Страница:
– Нет, что не скажи, а все-таки, крутой мужик, наш ротный! Говорят, он в чеченскую кампанию командиром разведроты был.
– Да хоть папой римским! Не спится ему, козлу. Ни днем, ни ночью, от него покоя нет. Вчера заставил меня как Папу Карлу с Джоном Ведриным до посинения таскать коробки с лентами для КПВТ, несколько «бэтров» снарядили под завязку. Совсем задолбал, мудила! Другое дело – Терентий!
– Да, Николясик, мировой парень! Нашего брата, солдата, в обиду никому не даст!
– Что, сынки, тяжело? Гонору-то у вас много, видно, дома откормили на сосисках и сметане! Закуривайте! – присев на бруствер, Шилов протянул пачку сигарет уставшим солдатам. Обнаженные по пояс, рядовые, воткнув в грунт лопаты, закурили и примостились рядом. Припекало. Громко стрекотали неугомонные кузнечики. Черенки лопат сразу же облепили стрекозы, которых осенью здесь великое множество. Над выжженной солнцем степью плыло, переливалось прозрачными волнами словно отражаясь в воде, горячее дыхание земли. Иногда со стороны моста через Терек слышалось недовольное ворчание бронетехники. Говорить не хотелось, курили молча. Смахнув рукавом со лба и носа капельки пота, Шилов достал из нагрудного кармана затертый почтовый конверт.
«…Миша, любимый, мы тебя так ждем! Милый наш, любимый и дорогой папочка! Не знаю, дойдет ли эта весточка до тебя. Как вы там? Я с ума схожу, думая о тебе. Ну почему ты не пишешь? Миша, милый, мы очень скучаем, Сережка каждый день спрашивает о тебе. Когда ты вернешься, когда там все закончится? Не представляю, как вы там с Колей… Миша, миленький, приезжайте поскорее, берегите себя. Молимся за вас…». На обороте листочка в клеточку из ученической тетрадки были изображены детские цветные каракули Натальюшки, издалека напоминающие цветочки, домик и солнце.
Вечерело. Огромный багряный диск солнца неподвижно завис над горизонтом. Издалека доносилось протяжное пение муэдзина, зовущего мусульман к молитве. Терентьев в бинокль наблюдал, как «Тимоха», старший лейтенант Тимохин, с саперами в степи проверял подходы к заставе и устанавливал растяжки и сигнальные мины. Во время намаза никто с чеченской стороны не стрелял, и поэтому можно было спокойно вести разведку и установку «сигналок». Из-за блиндажей слышалась ругань Шилова, видно кому-то устраивал очередной разнос.
Постепенно на заставу опустилась ночь. Темное небесное покрывало обильно усыпали яркие осенние звезды. Зазвенели назойливые комары. От прокалившейся за день земли исходил горьковатый запах полыни. Бойцы, разобрав бронежилеты, разбрелись по своим ячейкам.
– Не спать! Уроды! – Шилов, проходя по окопу, расталкивал задремавших солдат и щелкал их по каскам. Ромке досталось по «черепушке» дважды.
– Ну, чего зенки вылупил?! «Чехи» будить не будут! – капитан с силой встряхнул за плечо рядового Чернышова, который клевал носом.
Неожиданно в степной темени раздался противный свист, вверх взметнулись разноцветные «звездочки»: сработала одна из «сигналок». В ночи затарахтели автоматные очереди, вычерчивая трассерами во мраке светящиеся точки, тире. На далекие вспыхивающие огоньки стали отвечать редким огнем. Выпустили несколько осветительных ракет. Они медленно опускались на парашютиках, освещая округу.
Вдруг над головами противно завыло, все, как один повалились на дно траншеи, закрывая уши ладонями, открыв рты. Мина взорвалась с оглушающим грохотом, шлепнувшись в небольшое болотце, поросшее камышом, в метрах семидесяти от окопов, подняв сноп ошметков и грязных брызг. Земля вздрогнула, словно живая. С бруствера в окоп потекли тонкие ручейки песка. В ночи затарахтели автоматные очереди, вычерчивая трассерами во мраке точки, тире. На далекие вспыхивающие огоньки «вэвэшники» отвечали редким огнем. Выпустили несколько осветительных ракет.
– Котелки не высовывать! Не курить, если жизнь дорога! – откуда-то издалека послышался голос Шилова.
В темноте по траншее, спотыкаясь на каждом шагу, пробирался сильно поддатый старший прапорщик Сидоренко с автоматом за спиной и изрядно потрепанным видавшим виды баяном в руках, он лихо наяривал что-то разухабистое, народное. К его причудам все давно уже привыкли в части. Списывали то ли на контузию, полученную им в Карабахе, то ли на ранение в голову в Грозном. В паузах между выстрелами и короткими очередями из окопа доносилось веселое:
– Ну и где же вы, девчонки, короткие юбчонки…
А потом на него что-то нашло: отставив баян в сторону, он вскарабкался на осыпающийся бруствер и, стоя во весь рост, широко расставив ноги, начал строчить из автомата, к которому был пристегнут рожок от пулемета «РПК». Шилов, матерясь на чем свет стоит, безуспешно пытался стащить новоявленного «рэмбо» за ноги в окоп. Вдруг над головами прогрохотала пулеметная очередь, это заговорил с боевиками «КПВТ» одного из «бэтээров». На его голос короткой очередью откликнулся «КПВТ» с правого фланга, потом со стороны артдивизиона оглушительно бабахнул миномет…
28-го перешли в наступление. Накануне штурмовики и «вертушки» бомбили противника. В полдень бойцы бригады оперативного назначения вошли в станицу. На въезде увидели покореженный сгоревший москвич-«пирожок», дверцы нараспашку, внутри приваренный станок «АГСа». Видно, того самого, из которого ночью по их позициям из ночной степи велся безнаказанный, можно сказать, наглый огонь. Где-то совсем рядом, за селом, словно переругиваясь, стучали пулеметные очереди.
Гаврошик
Подрывники
– Да хоть папой римским! Не спится ему, козлу. Ни днем, ни ночью, от него покоя нет. Вчера заставил меня как Папу Карлу с Джоном Ведриным до посинения таскать коробки с лентами для КПВТ, несколько «бэтров» снарядили под завязку. Совсем задолбал, мудила! Другое дело – Терентий!
– Да, Николясик, мировой парень! Нашего брата, солдата, в обиду никому не даст!
– Что, сынки, тяжело? Гонору-то у вас много, видно, дома откормили на сосисках и сметане! Закуривайте! – присев на бруствер, Шилов протянул пачку сигарет уставшим солдатам. Обнаженные по пояс, рядовые, воткнув в грунт лопаты, закурили и примостились рядом. Припекало. Громко стрекотали неугомонные кузнечики. Черенки лопат сразу же облепили стрекозы, которых осенью здесь великое множество. Над выжженной солнцем степью плыло, переливалось прозрачными волнами словно отражаясь в воде, горячее дыхание земли. Иногда со стороны моста через Терек слышалось недовольное ворчание бронетехники. Говорить не хотелось, курили молча. Смахнув рукавом со лба и носа капельки пота, Шилов достал из нагрудного кармана затертый почтовый конверт.
«…Миша, любимый, мы тебя так ждем! Милый наш, любимый и дорогой папочка! Не знаю, дойдет ли эта весточка до тебя. Как вы там? Я с ума схожу, думая о тебе. Ну почему ты не пишешь? Миша, милый, мы очень скучаем, Сережка каждый день спрашивает о тебе. Когда ты вернешься, когда там все закончится? Не представляю, как вы там с Колей… Миша, миленький, приезжайте поскорее, берегите себя. Молимся за вас…». На обороте листочка в клеточку из ученической тетрадки были изображены детские цветные каракули Натальюшки, издалека напоминающие цветочки, домик и солнце.
Вечерело. Огромный багряный диск солнца неподвижно завис над горизонтом. Издалека доносилось протяжное пение муэдзина, зовущего мусульман к молитве. Терентьев в бинокль наблюдал, как «Тимоха», старший лейтенант Тимохин, с саперами в степи проверял подходы к заставе и устанавливал растяжки и сигнальные мины. Во время намаза никто с чеченской стороны не стрелял, и поэтому можно было спокойно вести разведку и установку «сигналок». Из-за блиндажей слышалась ругань Шилова, видно кому-то устраивал очередной разнос.
Постепенно на заставу опустилась ночь. Темное небесное покрывало обильно усыпали яркие осенние звезды. Зазвенели назойливые комары. От прокалившейся за день земли исходил горьковатый запах полыни. Бойцы, разобрав бронежилеты, разбрелись по своим ячейкам.
– Не спать! Уроды! – Шилов, проходя по окопу, расталкивал задремавших солдат и щелкал их по каскам. Ромке досталось по «черепушке» дважды.
– Ну, чего зенки вылупил?! «Чехи» будить не будут! – капитан с силой встряхнул за плечо рядового Чернышова, который клевал носом.
Неожиданно в степной темени раздался противный свист, вверх взметнулись разноцветные «звездочки»: сработала одна из «сигналок». В ночи затарахтели автоматные очереди, вычерчивая трассерами во мраке светящиеся точки, тире. На далекие вспыхивающие огоньки стали отвечать редким огнем. Выпустили несколько осветительных ракет. Они медленно опускались на парашютиках, освещая округу.
Вдруг над головами противно завыло, все, как один повалились на дно траншеи, закрывая уши ладонями, открыв рты. Мина взорвалась с оглушающим грохотом, шлепнувшись в небольшое болотце, поросшее камышом, в метрах семидесяти от окопов, подняв сноп ошметков и грязных брызг. Земля вздрогнула, словно живая. С бруствера в окоп потекли тонкие ручейки песка. В ночи затарахтели автоматные очереди, вычерчивая трассерами во мраке точки, тире. На далекие вспыхивающие огоньки «вэвэшники» отвечали редким огнем. Выпустили несколько осветительных ракет.
– Котелки не высовывать! Не курить, если жизнь дорога! – откуда-то издалека послышался голос Шилова.
В темноте по траншее, спотыкаясь на каждом шагу, пробирался сильно поддатый старший прапорщик Сидоренко с автоматом за спиной и изрядно потрепанным видавшим виды баяном в руках, он лихо наяривал что-то разухабистое, народное. К его причудам все давно уже привыкли в части. Списывали то ли на контузию, полученную им в Карабахе, то ли на ранение в голову в Грозном. В паузах между выстрелами и короткими очередями из окопа доносилось веселое:
– Ну и где же вы, девчонки, короткие юбчонки…
А потом на него что-то нашло: отставив баян в сторону, он вскарабкался на осыпающийся бруствер и, стоя во весь рост, широко расставив ноги, начал строчить из автомата, к которому был пристегнут рожок от пулемета «РПК». Шилов, матерясь на чем свет стоит, безуспешно пытался стащить новоявленного «рэмбо» за ноги в окоп. Вдруг над головами прогрохотала пулеметная очередь, это заговорил с боевиками «КПВТ» одного из «бэтээров». На его голос короткой очередью откликнулся «КПВТ» с правого фланга, потом со стороны артдивизиона оглушительно бабахнул миномет…
28-го перешли в наступление. Накануне штурмовики и «вертушки» бомбили противника. В полдень бойцы бригады оперативного назначения вошли в станицу. На въезде увидели покореженный сгоревший москвич-«пирожок», дверцы нараспашку, внутри приваренный станок «АГСа». Видно, того самого, из которого ночью по их позициям из ночной степи велся безнаказанный, можно сказать, наглый огонь. Где-то совсем рядом, за селом, словно переругиваясь, стучали пулеметные очереди.
Гаврошик
Что-то в их отношениях произошло. Нина за последний год сильно изменилась. Может быть, отпечаток наложила ее ответственная выматывающая работа. Может быть, всему виной новая начальница-стерва, подобно комсомолке тридцатых, не дающая подчиненным ни на минуту расслабиться. Может быть, ее дети, два ленивых избалованных шалопая. Вместо того, чтобы беречь и помогать матери, эгоисты треплют ей нервы своими капризами и постоянными мелочными разборками; так и чешутся порой руки раздать налево и направо оплеух и подзатыльников. Может быть, их совместная жизнь стала похожа на обычную семейную, полную рутины, обыденных забот. Наверное, и первое, и второе, и третье. Вероятно, это правда, что пишут о любви. Что в среднем она живет около трех-пяти лет. Потом восторженность, нежность, влюбленность притупляются и пропадают безвозвратно. В лучшем случае остается уважение, дружба, а в худшем – непримиримая вражда.
Когда он появлялся у нее, она уже не встречала его сияющая, как прежде, у порога, обнимая и целуя, а сидела в кресле перед включенным телевизором или, стоя в кухне у плиты, поворачивала голову и отзывалась без эмоций, сухо: «Привет!» И не старалась обернуться и прижаться, как бывало раньше, когда он обнимал ее сзади и целовал в шею под копной волос. Куда пропала эта пылкая восторженная женщина? Откуда ее, участившиеся в последнее время, упреки, нервные срывы? Он понимал, что сам не меньше виноват в случившемся, которое постоянно, точит, гложет и выматывает его. У Нины, в отличие от Александра, была хорошая зарплата. Он все время ощущал себя нахлебником, эдаким «альфонсом», так как ему постоянно приходилось выкраивать, экономить, занимать деньги, во многом себе отказывая. Рядом с этой женщиной он выглядел в некоторых ситуациях просто глупо и чувствовал себя униженным, иногда полным болваном, ничтожеством. Принца, увы, из него не получилось. Ему приходилось содержать старую больную мать и сына-инвалида. Денег катастрофически не хватало. Надо было что-то делать, а не сидеть сиднем как Емеля на печи. Сплошные наступили в жизни черные полосы. Прямо тельняшка какая-то.
Александр, чтобы отогнать неприятные мысли, достал из кармана сигареты. Сразу же потянулись к пачке руки сидящих рядом вдоль борта бойцов.
– Халявщики, твою мать! – рассмеялся он, качая головой. – Как трудовой подвиг совершать – их нет! А как на халяву, они тут как тут! Ну и жуки!
Затянувшись сигаретой, он вновь окунулся в прошлое.
– Милый мой, Гаврошик. Сокровище мое, – шептал он, купаясь лицом в аромате ее темных волос, теребя и покусывая мочку уха.
– Нет, это ты мое сокровище, – слышался в ответ ее шепот.
Он ласкал ее спину, шею, бедра. Нежно щекотал усами и кончиком языка шею, возбужденные соски, живот. Она пылала жаром, горячими губами в полумраке жадно ловила его губы. Щеки ее зарделись. Его ладонь, задержавшись на одном из холмиков груди, неуклонно продолжила свой путь, спускаясь все ниже и ниже, к заветному треугольнику. Дрожь волнами пробегала по ее телу. Вдруг она вся затрепетала, выгнулась и стремительным рывком оседлала его…
Сбросив с себя одеяло, они, утомленные, лежали, обнажив тела. Потом она притихла у него на плече, поблескивая в темноте счастливыми глазами.
– Ты ничего не хочешь мне сказать?
– Что, мой Козерожек? Что, Шелковистая? – спросил он, ласково чмокая ее в макушку.
– Расскажи, как ты меня любишь…
«Урал» подбросило на ухабе так, что всем пришлось вцепиться руками в пыльные обшарпанные борта. Раздался несусветный мат, костерили на все лады нерадивого водилу.
Александр поймал на себе насмешливый взгляд Пиночета, прапорщика Курочкина, который сидел напротив и, улыбаясь во всю ширьскуластого лица, смотрел на него своими васильковыми, невинными глазами. По его сияющему виду было понятно, что он в курсе того, где только что побывал и чем занимался командир.
Вишняков нахмурился и, отвернувшись, стал смотреть на мелькающие пожелтевшие посадки. Теплый ветер обдувал лицо, бабье лето было в разгаре. Вспомнилось, как он прибыл в Тоцкое за своей командой. Первое, что ему захотелось, когда представили подопечных, сломя голову и без оглядки бежать подальше от этих сорви-голов. Контингент подобрался отнюдь не сахар. О дисциплине не могло идти и речи, в подразделении царила махровая анархия. Матерые мужики, сплошная крутизна, прошедшие огонь и воду, а может быть, и что-нибудь похлеще. Пришлось собрать в кулак всю свою волю и терпение, чтобы навести порядок во вверенной ему команде. Кое-кому, кто долго не понимал, даже начистить «пачку».
Позже он понял, что так и должно быть. Воевать должны настоящие вояки, настоящие мужики, у которых за плечами боевой опыт, опыт Афгана, Карабаха, Чечни. А не желторотые пацаны, которых сдернули только что со школьной скамьи. На стрельбище дали пару раз пальнуть, да гранату бросить из окопа под присмотром инструктора, и сразу сюда – в кровавую бессмысленную мясорубку.
Некоторые из подписавших контракт хотели заработать, другие тосковали по боевому прошлому и отправились за очередной порцией адреналина, которого здесь на всех хватало в избытке. Прошлое, словно сучковатый занозистый клин, настолько крепко засело в их мозгах, что это стало как бы главным и самым ценным, что было в их жизни. Другой они не представляли. В миру гибли, спивались, вешались, тоскуя по боевому братству, когда один за всех и все за одного.
Рядом с Александром сидел, сгорбившись как древний старик, опираясь на «ПКМ» со сложенными сошками, Серега Поляков. Видок у него был совсем не голливудский. Здоровенный фингал под левым глазом, изрядно поцарапанный нос и синие разбитые губы. Вчера он крепко надрался местного пойла после зачистки, а потом, мотыляясь по двору, стал дико орать и размахивать «эргэдэшкой», пугая братву. Ну и нарвался на крепкий кулак Вишнякова, после чего пропахал физиономией глубокую борозду перед умывальником, где и затих до утра. Парень он был рисковый, с таким не страшно и в разведку.
На прошлой неделе рванул недалеко от мечети старенький «москвич», припаркованный кем-то из басаевской сволочи, видно рассчитывали подорвать их, когда они будут проезжать мимо. Но, по счастливой случайности, водила Витька Мухомор резко тормознул, не доезжая, у лотка на углу, курить ему, видите ли, захотесь. Грохнуло так, что небо показалось в овчинку. Наших, слава богу, не зацепило, а вот местным отмеряно было по полной программе: две женщины погибли и старик с девчушкой лет семи, да покалеченных человек восемь. Так Серега Поляков одним из первых кинулся оказывать помощь и вытаскивать раненых, а ведь там могла оказаться еще одна «шутиха», замедленного действия. Он вынес на руках молодую женщину, окровавленную, в шоковом состоянии, с осколком в спине.
– Послющай, дарагой! – начал было подбежавший к нему чернявый небритый парень с дрожащими губами.
– Отвали, ахмед! – не поднимая головы, свирепо огрызнулся Поляков. – Вали! Кому сказал!
Каины, бля! Своих же соплеменников гробят, придурки. Теперь, как пить дать, «кровники» будут мстить за убиенных родственников. Не завидую «вахам». А в общем, это и к лучшему, нам меньше работы.
Отчаянный он парень, Серега. Жалко, что вчера такой казус вышел. Даже неудобно перед ним. Всю физиономию ему уделал, разукрасил, как холст Пабло Пикассо. И как он теперь будет петь под гитару? С такими варениками, как у него, теперь не больно распоешься. Неделю как минимум губы залечивать надо. А какие он песни поет, я вам скажу. Булата Окуджаву, Дольского, Визбора. Высоцкого, наверное, всего знает. Как затянет: «Протопи ты мне баньку хозяюшка, раскалю я себя, распалю…» или «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…». Словно душу наизнанку вывернет, слезу у иных прошибает.
Или после тяжелого дня, когда еле ноги таскаешь, что-нибудь веселое сбацает, типа про «Канатчикову дачу», сразу напряжение с плеч долой. Его так и зовут – Канатчиков или просто Дача. Пулеметчик он толковый, опыта ему не занимать. В «первую» еще здесь лямку тянул, ранен был, чуть ногу не отняли. Стреляет Дача отменно, все норовит нам продемонстрировать свою подпись, пули выкладывает одна к одной, словно в цирке.
Недавно под Майртупом отличился, выручил крепко омоновцев, попавших в «мешок». Из преисподней их вытащили, можно сказать. Убитых трое, раненых до хера. Подхожу к двоим «обезноженным». Лежат, окровавленные, со жгутами, в ус не дуют, смолят. Наверное, перекрестились в душе, что для них все это «дерьмо» закончилось, о «железяках» размечтались. Только бедолаги еще не подозревают, как это им еще аукнется. Спрашиваю одного, как давно жгуты накрутили, отвечает, что около часа. Прикинул. Если час они пролежали, то все равно, пока их транспортируют до госпиталя, времени много пройдет. Одним словом, плохи дела. Ампутация неизбежна. Говорю мудаку-капитану, что их сюда без разведки и прикрытия завел:
– Жгуты ослабьте, угробите ребят!
Да, жалко покалеченных пацанов, и все из-за всеобщей неразберихи, несогласованности и нерадивых командиров.
Рядом с Пиночетом, невозмутимый, краснолицый, с обвисшими пшеничными усами, мнет в пальцах давно потухший «чинарик» сержант Леня Любимцев, бывший спецназовец. Воевал в отдельном 173-м отряде, из засад долбил душманские караваны. Он экипирован похлеще Тартарена из Тараскона: в «сфере», несмотря на жару, с набитой под завязку разгрузкой, из-за которой по обе стороны торчат рукоятки ножей, на одном боку в кобуре «стечкин», на другом – «эргэдэшки» и «феньки». С пяток, не меньше. В отряде его кличут уважительно Падре, иногда Папа, за его справедливость, за доброту, за трезвый мужицкий ум. В нем нет, как в молодых, бравады, суеты. С виду флегматичный, добродушный, в бою же сущий дьявол. Был безработным. До сокращения работал на шахте. Бастовал, пикетировал, выходил «на рельсы». Требовал свое, заработанное, кровное. Теперь здесь: надо кормить семью, растить ребятишек.
Сбоку от Любимцева – Игорь Калиниченко, или просто Калина. Он из Иркутска. Из «тигров», забайкальских «вованов». Уперевшись в лежащую шину-запаску ногами словно жокей, он трясется вместе с остальными, усиленно массируя «пятую точку», поблескивая на солнце черными очками. Как и сосед, вооружен до зубов. Хотя, если с таким встретишься на узкой тропе лицом к лицу, разделает так, что мама родная не узнает, и оружия ему для этого не понадобится. Он когда-то, еще до армии, несколько лет занимался у какого-то китайца, мастера ушу, стилем «ба-гуа цюань». В те времена, как сейчас помню, появилась целая серия фильмов с Брюс Ли и Джеки Чаном, мода на всякие восточные единоборства захлестнула страну; секции и клубы по ушу и карате появлялись как грибы после теплого дождя. Показывал нам как-то на досуге он свои финты с концентрацией силы, с силовым дыханием. По его росту и поджарой фигуре и не скажешь, что этот дохляк способен отоварить и в бараний рог согнуть. Поэтому его в начале никто из моих здоровяков всерьез не принимал, пока дело до драки не дошло. Не помню уж, чего там не поделили. Это еще в Тоцком приключилось. В один миг ученик Фэнчуня накостылял дюжине парней. Они и глазом моргнуть не успели, не то что чихнуть. Потом пытался некоторых заинтересовавшихся обучить гимнастике «тайцзицюань» и боевым стойкам. Всяким там: «дракон убирает хвост», «белая змея показывает жало», «свирепый тигр вырвался из пещеры»… Смех один, да и только. Они медленно бродили по двору с отрешенными лицами, плавно водя вокруг руками, сопели через нос, отрабатывая нижнее дыхание, концентрируя внимание в точке «дяньтянь», что ниже пупка на два «цуня». А он все болтал им про энергию «ци», про какие-то там «чакры», которые открываются после долгих упорных тренировок, и что у человека при этом выявляются скрытые сверхспособности организма. Нет, я думаю, эти экзотические штучки, всякие «цигуны», «цюани», «яни», «тяни», «хвосты драконов» и прочая восточная премудрость не для нас, не для белых людей.
Калину зауважали еще больше после случая со снайпером. Потерь в отряде не было. Бог пока миловал! Тьфу! Тьфу! Если не считать нелепого ранения Морозова. Случилось это в начале командировки, пуля угодила сержанту в плечо. Ночью, балда, не выдержал, закурил «на часах», и какая-то сука тут же поймала его в прицел. На следующий день снова выстрел, пуля тренькнула рядом с головой Науменко, чистившего оружие у окна. Бедняга целую неделю в себя не мог прийти. Стреляли явно из сильно разрушенного здания «пожарки», что в конце улицы, со второго этажа. Отрядил пяток братишек пошустрее, они окольными путями быстро пробрались к оному месту. Тут Калиниченко и показал свои способности, нутром вычислил, где может находиться вражина. Остановив жестом ребят, он скользнул вдоль стены по битому кирпичу, через который пробивались островками лопухи да пырей; нырнул в проем и замер под щербатым выступом у закопченной амбразуры окна. Услышав шорох и приглушенные голоса, отстегнул чеку и баскетбольным крюком забросил «феньку» внутрь. Взрыв. Садануло тогда по перепонкам крепко. Неожиданно из боковой щели вместе с облаком пыли вылетел весь в крови перепуганный насмерть парень с квадратными глазами, его Калина тут же вырубил молниеносным ударом подъема в голову. Обыскали «потроха вонючего». Ничего крамольного не нашли, кроме «синяка» на правом плече. А за стеной обнаружили мертвого снайпера. Потом Игорек здорово переживал, что не взял ту гниду живьем. Двенадцать зарубок было у гада на прикладе винтовки. Двенадцать жизней наших ребят.
Ближе к кабине расположился стройный розовощекий красавец Меркулов, вечно недовольный всем тип с бегающими карими глазами. Была у младшего сержанта одна нехорошая черта: тырить все, что плохо лежит. Мародер он был отпетый. Если б не Вишняков, плакали бы «вахи» горючими слезами, оплакивая свое добро. Ему бы служить в средние века, когда полководцы давали своим солдатам три дня на разграбление захваченных городов. Уж тогда бы он постарался на славу. Пришлось Александру прилично попотеть с подшефным. Одних только нравоучительных бесед было проведено, наверное, не менее трех. А уж потом Вишняков воспитывал его своим проверенным способом, крепким кулаком. Чтобы в следующий раз неповадно было, навешал люлей сверх меры, вырабатывая устойчивый условный рефлекс.
Напротив Меркулова клюет носом, то и дело вздрагивая, невыспавшийся после ночного наряда Боливар, Вася Светлов. Невысокий жилистый парень с уродливым белым шрамом через лоб. Служил в московском погранотряде в Таджикистане, воевал с бандами наркокурьеров и прочей сволочью. Насмотрелся на гражданскую войну, на резню, – выше крыши! На толпы несчастных беженцев. То в Афган прут сплошной галдящей стеной со своими чумазыми ребятишками, то оттуда, голодные, оборванные, пытаются возвернуться. А прозвали его за выносливость и недюжинную силу, потому что двужильный он, как Боливар, что «не вынесет двоих».
– Считай, по-нашему, мы выпили немного! Не вру, ей-богу! Скажи, Серега! – обернувшись и дружески хлопнув по плечу Полякова, пропел радист Мартыненко.
– Отстань! – отмахнулся хмурый Сергей, недовольно мотнув головой.
– Вы не глядите, что Сережа все кивает, – продолжал неугомонный радист. – Он соображает, все понимает! А что молчит – так это от волнения, от осознанья и просветленья…
Алешка Мартыненко, самый молодой из команды, необстрелянный. Отслужил в Чите во «внутренних», потом вернулся домой в Тольятти, устроился на ВАЗ. Все складывалось прекрасно: хорошая работа, приличный заработок, учиться поступил на заочное отделение. На следующий год летом поехал с компанией друзей-туристов на Грушинский фестиваль, песни послушать, людей посмотреть, себя показать. Там все и случилось. Познакомился с красивой веселой девушкой, вместе на «горе» фонариками светили, если прозвучавшая песня нравилась. Влюбился без памяти. Женился. Теперь локти кусает. Любимая оказалась распоследней шлюхой, каких свет не видывал. Ее, говорит, в Самаре каждая шавка знала. Одним словом, гулянками, пьянками и прочими фортелями довела парня до «края». Опозоренный, оскорбленный в лучших чувствах, парень готов был на себя руки наложить. Мать и друзья советовали сменить обстановку, уехать куда-нибудь на время, пока не уляжется нервный срыв и не зарубцуется душевная рана. А тут набор контрактников в Чечню…
Зажмурившись от лучей солнца, мелькавших в просветах между деревьями, словно вспышки стробоскопа, Вишняков опустил голову и уставился в пол. Он никогда не садился в кабину, где висело облако пыли, хоть топор вешай, а предпочитал трястись со всеми в кузове, обдуваемый ветерком. Да и в железной коробке чувствовал себя неуютно, как в мышеловке. Поэтому всегда уступал свое место рядом с Витькой Мухомором кому-нибудь из подчиненных.
Витек – тертый калач. Афган прошел: «наливники» гонял до Герата. Дважды горел, левая сторона лица сильно обезображена. На перевале Саланг, зимой, в туннеле, забитом военной техникой, чуть богу душу не отдал. Еще б немного – задохнулся. Неряха страшный, вечно чумазый, как трубочист, но машину держит в идеальном состоянии. Лихачит, конечно, этого не отнимешь, характер такой, неукротимый, как у мустанга. Какой русский не любит быстрой езды?
Частенько приходится «контачить» с аборигенами. Как-то в разговоре один из местных «чехов» обозвал Вишнякова жестоким ястребом. Да, они ястребы. Безжалостные ястребы. И будут ими, пока всякая мразь убивает, калечит русское население. Глумится над немощными стариками, насилует беззащитных женщин, детей лишает детства, превращая в бездомных сирот. Они ястребы для всякой сволочи, которая за все ответит: за кровь, за слезы, за рабство. Пощады от них пусть не ждет. Они – ястребы.
Впереди, с бойцами на броне, пылили «бэтээры», лихо, словно болиды «Формулы-1» на гоночной трассе, объезжая колдобины и ямы. «Урал» трясло и подбрасывало на, испещренном рытвинами асфальте. У бойцов белесые соляные разводы под мышками. От едкого пота пощипывает глаза. Вишняков лизнул языком блестящую на солнце тыльную сторону ладони. Привкус соли.
– Эх, искупнуться бы, мужики!
Пуля, пробив пластину бронежилета и зацепив позвоночник, прожгла правое легкое и засела в ребрах. Александра от удара развернуло, и он, потеряв сознание, как мешок шмякнулся на дно кузова рядом с запасным скатом, в который они упирались пыльными «берцами».
Он не слышал ни взрыва фугаса перед автомобилем, ни бешеной автоматной трескотни, ни криков, ни стонов своих товарищей. Сверху всей тяжестью на него навалился, дергающийся в конвульсиях Поляков с широко открытым в агонии синим ртом…
Вишняков, закованный наглухо в гипсовый корсет, смотрел в белый потолок, на котором ему были знакомы все шероховатости и трещинки. Мишка Боженков вслух читал газету. Чтение часто прерывалось горячими спорами и колкими репликами, которые отпускали больные. Внезапно Мишка на полуслове замолчал. Наступила гробовая тишина, несвойственная их шумной палате. Александр, лежащий у окна, в недоумении повернул голову. Взоры всех были устремлены в сторону открытой двери. Там, рядом с заведущим отделением Ароном Ивановичем стояла женщина в белом халате, без чепчика, с короткой стрижкой. В левой руке у нее был большой полосатый пакет, в правой – скомканный носовой платок. После ранения зрение у Александра значительно ухудшилось. Что-то знакомое почудилось ему в этом расплывчатом женском силуэте. Он во все глаза вглядывался, боясь из-за невесть откуда появившегося тумана, потерять родные милые черты. Теплая нежная волна накатила на него.
– Гаврошик, – прошептал он сквозь слезы…
Когда он появлялся у нее, она уже не встречала его сияющая, как прежде, у порога, обнимая и целуя, а сидела в кресле перед включенным телевизором или, стоя в кухне у плиты, поворачивала голову и отзывалась без эмоций, сухо: «Привет!» И не старалась обернуться и прижаться, как бывало раньше, когда он обнимал ее сзади и целовал в шею под копной волос. Куда пропала эта пылкая восторженная женщина? Откуда ее, участившиеся в последнее время, упреки, нервные срывы? Он понимал, что сам не меньше виноват в случившемся, которое постоянно, точит, гложет и выматывает его. У Нины, в отличие от Александра, была хорошая зарплата. Он все время ощущал себя нахлебником, эдаким «альфонсом», так как ему постоянно приходилось выкраивать, экономить, занимать деньги, во многом себе отказывая. Рядом с этой женщиной он выглядел в некоторых ситуациях просто глупо и чувствовал себя униженным, иногда полным болваном, ничтожеством. Принца, увы, из него не получилось. Ему приходилось содержать старую больную мать и сына-инвалида. Денег катастрофически не хватало. Надо было что-то делать, а не сидеть сиднем как Емеля на печи. Сплошные наступили в жизни черные полосы. Прямо тельняшка какая-то.
Александр, чтобы отогнать неприятные мысли, достал из кармана сигареты. Сразу же потянулись к пачке руки сидящих рядом вдоль борта бойцов.
– Халявщики, твою мать! – рассмеялся он, качая головой. – Как трудовой подвиг совершать – их нет! А как на халяву, они тут как тут! Ну и жуки!
Затянувшись сигаретой, он вновь окунулся в прошлое.
– Милый мой, Гаврошик. Сокровище мое, – шептал он, купаясь лицом в аромате ее темных волос, теребя и покусывая мочку уха.
– Нет, это ты мое сокровище, – слышался в ответ ее шепот.
Он ласкал ее спину, шею, бедра. Нежно щекотал усами и кончиком языка шею, возбужденные соски, живот. Она пылала жаром, горячими губами в полумраке жадно ловила его губы. Щеки ее зарделись. Его ладонь, задержавшись на одном из холмиков груди, неуклонно продолжила свой путь, спускаясь все ниже и ниже, к заветному треугольнику. Дрожь волнами пробегала по ее телу. Вдруг она вся затрепетала, выгнулась и стремительным рывком оседлала его…
Сбросив с себя одеяло, они, утомленные, лежали, обнажив тела. Потом она притихла у него на плече, поблескивая в темноте счастливыми глазами.
– Ты ничего не хочешь мне сказать?
– Что, мой Козерожек? Что, Шелковистая? – спросил он, ласково чмокая ее в макушку.
– Расскажи, как ты меня любишь…
«Урал» подбросило на ухабе так, что всем пришлось вцепиться руками в пыльные обшарпанные борта. Раздался несусветный мат, костерили на все лады нерадивого водилу.
Александр поймал на себе насмешливый взгляд Пиночета, прапорщика Курочкина, который сидел напротив и, улыбаясь во всю ширьскуластого лица, смотрел на него своими васильковыми, невинными глазами. По его сияющему виду было понятно, что он в курсе того, где только что побывал и чем занимался командир.
Вишняков нахмурился и, отвернувшись, стал смотреть на мелькающие пожелтевшие посадки. Теплый ветер обдувал лицо, бабье лето было в разгаре. Вспомнилось, как он прибыл в Тоцкое за своей командой. Первое, что ему захотелось, когда представили подопечных, сломя голову и без оглядки бежать подальше от этих сорви-голов. Контингент подобрался отнюдь не сахар. О дисциплине не могло идти и речи, в подразделении царила махровая анархия. Матерые мужики, сплошная крутизна, прошедшие огонь и воду, а может быть, и что-нибудь похлеще. Пришлось собрать в кулак всю свою волю и терпение, чтобы навести порядок во вверенной ему команде. Кое-кому, кто долго не понимал, даже начистить «пачку».
Позже он понял, что так и должно быть. Воевать должны настоящие вояки, настоящие мужики, у которых за плечами боевой опыт, опыт Афгана, Карабаха, Чечни. А не желторотые пацаны, которых сдернули только что со школьной скамьи. На стрельбище дали пару раз пальнуть, да гранату бросить из окопа под присмотром инструктора, и сразу сюда – в кровавую бессмысленную мясорубку.
Некоторые из подписавших контракт хотели заработать, другие тосковали по боевому прошлому и отправились за очередной порцией адреналина, которого здесь на всех хватало в избытке. Прошлое, словно сучковатый занозистый клин, настолько крепко засело в их мозгах, что это стало как бы главным и самым ценным, что было в их жизни. Другой они не представляли. В миру гибли, спивались, вешались, тоскуя по боевому братству, когда один за всех и все за одного.
Рядом с Александром сидел, сгорбившись как древний старик, опираясь на «ПКМ» со сложенными сошками, Серега Поляков. Видок у него был совсем не голливудский. Здоровенный фингал под левым глазом, изрядно поцарапанный нос и синие разбитые губы. Вчера он крепко надрался местного пойла после зачистки, а потом, мотыляясь по двору, стал дико орать и размахивать «эргэдэшкой», пугая братву. Ну и нарвался на крепкий кулак Вишнякова, после чего пропахал физиономией глубокую борозду перед умывальником, где и затих до утра. Парень он был рисковый, с таким не страшно и в разведку.
На прошлой неделе рванул недалеко от мечети старенький «москвич», припаркованный кем-то из басаевской сволочи, видно рассчитывали подорвать их, когда они будут проезжать мимо. Но, по счастливой случайности, водила Витька Мухомор резко тормознул, не доезжая, у лотка на углу, курить ему, видите ли, захотесь. Грохнуло так, что небо показалось в овчинку. Наших, слава богу, не зацепило, а вот местным отмеряно было по полной программе: две женщины погибли и старик с девчушкой лет семи, да покалеченных человек восемь. Так Серега Поляков одним из первых кинулся оказывать помощь и вытаскивать раненых, а ведь там могла оказаться еще одна «шутиха», замедленного действия. Он вынес на руках молодую женщину, окровавленную, в шоковом состоянии, с осколком в спине.
– Послющай, дарагой! – начал было подбежавший к нему чернявый небритый парень с дрожащими губами.
– Отвали, ахмед! – не поднимая головы, свирепо огрызнулся Поляков. – Вали! Кому сказал!
Каины, бля! Своих же соплеменников гробят, придурки. Теперь, как пить дать, «кровники» будут мстить за убиенных родственников. Не завидую «вахам». А в общем, это и к лучшему, нам меньше работы.
Отчаянный он парень, Серега. Жалко, что вчера такой казус вышел. Даже неудобно перед ним. Всю физиономию ему уделал, разукрасил, как холст Пабло Пикассо. И как он теперь будет петь под гитару? С такими варениками, как у него, теперь не больно распоешься. Неделю как минимум губы залечивать надо. А какие он песни поет, я вам скажу. Булата Окуджаву, Дольского, Визбора. Высоцкого, наверное, всего знает. Как затянет: «Протопи ты мне баньку хозяюшка, раскалю я себя, распалю…» или «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…». Словно душу наизнанку вывернет, слезу у иных прошибает.
Или после тяжелого дня, когда еле ноги таскаешь, что-нибудь веселое сбацает, типа про «Канатчикову дачу», сразу напряжение с плеч долой. Его так и зовут – Канатчиков или просто Дача. Пулеметчик он толковый, опыта ему не занимать. В «первую» еще здесь лямку тянул, ранен был, чуть ногу не отняли. Стреляет Дача отменно, все норовит нам продемонстрировать свою подпись, пули выкладывает одна к одной, словно в цирке.
Недавно под Майртупом отличился, выручил крепко омоновцев, попавших в «мешок». Из преисподней их вытащили, можно сказать. Убитых трое, раненых до хера. Подхожу к двоим «обезноженным». Лежат, окровавленные, со жгутами, в ус не дуют, смолят. Наверное, перекрестились в душе, что для них все это «дерьмо» закончилось, о «железяках» размечтались. Только бедолаги еще не подозревают, как это им еще аукнется. Спрашиваю одного, как давно жгуты накрутили, отвечает, что около часа. Прикинул. Если час они пролежали, то все равно, пока их транспортируют до госпиталя, времени много пройдет. Одним словом, плохи дела. Ампутация неизбежна. Говорю мудаку-капитану, что их сюда без разведки и прикрытия завел:
– Жгуты ослабьте, угробите ребят!
Да, жалко покалеченных пацанов, и все из-за всеобщей неразберихи, несогласованности и нерадивых командиров.
Рядом с Пиночетом, невозмутимый, краснолицый, с обвисшими пшеничными усами, мнет в пальцах давно потухший «чинарик» сержант Леня Любимцев, бывший спецназовец. Воевал в отдельном 173-м отряде, из засад долбил душманские караваны. Он экипирован похлеще Тартарена из Тараскона: в «сфере», несмотря на жару, с набитой под завязку разгрузкой, из-за которой по обе стороны торчат рукоятки ножей, на одном боку в кобуре «стечкин», на другом – «эргэдэшки» и «феньки». С пяток, не меньше. В отряде его кличут уважительно Падре, иногда Папа, за его справедливость, за доброту, за трезвый мужицкий ум. В нем нет, как в молодых, бравады, суеты. С виду флегматичный, добродушный, в бою же сущий дьявол. Был безработным. До сокращения работал на шахте. Бастовал, пикетировал, выходил «на рельсы». Требовал свое, заработанное, кровное. Теперь здесь: надо кормить семью, растить ребятишек.
Сбоку от Любимцева – Игорь Калиниченко, или просто Калина. Он из Иркутска. Из «тигров», забайкальских «вованов». Уперевшись в лежащую шину-запаску ногами словно жокей, он трясется вместе с остальными, усиленно массируя «пятую точку», поблескивая на солнце черными очками. Как и сосед, вооружен до зубов. Хотя, если с таким встретишься на узкой тропе лицом к лицу, разделает так, что мама родная не узнает, и оружия ему для этого не понадобится. Он когда-то, еще до армии, несколько лет занимался у какого-то китайца, мастера ушу, стилем «ба-гуа цюань». В те времена, как сейчас помню, появилась целая серия фильмов с Брюс Ли и Джеки Чаном, мода на всякие восточные единоборства захлестнула страну; секции и клубы по ушу и карате появлялись как грибы после теплого дождя. Показывал нам как-то на досуге он свои финты с концентрацией силы, с силовым дыханием. По его росту и поджарой фигуре и не скажешь, что этот дохляк способен отоварить и в бараний рог согнуть. Поэтому его в начале никто из моих здоровяков всерьез не принимал, пока дело до драки не дошло. Не помню уж, чего там не поделили. Это еще в Тоцком приключилось. В один миг ученик Фэнчуня накостылял дюжине парней. Они и глазом моргнуть не успели, не то что чихнуть. Потом пытался некоторых заинтересовавшихся обучить гимнастике «тайцзицюань» и боевым стойкам. Всяким там: «дракон убирает хвост», «белая змея показывает жало», «свирепый тигр вырвался из пещеры»… Смех один, да и только. Они медленно бродили по двору с отрешенными лицами, плавно водя вокруг руками, сопели через нос, отрабатывая нижнее дыхание, концентрируя внимание в точке «дяньтянь», что ниже пупка на два «цуня». А он все болтал им про энергию «ци», про какие-то там «чакры», которые открываются после долгих упорных тренировок, и что у человека при этом выявляются скрытые сверхспособности организма. Нет, я думаю, эти экзотические штучки, всякие «цигуны», «цюани», «яни», «тяни», «хвосты драконов» и прочая восточная премудрость не для нас, не для белых людей.
Калину зауважали еще больше после случая со снайпером. Потерь в отряде не было. Бог пока миловал! Тьфу! Тьфу! Если не считать нелепого ранения Морозова. Случилось это в начале командировки, пуля угодила сержанту в плечо. Ночью, балда, не выдержал, закурил «на часах», и какая-то сука тут же поймала его в прицел. На следующий день снова выстрел, пуля тренькнула рядом с головой Науменко, чистившего оружие у окна. Бедняга целую неделю в себя не мог прийти. Стреляли явно из сильно разрушенного здания «пожарки», что в конце улицы, со второго этажа. Отрядил пяток братишек пошустрее, они окольными путями быстро пробрались к оному месту. Тут Калиниченко и показал свои способности, нутром вычислил, где может находиться вражина. Остановив жестом ребят, он скользнул вдоль стены по битому кирпичу, через который пробивались островками лопухи да пырей; нырнул в проем и замер под щербатым выступом у закопченной амбразуры окна. Услышав шорох и приглушенные голоса, отстегнул чеку и баскетбольным крюком забросил «феньку» внутрь. Взрыв. Садануло тогда по перепонкам крепко. Неожиданно из боковой щели вместе с облаком пыли вылетел весь в крови перепуганный насмерть парень с квадратными глазами, его Калина тут же вырубил молниеносным ударом подъема в голову. Обыскали «потроха вонючего». Ничего крамольного не нашли, кроме «синяка» на правом плече. А за стеной обнаружили мертвого снайпера. Потом Игорек здорово переживал, что не взял ту гниду живьем. Двенадцать зарубок было у гада на прикладе винтовки. Двенадцать жизней наших ребят.
Ближе к кабине расположился стройный розовощекий красавец Меркулов, вечно недовольный всем тип с бегающими карими глазами. Была у младшего сержанта одна нехорошая черта: тырить все, что плохо лежит. Мародер он был отпетый. Если б не Вишняков, плакали бы «вахи» горючими слезами, оплакивая свое добро. Ему бы служить в средние века, когда полководцы давали своим солдатам три дня на разграбление захваченных городов. Уж тогда бы он постарался на славу. Пришлось Александру прилично попотеть с подшефным. Одних только нравоучительных бесед было проведено, наверное, не менее трех. А уж потом Вишняков воспитывал его своим проверенным способом, крепким кулаком. Чтобы в следующий раз неповадно было, навешал люлей сверх меры, вырабатывая устойчивый условный рефлекс.
Напротив Меркулова клюет носом, то и дело вздрагивая, невыспавшийся после ночного наряда Боливар, Вася Светлов. Невысокий жилистый парень с уродливым белым шрамом через лоб. Служил в московском погранотряде в Таджикистане, воевал с бандами наркокурьеров и прочей сволочью. Насмотрелся на гражданскую войну, на резню, – выше крыши! На толпы несчастных беженцев. То в Афган прут сплошной галдящей стеной со своими чумазыми ребятишками, то оттуда, голодные, оборванные, пытаются возвернуться. А прозвали его за выносливость и недюжинную силу, потому что двужильный он, как Боливар, что «не вынесет двоих».
– Считай, по-нашему, мы выпили немного! Не вру, ей-богу! Скажи, Серега! – обернувшись и дружески хлопнув по плечу Полякова, пропел радист Мартыненко.
– Отстань! – отмахнулся хмурый Сергей, недовольно мотнув головой.
– Вы не глядите, что Сережа все кивает, – продолжал неугомонный радист. – Он соображает, все понимает! А что молчит – так это от волнения, от осознанья и просветленья…
Алешка Мартыненко, самый молодой из команды, необстрелянный. Отслужил в Чите во «внутренних», потом вернулся домой в Тольятти, устроился на ВАЗ. Все складывалось прекрасно: хорошая работа, приличный заработок, учиться поступил на заочное отделение. На следующий год летом поехал с компанией друзей-туристов на Грушинский фестиваль, песни послушать, людей посмотреть, себя показать. Там все и случилось. Познакомился с красивой веселой девушкой, вместе на «горе» фонариками светили, если прозвучавшая песня нравилась. Влюбился без памяти. Женился. Теперь локти кусает. Любимая оказалась распоследней шлюхой, каких свет не видывал. Ее, говорит, в Самаре каждая шавка знала. Одним словом, гулянками, пьянками и прочими фортелями довела парня до «края». Опозоренный, оскорбленный в лучших чувствах, парень готов был на себя руки наложить. Мать и друзья советовали сменить обстановку, уехать куда-нибудь на время, пока не уляжется нервный срыв и не зарубцуется душевная рана. А тут набор контрактников в Чечню…
Зажмурившись от лучей солнца, мелькавших в просветах между деревьями, словно вспышки стробоскопа, Вишняков опустил голову и уставился в пол. Он никогда не садился в кабину, где висело облако пыли, хоть топор вешай, а предпочитал трястись со всеми в кузове, обдуваемый ветерком. Да и в железной коробке чувствовал себя неуютно, как в мышеловке. Поэтому всегда уступал свое место рядом с Витькой Мухомором кому-нибудь из подчиненных.
Витек – тертый калач. Афган прошел: «наливники» гонял до Герата. Дважды горел, левая сторона лица сильно обезображена. На перевале Саланг, зимой, в туннеле, забитом военной техникой, чуть богу душу не отдал. Еще б немного – задохнулся. Неряха страшный, вечно чумазый, как трубочист, но машину держит в идеальном состоянии. Лихачит, конечно, этого не отнимешь, характер такой, неукротимый, как у мустанга. Какой русский не любит быстрой езды?
Частенько приходится «контачить» с аборигенами. Как-то в разговоре один из местных «чехов» обозвал Вишнякова жестоким ястребом. Да, они ястребы. Безжалостные ястребы. И будут ими, пока всякая мразь убивает, калечит русское население. Глумится над немощными стариками, насилует беззащитных женщин, детей лишает детства, превращая в бездомных сирот. Они ястребы для всякой сволочи, которая за все ответит: за кровь, за слезы, за рабство. Пощады от них пусть не ждет. Они – ястребы.
Впереди, с бойцами на броне, пылили «бэтээры», лихо, словно болиды «Формулы-1» на гоночной трассе, объезжая колдобины и ямы. «Урал» трясло и подбрасывало на, испещренном рытвинами асфальте. У бойцов белесые соляные разводы под мышками. От едкого пота пощипывает глаза. Вишняков лизнул языком блестящую на солнце тыльную сторону ладони. Привкус соли.
– Эх, искупнуться бы, мужики!
Пуля, пробив пластину бронежилета и зацепив позвоночник, прожгла правое легкое и засела в ребрах. Александра от удара развернуло, и он, потеряв сознание, как мешок шмякнулся на дно кузова рядом с запасным скатом, в который они упирались пыльными «берцами».
Он не слышал ни взрыва фугаса перед автомобилем, ни бешеной автоматной трескотни, ни криков, ни стонов своих товарищей. Сверху всей тяжестью на него навалился, дергающийся в конвульсиях Поляков с широко открытым в агонии синим ртом…
Вишняков, закованный наглухо в гипсовый корсет, смотрел в белый потолок, на котором ему были знакомы все шероховатости и трещинки. Мишка Боженков вслух читал газету. Чтение часто прерывалось горячими спорами и колкими репликами, которые отпускали больные. Внезапно Мишка на полуслове замолчал. Наступила гробовая тишина, несвойственная их шумной палате. Александр, лежащий у окна, в недоумении повернул голову. Взоры всех были устремлены в сторону открытой двери. Там, рядом с заведущим отделением Ароном Ивановичем стояла женщина в белом халате, без чепчика, с короткой стрижкой. В левой руке у нее был большой полосатый пакет, в правой – скомканный носовой платок. После ранения зрение у Александра значительно ухудшилось. Что-то знакомое почудилось ему в этом расплывчатом женском силуэте. Он во все глаза вглядывался, боясь из-за невесть откуда появившегося тумана, потерять родные милые черты. Теплая нежная волна накатила на него.
– Гаврошик, – прошептал он сквозь слезы…
Подрывники
Впереди медленно двигались, внимательно всматриваясь в поверхность дороги и торчащие по обочинам кусты, Мирошкин с овчаркой Гоби и саперы, вооруженные миноискателями и щупами. А за ними, чуть поодаль, взвод старшего лейтенанта Тимохина. Осень была в самом разгаре: посадки, окаймлявшие дорогу, уже начали сбрасывать с себя позолоченную листву. Сдуваемые легким прохладным ветерком умершие листья, переливаясь на солнце яркими красками, плавно кружились и падали на головы и на плечи солдат, на покрытый колдобинами и рваными заплатами старый асфальт. Чистый утренний воздух пьянил божественными запахами осени. Дышалось легко, непринужденно, полной грудью. Тишину нарушали только завораживающий шелест листвы да посвистывание какой-то перелетающей с места на место одинокой пичуги за кюветом, заполненным мутной водой. Солнечные лучи ласкали молодые задумчивые лица, играли на них веселыми юркими бликами и слепящими глаза зайчиками отражались на холодных стволах «калашей». Хотелось жить, мечтать, любить и не думать о войне.