она уже в самом конце зимы, под 4-е марта в ночь. Упорная, она изжила
себя всю до последнего, даже ухудшения в ее здоровье не замечалось. Только
за два дня до смерти она слегла, а то все ходила.
Этой смертью сестры ошеломлен был капитан чрезвычайно. Он уже привык к
ее болезни и кашлю: просто, - в последние три года сестра его была все тот
же уют, та же домовитость, та же заботливость о нем, только с кашлем, как
бывают часы стенные с хрипом при бое: хрипят, но идут так же, как и раньше
шли. И утром 4-го марта, рано вставши, он постучал в ее комнату и сказал:
"Соня!" - а она не отозвалась; он постучал крепче и вздумал пошутить, как
это делал в детстве: "Соня, ты настоящая соня!" - она не отзывалась и на
это; тогда он отворил дверь.
В комнате было совсем тихо, даже дыхания спящей не было слышно. Он, уже
с большой, от сердца идущей тревогой, подошел к ее кровати, сказал совсем
громко: "Соня!" - и положил руку на ее лоб; лоб был холодный и легкий, как
будто уходящий куда-то вниз из-под его руки, ускользающий и гладкий, как
биллиардный шар: мертвый.
- Соня! Соня! - начал тормошить за плечо мертвую Коняев. - Да Соня
же!.. Что же это такое?.. Господи! - и закрестился часто-часто, точно сетку
из мелких крестов хотел повесить между собой и наваждением этим. Но
наваждения никакого и не было: было нечто совершенно простое и необходимое в
жизни - смерть, но к смерти никак не могут привыкнуть люди.
Капитан сел на стул возле ее кровати и заплакал. Он передумал все
детство свое: усадьбу под Костромою, которую потом продали; деда, тоже
бывшего флотского, - наваринского героя; мать (отец умер рано, и его он не
помнил); прямые красные сосны; прямые белые березы; запах молодых майских
березовых листочков; запах березовки в старом шкафу, которую настаивали на
почках, чтобы лечить порезы; запах палой хвои и смолы, и таинственный
флигель в роще, и Соню девочкой в синей бархатной шляпке - с длинным
золотистым фазаньим пером... и много всего и, когда постучали в дверь его
квартиры из общей с хозяевами прихожей и чей-то голос громко спросил:
"Можно?" - он не сразу пришел в себя. "Неужели спите?" - сказал тот же
голос, и капитан узнал Дудышкина.
- Да, спим, спим!.. - ответил он горестно и неестественно громко. - Мы
- крепко спим! Сестра-то у меня... а? - начал было он, отворяя двери.
- Царь отрекся! - выкрикнул, весь сияя, Дудышкин.
- Сегодня ночью... сконча...
- Да, сегодня ночью узнали... Телеграмма пришла. Заставили отречься!
- Кто?.. Что вы говорите, позвольте?.. От чего отрекся?
- Царь! Царь!
- От России... отрекся?
- От престола, от престола отрекся!.. Ка-кой вы! Ну, до свиданья!
- От престола? Гм... Как же так от престола?.. А у меня сестра
умерла!.. - вспомнил он. - Сестра у меня... Соня, - и он заплакал снова.
Дудышкин уже уходил было, но, услышав, вернулся. Когда к людям приходит
смерть, так же свободно и без спроса, как и она, входят к их телам и чужие
люди; так же вошел в спальню покойной и Дудышкин и тоже потрогал лоб рукой.
- Ну, вот... - сказал неопределенно. - Да... Болела-болела, бедная, и
вот... Пойти жену к вам послать: что же вы одни тут можете?.. Пойду, пошлю.
Пошел, и тут же прибежала Дудышкина в туфлях на босу ногу, вытирая руки
об фартук и с готовыми уже слезами.


Несколько дней прошли в хлопотах и заботах, которые всегда вызывает
смерть. Неожиданный расход на похороны заставил продать даже и платья
покойной, потому что разные малонужные вещи, кроме этого, были проданы еще
раньше.
Схоронили под кипарисами, и, глядя на спокойные, темные, ровные
кипарисы эти, говорил тихо Дудышкину капитан:
- Страшные деревья какие!
А на улицах уже везде трепыхались красные флаги; с красными флажками
спереди катили автомобили; красные флаги виднелись на внутреннем рейде на
всех судах, когда они с Дудышкиным шли с кладбища.
- Что это? - испуганно спрашивал Коняев Дудышкина.
А тот облизывал свои толстые губы и отвечал спокойно:
- Революция.
- Но ведь царь, вы же сказали, - отрекся?
- Царь отрекся... И даже бывший наследник отрекся.
- Значит, все они отреклись... Какая же еще революция? Зачем?.. Против
кого революция?
- Нужно добиться полного результата, я так думаю, - уклончиво сказал
Дудышкин.
- Какого же "полного"? А это будет не против России? - недоумело
спросил капитан, и глаза у него стали детские.
- Зачем же?.. Впрочем, не умею вам объяснить. Вот газета, читайте сами.
Над газетой, данной Дудышкиным, капитан в своих опустелых комнатах
просидел бесполезно целый час. Было ли это от посетившей его недавно смерти,
или от усталости, или от проснувшейся контузии и раны, или, наконец, от
исключительной новизны событий, но он решительно ничего не понимал в газете,
точно была написана она на языке, очень мало ему известном. День же был
ясный и снова теплый, как и тогда, в январе.
"Пройтись разве?" - подумал капитан и потом даже сказал вслух по
привычке: - Пойду, пройдусь.
Одевался он медленно: он стал очень рассеян эти последние дни и все
забывал, что надо ему делать, и, если нужно было что-нибудь найти, мог долго
переставлять и перебирать всякие вещи, совершенно забывая, что именно надо
найти.
Начинало уж вечереть, когда он вышел. Улицы были людны, но с них как-то
исчезло все, что отличало их раньше, еще недавно. Коняев, идя по
Историческому бульвару, возбужденно с кем-то незнакомым ему спорил про себя,
что-то ему доказывал и даже усиленно шевелил бровями и чмыхал носом, глядя
при этом себе под ноги. Но вот какой-то человек в черной шинели поднялся со
скамейки справа от него, поднял руку к козырьку фуражки, отдавая честь.
Коняев привычно сделал то же самое и только после этого поглядел на
флотского офицера. Он оказался прапорщиком флота: посеребренные погоны и
одна звездочка - и Коняев остановился.
- Русский? - спросил он.
- Русский, - ответил прапорщик недоуменно.
- А фамилия ваша?
- Калугин, - сказал прапорщик.
- Ка-лу-гин, - протянул Коняев, глядя очень внимательно, но вдруг
опустился на скамейку и потянул вниз прапорщика Калугина.
- В таком случае давайте сядем. Поговорим, как следует говорить
русскому с русским.
Однако, усевшись плотно рядом с Калугиным, он некоторое время молчал,
потом вдруг спросил решительно и даже строго:
- Ну-ка, господин новоиспеченный прапорщик, извольте объяснить мне, что
такое происходит, а?
- Это вы насчет революции? - догадался Калугин.
- А то насчет чего же я мог бы еще? Странное дело! - удивился Коняев и,
несколько понизив голос, спросил в упор: - Где сейчас может быть Николай
Александрович?
- Какой именно Николай Александрович? - явно не понял Калугин.
- Им-пе-ра-тор наш! - раздельно, хотя так же вполголоса и как бы даже
заговорщицким тоном пояснил Коняев.
- Но ведь он уже теперь не император, - удивленно ответил Калугин.
- От-рек-ся?!
- Да, раз отрекся, то, значит, уж не император.