Страница:
Как они грандиозно совершенно играли с Таней Друбич и с Люсей Савельевой, Людмилой Михайловной Савельевой. И кто там еще был, я не помню… Но как они тончайше играли… В любой джазовой музыке, в любой джазовой импровизации должен быть человек, который задает основной музыкальный тон. Вот этим основным музыкантом всех этих безумств, импровизационных безумств, конечно, был Саша Абдулов. Причем он никогда никого ничему не учил, никогда никому ничего не говорил: сделай так или сделай сяк! Он был даже не деликатен, он был исключительно по-музыкантски расположенным партнером. Всегда говорил: «Слушай, а давай мы тут сделаем так, а давай мы тут сделаем так».
Была вообще грандиозная история. Я ее где-то уже рассказывал или писал, уже не помню, но я ее повторю, потому что меня это поразило. Снималась дочка наша с Таней Аня Соловьева, ангела играла, было ей тогда года два-три. Саша к ней должен был подходить, чего-то ее спросить – и дальше. А Саша не знал еще Аню, не было ничего ни замороченного, ни придуманного, ни Таня, ни я не рассказывали ему. Ну там ангел и ангел, девочка. «Ой, Тань, правда? Это твоя дочка? Ой, ты смотри, да?» Он подошел к ней и спрашивает: «Ну что, Анька, не боишься сниматься, не боишься, нет, не боишься? А чего ладошки мокрые? Почему ладошки мокрые? Не бойся ничего! Давай мы сейчас с тобой все сделаем, все сделаем на ять». Аня говорит: «Да, хорошо, сделаем». – «Значит так. Ты танцуешь, я захожу, облокачиваюсь, да. И так два раза курну, а потом у тебя спрошу: «Ничего, что я куру?» И это стало уже во время съемки такой присказкой, все друг друга спрашивали: «Ничего, что я куру?» Я потом через двадцать лет назвал свою книжку «Ничего, что я куру?». Это все сделал не автор сценария, это все сделала музыка, появление которой нужно было уловить, не пропустить, а дальше держать основной тон и играть. Вот это и есть игра, это и есть актерская профессия. Это игра, а не нудеж, умственный и интеллектуальный нудеж. С этой беспрерывной такой птицефермой, где как-то все стукают, стукают носиками и ищут это проклятое зерно, которое то ли есть, то ли нет. Только стук носиков раздается. А иногда стука носиков не слышно, а слышна музыка. Потому что артистическая профессия – это тоже музыка. А все остальное к этой музыке прикладывается само по себе.
Удивительные взаимоотношения были у Саши и у Тани Друбич. То есть они обожали, когда у них были парные сцены. Они их ждали, им было так это интересно. И когда мы снимали чеховскую картину «О любви», никому и в голову не приходило спросить: «А кто будет лучше играть? Жаров и Андровская или Абдулов и Таня Друбич?» Только пошляки и люди, которые абсолютно не любят и не понимают, что такое искусство, могли такое говорить и могло им в голову такое прийти. Потому что Жаров и Андровская – это два гениальных артиста огромной артистической ушедшей эпохи. А Таня и Саша – это два изумительных артиста эпохи этой, эпохи новой. И они не соревнуются, они живут, каждый в своем времени, честно, чисто и талантливо. И может быть, одна из самых главных любовных сцен, которые пришлось сыграть Тане и Саше, – это сцена, которая заканчивается вальсом в фильме «О любви» в новелле «Медведь». И почему-то каждый раз, когда я смотрю эту сцену, каждый раз какой-то спазм подходит… Настолько здорово выражены эти чувства, которые называются у людей любовью, в этой, в общем-то, бессловесной… немой сцене под великую музыку композитора Гаврилова.
У Тани с Сашей были смешные отношения. Саша все время хотел Таньку как-то втащить в такое постоянное русло большого кинематографа. Все время ей звонили какие-то люди и говорили: «Извините, пожалуйста, нам ваш телефон дал Саша». Причем она ему говорила: «Саша, ты что, обалдел? Ну чего ты даешь мой телефон вообще?» – «Ты что, Тань? Там такая роль. Я когда посмотрел, только ты можешь ее сыграть, только ты». И он так искренне это говорил… А она ему: «Саша, если я и буду сниматься когда-нибудь просто так в чем-то там, в чем могу сниматься, а могу и не сниматься, то это только с тобой». И вот был сразу после картины «О любви» странный разговор, который черт знает чем закончился. Саша говорит: «Слушай, Танька, вот ты после этой самой “О любви” что делаешь в кино?» Она отвечает: «Ничего не делаю. У меня там столько дел вообще по жизни, по дому». «Пойдем, снимемся в одной картине. Колоссальная картина». – «Какая картина?» – «Ну, Улицкую ты уважаешь?» – Она говорит: «Ну – Улицкая – выдающийся писатель». «Пойдем, пойдем вместе снимемся. Это колоссальная будет парная история. Я поставлю условием, что или с тобой, или…» – «А что за история там?» – «Ну Улицкая». Она говорит: «Ну замечательно, что Улицкая. Что за история?» Саша так не хотел говорить, а потом: «Веселые похороны». Таня говорит: «Саша, ты в своем уме? Ну как ты можешь сниматься в картине с названием “Веселые похороны”? Там что, у тебя главная роль?» Саша говорит: «Ну конечно, главная. Но в ней есть одна исключительно ценная вещь, в этой роли». Таня спрашивает: «Какая?» – «Танька, я там всю картину лежу, всю картину лежу. Вот просто лежу. Во-первых, это очень хорошо, я хоть отдохну от всех этих моих мучительных перебежек, да, по жизни. Хоть отдохну. А во-вторых, Тань, это же Улицкая, пойдем!» Таня говорит: «Саша, в картине с таким названием я даже с тобой сниматься не буду, понимаешь, ну не буду, ну…» Он говорит: «Ну так же нельзя. Так, знаешь, так и Гамлета играть нельзя. Потому что Гамлета там, значит, в конце концов выносят ногами вперед». Ну, правда, Таня тут сказала: «Ну и Гамлета играть не нужно». Как-то у нее есть своя точка зрения, неартистическая точка зрения на это. Саша сказал: «Ну как знаешь». И снялся, очень хорошо снялся в картине по прекрасному произведению прекрасного писателя Улицкой «Веселые похороны».
У Саши была очень непростая жизнь. И со стороны кажется, что это такая песня во время забега на Олимпийских играх на пять тысяч метров. Причем он бежит первый и еще поет. Вот такое какое-то ощущение у всех было. Жерар Филип, Фанфан Тюльпан, бежит на пять тысяч метров в трусах и еще поет. Вот как-то так все представляли Сашину жизнь. А это совсем не так. Я могу сказать, что я довольно хорошо знал Сашу. Могу даже сказать, что очень хорошо знал, и ничего этого не было. И когда произошли все эти невероятные и страшные события, встал вопрос об увековечении памяти Саши. Я никогда не думал, что доживу до этой поры. Во-первых, смешно – как это можно увековечить память? Но среди множества предложений хороших, безумных, ярких, нелепых было два предложения, которые я очень хорошо помню, и надеюсь, что моей жизни хватит на то, чтобы это воплотилось в жизнь. Саша был артдиректором, вице-президентом нашего фестиваля «Дух огня», фестиваля дебютного, молодого кино, большого международного фестиваля в городе Ханты-Мансийске. И очень много сделал для того, чтобы этот фестиваль стал таким, какой он есть. Очень много туда вложил энергии и сердца. Я очень хорошо знаю все любимые места Саши второй половины его жизни. И одним из самых любимых Сашиных мест, и моих тоже, был и остается город Ханты-Мансийск. И время, в которое происходит ежегодно наш фестиваль. Это конец зимы, последняя неделя февраля. Там стоят морозы 22–25 градусов, которых, правда, не чувствуешь, потому что там абсолютно сухой, здоровый таежный воздух. А возвращаемся мы в Москву, когда уже весна. И вот на этом перепутье зимы и весны стоит наш фестиваль, к которому мы, когда работали вместе, относились с огромнейшей нежностью и любовью. Очень целомудренно мы относились к этому фестивалю. И вот на фестивале было принято решение обязательно назвать одну из улиц Ханты-Мансийска Сашиным именем. Замечательно, если такая улица появится не только в Ханты-Мансийске, но и в Москве. И тогда же мы задумали сделать постоянно действующую премию, ежегодную премию имени Александра Гавриловича Абдулова за лучшую мужскую и лучшую женскую роли в дебютных фильмах.
Очень талантливый молодой скульптор Алексей Благовестнов сделал прекрасный бронзовый бюст Александра Абдулову. Тогда же мы обратились к нему с просьбой подумать о памятнике Александру Гавриловичу, который по решению правительства Ханты-Мансийского округа Югра должен быть поставлен в городе Ханты-Мансийске. Вскоре Алеша Благовестнов принес первый скульптурный проект, который он сейчас доводит до конца, до очень высоких степеней художественности. Но и там, в этом памятнике, была замечена и обозначена одна из самых главных вещей, которые составляли существо Сашиной жизни. Вот это его блестящее бегание в трусах на пять тысяч метров распевая. Это общий облик Саши. Стадион свистит в дудки, и бьет в ладоши, и приветствует победителя, когда он грудью разрывает ленточку. А на самом деле Саша был иногда очень одиноким, очень, очень одиноким человеком, стоящим на ветру. Это правильно почувствовал Алеша Благовестнов. Мне, когда я вспоминаю Сашу, самым правильным, нежным и сущностным кажется вот это трехмерное изображение, которое сделал Алексей Благовестнов. Мне страшно хотелось бы как одному из людей, которые близко знали и очень любили Сашу Абдулова, хотелось увидеть подлинность в тончайших деталях, в деталях лица, в деталях прически, в деталях… «Всесильный бог деталей, всесильный бог любви», – писал Борис Леонидович Пастернак. Вот Леша Благовестнов сейчас это и делает…
МОНОЛОГ ДЛИНОЮ В ТРИДЦАТЬ ЛЕТ
Была вообще грандиозная история. Я ее где-то уже рассказывал или писал, уже не помню, но я ее повторю, потому что меня это поразило. Снималась дочка наша с Таней Аня Соловьева, ангела играла, было ей тогда года два-три. Саша к ней должен был подходить, чего-то ее спросить – и дальше. А Саша не знал еще Аню, не было ничего ни замороченного, ни придуманного, ни Таня, ни я не рассказывали ему. Ну там ангел и ангел, девочка. «Ой, Тань, правда? Это твоя дочка? Ой, ты смотри, да?» Он подошел к ней и спрашивает: «Ну что, Анька, не боишься сниматься, не боишься, нет, не боишься? А чего ладошки мокрые? Почему ладошки мокрые? Не бойся ничего! Давай мы сейчас с тобой все сделаем, все сделаем на ять». Аня говорит: «Да, хорошо, сделаем». – «Значит так. Ты танцуешь, я захожу, облокачиваюсь, да. И так два раза курну, а потом у тебя спрошу: «Ничего, что я куру?» И это стало уже во время съемки такой присказкой, все друг друга спрашивали: «Ничего, что я куру?» Я потом через двадцать лет назвал свою книжку «Ничего, что я куру?». Это все сделал не автор сценария, это все сделала музыка, появление которой нужно было уловить, не пропустить, а дальше держать основной тон и играть. Вот это и есть игра, это и есть актерская профессия. Это игра, а не нудеж, умственный и интеллектуальный нудеж. С этой беспрерывной такой птицефермой, где как-то все стукают, стукают носиками и ищут это проклятое зерно, которое то ли есть, то ли нет. Только стук носиков раздается. А иногда стука носиков не слышно, а слышна музыка. Потому что артистическая профессия – это тоже музыка. А все остальное к этой музыке прикладывается само по себе.
Удивительные взаимоотношения были у Саши и у Тани Друбич. То есть они обожали, когда у них были парные сцены. Они их ждали, им было так это интересно. И когда мы снимали чеховскую картину «О любви», никому и в голову не приходило спросить: «А кто будет лучше играть? Жаров и Андровская или Абдулов и Таня Друбич?» Только пошляки и люди, которые абсолютно не любят и не понимают, что такое искусство, могли такое говорить и могло им в голову такое прийти. Потому что Жаров и Андровская – это два гениальных артиста огромной артистической ушедшей эпохи. А Таня и Саша – это два изумительных артиста эпохи этой, эпохи новой. И они не соревнуются, они живут, каждый в своем времени, честно, чисто и талантливо. И может быть, одна из самых главных любовных сцен, которые пришлось сыграть Тане и Саше, – это сцена, которая заканчивается вальсом в фильме «О любви» в новелле «Медведь». И почему-то каждый раз, когда я смотрю эту сцену, каждый раз какой-то спазм подходит… Настолько здорово выражены эти чувства, которые называются у людей любовью, в этой, в общем-то, бессловесной… немой сцене под великую музыку композитора Гаврилова.
У Тани с Сашей были смешные отношения. Саша все время хотел Таньку как-то втащить в такое постоянное русло большого кинематографа. Все время ей звонили какие-то люди и говорили: «Извините, пожалуйста, нам ваш телефон дал Саша». Причем она ему говорила: «Саша, ты что, обалдел? Ну чего ты даешь мой телефон вообще?» – «Ты что, Тань? Там такая роль. Я когда посмотрел, только ты можешь ее сыграть, только ты». И он так искренне это говорил… А она ему: «Саша, если я и буду сниматься когда-нибудь просто так в чем-то там, в чем могу сниматься, а могу и не сниматься, то это только с тобой». И вот был сразу после картины «О любви» странный разговор, который черт знает чем закончился. Саша говорит: «Слушай, Танька, вот ты после этой самой “О любви” что делаешь в кино?» Она отвечает: «Ничего не делаю. У меня там столько дел вообще по жизни, по дому». «Пойдем, снимемся в одной картине. Колоссальная картина». – «Какая картина?» – «Ну, Улицкую ты уважаешь?» – Она говорит: «Ну – Улицкая – выдающийся писатель». «Пойдем, пойдем вместе снимемся. Это колоссальная будет парная история. Я поставлю условием, что или с тобой, или…» – «А что за история там?» – «Ну Улицкая». Она говорит: «Ну замечательно, что Улицкая. Что за история?» Саша так не хотел говорить, а потом: «Веселые похороны». Таня говорит: «Саша, ты в своем уме? Ну как ты можешь сниматься в картине с названием “Веселые похороны”? Там что, у тебя главная роль?» Саша говорит: «Ну конечно, главная. Но в ней есть одна исключительно ценная вещь, в этой роли». Таня спрашивает: «Какая?» – «Танька, я там всю картину лежу, всю картину лежу. Вот просто лежу. Во-первых, это очень хорошо, я хоть отдохну от всех этих моих мучительных перебежек, да, по жизни. Хоть отдохну. А во-вторых, Тань, это же Улицкая, пойдем!» Таня говорит: «Саша, в картине с таким названием я даже с тобой сниматься не буду, понимаешь, ну не буду, ну…» Он говорит: «Ну так же нельзя. Так, знаешь, так и Гамлета играть нельзя. Потому что Гамлета там, значит, в конце концов выносят ногами вперед». Ну, правда, Таня тут сказала: «Ну и Гамлета играть не нужно». Как-то у нее есть своя точка зрения, неартистическая точка зрения на это. Саша сказал: «Ну как знаешь». И снялся, очень хорошо снялся в картине по прекрасному произведению прекрасного писателя Улицкой «Веселые похороны».
У Саши была очень непростая жизнь. И со стороны кажется, что это такая песня во время забега на Олимпийских играх на пять тысяч метров. Причем он бежит первый и еще поет. Вот такое какое-то ощущение у всех было. Жерар Филип, Фанфан Тюльпан, бежит на пять тысяч метров в трусах и еще поет. Вот как-то так все представляли Сашину жизнь. А это совсем не так. Я могу сказать, что я довольно хорошо знал Сашу. Могу даже сказать, что очень хорошо знал, и ничего этого не было. И когда произошли все эти невероятные и страшные события, встал вопрос об увековечении памяти Саши. Я никогда не думал, что доживу до этой поры. Во-первых, смешно – как это можно увековечить память? Но среди множества предложений хороших, безумных, ярких, нелепых было два предложения, которые я очень хорошо помню, и надеюсь, что моей жизни хватит на то, чтобы это воплотилось в жизнь. Саша был артдиректором, вице-президентом нашего фестиваля «Дух огня», фестиваля дебютного, молодого кино, большого международного фестиваля в городе Ханты-Мансийске. И очень много сделал для того, чтобы этот фестиваль стал таким, какой он есть. Очень много туда вложил энергии и сердца. Я очень хорошо знаю все любимые места Саши второй половины его жизни. И одним из самых любимых Сашиных мест, и моих тоже, был и остается город Ханты-Мансийск. И время, в которое происходит ежегодно наш фестиваль. Это конец зимы, последняя неделя февраля. Там стоят морозы 22–25 градусов, которых, правда, не чувствуешь, потому что там абсолютно сухой, здоровый таежный воздух. А возвращаемся мы в Москву, когда уже весна. И вот на этом перепутье зимы и весны стоит наш фестиваль, к которому мы, когда работали вместе, относились с огромнейшей нежностью и любовью. Очень целомудренно мы относились к этому фестивалю. И вот на фестивале было принято решение обязательно назвать одну из улиц Ханты-Мансийска Сашиным именем. Замечательно, если такая улица появится не только в Ханты-Мансийске, но и в Москве. И тогда же мы задумали сделать постоянно действующую премию, ежегодную премию имени Александра Гавриловича Абдулова за лучшую мужскую и лучшую женскую роли в дебютных фильмах.
Очень талантливый молодой скульптор Алексей Благовестнов сделал прекрасный бронзовый бюст Александра Абдулову. Тогда же мы обратились к нему с просьбой подумать о памятнике Александру Гавриловичу, который по решению правительства Ханты-Мансийского округа Югра должен быть поставлен в городе Ханты-Мансийске. Вскоре Алеша Благовестнов принес первый скульптурный проект, который он сейчас доводит до конца, до очень высоких степеней художественности. Но и там, в этом памятнике, была замечена и обозначена одна из самых главных вещей, которые составляли существо Сашиной жизни. Вот это его блестящее бегание в трусах на пять тысяч метров распевая. Это общий облик Саши. Стадион свистит в дудки, и бьет в ладоши, и приветствует победителя, когда он грудью разрывает ленточку. А на самом деле Саша был иногда очень одиноким, очень, очень одиноким человеком, стоящим на ветру. Это правильно почувствовал Алеша Благовестнов. Мне, когда я вспоминаю Сашу, самым правильным, нежным и сущностным кажется вот это трехмерное изображение, которое сделал Алексей Благовестнов. Мне страшно хотелось бы как одному из людей, которые близко знали и очень любили Сашу Абдулова, хотелось увидеть подлинность в тончайших деталях, в деталях лица, в деталях прически, в деталях… «Всесильный бог деталей, всесильный бог любви», – писал Борис Леонидович Пастернак. Вот Леша Благовестнов сейчас это и делает…
МОНОЛОГ ДЛИНОЮ В ТРИДЦАТЬ ЛЕТ
…Последние семьдесят лет очень многие в этой стране занимались не своим делом. А вообще-то я убежден, что в наших условиях это единственный способ найти себя и занять свое место в общественной иерархии.
Кто-то внедрил в общественное сознание соображение о том, что, например, благотворительность не мое дело… Мое! И, уверяю, заниматься этим гораздо труднее, чем любую роль сыграть в театре или в кино.
Я уверен, что благотворительность в стране нищих и голодных может принести довольно ощутимые результаты…
Не думаю, что она сулит хоть какое-то обеспечение беженцам или людям, живущим за чертой бедности. Вряд ли даже тысячи благотворительных концертов могут помочь пострадавшим от чернобыльской аварии. Почти убежден, что не станет лучше жизнь сирот… Но наша задача – заставить людей снова поверить в благое дело…
Я прекрасно осознаю то, что сколько денег ни соберешь, все это вполне может провалиться в «черную дыру»… Но я хитрый. Кому попало денег не отдаю.
Я привык к снисходительным оценкам наших «Задворок» – «сборище элиты», «шоу для богемы»… Но я не обижаюсь, не бью себя кулаком в грудь, не оправдываюсь. Потому что мы делаем конкретное дело – компьютеры для определенного детского дома или возрождение старейшей церкви в Путинках, разрушенной, разграбленной, на долгие годы заколоченной. Такой и должна быть благотворительность. Конкретной! Я лично вижу результаты своей деятельности…
Я уверен, что должны быть дорогие мероприятия. Нет у тебя денег – смотри с крыши соседнего дома. Или вообще не смотри. На Каннский фестиваль тоже не бесплатно пускают и далеко не всех. Надо создавать престижные шоу, а значит – красивые. Я верю, что когда-нибудь на «Задворках» будут собираться женщины в вечерних туалетах, мужчины в смокингах… Мы отвыкли от красоты. Нам кажется, если мужик в смокинге – значит, он официант.
Кроме того, это ведь не просто коммерческий концерт, но и праздник. Для друзей, близких. Для тех, кого я люблю. Для театра, в котором работаю. А почему я должен думать обо всех глобально?! Обо всех Ленин думал – вот мы и хлебаем эту кашу столько лет…
Я помню, как готовились первые «Задворки» (фестиваль «Задворки» был создан в начале 1990-х). Это мероприятие действительно задумывалось как праздник для своих, для работников театра. С каким сумасшедшим энтузиазмом все пилили, строгали, строили, убирали! Каждый пытался приобщиться к этому празднику, сделать что-то полезное. Это было совсем не коммерческое мероприятие и не просто закрытие очередного театрального сезона, а действительно культурное событие. Разве возможно сохранить атмосферу праздника, если сегодня практически все подобные акции выродились и превратились в этакий повод для выкачивания денег…
И в то же время совершенно очевидно, что на Руси всегда были богатые купцы, для которых вложить деньги в культуру было не просто престижно. Это был вопрос долга. Вопрос чести, если хотите. Так вот, я за возрождение такой чести. Именно такой, а не той, что долгие годы проповедовала коммунистическая партия со своей коммунистической моралью… И потом, я же не обком собираюсь строить, а церковь возрождать. И между первым и вторым – огромная разница…
Сейчас мне стало понятно – да, я стремлюсь быть лидером. Не вижу в этом моем желании ничего плохого. Но осознание этого устремления пришло постепенно. Когда я приехал из Ферганы покорять Москву, у меня за спиной никого и ничего не было. А завоевать свое место под солнцем можно, только воспитав в себе лидера. Иначе тебя подавят другие… Я жил в общежитии. Мама присылала мне двадцать рублей, стипендии я никогда не получал – не мог сдать экзамены по истории КПСС (сейчас оказалось, что я был не таким уж и тупым). На что я мог рассчитывать? Можно было уехать обратно в Фергану… Я уже был к этому практически готов… Сегодня и не представляю, что бы со мной стало, решись я на это бегство. Может быть, стал бы народным артистом Узбекской ССР, а может, спился бы где-нибудь под дувалом… По счастью, меня пригласили на роль в Ленкоме. И понеслось… Пришлось доказывать, что пригласили не зря…
Внутри меня была масса провинциальных комплексов – ненависть к москвичам, к «золотой молодежи». Я считал себя абсолютно гениальным и совершенно незаслуженно обойденным вниманием кинематографистов. Но… стиснув зубы, как последний пацан, бегал на «Мосфильм», снимался в массовках, в атаки ходил… У Митты в картине снялся. «Москва – любовь моя». Мне казалось, роль замечательная, предел мечтаний – мимо меня Курихара проходила… Потом долговязого мальчика заметили. Предложили эпизод – один, другой…
Завоевать Москву было немыслимо трудно… Средняя Азия, где я вырос, – это совершенно другой мир, другая психология, другое воспитание. В Москве я продолжал постоянно драться, попадал в милицию… Я столько всего начудил, пока понял, что к чему…У меня даже был роман с американской шпионкой. Меня об этом в КГБ просветили, когда пытались меня завербовать. Просили отчетов – умоляли сообщать, кто и когда у нее собирается. Требовали, чтобы я ни в коем случае ее не бросал. Поначалу они показались мне ангелами, добрее отца родного. Но я почему-то испугался, понял, что поддаться на уговоры, согласиться с ними очень легко… Но это станет моим концом. Я даже не мог, да и сейчас не могу, объяснить почему. Почувствовал, и все тут… Они в театр стали звонить. Угрожали. Пугали. Впрочем, я до сих пор не уверен, что эта девушка была шпионкой. Она плакала, когда уезжала…
Вообще-то я сам хочу на что-то влиять и что-то менять. Насколько это возможно, насколько это в моих силах… Я хочу видеть красивые дома, красивую одежду. Красивые лица вокруг. И главное, счастливые лица… В нашей стране тебе ничего не грозит только в одном случае – если ты бедный, сирый и убогий. Всех раздражают красота, длинные ноги, ясные выразительные глаза… Подойди к западной женщине и скажи: «Как вы сегодня прекрасно выглядите!» Она ответит: «Спасибо». Наши женщины почему-то начинают стесняться: «Ах, перестаньте. Я только что с работы, и голова у меня немытая». Или хамят: «А сам-то, сам-то! Мужчина, на себя посмотри!» Разве это психология нормального человека? Я устал от серости. Я не могу видеть чернуху на экране, потому что каждый день сталкиваюсь с ней в жизни. Надоело думать о том, как мы все плохо живем. Давайте наконец думать о том, как все будет – да и есть – хорошо. И делать что-то для этого…
Я организовал объединение «Ленком» не потому, что мне нечего делать, а потому, что кроме меня никто за эту работу не взялся. Я точно, в деталях знал, как должно быть все устроено, и я довольно долго ждал, когда этим займутся те, кому положено. Но ничего не менялось. В конце концов я понял, что нельзя рассчитывать на хороших дядей и теть, которые придут и устроят нашу жизнь: поднимут артистам зарплату и вообще дадут возможность зарабатывать. Больше десяти лет я сам получал сто двадцать рублей и знаю, что это такое. Имея сегодня возможность зарабатывать много, я обязан думать о тех людях, которые работают со мной рядом и которые пока лишены такой возможности. Теперь, когда все «звезды» Ленкома, начиная с Марка Захарова, дают концерты, четверть от вырученных денег отчисляется на зарплату артистов театра, которые пока «звездами» не являются. Я против того, чтобы все были бедными, но гордыми. Я за то, чтобы все были гордыми, но богатыми. В нашей же стране большинство деятелей умеют только отнимать и делить, а других действий не знают…
Поначалу я с бешеным азартом смотрел трансляцию последних съездов, как безумный рвался к телевизору, где бы ни находился, надеялся на что-то. А однажды утром услышал, как дикторша пересказывала краткое содержание предыдущего дня работы съезда, – и ошалел, замер… и мне вдруг стало тошно. Я вдруг понял, что это не жизнь, а кино, этакое бесконечное, многосерийное шоу. Свора сытых людей, которые свистят о всеобщем благе… Чисто по-человечески я их очень хорошо понимаю: они борются за свое светлое будущее. Я тоже за него борюсь, но я не делаю этого за счет других. Аморально бороться за собственное счастье, шаря в кармане соседа. Они прекрасно осознают то, что их рука в чужом кармане. Я же бывал в этих комсомольских банях, в которых секретари гуляют. Все они прекрасно всё про себя понимают…
Я никогда не был пионером. Учительница в школе спросила: «Дети! Кто считает, что не достоин высокого звания пионера?» Нашелся единственный дегенерат – я. Встал и сказал: «Не достоин. Двойки получаю, и вообще…» В комсомол же я попал по стечению обстоятельств. В Ферганском драматическом театре было только два комсомольца, а нужно было создать комсомольскую ячейку, и срочно требовался третий. Меня силой втащили. Так что истинным комсомольцем я себя никогда не считал, но перед комсомольскими секретарями изредка выступал. Но это совсем неинтересно…
Вообще в жизни все гораздо страшнее, чем в кино. Я наблюдал такие чудовищные переходы людей из одного состояния в другое! Представьте себе, сидят интеллигентные люди, говорят умные, правильные вещи – срабатывает сдерживающий фактор: присутствие постороннего человека, то есть меня, артиста. Потом выпивают стакан. Потом еще стакан. Сдерживающие факторы перестают срабатывать – ты уже становишься своим. Тогда-то все и начинается… «Неужели у тебя нет премии Ленинского комсомола? Ну, старик, ты даешь! Петя, – обращается старший комсомолец к младшему, – завтра же организуй Абдулову премию…» Еще стакан. И понеслось. И уже девочки. И все остальное, что показано в картине «ЧП районного масштаба». А наутро эти люди тебя даже не узнают…
Конечно, у меня очень много несыгранных ролей – ролей, которые мне очень хотелось бы сыграть… Но не думаю, что я такой уж нереализованный артист. Не могу гневить Бога. Моя судьба в театре сложилась удачно. Да и в кино из шестидесяти картин, в которых я снялся, есть пять, может быть семь, за которые я отвечаю… Но в нашей стране творчество не может дать полного ощущения свободы. Я обязан создать вокруг себя и окружающих меня людей свободную экономическую зону…
Хотя теперь заниматься исключительно профессией мне уже было бы скучно. Нужно все время осваивать что-то новое. Когда-то я занимался реставрацией икон. Сейчас я начал рисовать. Увлекся этим после того как побывал в гостях у Параджанова: совершенно обалдел от его рисунков и коллажей… Жизнь такая короткая, нужно успеть как можно больше…
Я уверен сегодня даже больше, чем когда-либо, что был совершенно прав, не отказываясь от съемок. Я и сейчас много снимаюсь – к сожалению, не всегда удачно. Не могу представить себя сидящим дома сложа руки в ожидании, когда меня пригласят Михалков, Рязанов или Данелия. Я могу перечислить фамилии сотен артистов, очень талантливых, которые так и остались невостребованными. Кинорежиссеры в театры не ходят, ассистенты по подбору актеров – тем более… Можно, конечно, уповать на его величество случай. Но его никогда не будет в твоей жизни, если ты не борешься за него. Я люблю работать, мне нравится играть. Я обожаю экспедиции и гастроли. Почему я должен был лишить себя всего этого? Мне крайне важен процесс. Я не видел больше половины своих фильмов. Для меня важна неконечность этого самого процесса. Снялся в фильме, надо сразу сниматься в следующем. Иначе возникает ощущение чудовищной пустоты…
Некоторым людям кажется, что отношение ко мне изменилось после того как я занялся бизнесом. Вроде как во мне увидели серьезного человека. Дескать, раньше во мне видели только звездного мальчика, победно шагающего из картины в картину и не очень-то разбирающего дорогу… Но это суждения людей, не знающих моих театральных работ. Я очень благодарен Захарову за то, что ему удалось «сломать» меня. Я счастлив, что сегодня у меня нет амплуа. Захаров предложил мне роль Сиплого в «Оптимистической трагедии», когда казалось, что я навечно останусь романтическим героем из «Обыкновенного чуда». Или, например, Верховенский в «Диктатуре совести»… Это роли, о которых в кино и мечтать не приходится. Но тем не менее, я думаю, что количество сыгранных мною киноролей постепенно перешло в качество. Меня заметили хорошие режиссеры. Это лишний раз доказывает, что нельзя сидеть сложа руки и ждать…
Актер – очень зависимая профессия, но мне в жизни всегда очень везло. Однажды я должен был принимать участие в концерте, посвященном сорокалетию Победы. Подготовили номер: я читаю стихи протеста, Долина поет песню протеста, а артисты из ансамбля Моисеева пляшут танец протеста вокруг нас. Шла репетиция. Пришел Демичев (министр культуры СССР, 1974–1986 гг.). Артисты сидят в первых рядах большого темного зала, мандражируют. Он – на самой верхотуре, молча наблюдает. Вдруг голос: «А почему нет Лещенко и Кобзона?» Моисеев (постановщик действа) не смог ответить. Тогда было велено, чтобы они вместо нас с Долиной исполняли песню «Ядерному взрыву – нет!». Перед нами извинились, и мы пошли к выходу. Когда проходили мимо Олега Борисова, который ждал своей очереди, он прошипел: «О, счастливцы».
Потом я отказался читать стихи В. Фирсова на концерте для делегатов XXVII съезда партии. Сотрудник идеологического отдела ЦК партии принес эти стихи прямо в театр, директору. Они назывались «Мы державно идем в коммунизм». Я не знал, что делать. Мы тогда репетировали «Диктатуру совести», и в зале сидел Михаил Шатров. Он мне и насоветовал отказаться. Я позвонил, долго извинялся, ссылался на слабоумие. А потом, черт меня дернул, спросил, читали ли они сами эти стихи. Мне вежливо сказали, что нет, не читали. Я взял и брякнул: «Почитайте. Это за гранью добра и зла». Мне так же вежливо ответили, что обязательно последуют моему совету. Через полчаса из кабинета выскочил перепуганный директор с криком: «Ты никогда не получишь звание заслуженного!» Оказывается, ему позвонили и сказали: «Мы долго решали, кому поручить столь ответственное дело – Лановому или Абдулову. Предпочли Абдулова. Так вот, передайте ему, что нам тоже нравится не все, что он делает. И еще ему передайте, что стихи, одобренные идеологическим отделом ЦК КПСС, не могут быть за гранью добра и зла». И повесили трубку. Театр лихорадило, думали, что за этим последует приказ уволить меня и т. д. Мне удавалось избегать того, в чем многие сегодня каются. Разве это не везение?
…Помню еще один случай. Мне нужно было срочно лететь в Ленинград. Погода нелетная, все рейсы отменяют. Я, как всегда, пошел в «Интурист», потому что там девочки меня любят и всегда помогают. Обещали отправить первым же рейсом. Когда объявили посадку, я прошел в самолет. Вдруг появляется стюардесса и сообщает мне, что другой самолет вылетит на пятнадцать минут раньше. Я пересел. Тот самолет, в котором я уже сидел, разбился…
А однажды я вышел из театра и встретился взглядом с девушкой, которая стояла на улице и явно меня поджидала. Но не очень-то она была похожа на простую поклонницу. И руку как-то странно прятала за спиной. Интуитивно я шарахнулся за собственную машину. На долю секунды опередил ее движение: она достала стакан соляной кислоты и плеснула его в то место, где я стоял, с криком: «Не доставайся никому!» Маньячка.
Кто-то внедрил в общественное сознание соображение о том, что, например, благотворительность не мое дело… Мое! И, уверяю, заниматься этим гораздо труднее, чем любую роль сыграть в театре или в кино.
Я уверен, что благотворительность в стране нищих и голодных может принести довольно ощутимые результаты…
Не думаю, что она сулит хоть какое-то обеспечение беженцам или людям, живущим за чертой бедности. Вряд ли даже тысячи благотворительных концертов могут помочь пострадавшим от чернобыльской аварии. Почти убежден, что не станет лучше жизнь сирот… Но наша задача – заставить людей снова поверить в благое дело…
Я прекрасно осознаю то, что сколько денег ни соберешь, все это вполне может провалиться в «черную дыру»… Но я хитрый. Кому попало денег не отдаю.
Я привык к снисходительным оценкам наших «Задворок» – «сборище элиты», «шоу для богемы»… Но я не обижаюсь, не бью себя кулаком в грудь, не оправдываюсь. Потому что мы делаем конкретное дело – компьютеры для определенного детского дома или возрождение старейшей церкви в Путинках, разрушенной, разграбленной, на долгие годы заколоченной. Такой и должна быть благотворительность. Конкретной! Я лично вижу результаты своей деятельности…
Я уверен, что должны быть дорогие мероприятия. Нет у тебя денег – смотри с крыши соседнего дома. Или вообще не смотри. На Каннский фестиваль тоже не бесплатно пускают и далеко не всех. Надо создавать престижные шоу, а значит – красивые. Я верю, что когда-нибудь на «Задворках» будут собираться женщины в вечерних туалетах, мужчины в смокингах… Мы отвыкли от красоты. Нам кажется, если мужик в смокинге – значит, он официант.
Кроме того, это ведь не просто коммерческий концерт, но и праздник. Для друзей, близких. Для тех, кого я люблю. Для театра, в котором работаю. А почему я должен думать обо всех глобально?! Обо всех Ленин думал – вот мы и хлебаем эту кашу столько лет…
Я помню, как готовились первые «Задворки» (фестиваль «Задворки» был создан в начале 1990-х). Это мероприятие действительно задумывалось как праздник для своих, для работников театра. С каким сумасшедшим энтузиазмом все пилили, строгали, строили, убирали! Каждый пытался приобщиться к этому празднику, сделать что-то полезное. Это было совсем не коммерческое мероприятие и не просто закрытие очередного театрального сезона, а действительно культурное событие. Разве возможно сохранить атмосферу праздника, если сегодня практически все подобные акции выродились и превратились в этакий повод для выкачивания денег…
И в то же время совершенно очевидно, что на Руси всегда были богатые купцы, для которых вложить деньги в культуру было не просто престижно. Это был вопрос долга. Вопрос чести, если хотите. Так вот, я за возрождение такой чести. Именно такой, а не той, что долгие годы проповедовала коммунистическая партия со своей коммунистической моралью… И потом, я же не обком собираюсь строить, а церковь возрождать. И между первым и вторым – огромная разница…
Сейчас мне стало понятно – да, я стремлюсь быть лидером. Не вижу в этом моем желании ничего плохого. Но осознание этого устремления пришло постепенно. Когда я приехал из Ферганы покорять Москву, у меня за спиной никого и ничего не было. А завоевать свое место под солнцем можно, только воспитав в себе лидера. Иначе тебя подавят другие… Я жил в общежитии. Мама присылала мне двадцать рублей, стипендии я никогда не получал – не мог сдать экзамены по истории КПСС (сейчас оказалось, что я был не таким уж и тупым). На что я мог рассчитывать? Можно было уехать обратно в Фергану… Я уже был к этому практически готов… Сегодня и не представляю, что бы со мной стало, решись я на это бегство. Может быть, стал бы народным артистом Узбекской ССР, а может, спился бы где-нибудь под дувалом… По счастью, меня пригласили на роль в Ленкоме. И понеслось… Пришлось доказывать, что пригласили не зря…
Внутри меня была масса провинциальных комплексов – ненависть к москвичам, к «золотой молодежи». Я считал себя абсолютно гениальным и совершенно незаслуженно обойденным вниманием кинематографистов. Но… стиснув зубы, как последний пацан, бегал на «Мосфильм», снимался в массовках, в атаки ходил… У Митты в картине снялся. «Москва – любовь моя». Мне казалось, роль замечательная, предел мечтаний – мимо меня Курихара проходила… Потом долговязого мальчика заметили. Предложили эпизод – один, другой…
Завоевать Москву было немыслимо трудно… Средняя Азия, где я вырос, – это совершенно другой мир, другая психология, другое воспитание. В Москве я продолжал постоянно драться, попадал в милицию… Я столько всего начудил, пока понял, что к чему…У меня даже был роман с американской шпионкой. Меня об этом в КГБ просветили, когда пытались меня завербовать. Просили отчетов – умоляли сообщать, кто и когда у нее собирается. Требовали, чтобы я ни в коем случае ее не бросал. Поначалу они показались мне ангелами, добрее отца родного. Но я почему-то испугался, понял, что поддаться на уговоры, согласиться с ними очень легко… Но это станет моим концом. Я даже не мог, да и сейчас не могу, объяснить почему. Почувствовал, и все тут… Они в театр стали звонить. Угрожали. Пугали. Впрочем, я до сих пор не уверен, что эта девушка была шпионкой. Она плакала, когда уезжала…
Вообще-то я сам хочу на что-то влиять и что-то менять. Насколько это возможно, насколько это в моих силах… Я хочу видеть красивые дома, красивую одежду. Красивые лица вокруг. И главное, счастливые лица… В нашей стране тебе ничего не грозит только в одном случае – если ты бедный, сирый и убогий. Всех раздражают красота, длинные ноги, ясные выразительные глаза… Подойди к западной женщине и скажи: «Как вы сегодня прекрасно выглядите!» Она ответит: «Спасибо». Наши женщины почему-то начинают стесняться: «Ах, перестаньте. Я только что с работы, и голова у меня немытая». Или хамят: «А сам-то, сам-то! Мужчина, на себя посмотри!» Разве это психология нормального человека? Я устал от серости. Я не могу видеть чернуху на экране, потому что каждый день сталкиваюсь с ней в жизни. Надоело думать о том, как мы все плохо живем. Давайте наконец думать о том, как все будет – да и есть – хорошо. И делать что-то для этого…
Я организовал объединение «Ленком» не потому, что мне нечего делать, а потому, что кроме меня никто за эту работу не взялся. Я точно, в деталях знал, как должно быть все устроено, и я довольно долго ждал, когда этим займутся те, кому положено. Но ничего не менялось. В конце концов я понял, что нельзя рассчитывать на хороших дядей и теть, которые придут и устроят нашу жизнь: поднимут артистам зарплату и вообще дадут возможность зарабатывать. Больше десяти лет я сам получал сто двадцать рублей и знаю, что это такое. Имея сегодня возможность зарабатывать много, я обязан думать о тех людях, которые работают со мной рядом и которые пока лишены такой возможности. Теперь, когда все «звезды» Ленкома, начиная с Марка Захарова, дают концерты, четверть от вырученных денег отчисляется на зарплату артистов театра, которые пока «звездами» не являются. Я против того, чтобы все были бедными, но гордыми. Я за то, чтобы все были гордыми, но богатыми. В нашей же стране большинство деятелей умеют только отнимать и делить, а других действий не знают…
Поначалу я с бешеным азартом смотрел трансляцию последних съездов, как безумный рвался к телевизору, где бы ни находился, надеялся на что-то. А однажды утром услышал, как дикторша пересказывала краткое содержание предыдущего дня работы съезда, – и ошалел, замер… и мне вдруг стало тошно. Я вдруг понял, что это не жизнь, а кино, этакое бесконечное, многосерийное шоу. Свора сытых людей, которые свистят о всеобщем благе… Чисто по-человечески я их очень хорошо понимаю: они борются за свое светлое будущее. Я тоже за него борюсь, но я не делаю этого за счет других. Аморально бороться за собственное счастье, шаря в кармане соседа. Они прекрасно осознают то, что их рука в чужом кармане. Я же бывал в этих комсомольских банях, в которых секретари гуляют. Все они прекрасно всё про себя понимают…
Я никогда не был пионером. Учительница в школе спросила: «Дети! Кто считает, что не достоин высокого звания пионера?» Нашелся единственный дегенерат – я. Встал и сказал: «Не достоин. Двойки получаю, и вообще…» В комсомол же я попал по стечению обстоятельств. В Ферганском драматическом театре было только два комсомольца, а нужно было создать комсомольскую ячейку, и срочно требовался третий. Меня силой втащили. Так что истинным комсомольцем я себя никогда не считал, но перед комсомольскими секретарями изредка выступал. Но это совсем неинтересно…
Вообще в жизни все гораздо страшнее, чем в кино. Я наблюдал такие чудовищные переходы людей из одного состояния в другое! Представьте себе, сидят интеллигентные люди, говорят умные, правильные вещи – срабатывает сдерживающий фактор: присутствие постороннего человека, то есть меня, артиста. Потом выпивают стакан. Потом еще стакан. Сдерживающие факторы перестают срабатывать – ты уже становишься своим. Тогда-то все и начинается… «Неужели у тебя нет премии Ленинского комсомола? Ну, старик, ты даешь! Петя, – обращается старший комсомолец к младшему, – завтра же организуй Абдулову премию…» Еще стакан. И понеслось. И уже девочки. И все остальное, что показано в картине «ЧП районного масштаба». А наутро эти люди тебя даже не узнают…
Конечно, у меня очень много несыгранных ролей – ролей, которые мне очень хотелось бы сыграть… Но не думаю, что я такой уж нереализованный артист. Не могу гневить Бога. Моя судьба в театре сложилась удачно. Да и в кино из шестидесяти картин, в которых я снялся, есть пять, может быть семь, за которые я отвечаю… Но в нашей стране творчество не может дать полного ощущения свободы. Я обязан создать вокруг себя и окружающих меня людей свободную экономическую зону…
Хотя теперь заниматься исключительно профессией мне уже было бы скучно. Нужно все время осваивать что-то новое. Когда-то я занимался реставрацией икон. Сейчас я начал рисовать. Увлекся этим после того как побывал в гостях у Параджанова: совершенно обалдел от его рисунков и коллажей… Жизнь такая короткая, нужно успеть как можно больше…
Я уверен сегодня даже больше, чем когда-либо, что был совершенно прав, не отказываясь от съемок. Я и сейчас много снимаюсь – к сожалению, не всегда удачно. Не могу представить себя сидящим дома сложа руки в ожидании, когда меня пригласят Михалков, Рязанов или Данелия. Я могу перечислить фамилии сотен артистов, очень талантливых, которые так и остались невостребованными. Кинорежиссеры в театры не ходят, ассистенты по подбору актеров – тем более… Можно, конечно, уповать на его величество случай. Но его никогда не будет в твоей жизни, если ты не борешься за него. Я люблю работать, мне нравится играть. Я обожаю экспедиции и гастроли. Почему я должен был лишить себя всего этого? Мне крайне важен процесс. Я не видел больше половины своих фильмов. Для меня важна неконечность этого самого процесса. Снялся в фильме, надо сразу сниматься в следующем. Иначе возникает ощущение чудовищной пустоты…
Некоторым людям кажется, что отношение ко мне изменилось после того как я занялся бизнесом. Вроде как во мне увидели серьезного человека. Дескать, раньше во мне видели только звездного мальчика, победно шагающего из картины в картину и не очень-то разбирающего дорогу… Но это суждения людей, не знающих моих театральных работ. Я очень благодарен Захарову за то, что ему удалось «сломать» меня. Я счастлив, что сегодня у меня нет амплуа. Захаров предложил мне роль Сиплого в «Оптимистической трагедии», когда казалось, что я навечно останусь романтическим героем из «Обыкновенного чуда». Или, например, Верховенский в «Диктатуре совести»… Это роли, о которых в кино и мечтать не приходится. Но тем не менее, я думаю, что количество сыгранных мною киноролей постепенно перешло в качество. Меня заметили хорошие режиссеры. Это лишний раз доказывает, что нельзя сидеть сложа руки и ждать…
Актер – очень зависимая профессия, но мне в жизни всегда очень везло. Однажды я должен был принимать участие в концерте, посвященном сорокалетию Победы. Подготовили номер: я читаю стихи протеста, Долина поет песню протеста, а артисты из ансамбля Моисеева пляшут танец протеста вокруг нас. Шла репетиция. Пришел Демичев (министр культуры СССР, 1974–1986 гг.). Артисты сидят в первых рядах большого темного зала, мандражируют. Он – на самой верхотуре, молча наблюдает. Вдруг голос: «А почему нет Лещенко и Кобзона?» Моисеев (постановщик действа) не смог ответить. Тогда было велено, чтобы они вместо нас с Долиной исполняли песню «Ядерному взрыву – нет!». Перед нами извинились, и мы пошли к выходу. Когда проходили мимо Олега Борисова, который ждал своей очереди, он прошипел: «О, счастливцы».
Потом я отказался читать стихи В. Фирсова на концерте для делегатов XXVII съезда партии. Сотрудник идеологического отдела ЦК партии принес эти стихи прямо в театр, директору. Они назывались «Мы державно идем в коммунизм». Я не знал, что делать. Мы тогда репетировали «Диктатуру совести», и в зале сидел Михаил Шатров. Он мне и насоветовал отказаться. Я позвонил, долго извинялся, ссылался на слабоумие. А потом, черт меня дернул, спросил, читали ли они сами эти стихи. Мне вежливо сказали, что нет, не читали. Я взял и брякнул: «Почитайте. Это за гранью добра и зла». Мне так же вежливо ответили, что обязательно последуют моему совету. Через полчаса из кабинета выскочил перепуганный директор с криком: «Ты никогда не получишь звание заслуженного!» Оказывается, ему позвонили и сказали: «Мы долго решали, кому поручить столь ответственное дело – Лановому или Абдулову. Предпочли Абдулова. Так вот, передайте ему, что нам тоже нравится не все, что он делает. И еще ему передайте, что стихи, одобренные идеологическим отделом ЦК КПСС, не могут быть за гранью добра и зла». И повесили трубку. Театр лихорадило, думали, что за этим последует приказ уволить меня и т. д. Мне удавалось избегать того, в чем многие сегодня каются. Разве это не везение?
…Помню еще один случай. Мне нужно было срочно лететь в Ленинград. Погода нелетная, все рейсы отменяют. Я, как всегда, пошел в «Интурист», потому что там девочки меня любят и всегда помогают. Обещали отправить первым же рейсом. Когда объявили посадку, я прошел в самолет. Вдруг появляется стюардесса и сообщает мне, что другой самолет вылетит на пятнадцать минут раньше. Я пересел. Тот самолет, в котором я уже сидел, разбился…
А однажды я вышел из театра и встретился взглядом с девушкой, которая стояла на улице и явно меня поджидала. Но не очень-то она была похожа на простую поклонницу. И руку как-то странно прятала за спиной. Интуитивно я шарахнулся за собственную машину. На долю секунды опередил ее движение: она достала стакан соляной кислоты и плеснула его в то место, где я стоял, с криком: «Не доставайся никому!» Маньячка.