Наконец, так сказать, на десерт, Ягода вероятнее всего оставил самую приятную новость. К нему на прием явился посетитель, некто А.И. Преображенский, директор Художественного музея из города Горький (Нижний Новгород) и сообщил радостное известие: глава Горьковского УНКВД М. Погребинский, известный своими литературными увлечениями, пригласил его написать вдвоем книгу о героическом пути народного комиссара Г.Г. Ягоды. Примечательно, что Погребинский любил описывать преступный мир, среди коего едва ли не слыл за своего и даже имел, как и подобает уголовнику, звериную кличку; по воспоминаниям М.Горького, «он носит рыжую каракулевую шапку кубанских казаков, и «социально опасные» зовут его «Кубанка». Он говорит с ними на «блатном» языке тем же грубовато дружеским и шутливым тоном, как и они с ним»[116]. Набив руку и отточив перо на описании быта и нравов криминального элемента, Погребинский посчитал, что дорос до описания Ягоды. Собственно, его соавтор прибыл к своему персонажу за биографическим материалом. Тщеславный Ягода не мог устоять перед соблазном таким способом обессмертить свое имя, ведь он считал себя уже фигурою до некоторой степени исторической. В стране немало было сделано для прославления органов НКВД и их руководителя.
Когда Ягода возглавил НКВД, «в газетах появились хвалебные статьи об организаторских способностях Ягоды и фотографии Сталина и Ягоды, где они были изображены чуть ли не в обнимку»[117]. В стране пели песню: «Сам Ягода ведет нас и учит. Зорок глаз его, крепка рука». Его имя носили заводы и фабрики, на его родине в городе Рыбинске существовала площадь Ягоды (ныне Соборная), обсуждался даже проект переименовать город Рыбинск в Ягоду[118]. Не хватало лишь особой книги о Ягоде. И вот теперь работа над этой книгою началась. Правда, автор не успел ее закончить, да и гонорар за нее получил незавидный: через полтора года его расстреляли за восхваление «врага народа Ягоды»[119]. Об этом не стоило бы упоминать, однако нам важно попытаться представить себе настроения наркома 15 июля 1936 г. Дело в том, что в тот день он подписал очень важный кадровый приказ, который, вероятнее всего, был подготовлен либо Аграновым, либо кем-то по его поручению. Чтобы лучше оценить его значимость, необходимо сделать еще одно небольшое отступление относительно кадровой политики Ягоды.
Упоминая о весьма сибаритских наклонностях наркома и его ближайшего окружения в личной жизни, нельзя не отметить, что в отношении НКВД в целом Ягода выступал поклонником железной дисциплины и за малейшие признаки «морально-бытового разложения» карал безжалостно, вплоть до увольнения и даже предания суду. Он мечтал создать беспрекословно подчиняющуюся ему структуру, в которой не оставалось бы места для личной жизни. С подчиненными он был крут, груб и не церемонился с теми, кто допускал малейшие провинности. Не говоря об уволенных, в 1934 г. было предано суду 2860, в 1935-м – 6349, в 1936-м – 1945 сотрудников НКВД[120]. Разумеется, некоторое количество работников НКВД отдано под суд по инициативе прокуратуры или партийных органов. Однако известно, что и сам Ягода не имел пощады к «бытовым перерожденцам», кроме своих приближенных. Служебные упущения при Ягоде карались иногда оригинальными дисциплинарными методами. Об одном из них рассказывает служивший в то время в Опероде ГУГБ НКВД А.Т. Рыбин: «Иногда сотрудник терял в толпе объект наблюдения, о чем докладывал начальству. В этих случаях сотрудник подвергался гражданской казни. Был такой начальник Офицеров, который водил несчастного в подвал на расстрел. Бывало, идет по лестнице в подвал, ткнет в спину жертву дулом «маузера» № 2 и скажет: «Ну, сволочь, пошел вон отсюда! В следующий раз утеряешь объект, обязательно здесь же сам расстреляю». Несчастный ни жив ни мертв вылезал из подвала здания Лубянки. Там такие дебри, что сам черт не вылезет оттуда»[121] (если речь здесь идет о Василии Федоровиче Офицерове, то в конце октября 1937 г. ему пришлось еще раз прогуляться к месту расстрела, только на сей раз ему самому «вылезти оттуда» довелось только в виде трупа)[122].
Как усердный садовник заботливо выращивает свой сад, с таким же тщанием Ягода облюбовал Внутреннюю тюрьму НКВД, находившуюся во дворе Главного здания. По замыслу Ягоды, вероятно, она должна была стать не просто наиболее секретным узилищем, обеспечивающим полную изоляцию арестантов от внешнего мира, но и своего рода постоянным напоминанием чекистам о том, что их ожидает в случае малейшего неповиновения. В начале тридцатых годов над старым двухэтажным зданием тюрьмы (до революции там размещались меблированные комнаты общества «Империал») было надстроено еще три этажа, из которых два верхних с одиночными камерами для арестантов, сидевших там не под своими фамилиями, а под номерами. Теперь она насчитывала 118 камер на 350 заключенных. Режим их содержания был продуман в мелочах. Те, кто побывал в ней, вспоминали, что «Лубянская тюрьма отличалась от других своей строгостью и тщательной изоляцией заключенных от внешнего мира. Здесь не разрешались прогулки, свидания, переписка, чтение; запрещалось иметь бумагу, письменный прибор, даже простой карандаш, нитки, иголки[123]. Не допускалась никакая ручная работа. Заключенные должны были находиться в полном бездействии. В тюрьме царили мертвая тишина и гробовое молчание. Окна с железными решетками были так защищены железными экранами, что заключенные не могли видеть не только двора, но даже и кусочка неба. Всю ночь горел ослепительный электрический свет во всех камерах. Ночные допросы у следователей обставлялись особой таинственностью. В тюрьме было довольно чисто и тепло и, собственно, ничему особенно унизительному заключенных не подвергали, но все условия жизни были так скомбинированы, что производили подавляющее и устрашающее действие на психику. Через короткое время многие впадали в полубредовое состояние; случались нередко нервные припадки и умственные заболевания, так что большинство предпочитало сидеть в грязной Бутырской тюрьме»[124]. Если заключенного поощряли прогулкой, то его поднимали в лифте, представляющем собою узкую железную клетку, на крышу здания[125], где он прогуливался в течение двадцати минут под открытым небом. Прогулочная площадка была разделена на шесть секторов, отделенных высокими железными стенами, окрашенными серой масляной краской[126].
Рядом с Внутренней тюрьмой в том же дворике находилось подвальное помещение буфета для сотрудников ведомства, куда они ходили завтракать, «ибо в буфете сотрудникам выдавались масло, яйца, хлеб, что в городе можно было достать с большим трудом». В связи с этим поход в буфет вызывал у работников НКВД чувство страха перед Внутренней тюрьмой и Ягодой, который мог их в любой момент туда отправить. «Мы проходили по Внутреннему двору, – вспоминал Г. Агабеков, – разгороженному деревянным забором, у которого стоял часовой. За этим забором помещалась часть внутренней тюрьмы. Недалеко от часового стоял большой грузовик-ящик, окрашенный в черный цвет. Эту машину, когда она мчится по улицам Москвы, жители называют «черный ворон». Сейчас шофер возился с машиной. Видимо, чистил после ночной работы.
– Когда я вижу эту машину, меня дрожь берет, – сказал Кеворкян, обращаясь ко мне на армянском языке.
– Что, у тебя совесть нечиста? – спросил я. – Нечего дрожать, лучше привыкай. Тебе ведь не миновать внутреннего двора, – добавил я, смеясь»[127].
Если Ягода получал сигнал о том, что в каком-либо подразделении НКВД неблагополучно, он направлял туда творить расправу верного Миронова, который в частном разговоре с начальником Ленинградского УНКВД Л. Заковским признавался, что ему самому надоели «эти карательные экспедиции»[128]. И вот чья-то услужливая рука подложила на стол наркома проект решения судьбы начальника Западно-Сибирского крайуправления НКВД В. Каруцкого. В годы Гражданской войны Каруцкий никаких наград и почестей не снискал (служил он, к слову сказать, в Белой гвардии у Колчака, з атем некоторое время занимался «партизанством», а чуть позже устроился в Красную Армию военследом)[129], зато в мирное время стал завсегдатаем кремлевских банкетов, где запросто общался с партийными вельможами высшего ранга, в частности, Кагановичем[130]. Из-за своей неотесанности в общении с кремлевскими сановниками ему из Москвы пришлось отправиться сначала в Среднюю Азию, а затем в Западную Сибирь. Ягода славился нетерпимым отношением к пьянству тех работников НКВД, кто не входил в его близкое окружение. К примеру, С. В. Пузицкий, многолетний руководитель советской контрразведки, а затем разведки, впоследствии при допросе показал: «В середине 1935 года после ухода из Разведупра я был вызван Ягодой к нему в кабинет. Ягода сразу на меня накинулся с руганью, указав, что я занимаюсь беспробудным пьянством, совершенно не работаю и окончательно разложился, что он вынужден будет, в конце концов, принять по отношению ко мне решительные меры вплоть до того, что передаст суду и поставит вопрос о моем пребывании в партии»[131].
Что же до Василия Каруцкого, то он близок к Ягоде не был, а при этом, по свидетельству близко знавших его, «Каруцкий любил выпить и с годами все более увлекался этим занятием»[132]. Вероятную причину этого сообщает его друг Г. Агабеков: «С Каруцким мы были старые приятели. Молодой человек чрезвычайной толщины, большой добряк, он… очень любил выпить и совсем запил после смерти жены, покончившей с собой из-за каких-то семейных неладов»[133]. Нелады заключались в том, что у нее был сын от первого брака с белогвардейским офицером. От Каруцкого потребовали как условие продолжения чекистской карьеры, чтобы он отослал ребенка к родственникам и не принимал в своем доме. Его жена, не выдержав разлуки с сыном, покончила с собой, и Каруцкий утешался собиранием коллекции порнографических открыток и выпивкой. Его любимая открытка выглядела так: «Болгария, церковь. Ворвались турки, насилуют мо нашенок». Каруцкий очень любил женщин, и у него был подручный Абрашка, который ему их поставлял. Высматривал, обхаживал, сводничал»[134]. Кончилось дело тем, что 15 июля Ягода снял Каруцкого с работы «из-за недопустимого личного образа жизни… бездеятельности и потери чутья»[135]. Очевидно, что Каруцкий был озлоблен на Ягоду за снятие с должности с подобной формулировкой. Но важно и другое – кремлевские покровители почему-то не спешили за него вступиться. С ним повторили тот же ход, что и с Молотовым – дали ему целых полтора месяца на размышление о том, что с ним станет, если бросить его на произвол Ягоды. Полтора месяца человек жил без персональной автомашины с шофером, без исполнительных секретарей и заискивающих помощников, без «подручн ого Абрашки». В перспективе были открепление от роскошных ведомственных санаториев и престижных ведомственных же больниц и поликлиник, от системы снабжения продуктами, которых не знали прилавки обычных магазинов, лишение обслуги (т. е. поваров и горничных), которая по статусу полагалась ему за государственный счет, выселение со спецдачи и роскошного особняка, также полагающихся по должности начальнику крайУНКВД, а дальше – унизительная толкотня в общих очередях, давка в трамваях, отсутствие доступа к привычным продпайкам, невозможность прилично одеться, одним словом – превращение из всемогущих вельмож в совершенно бесправного простого советского человека, трудящегося. Для иллюстрации опишем образ жизни начальника Западно-Сибирского УНКВД по воспоминаниям жены С. Миронова-Короля, занявшего эту должность через несколько месяцев после Каруцкого:
«В Новосибирске нам предоставили особняк бывшего генерал-губернатора. В воротах, оберегая нас, стоял милиционер.
Там был большой двор-сад, в нем эстрада, где выступали для нас приезжающие местные актеры, и еще отдельный домик-бильярдная. В самом дворце устроили для нас просмотровый кинозал. И я, как первая дама города, выбирала из списка, какой именно кинофильм сегодня хочу посмотреть.
У меня был свой «двор», меня окружали «фрейлины» – жены начальников. Кого пригласить, а кого нет, было в моей воле, и они соперничали за мое расположение. Фильмы выбирала я, с ними только советовалась.
Мы, бывало, сидим в зале, смотрим фильм; «подхалимы» несут нам фрукты, пирожные… Да, да, вы правы, конечно, я неверно употребляю это слово. Точнее сказать «слуги», конечно, но я называла их подхалимами – уж очень старались они угодить и предупредить каждое наше желание. Они так и вились вокруг нас. Их теперь называют «обслугой» (не «прислугой» – прислуга была у бывших)…
… Несут пирожные, знаете какие? Внутри налито мороженое с горящим спиртом, но их можно было есть не обжигаясь. Представьте себе, в полутьме зала голубые огоньки пирожных. Я-то, правда, не очень их ела, берегла талию, ела чаще всего одни апельсины.
Мои придворные дамы и пикнуть не смели против меня, те же подхалимки…
Вскоре, как мы приехали, мы были приглашены к Эйхе.
Роберт Индрикович Эйхе, когда-то латышский коммунист, был теперь секретарем Западно-Сибирского крайкома.
И вот представьте себе. Зима. Сибирь. Мороз сорок градусов, кругом лес – ели, сосны, лиственницы. Глухомань, тайга, и вдруг среди этой стужи и снега в глубине поляны – забор, за ним сверкающий сверху донизу огнями дворец!
Мы поднимаемся по ступеням, нас встречает швейцар, кланяется почтительно, открывает перед нами дверь, и мы с мороза попадаем сразу в южную теплынь. К нам кидаются «подхалимы», то бишь, простите, «обслуга», помогают раздеться, а тепло, тепло, как летом. Огромный, залитый светом вестибюль. Прямо – лестница, покрытая мягким ковром, а справа и слева в горшках на каждой ступени – живые распускающиеся лилии. Такой роскоши я никогда еще не видела! Даже у нас в губернаторском особняке такого не было.
Входим в залу. Стены обтянуты красновато-коричневым шелком, а уж шторы, а стол… Словом, ни в сказке сказать, ни пером описать!
Встречает сам Эйхе – высокий, сухощавый, лицо строгое, про него говорили, что он человек честный и культурный, но вельможа.
Пожал руку Сереже, на меня только взглянул – я была со вкусом, хорошо одета, – взглянул мимоходом, поздоровался, но как-то небрежно. Я сразу это пренебрежение к себе почувствовала, вот до сих пор забыть не могу…
Впрочем, за столом он старался быть любезным, протянул мне меню первой, спросил, что я выберу, а я сама не знала, глаза разбегаются. Я и призналась – не знаю… А он говорит мне, как ребенку, упрощая снисходительно, даже ласково:
– А я знаю. Закажите телячьи ножки фрикассе.
<…>
Я говорила, как нас принимал Эйхе на даче-дворце в лесу. После этого мы встречались с ними не раз. У них была еще дача, меньше той, но тоже роскошная, только уютнее, милее.
Однажды мы приехали туда вдвоем. На даче – только Эйхе и его жена (слуг я не считаю)…»[136]
И вдруг из этих дворцов и правительственных дач, где разбегались глаза от изысканных блюд в меню и можно было «не считать» слуг, Каруцкому грозит опасность перебраться прямиком в ряды советских трудящихся – тех самых, которые в это время жили в неотапливаемых бараках, землянках и времянках, давились в очередях за крупой и черствым хлебом, работали в две смены в условиях форсированной индустриализации… Из всего былого великолепия ему оставили только его любимые порнографические открытки – скромную утеху коммуниста и чекиста. И это изгнание из номенклатурного Эдема – благодаря немилости Ягоды. Легко представить себе отношение Каруцкого, и без того не слишком сдержанного, к Ягоде и его клевретам, тем более что он хорошо знал, какой образ жизни в действительности ведут они сами.
Мстительный и злопамятный, не менее твердо Ягода преследовал и выдвиженцев своего злейшего врага Евдокимова – лидера пресловутой «пятерки». Из делавших карьеру под руководством Евдокимова на Правобережной Украине, а затем на Северном Кавказе, он пощадил лишь тех, кому посчастливилось подружиться с давним любимцем Ягоды Фриновским, которого нарком сделал начальником Главного управления пограничной и внутренней охраны (ГУПВО) НКВД. Этот человек, внук православного священника и сын учителя, недоучившийся семинарист, оказался начисто лишен каких-либо нравственных принципов, к тому же обладал исключительными способностями к подхалимажу. Среди уцелевших в НКВД выдвиженцев Евдокимова он оказывал, пожалуй, особое покровительство двум своим давним сослуживцам по Правобережной Украине (там они служили в начале 20-х гг.) – заместителю начальника УНКВД по Северному Кавказу Владимиру Курскому и заместителю начальника УНКВД по Ленинграду и Ленинградской области Н.Г. Николаеву-Журиду. Последнему покровительствовал также оперативный секретарь НКВД комиссар госбезопасности 3-го ранга Я.А. Дейч. И Курского, и Николаева-Журида Ягода не жаловал как евдокимовцев в прошлом, но терпел в своем ведомстве, видимо, за особую старательность. Возможно, сыграли роль и их личные связи с влиятельными ягодовцами: Курский и Молчанов родились в Харькове в 1897 г. и там же выросли. Курский вряд ли доводился начальнику СПО другом детства: он вырос в бедной еврейской семье (его отец работал портным), трудился подмастерьем у часовщика и наверняка не испытывал дружелюбных чувств к воспитанникам Харьковской торговой школы, где учился на коммерсанта юный Жорж Молчанов. Все же, как мы увидим в дальнейшем, в стиле работы и построения карьеры Курского видна школа Молчанова. Что же касается Николаева-Журида, то он учился в Киевском университете в те же годы, что и Миронов с Гаем.
И тем не менее наверняка потребовалась поддержка по меньшей мере самого Агранова, чтобы Курский 15 июля неожиданно получил место Каруцкого – начальника Западно-Сибирского крайуправления НКВД. По сравнению с Северным Кавказом, несмотря на более суровый климат, это в то время считалось важным повышением. Дело в том, что партийным наместником Западной Сибири являлся Роберт Эйхе, любимец Сталина, недавно введенный им в Политбюро, восходящая звезда кремлевского небосклона. Работа с Эйхе расценивалась как дело высокого престижа. Он проявил себя горячим энтузиастом массовых репрессий. Через полгода на декабрьском Пленуме ЦК ВКП(б) он слегка упрекнет самого Сталина: «Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко!» При таком секретаре крайкома перед начальником Западно-Сибирского УНКВД открывались поистине безбрежные перспективы проявить свои способности к карательной деятельности.
Возвышение Курского можно объяснить лишь настроением эйфории от радостных для Ягоды известий, полученных им 15 июля, которые упоминались выше, да еще тем, что он, видимо, не знал в то время о предательстве Агранова (тот позднее жаловался, как непросто было ему протащить через Ягоду нужные решения по кадрам: «Тов. Ягода крепко держал в своих руках работу по кадрам и не давал возможности переставить людей»[137]). Вторая кадровая перестановка, состоявшаяся в тот же день, должна была пройти легче. Ягода наверняка знал, что Сталин недоволен членом ЦК ВКП(б), первым секретарем Свердловского обкома Иваном Кабаковым. Пламенный сталинист, Кабаков никогда не принадлежал ни к каким оппозициям, стремясь мчаться по орбитам сталинской политики впереди генеральной линии партии. Сталинский принцип пренебрежения уровнем потребления во имя форсированной индустриализации и других политических задач он доводил до предельных результатов. Бывший слесарь, Кабаков держал трудящееся население области в такой нищете, что при нем в Свердловске стояли огромные очереди даже за хлебом. Признавая этот факт на февральско-мартовском Пленуме 1937 года, он свалил его на происки «врагов», после чего перешел к тому, что его волновало гораздо больше продовольственных проблем: «В одном магазине встретили такой факт – на обертку используют книги Зиновьева»[138]. Сталин не терпел не в меру исполнительных дураков – тех, кто доводил его политическую линию до абсурда. Летом 1936 г. Кабакову оставалось менее года до исключения из ЦК и ареста в качестве «врага народа». Поэтому решение предварительно заменить начальника Свердловского облУНКВД не должно было вызвать особых сомнений у Ягоды.
Когда Ягода возглавил НКВД, «в газетах появились хвалебные статьи об организаторских способностях Ягоды и фотографии Сталина и Ягоды, где они были изображены чуть ли не в обнимку»[117]. В стране пели песню: «Сам Ягода ведет нас и учит. Зорок глаз его, крепка рука». Его имя носили заводы и фабрики, на его родине в городе Рыбинске существовала площадь Ягоды (ныне Соборная), обсуждался даже проект переименовать город Рыбинск в Ягоду[118]. Не хватало лишь особой книги о Ягоде. И вот теперь работа над этой книгою началась. Правда, автор не успел ее закончить, да и гонорар за нее получил незавидный: через полтора года его расстреляли за восхваление «врага народа Ягоды»[119]. Об этом не стоило бы упоминать, однако нам важно попытаться представить себе настроения наркома 15 июля 1936 г. Дело в том, что в тот день он подписал очень важный кадровый приказ, который, вероятнее всего, был подготовлен либо Аграновым, либо кем-то по его поручению. Чтобы лучше оценить его значимость, необходимо сделать еще одно небольшое отступление относительно кадровой политики Ягоды.
Упоминая о весьма сибаритских наклонностях наркома и его ближайшего окружения в личной жизни, нельзя не отметить, что в отношении НКВД в целом Ягода выступал поклонником железной дисциплины и за малейшие признаки «морально-бытового разложения» карал безжалостно, вплоть до увольнения и даже предания суду. Он мечтал создать беспрекословно подчиняющуюся ему структуру, в которой не оставалось бы места для личной жизни. С подчиненными он был крут, груб и не церемонился с теми, кто допускал малейшие провинности. Не говоря об уволенных, в 1934 г. было предано суду 2860, в 1935-м – 6349, в 1936-м – 1945 сотрудников НКВД[120]. Разумеется, некоторое количество работников НКВД отдано под суд по инициативе прокуратуры или партийных органов. Однако известно, что и сам Ягода не имел пощады к «бытовым перерожденцам», кроме своих приближенных. Служебные упущения при Ягоде карались иногда оригинальными дисциплинарными методами. Об одном из них рассказывает служивший в то время в Опероде ГУГБ НКВД А.Т. Рыбин: «Иногда сотрудник терял в толпе объект наблюдения, о чем докладывал начальству. В этих случаях сотрудник подвергался гражданской казни. Был такой начальник Офицеров, который водил несчастного в подвал на расстрел. Бывало, идет по лестнице в подвал, ткнет в спину жертву дулом «маузера» № 2 и скажет: «Ну, сволочь, пошел вон отсюда! В следующий раз утеряешь объект, обязательно здесь же сам расстреляю». Несчастный ни жив ни мертв вылезал из подвала здания Лубянки. Там такие дебри, что сам черт не вылезет оттуда»[121] (если речь здесь идет о Василии Федоровиче Офицерове, то в конце октября 1937 г. ему пришлось еще раз прогуляться к месту расстрела, только на сей раз ему самому «вылезти оттуда» довелось только в виде трупа)[122].
Как усердный садовник заботливо выращивает свой сад, с таким же тщанием Ягода облюбовал Внутреннюю тюрьму НКВД, находившуюся во дворе Главного здания. По замыслу Ягоды, вероятно, она должна была стать не просто наиболее секретным узилищем, обеспечивающим полную изоляцию арестантов от внешнего мира, но и своего рода постоянным напоминанием чекистам о том, что их ожидает в случае малейшего неповиновения. В начале тридцатых годов над старым двухэтажным зданием тюрьмы (до революции там размещались меблированные комнаты общества «Империал») было надстроено еще три этажа, из которых два верхних с одиночными камерами для арестантов, сидевших там не под своими фамилиями, а под номерами. Теперь она насчитывала 118 камер на 350 заключенных. Режим их содержания был продуман в мелочах. Те, кто побывал в ней, вспоминали, что «Лубянская тюрьма отличалась от других своей строгостью и тщательной изоляцией заключенных от внешнего мира. Здесь не разрешались прогулки, свидания, переписка, чтение; запрещалось иметь бумагу, письменный прибор, даже простой карандаш, нитки, иголки[123]. Не допускалась никакая ручная работа. Заключенные должны были находиться в полном бездействии. В тюрьме царили мертвая тишина и гробовое молчание. Окна с железными решетками были так защищены железными экранами, что заключенные не могли видеть не только двора, но даже и кусочка неба. Всю ночь горел ослепительный электрический свет во всех камерах. Ночные допросы у следователей обставлялись особой таинственностью. В тюрьме было довольно чисто и тепло и, собственно, ничему особенно унизительному заключенных не подвергали, но все условия жизни были так скомбинированы, что производили подавляющее и устрашающее действие на психику. Через короткое время многие впадали в полубредовое состояние; случались нередко нервные припадки и умственные заболевания, так что большинство предпочитало сидеть в грязной Бутырской тюрьме»[124]. Если заключенного поощряли прогулкой, то его поднимали в лифте, представляющем собою узкую железную клетку, на крышу здания[125], где он прогуливался в течение двадцати минут под открытым небом. Прогулочная площадка была разделена на шесть секторов, отделенных высокими железными стенами, окрашенными серой масляной краской[126].
Рядом с Внутренней тюрьмой в том же дворике находилось подвальное помещение буфета для сотрудников ведомства, куда они ходили завтракать, «ибо в буфете сотрудникам выдавались масло, яйца, хлеб, что в городе можно было достать с большим трудом». В связи с этим поход в буфет вызывал у работников НКВД чувство страха перед Внутренней тюрьмой и Ягодой, который мог их в любой момент туда отправить. «Мы проходили по Внутреннему двору, – вспоминал Г. Агабеков, – разгороженному деревянным забором, у которого стоял часовой. За этим забором помещалась часть внутренней тюрьмы. Недалеко от часового стоял большой грузовик-ящик, окрашенный в черный цвет. Эту машину, когда она мчится по улицам Москвы, жители называют «черный ворон». Сейчас шофер возился с машиной. Видимо, чистил после ночной работы.
– Когда я вижу эту машину, меня дрожь берет, – сказал Кеворкян, обращаясь ко мне на армянском языке.
– Что, у тебя совесть нечиста? – спросил я. – Нечего дрожать, лучше привыкай. Тебе ведь не миновать внутреннего двора, – добавил я, смеясь»[127].
Если Ягода получал сигнал о том, что в каком-либо подразделении НКВД неблагополучно, он направлял туда творить расправу верного Миронова, который в частном разговоре с начальником Ленинградского УНКВД Л. Заковским признавался, что ему самому надоели «эти карательные экспедиции»[128]. И вот чья-то услужливая рука подложила на стол наркома проект решения судьбы начальника Западно-Сибирского крайуправления НКВД В. Каруцкого. В годы Гражданской войны Каруцкий никаких наград и почестей не снискал (служил он, к слову сказать, в Белой гвардии у Колчака, з атем некоторое время занимался «партизанством», а чуть позже устроился в Красную Армию военследом)[129], зато в мирное время стал завсегдатаем кремлевских банкетов, где запросто общался с партийными вельможами высшего ранга, в частности, Кагановичем[130]. Из-за своей неотесанности в общении с кремлевскими сановниками ему из Москвы пришлось отправиться сначала в Среднюю Азию, а затем в Западную Сибирь. Ягода славился нетерпимым отношением к пьянству тех работников НКВД, кто не входил в его близкое окружение. К примеру, С. В. Пузицкий, многолетний руководитель советской контрразведки, а затем разведки, впоследствии при допросе показал: «В середине 1935 года после ухода из Разведупра я был вызван Ягодой к нему в кабинет. Ягода сразу на меня накинулся с руганью, указав, что я занимаюсь беспробудным пьянством, совершенно не работаю и окончательно разложился, что он вынужден будет, в конце концов, принять по отношению ко мне решительные меры вплоть до того, что передаст суду и поставит вопрос о моем пребывании в партии»[131].
Что же до Василия Каруцкого, то он близок к Ягоде не был, а при этом, по свидетельству близко знавших его, «Каруцкий любил выпить и с годами все более увлекался этим занятием»[132]. Вероятную причину этого сообщает его друг Г. Агабеков: «С Каруцким мы были старые приятели. Молодой человек чрезвычайной толщины, большой добряк, он… очень любил выпить и совсем запил после смерти жены, покончившей с собой из-за каких-то семейных неладов»[133]. Нелады заключались в том, что у нее был сын от первого брака с белогвардейским офицером. От Каруцкого потребовали как условие продолжения чекистской карьеры, чтобы он отослал ребенка к родственникам и не принимал в своем доме. Его жена, не выдержав разлуки с сыном, покончила с собой, и Каруцкий утешался собиранием коллекции порнографических открыток и выпивкой. Его любимая открытка выглядела так: «Болгария, церковь. Ворвались турки, насилуют мо нашенок». Каруцкий очень любил женщин, и у него был подручный Абрашка, который ему их поставлял. Высматривал, обхаживал, сводничал»[134]. Кончилось дело тем, что 15 июля Ягода снял Каруцкого с работы «из-за недопустимого личного образа жизни… бездеятельности и потери чутья»[135]. Очевидно, что Каруцкий был озлоблен на Ягоду за снятие с должности с подобной формулировкой. Но важно и другое – кремлевские покровители почему-то не спешили за него вступиться. С ним повторили тот же ход, что и с Молотовым – дали ему целых полтора месяца на размышление о том, что с ним станет, если бросить его на произвол Ягоды. Полтора месяца человек жил без персональной автомашины с шофером, без исполнительных секретарей и заискивающих помощников, без «подручн ого Абрашки». В перспективе были открепление от роскошных ведомственных санаториев и престижных ведомственных же больниц и поликлиник, от системы снабжения продуктами, которых не знали прилавки обычных магазинов, лишение обслуги (т. е. поваров и горничных), которая по статусу полагалась ему за государственный счет, выселение со спецдачи и роскошного особняка, также полагающихся по должности начальнику крайУНКВД, а дальше – унизительная толкотня в общих очередях, давка в трамваях, отсутствие доступа к привычным продпайкам, невозможность прилично одеться, одним словом – превращение из всемогущих вельмож в совершенно бесправного простого советского человека, трудящегося. Для иллюстрации опишем образ жизни начальника Западно-Сибирского УНКВД по воспоминаниям жены С. Миронова-Короля, занявшего эту должность через несколько месяцев после Каруцкого:
«В Новосибирске нам предоставили особняк бывшего генерал-губернатора. В воротах, оберегая нас, стоял милиционер.
Там был большой двор-сад, в нем эстрада, где выступали для нас приезжающие местные актеры, и еще отдельный домик-бильярдная. В самом дворце устроили для нас просмотровый кинозал. И я, как первая дама города, выбирала из списка, какой именно кинофильм сегодня хочу посмотреть.
У меня был свой «двор», меня окружали «фрейлины» – жены начальников. Кого пригласить, а кого нет, было в моей воле, и они соперничали за мое расположение. Фильмы выбирала я, с ними только советовалась.
Мы, бывало, сидим в зале, смотрим фильм; «подхалимы» несут нам фрукты, пирожные… Да, да, вы правы, конечно, я неверно употребляю это слово. Точнее сказать «слуги», конечно, но я называла их подхалимами – уж очень старались они угодить и предупредить каждое наше желание. Они так и вились вокруг нас. Их теперь называют «обслугой» (не «прислугой» – прислуга была у бывших)…
… Несут пирожные, знаете какие? Внутри налито мороженое с горящим спиртом, но их можно было есть не обжигаясь. Представьте себе, в полутьме зала голубые огоньки пирожных. Я-то, правда, не очень их ела, берегла талию, ела чаще всего одни апельсины.
Мои придворные дамы и пикнуть не смели против меня, те же подхалимки…
Вскоре, как мы приехали, мы были приглашены к Эйхе.
Роберт Индрикович Эйхе, когда-то латышский коммунист, был теперь секретарем Западно-Сибирского крайкома.
И вот представьте себе. Зима. Сибирь. Мороз сорок градусов, кругом лес – ели, сосны, лиственницы. Глухомань, тайга, и вдруг среди этой стужи и снега в глубине поляны – забор, за ним сверкающий сверху донизу огнями дворец!
Мы поднимаемся по ступеням, нас встречает швейцар, кланяется почтительно, открывает перед нами дверь, и мы с мороза попадаем сразу в южную теплынь. К нам кидаются «подхалимы», то бишь, простите, «обслуга», помогают раздеться, а тепло, тепло, как летом. Огромный, залитый светом вестибюль. Прямо – лестница, покрытая мягким ковром, а справа и слева в горшках на каждой ступени – живые распускающиеся лилии. Такой роскоши я никогда еще не видела! Даже у нас в губернаторском особняке такого не было.
Входим в залу. Стены обтянуты красновато-коричневым шелком, а уж шторы, а стол… Словом, ни в сказке сказать, ни пером описать!
Встречает сам Эйхе – высокий, сухощавый, лицо строгое, про него говорили, что он человек честный и культурный, но вельможа.
Пожал руку Сереже, на меня только взглянул – я была со вкусом, хорошо одета, – взглянул мимоходом, поздоровался, но как-то небрежно. Я сразу это пренебрежение к себе почувствовала, вот до сих пор забыть не могу…
Впрочем, за столом он старался быть любезным, протянул мне меню первой, спросил, что я выберу, а я сама не знала, глаза разбегаются. Я и призналась – не знаю… А он говорит мне, как ребенку, упрощая снисходительно, даже ласково:
– А я знаю. Закажите телячьи ножки фрикассе.
<…>
Я говорила, как нас принимал Эйхе на даче-дворце в лесу. После этого мы встречались с ними не раз. У них была еще дача, меньше той, но тоже роскошная, только уютнее, милее.
Однажды мы приехали туда вдвоем. На даче – только Эйхе и его жена (слуг я не считаю)…»[136]
И вдруг из этих дворцов и правительственных дач, где разбегались глаза от изысканных блюд в меню и можно было «не считать» слуг, Каруцкому грозит опасность перебраться прямиком в ряды советских трудящихся – тех самых, которые в это время жили в неотапливаемых бараках, землянках и времянках, давились в очередях за крупой и черствым хлебом, работали в две смены в условиях форсированной индустриализации… Из всего былого великолепия ему оставили только его любимые порнографические открытки – скромную утеху коммуниста и чекиста. И это изгнание из номенклатурного Эдема – благодаря немилости Ягоды. Легко представить себе отношение Каруцкого, и без того не слишком сдержанного, к Ягоде и его клевретам, тем более что он хорошо знал, какой образ жизни в действительности ведут они сами.
Мстительный и злопамятный, не менее твердо Ягода преследовал и выдвиженцев своего злейшего врага Евдокимова – лидера пресловутой «пятерки». Из делавших карьеру под руководством Евдокимова на Правобережной Украине, а затем на Северном Кавказе, он пощадил лишь тех, кому посчастливилось подружиться с давним любимцем Ягоды Фриновским, которого нарком сделал начальником Главного управления пограничной и внутренней охраны (ГУПВО) НКВД. Этот человек, внук православного священника и сын учителя, недоучившийся семинарист, оказался начисто лишен каких-либо нравственных принципов, к тому же обладал исключительными способностями к подхалимажу. Среди уцелевших в НКВД выдвиженцев Евдокимова он оказывал, пожалуй, особое покровительство двум своим давним сослуживцам по Правобережной Украине (там они служили в начале 20-х гг.) – заместителю начальника УНКВД по Северному Кавказу Владимиру Курскому и заместителю начальника УНКВД по Ленинграду и Ленинградской области Н.Г. Николаеву-Журиду. Последнему покровительствовал также оперативный секретарь НКВД комиссар госбезопасности 3-го ранга Я.А. Дейч. И Курского, и Николаева-Журида Ягода не жаловал как евдокимовцев в прошлом, но терпел в своем ведомстве, видимо, за особую старательность. Возможно, сыграли роль и их личные связи с влиятельными ягодовцами: Курский и Молчанов родились в Харькове в 1897 г. и там же выросли. Курский вряд ли доводился начальнику СПО другом детства: он вырос в бедной еврейской семье (его отец работал портным), трудился подмастерьем у часовщика и наверняка не испытывал дружелюбных чувств к воспитанникам Харьковской торговой школы, где учился на коммерсанта юный Жорж Молчанов. Все же, как мы увидим в дальнейшем, в стиле работы и построения карьеры Курского видна школа Молчанова. Что же касается Николаева-Журида, то он учился в Киевском университете в те же годы, что и Миронов с Гаем.
И тем не менее наверняка потребовалась поддержка по меньшей мере самого Агранова, чтобы Курский 15 июля неожиданно получил место Каруцкого – начальника Западно-Сибирского крайуправления НКВД. По сравнению с Северным Кавказом, несмотря на более суровый климат, это в то время считалось важным повышением. Дело в том, что партийным наместником Западной Сибири являлся Роберт Эйхе, любимец Сталина, недавно введенный им в Политбюро, восходящая звезда кремлевского небосклона. Работа с Эйхе расценивалась как дело высокого престижа. Он проявил себя горячим энтузиастом массовых репрессий. Через полгода на декабрьском Пленуме ЦК ВКП(б) он слегка упрекнет самого Сталина: «Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко!» При таком секретаре крайкома перед начальником Западно-Сибирского УНКВД открывались поистине безбрежные перспективы проявить свои способности к карательной деятельности.
Возвышение Курского можно объяснить лишь настроением эйфории от радостных для Ягоды известий, полученных им 15 июля, которые упоминались выше, да еще тем, что он, видимо, не знал в то время о предательстве Агранова (тот позднее жаловался, как непросто было ему протащить через Ягоду нужные решения по кадрам: «Тов. Ягода крепко держал в своих руках работу по кадрам и не давал возможности переставить людей»[137]). Вторая кадровая перестановка, состоявшаяся в тот же день, должна была пройти легче. Ягода наверняка знал, что Сталин недоволен членом ЦК ВКП(б), первым секретарем Свердловского обкома Иваном Кабаковым. Пламенный сталинист, Кабаков никогда не принадлежал ни к каким оппозициям, стремясь мчаться по орбитам сталинской политики впереди генеральной линии партии. Сталинский принцип пренебрежения уровнем потребления во имя форсированной индустриализации и других политических задач он доводил до предельных результатов. Бывший слесарь, Кабаков держал трудящееся население области в такой нищете, что при нем в Свердловске стояли огромные очереди даже за хлебом. Признавая этот факт на февральско-мартовском Пленуме 1937 года, он свалил его на происки «врагов», после чего перешел к тому, что его волновало гораздо больше продовольственных проблем: «В одном магазине встретили такой факт – на обертку используют книги Зиновьева»[138]. Сталин не терпел не в меру исполнительных дураков – тех, кто доводил его политическую линию до абсурда. Летом 1936 г. Кабакову оставалось менее года до исключения из ЦК и ареста в качестве «врага народа». Поэтому решение предварительно заменить начальника Свердловского облУНКВД не должно было вызвать особых сомнений у Ягоды.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента