Страница:
Сергей Лапшин
Победить смертью храбрых
Kulturkampf (нем.) – любые формы борьбы за установление общей национальной культуры. Применительно к ВОВ – полномасштабное столкновение цивилизации и культуры европейской с аналогичными ценностями и мировоззрением народов, населявших на тот момент СССР. В данном контексте термин введен в оборот послевоенными западными историками и применяется для оправдания и объяснения необходимости «крестового похода на Восток 1941 года».
Лебеди
Нельсон
Мужчина, расположившийся напротив, внимательно меня слушал.
Я, как нетрудно догадаться, в очередной раз повествовал о своей иномирной сущности, о том, как умудрился попасть в сию негостеприимную реальность, о недавних приключениях. Военный иногда недоверчиво качал головой, улыбался, кивая, и пару раз даже удивленно хмыкнул. Но при всем при том ни разу меня не прервал. Иными словами, мой рассказ больше напоминал вольное изложение, чем лаконичный доклад.
– Так вот. Когда вы закончили разведку, герр лейтенант подумал, что я привел его в ловушку. Хотел показательно меня «порезать на ремни». Я предложил разобраться по-мужски… Дальше вы все видели. – Я сглотнул, чувствуя, как сухость пережимает горло.
Жутко хотелось пить.
– Воды разрешите? – попросил я, вполне разумно предполагая, что длительный рассказ заслуживает определенной благодарности.
Мужчина снял с пояса фляжку и передал мне. Я сделал несколько жадных глотков. Чтобы полностью утолить жажду, следовало бы выпить всю воду, но сделать это я постеснялся. С сожалением оторвался от фляжки и вернул ее владельцу. Военный, приняв от меня свое имущество, задал первый за всю нашу беседу вопрос:
– Чья эта земля, ты знаешь?
– Не в курсе, – покачал я головой. – Мне кажется, если сотрудники комбината ехали сюда без особых напрягов, значит, она в их собственности. Либо они с этим вопросом не особо заморачиваются, – добавил, пожав плечами.
– Что? – удивленно переспросил меня собеседник.
– В смысле, их мало интересует такая мелочь, как право собственности, – быстро поправился я.
Военный задумчиво покивал. Складывалось ощущение, что и мое пояснение осталось для него непонятым. Потер пальцами гладко выбритый подбородок и снова взглянул на меня пытливо:
– Если бы мы не вмешались, тебя бы расстреляли. На что ты рассчитывал, сворачивая немцу голову?
Хороший вопрос. Прямо в точку. Я его ждал.
Да ни на что я не рассчитывал, если честно. И вы, парни, как снег на голову, свалились. Уж на вас я точно не надеялся.
Раньше мне казалось, что я всегда и везде поступаю правильно. Я просто убежден был в своей правильности до того самого момента. Рассудочно, не ввязываясь в безнадежные дела, не рискуя попусту, старался выбирать исключительно правильную дорогу. Единственно возможный верный путь. И ведь какая штука – не могу сказать, что тут, с лейтенантом, меня переклинило. Я был в бешенстве, конечно, да что там – в ярости. Однако в тот самый миг я четко взвесил все «за» и «против». И решение убить было для меня сознательным. Опять же, как получилось, – единственно верным.
– Ни на что, – признался я. И добавил, интуитивно понимая, что сказанного недостаточно: – Просто… если уж мне хана, то пусть и их станет на одного меньше.
В лице моего собеседника что-то на секунду дрогнуло. Изменилось выражение глаз. И я будто бы увидел в нем свое отражение. Или он во мне – свое.
Я, как нетрудно догадаться, в очередной раз повествовал о своей иномирной сущности, о том, как умудрился попасть в сию негостеприимную реальность, о недавних приключениях. Военный иногда недоверчиво качал головой, улыбался, кивая, и пару раз даже удивленно хмыкнул. Но при всем при том ни разу меня не прервал. Иными словами, мой рассказ больше напоминал вольное изложение, чем лаконичный доклад.
– Так вот. Когда вы закончили разведку, герр лейтенант подумал, что я привел его в ловушку. Хотел показательно меня «порезать на ремни». Я предложил разобраться по-мужски… Дальше вы все видели. – Я сглотнул, чувствуя, как сухость пережимает горло.
Жутко хотелось пить.
– Воды разрешите? – попросил я, вполне разумно предполагая, что длительный рассказ заслуживает определенной благодарности.
Мужчина снял с пояса фляжку и передал мне. Я сделал несколько жадных глотков. Чтобы полностью утолить жажду, следовало бы выпить всю воду, но сделать это я постеснялся. С сожалением оторвался от фляжки и вернул ее владельцу. Военный, приняв от меня свое имущество, задал первый за всю нашу беседу вопрос:
– Чья эта земля, ты знаешь?
– Не в курсе, – покачал я головой. – Мне кажется, если сотрудники комбината ехали сюда без особых напрягов, значит, она в их собственности. Либо они с этим вопросом не особо заморачиваются, – добавил, пожав плечами.
– Что? – удивленно переспросил меня собеседник.
– В смысле, их мало интересует такая мелочь, как право собственности, – быстро поправился я.
Военный задумчиво покивал. Складывалось ощущение, что и мое пояснение осталось для него непонятым. Потер пальцами гладко выбритый подбородок и снова взглянул на меня пытливо:
– Если бы мы не вмешались, тебя бы расстреляли. На что ты рассчитывал, сворачивая немцу голову?
Хороший вопрос. Прямо в точку. Я его ждал.
Да ни на что я не рассчитывал, если честно. И вы, парни, как снег на голову, свалились. Уж на вас я точно не надеялся.
Раньше мне казалось, что я всегда и везде поступаю правильно. Я просто убежден был в своей правильности до того самого момента. Рассудочно, не ввязываясь в безнадежные дела, не рискуя попусту, старался выбирать исключительно правильную дорогу. Единственно возможный верный путь. И ведь какая штука – не могу сказать, что тут, с лейтенантом, меня переклинило. Я был в бешенстве, конечно, да что там – в ярости. Однако в тот самый миг я четко взвесил все «за» и «против». И решение убить было для меня сознательным. Опять же, как получилось, – единственно верным.
– Ни на что, – признался я. И добавил, интуитивно понимая, что сказанного недостаточно: – Просто… если уж мне хана, то пусть и их станет на одного меньше.
В лице моего собеседника что-то на секунду дрогнуло. Изменилось выражение глаз. И я будто бы увидел в нем свое отражение. Или он во мне – свое.
Другие
Терехов внезапно почувствовал неловкость. Улыбнулся смущенно, даже растерянно. Будто бы что-то интимное, близкое и родное проскочило между ним и мальчишкой. И тут же капитана бросило в жар. Обдало горячим лицо и спину. Мысль, мгновенно появившаяся в голове, билась током крови в жилах. Так и есть – ведь родной. Коли все, что говорит, верно, так, может, и есть он его, Терехова, дальний родственник. Ведь для того сражались они, жизней своих не жалели, чтобы потомки их жили. Свободными, честными.
Мог бы Терехов прийти с войны, растить детей, внуков нянчить и в глаза им смотреть, радоваться, что отстоял их будущее, когда нужно было. Но такой судьбы ему было не суждено. Выпало другое – где-то в дрянной и мерзкой действительности встретить того, ради чьего будущего погибли он и вся его группа.
– Значит так, парень, – преодолевая помутнение сознания, произнес капитан. – Вот что скажи… как мы победили?
Нельсон, подсознательно ожидавший этого вопроса, кивнул серьезно. Открыл рот… и застыл молча. Что рассказывать? И как? А главное… кому?
– А вы… простите… – заговорил, преодолевая смущение, – а вы тоже ведь… не отсюда? – И застыл, с жадностью глядя на капитана. Мучительно замерев в ожидании заранее понятного ответа.
– Нет, – качнул головой Терехов, – мы все погибли в сорок третьем. Выполняя задание, – замолчал. Добавил торопливо, как мальчишка, боящийся, что сейчас разрушится воздушный замок: – Сентябрь сорок третьего, Южный фронт.
Капитан впился взглядом в лицо собеседника. И Нельсон, испытывая небывалое облегчение, вздохнул удовлетворенно, расслабленно:
– Армия генерала Толбухина, штурм линии «Вотана»?
Терехов кивнул в ответ, чувствуя, что и его отпускает стянувшее нервы напряжение. Все. Теперь уж точно – все. Безо всяких недосказанностей и нелепых случайностей. Одной крови они. Вот почему парень этот так запросто вышел на немца, не заботясь о последствиях. И вот отчего напомнил он Терехову самого себя.
– Прорыв Миус-фронта летом… – осторожно произнес Нельсон. – В ноябре форсирование Молочной, – и осекся. Считая себя подкованным в вопросах истории, сейчас он неожиданно потерялся. Примерно представлял хронологию, но в точности воспроизвести ее не смог. Для него, как и для многих современников, Великая Отечественная была не более чем цепью давно уже получивших свой штамп операций: битвы за Москву, Сталинград, Курская дуга, форсирование Днепра, операция «Багратион», штурм Берлина. Яркие картинки, почерпнутые из фильмов и книг, смутные воспоминания о посещении музеев. Все, что он мог сказать, неожиданно показалось мелким и совершенно недостойным того человека, что сидел напротив.
Позиционные сражения за плацдарм на Миусе в июле сорок третьего неотделимы от битвы на Курской дуге. Склоны высоты 213,9 стали кладбищем для техники и личного состава эсэсовских танковых дивизий «Дас Райх», «Тотенкомпф» и всего второго танкового корпуса Хауссера. Ожесточенные атаки, волны немецких танков, идущие по желто-зеленому, яркому подсолнечнику. Противотанкисты, укрытые рельефом и растительностью, расстреливали наступающую технику в упор. Чадили десятки дымных костров, раз за разом пехота, доходя до склонов, поднималась врукопашную. И раз за разом русские отбрасывали немцев, заваливая сочную, спелую кукурузу и подсолнухи трупами. Несколько дней ада на земле выпили всю жизнь из эсэсовских соединений. Терехов убивал врагов, наравне со всеми ходил врукопашную и не мог ни знать, ни даже предполагать, что именно они, бойцы и командиры дивизии, держащей безымянную высоту у деревни Степановка, нанесли элитным немецким соединениям едва ли не больший урон, нежели вся битва на Курской дуге. И именно этих танков и самоходок Манштейну не хватило неделю спустя, когда один за другим падали сданные Орел, Белгород и Харьков. Фактически провал операции «Цитадель» и мясорубка июльского наступления Южного фронта в равной степени привели к откату немецких соединений к Днепру[1].
Нельсон молчал, ощущая странную двойственность. С одной стороны, ему нечего было сказать сидящему напротив него, поскольку вопросом он владел слабо. С другой – он почему-то не сомневался, что любые его знания, какой бы глубины они ни были, ни в коей мере не сравнятся с правдой самого капитана. Так что говорить? Форсирование Днепра в сорок третьем, выход на государственную границу… разве это хочет услышать собеседник?
– Мы… – тут же осекся. – Вы победили. Взяли Берлин в сорок пятом, в мае, – и замолчал.
Терехов, сдвинув брови к переносице, удивленно смотрел на собеседника. И пытался соизмерить – осень сорок третьего, весна сорок пятого. Полтора года войны, смертей и разорения. Почему?!
Он едва не выкрикнул это, но вовремя себя остановил. Откуда мальчишке, живущему через шестьдесят пять лет после победы, знать, почему именно так. Терехов отвел глаза и почувствовал, что ему больше ни о чем не хочется спрашивать. Нерационально, совершенно без всякого повода капитан вдруг почувствовал злость на парня. Только секунду назад он был полон расположения к спасенному, а сейчас вдруг обозлился, будто бы вменяя в вину мальчишке полтора года кровавой войны.
– Долго, – безуспешно стараясь скрыть неприязнь, не желая молчать и накапливать в себе раздражение, проронил капитан.
– Долго, – кивнул Нельсон, почувствовав вдруг, насколько же это все-таки много – шестьдесят пять лет между Победой и им самим. Ему нечего было сказать капитану.
Диляров, рассматривая его через оптический прицел винтовки, только хмыкнул. Наглость и самомнение Йозефа Книппеля переходили все границы. Немец остановился у машины и поднял руки, демонстрируя открытые ладони. Судя по его поведению, остатков благоразумия он еще не растерял. По крайней мере, последнюю черту, проведенную как для него, так и для любого другого из его племени и указанную на объявлении, переступить он не решился.
– Мне нужно говорить с вашим командиром! Это очень важно! – Все так же лениво демонстрируя руки, немец повернулся, осматриваясь по сторонам. Заметить скрытых разведчиков было невозможно. Тем не менее он старательно присматривался. Не дождавшись ответа, Книппель опустил руки и принялся неспешно прогуливаться рядом с машиной, всем своим видом показывая, что не собирается уезжать несолоно хлебавши.
– Репей, – припечатал Терехов. В голосе его, вопреки ожиданию, не слышалось осуждения или удивления. Просто констатация факта.
Свиридов, к которому, судя по всему, были обращены слова капитана, согласно кивнул. И тут же добавил:
– Надо бы выслушать его. Пускаем, что ли…
Терехов ничего не ответил, вновь поднес бинокль к глазам. Немец, присев на корточки, изучал опаленный круг травы на обочине дороги. Там, где день назад горел броневик. Потом поднял вверх большой палец. Вроде как одобряя.
Однако не это тронуло капитана. При всей браваде немца всего только одна команда Дилярова отделяла Йозефа от смерти. Важнее было другое – решение Свиридова. Оформленное. Судя по всему, обдуманное. Принятое без совета с ним, Тереховым. Что это было? Проявившаяся самостоятельность, отсутствие интереса к мыслям капитана или сигнал о равноправии, к которому стремится лейтенант?
Что-то не в порядке было с Тереховым. Короткий, нелепый разговор с «потомком» остался неприятным осадком в душе. Капитан даже сам себе не мог объяснить, что именно ему не понравилось.
– Пускаем, – кивнул он, подтверждая решение Свиридова.
Немца проводил Развалов. Провел через минные заграждения и остановился вместе с ним у первого же дома. Через минуту навстречу вышли командиры – Терехов в маскировочном костюме и Свиридов, так и не сменивший форму вермахта. Вчерашний разгром колонны принес множество трофеев, в том числе и два вида обмундирования. Однако ничего менять в своем облике бойцы лейтенанта и он сам не стали.
Сержант, помедлив секунду, протянул ладонь, кивнул немцу на его кобуру. Йозеф удивленно перевел взгляд на Терехова:
– К чему эти условности, командир? Я в ваших руках, вы знаете об этом.
Увидев, что его монолог ни к чему не привел, Книппель сокрушенно покачал головой, вынул из кобуры пистолет и передал его рукояткой вперед сержанту:
– Теперь вы довольны? Мы можем поговорить?
– Говори, – разрешил Терехов, – только очень быстро.
Немец выразительно огляделся по сторонам. Старый дом, угадывающаяся в траве тропинка, покосившийся плетень, не упавший лишь потому, что сплошь порос кустами сирени. Видимо, Книппель считал место не подходящим для разговора. Несколько секунд молчания убедили его в том, что упрямые русские от своего отступаться не намерены. Йозеф со вздохом пустился в объяснения:
– Ей-богу, вы ведете себя несерьезно. У меня к вам очень важный разговор, и он требует сосредоточенности и ответственности. Неужели вы думаете, что я пришел по-соседски справиться о ваших делах?
– Чем плохо? – изобразил непонимание Терехов. – До недавнего времени все это, – капитан обвел ладонью в воздухе замкнутый круг, – принадлежало вашей семье. Что, здесь нет фонтана и уютных беседок для разговоров? Не горят фонари, нет озера с лебедями? Вам отвратительна эта разруха?
Немец скривился, как от съеденного лимона. Помолчал, стараясь сдержаться и не наговорить грубостей в ответ на откровенную глупость.
– Я просто считаю это место не подходящим для серьезного разговора. Вы можете удовлетворить мою просьбу и поговорить в доме?
– Пойдем. – Терехов неожиданно повернулся и зашагал по дороге к центру деревни. Свиридов, удивленно проводив взглядом капитана, кивнул немцу. И сам поспешил следом за ним, гадая в душе, что же такое накатило на прежде сдержанного, всегда уверенного в себе и последовательного в действиях командира. Он будто бы пытался выплеснуть из себя что-то, но в последнюю секунду сдерживался и тут же замыкался. Не заметить его нервозности, несобранности и импульсивности решений было невозможно. Что же случилось? У Свиридова не было ответа.
Мог бы Терехов прийти с войны, растить детей, внуков нянчить и в глаза им смотреть, радоваться, что отстоял их будущее, когда нужно было. Но такой судьбы ему было не суждено. Выпало другое – где-то в дрянной и мерзкой действительности встретить того, ради чьего будущего погибли он и вся его группа.
– Значит так, парень, – преодолевая помутнение сознания, произнес капитан. – Вот что скажи… как мы победили?
Нельсон, подсознательно ожидавший этого вопроса, кивнул серьезно. Открыл рот… и застыл молча. Что рассказывать? И как? А главное… кому?
– А вы… простите… – заговорил, преодолевая смущение, – а вы тоже ведь… не отсюда? – И застыл, с жадностью глядя на капитана. Мучительно замерев в ожидании заранее понятного ответа.
– Нет, – качнул головой Терехов, – мы все погибли в сорок третьем. Выполняя задание, – замолчал. Добавил торопливо, как мальчишка, боящийся, что сейчас разрушится воздушный замок: – Сентябрь сорок третьего, Южный фронт.
Капитан впился взглядом в лицо собеседника. И Нельсон, испытывая небывалое облегчение, вздохнул удовлетворенно, расслабленно:
– Армия генерала Толбухина, штурм линии «Вотана»?
Терехов кивнул в ответ, чувствуя, что и его отпускает стянувшее нервы напряжение. Все. Теперь уж точно – все. Безо всяких недосказанностей и нелепых случайностей. Одной крови они. Вот почему парень этот так запросто вышел на немца, не заботясь о последствиях. И вот отчего напомнил он Терехову самого себя.
– Прорыв Миус-фронта летом… – осторожно произнес Нельсон. – В ноябре форсирование Молочной, – и осекся. Считая себя подкованным в вопросах истории, сейчас он неожиданно потерялся. Примерно представлял хронологию, но в точности воспроизвести ее не смог. Для него, как и для многих современников, Великая Отечественная была не более чем цепью давно уже получивших свой штамп операций: битвы за Москву, Сталинград, Курская дуга, форсирование Днепра, операция «Багратион», штурм Берлина. Яркие картинки, почерпнутые из фильмов и книг, смутные воспоминания о посещении музеев. Все, что он мог сказать, неожиданно показалось мелким и совершенно недостойным того человека, что сидел напротив.
Позиционные сражения за плацдарм на Миусе в июле сорок третьего неотделимы от битвы на Курской дуге. Склоны высоты 213,9 стали кладбищем для техники и личного состава эсэсовских танковых дивизий «Дас Райх», «Тотенкомпф» и всего второго танкового корпуса Хауссера. Ожесточенные атаки, волны немецких танков, идущие по желто-зеленому, яркому подсолнечнику. Противотанкисты, укрытые рельефом и растительностью, расстреливали наступающую технику в упор. Чадили десятки дымных костров, раз за разом пехота, доходя до склонов, поднималась врукопашную. И раз за разом русские отбрасывали немцев, заваливая сочную, спелую кукурузу и подсолнухи трупами. Несколько дней ада на земле выпили всю жизнь из эсэсовских соединений. Терехов убивал врагов, наравне со всеми ходил врукопашную и не мог ни знать, ни даже предполагать, что именно они, бойцы и командиры дивизии, держащей безымянную высоту у деревни Степановка, нанесли элитным немецким соединениям едва ли не больший урон, нежели вся битва на Курской дуге. И именно этих танков и самоходок Манштейну не хватило неделю спустя, когда один за другим падали сданные Орел, Белгород и Харьков. Фактически провал операции «Цитадель» и мясорубка июльского наступления Южного фронта в равной степени привели к откату немецких соединений к Днепру[1].
Нельсон молчал, ощущая странную двойственность. С одной стороны, ему нечего было сказать сидящему напротив него, поскольку вопросом он владел слабо. С другой – он почему-то не сомневался, что любые его знания, какой бы глубины они ни были, ни в коей мере не сравнятся с правдой самого капитана. Так что говорить? Форсирование Днепра в сорок третьем, выход на государственную границу… разве это хочет услышать собеседник?
– Мы… – тут же осекся. – Вы победили. Взяли Берлин в сорок пятом, в мае, – и замолчал.
Терехов, сдвинув брови к переносице, удивленно смотрел на собеседника. И пытался соизмерить – осень сорок третьего, весна сорок пятого. Полтора года войны, смертей и разорения. Почему?!
Он едва не выкрикнул это, но вовремя себя остановил. Откуда мальчишке, живущему через шестьдесят пять лет после победы, знать, почему именно так. Терехов отвел глаза и почувствовал, что ему больше ни о чем не хочется спрашивать. Нерационально, совершенно без всякого повода капитан вдруг почувствовал злость на парня. Только секунду назад он был полон расположения к спасенному, а сейчас вдруг обозлился, будто бы вменяя в вину мальчишке полтора года кровавой войны.
– Долго, – безуспешно стараясь скрыть неприязнь, не желая молчать и накапливать в себе раздражение, проронил капитан.
– Долго, – кивнул Нельсон, почувствовав вдруг, насколько же это все-таки много – шестьдесят пять лет между Победой и им самим. Ему нечего было сказать капитану.
***
«Хорьх», сверкнув вымытыми боками, остановился в паре десятков метров от предупредительных щитов. Задняя дверь открылась, и из салона неторопливо, в некоторой степени даже вальяжно, выбрался высокий и стройный молодой человек.Диляров, рассматривая его через оптический прицел винтовки, только хмыкнул. Наглость и самомнение Йозефа Книппеля переходили все границы. Немец остановился у машины и поднял руки, демонстрируя открытые ладони. Судя по его поведению, остатков благоразумия он еще не растерял. По крайней мере, последнюю черту, проведенную как для него, так и для любого другого из его племени и указанную на объявлении, переступить он не решился.
– Мне нужно говорить с вашим командиром! Это очень важно! – Все так же лениво демонстрируя руки, немец повернулся, осматриваясь по сторонам. Заметить скрытых разведчиков было невозможно. Тем не менее он старательно присматривался. Не дождавшись ответа, Книппель опустил руки и принялся неспешно прогуливаться рядом с машиной, всем своим видом показывая, что не собирается уезжать несолоно хлебавши.
– Репей, – припечатал Терехов. В голосе его, вопреки ожиданию, не слышалось осуждения или удивления. Просто констатация факта.
Свиридов, к которому, судя по всему, были обращены слова капитана, согласно кивнул. И тут же добавил:
– Надо бы выслушать его. Пускаем, что ли…
Терехов ничего не ответил, вновь поднес бинокль к глазам. Немец, присев на корточки, изучал опаленный круг травы на обочине дороги. Там, где день назад горел броневик. Потом поднял вверх большой палец. Вроде как одобряя.
Однако не это тронуло капитана. При всей браваде немца всего только одна команда Дилярова отделяла Йозефа от смерти. Важнее было другое – решение Свиридова. Оформленное. Судя по всему, обдуманное. Принятое без совета с ним, Тереховым. Что это было? Проявившаяся самостоятельность, отсутствие интереса к мыслям капитана или сигнал о равноправии, к которому стремится лейтенант?
Что-то не в порядке было с Тереховым. Короткий, нелепый разговор с «потомком» остался неприятным осадком в душе. Капитан даже сам себе не мог объяснить, что именно ему не понравилось.
– Пускаем, – кивнул он, подтверждая решение Свиридова.
Немца проводил Развалов. Провел через минные заграждения и остановился вместе с ним у первого же дома. Через минуту навстречу вышли командиры – Терехов в маскировочном костюме и Свиридов, так и не сменивший форму вермахта. Вчерашний разгром колонны принес множество трофеев, в том числе и два вида обмундирования. Однако ничего менять в своем облике бойцы лейтенанта и он сам не стали.
Сержант, помедлив секунду, протянул ладонь, кивнул немцу на его кобуру. Йозеф удивленно перевел взгляд на Терехова:
– К чему эти условности, командир? Я в ваших руках, вы знаете об этом.
Увидев, что его монолог ни к чему не привел, Книппель сокрушенно покачал головой, вынул из кобуры пистолет и передал его рукояткой вперед сержанту:
– Теперь вы довольны? Мы можем поговорить?
– Говори, – разрешил Терехов, – только очень быстро.
Немец выразительно огляделся по сторонам. Старый дом, угадывающаяся в траве тропинка, покосившийся плетень, не упавший лишь потому, что сплошь порос кустами сирени. Видимо, Книппель считал место не подходящим для разговора. Несколько секунд молчания убедили его в том, что упрямые русские от своего отступаться не намерены. Йозеф со вздохом пустился в объяснения:
– Ей-богу, вы ведете себя несерьезно. У меня к вам очень важный разговор, и он требует сосредоточенности и ответственности. Неужели вы думаете, что я пришел по-соседски справиться о ваших делах?
– Чем плохо? – изобразил непонимание Терехов. – До недавнего времени все это, – капитан обвел ладонью в воздухе замкнутый круг, – принадлежало вашей семье. Что, здесь нет фонтана и уютных беседок для разговоров? Не горят фонари, нет озера с лебедями? Вам отвратительна эта разруха?
Немец скривился, как от съеденного лимона. Помолчал, стараясь сдержаться и не наговорить грубостей в ответ на откровенную глупость.
– Я просто считаю это место не подходящим для серьезного разговора. Вы можете удовлетворить мою просьбу и поговорить в доме?
– Пойдем. – Терехов неожиданно повернулся и зашагал по дороге к центру деревни. Свиридов, удивленно проводив взглядом капитана, кивнул немцу. И сам поспешил следом за ним, гадая в душе, что же такое накатило на прежде сдержанного, всегда уверенного в себе и последовательного в действиях командира. Он будто бы пытался выплеснуть из себя что-то, но в последнюю секунду сдерживался и тут же замыкался. Не заметить его нервозности, несобранности и импульсивности решений было невозможно. Что же случилось? У Свиридова не было ответа.
Нельсон
Изначально я думал, что наконец-то обрел почву под ногами. Враг моего врага – помните? Хотя нет, не совсем так. Ведь даже та колонна, в которой везли нас, подверглась нападению казаков. Впоследствии выяснилось, что коллаборационистам мы никакие не друзья. Впрочем, Бон мне достаточно быстро объяснил, что к чему. Нападения на конвои, даже на деревни и села не были для казаков чем-то из ряда вон выходящим. Так сказать, пикантная особенность их бизнеса. А вот чего они точно и ни при каких обстоятельствах не делали, так это не убивали немцев. Это было запрещено под угрозой истребления всего хутора вообще. Весомая мотивация. Так что казаков даже толком Сопротивлением нельзя было назвать. Какая-то криминальная бригада периода моего детства.
А вот эти ребята не просто разгромили, а именно уничтожили и охрану, и самих немцев. Без всяких раздумий и терзаний, не учитывая политическую обстановку. И главное, я могу сказать почему. В какой-то мере я их даже понял, вернее, встал на их место. Все очень просто.
Перед ними был враг, и они врага уничтожали. Без пиетета, с рассудочной ненавистью, просто делая ту работу, к которой привыкли за годы войны. Чем отличался от них я? Разве, бросив вызов лейтенанту и прикончив его, думал о снисхождении или о последствиях? Нет. Это был мой противник, враг, оккупант, которого мне следовало убить. Пусть даже ценой собственной жизни.
И ведь, черт побери, именно это и заставило капитана, да и всех остальных мысленно поставить на мне печать «свой». Так что же случилось дальше?
Этот наш краткий разговор… итогом которого стала моя изоляция. Я целый день провел один в выделенной мне комнате. Не под надзором, боже упаси, и не под арестом. По крайней мере, со стороны так не выглядело. Однако мне просто принесли вечером ужин, а утром завтрак, не пытаясь ни заговорить, ни подвязать к какому-то делу.
Тут даже лезть не надо было глубоко в анализ. Достаточно вспомнить, чем закончился наш разговор с капитаном. Вот интересно: я что, виноват, что ли, что война так долго продлилась? Нет, ну понятно, что раз все подразделение (а я воспринимал всех этих военных как единую войсковую часть) погибло разом, значит, что-то такое они там сделали, на войне. Что-то, безусловно, геройское. Ну и что, после этого их подвига Германия сразу сдаться должна была, что ли?
Да и я тут при чем? Родился через сорок с лишним лет после войны, чего с меня требовать? Это несправедливо. Нечестно меня спасать, давать надежду, что вот наконец-то все наладилось, а потом просто не разговаривать со мной. Хорошо еще – открыто не презирают.
Нет, наверное, его как-то можно было понять. Ну, расстроен человек неожиданным известием, понятно. Но, блин, он ведь не знает еще… ага… вот именно. Он много чего не знает из нашего будущего. И, боюсь, некоторые вещи ему совсем не понравятся. Если уж так резко капитан отреагировал на победу через полтора года, то стоит ли мне заикаться о развале Союза и капиталистическом пути развития РФ?
Мне бы, наверное, задуматься об этом. Прикинуть, как выкрутиться, отредактировать свой предполагаемый рассказ о будущем. Однако меня занимали мысли иного характера. Внезапно подумалось, что там, дома, я никогда не понимал ветеранов. Они были для меня сморщенными старичками, которые склочно требовали уступить место в автобусе, без очереди проходили к кассе и трясли медалями… Они не раздражали, просто проходили мимо в параллельном пространстве, не затрагивая мою жизнь, а я никак не касался их существования. Даже когда войну изучал, фильмы смотрел, рылся в Инете, не сопоставлял их – ссохшихся пожилых людей – и тех, кто привел Красную армию к победе. Да уж. Я не понимал их, не воспринимал всерьез.
И здесь их же, на этот раз молодых, полных сил, я понять снова был не в состоянии.
– Как ты? – Таким образом ко мне обращались первый раз в этой реальности. Здоровый, на голову повыше меня, крепкий молодой парень с висящим поперек груди автоматом без всякого стука вошел в комнату. – Живой, что ль? – вновь добродушно поинтересовался он, не скрывая широкой улыбки. – Чего смурной такой? Зашибли вчера?
Это входило в жуткий диссонанс с моими недавними мыслями… Парень был будто с картинки. С победного плаката, с фотографий, где они все такие: причесанные, красивые… помните? И этот, с чубом светлых волос, широкоскулый, с приятной улыбкой, богатырским ростом и телосложением, полностью отвечал всем требованиям коммунистических художников.
– Не… нормально… живой, – ответил я, поднимаясь со стула. И только сейчас сообразил, что именно еще меня поразило. Ведь это впервые, получается, с момента моего провала, заходя ко мне в комнату или камеру, со мной просто нормально здоровались и не наставляли на меня оружие.
– Молодцом вчера, – бесстрашно подошел ко мне парень и хлопнул ладонью по плечу, – покажешь потом, как время будет?
Я замедленно кивнул, с трудом соображая. Видимо, он имел в виду то, что я сотворил с немцем. И тут же мысль переключилась на другое, меня словно обожгло.
Вот! Вот такого приема я желал, о таком мечтал! Неожиданная благодарность и радость так переполнили меня, что я чуть не бросился на грудь солдату.
– Немецкий знаешь, так? – вопросительно дернул подбородком боец.
Я кивнул:
– Знаю, разговорный.
– Тогда давай за мной, командир зовет, помощь твоя нужна, – заявил как о деле решенном. Развернулся и вышел из комнаты.
Я направился за ним, теряясь в догадках.
Что толку в рефлексии? И почему я решил, будто обязательно все будет плохо? Непоследовательность собственных рассуждений настораживала. Но, что поделать, любая мысль отталкивается от исходных данных, а менялись они для меня с калейдоскопической частотой.
Следуя за бойцом, я пытался привнести порядок в хаос мыслей. Для начала следовало определиться с собственной позицией. Думается, понятие «временный союзник» сейчас не прокатывало. Следовало сказать четкое «за» или «против».
Хотя – странные рассуждения. Я что, откажусь от бойцов Красной армии? Интересно, в пользу кого, если нам с Боном здесь достаются одни тумаки и оскорбления? Рассуждая здраво, на что я обижался? На первичный шок командира, когда он узнал о длительности войны?
Ну, хорошо – постарался остепенить я сам себя. А что будет, когда он узнает о, так сказать, «самом большом секрете»? Не вышвырнут ли меня вон, как потомка, не оправдавшего надежды на светлое коммунистическое будущее? В какой-то степени это было бы логично.
Впереди маячила широкая спина бойца. Ремень автомата, между лопаток… Это ведь не доверие. И не проверка моей лояльности. Человек, только что открыто улыбавшийся, искренне считает меня своим.
И ведь, черт побери, это верно! Верно настолько, что мне не нужно искать аргументов и оправданий, не нужно выстраивать цепочки выводов, приходить к умозаключениям. Я – плоть от плоти, кровь от крови их всех, погибших осенью сорок третьего. И предать их не смогу.
Неожиданно я понял, что не стану ничего выдумывать и скрывать о будущем. Это будет нечестно и подло по отношению к тем, кто однажды отдал за меня свои жизни.
– Садись. – Капитан, увидев меня в дверях, кивнул на место рядом с собой.
Я, не заставив себя долго упрашивать, прошел в комнату, мельком огляделся: посередине стол, больше похожий на обеденный, ряд стульев вокруг него, вдоль стены – шкафы, щерящиеся пустыми полками.
Опустившись на стул, я посмотрел на собравшихся. Уже известный мне капитан и рядом с ним молодой светловолосый мужчина в форме вермахта, со щитом РОА на плече. Ага. Его я тоже видел в составе группы. Третий, судя по всему, был гостем. На нем было надето слегка видоизмененное немецкое обмундирование, кроме того, он был высок и красив. Русые волосы уложены в аккуратную прическу, светло-голубые глаза смотрят внимательно и по-деловому.
– Слушаю. – На этот раз капитан обратился к немцу. Тот, окинув меня рассеянным взглядом, произнес рассудительно и медленно:
– Командир, вы должны серьезно воспринять то, что я скажу. Или вы все здесь командиры? – Немец стрельнул по мне и по воину в форме РОА глазами. Я проследил за его взглядом.
Терехов ничего не произнес в ответ, а сидящий с ним рядом только скривил губы в усмешке, так же не проронив ни звука. Немец едва заметно пожал плечами и продолжил:
– Вчера на Шванендорф ушла колонна Штайнера. Судя по тому, что ни одного из его людей я тут не вижу, вы с ней разобрались. – Он замолчал, видимо, давая возможность всем присутствующим насладиться его осведомленностью.
Я вновь взглянул на капитана и восхитился: Терехов был абсолютно спокоен. Человек в форме РОА откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди, также ничем не проявляя озабоченности.
Немец, почувствовав, что пауза затягивается неприлично долго, продолжил:
– С одной стороны, это моя земля… – прервался на секунду, взглянув на капитана. Удостоверившись, что тот не собирается его прерывать, повторил: – Это моя земля. И что-либо делать на ней можно лишь с моего разрешения. Права, принадлежащие мне как владельцу, могут быть отменены только государством. С другой стороны, что немаловажно, каждый факт убийства гражданина рейха, тем более немца, является государственным преступлением.
Замолчав, оратор обвел взглядом нас всех троих. Видимо, он рассчитывал на вполне определенную реакцию, которой, судя по его растерянному виду, не дождался.
– Вы понимаете меня?
Терехов в ответ невозмутимо кивнул.
– Лично я бы мог плюнуть на свое владение, где вы обосновались. Дохода от него давно никакого не было – деньги мне приносит совсем другое. Из чувства сострадания я мог бы позволить вам жить здесь… – Речь была прервана раскатистым хохотом. Немец холодно подождал, пока человек с нашивкой РОА отсмеется, и продолжил, как ни в чем не бывало. – Однако теперь ваше существование скрыть невозможно. Вы официально – государственные преступники. Знаете, что это означает?
Терехов отрицательно покачал головой. Немец, слегка подавшись вперед и словно смакуя каждое слово, продолжил:
– Против вас проведут операцию. Масштабную, с привлечением всех сил. Вам бы за глаза хватило и головорезов Штайнера, но так просто отделаться не удастся. Вас окружат и вдолбят в землю артиллерией. Деревню превратят в руины штурмовики. Затем сюда войдет бронетехника…
Выговорившись, немец выпрямился на стуле. Поднял руку, полюбовался ухоженными ногтями. И, будто бы не он сам только что рисовал адские картины, поинтересовался:
– В прошлый раз вы предлагали чай. Предложение еще в силе? Пошлите кого-нибудь к моей машине: у водителя есть несколько упаковок прекрасного индийского листового.
Неудивительно, что и это его предложение было встречено молчанием. Терехов по-прежнему был невозмутим, напоминая восковую фигуру. Второй мужчина, в форме РОА, судя по заинтересованному выражению лица, уделял немцу больше внимания. Однако и он не сказал ни слова.
– Ну, хорошо, значит, позже, – ничуть не смущаясь, сделал вывод незадачливый землевладелец. – Так на чем я остановился? На государственном преступлении. Вы – преступники. И кара падет на вас, – он сделал вид, что задумался, что-то подсчитывая, – дня через три. Как только окончательно станет ясным бесследное исчезновение колонны и администрация свяжется со мной. А потом вы все будете уничтожены.
А вот эти ребята не просто разгромили, а именно уничтожили и охрану, и самих немцев. Без всяких раздумий и терзаний, не учитывая политическую обстановку. И главное, я могу сказать почему. В какой-то мере я их даже понял, вернее, встал на их место. Все очень просто.
Перед ними был враг, и они врага уничтожали. Без пиетета, с рассудочной ненавистью, просто делая ту работу, к которой привыкли за годы войны. Чем отличался от них я? Разве, бросив вызов лейтенанту и прикончив его, думал о снисхождении или о последствиях? Нет. Это был мой противник, враг, оккупант, которого мне следовало убить. Пусть даже ценой собственной жизни.
И ведь, черт побери, именно это и заставило капитана, да и всех остальных мысленно поставить на мне печать «свой». Так что же случилось дальше?
Этот наш краткий разговор… итогом которого стала моя изоляция. Я целый день провел один в выделенной мне комнате. Не под надзором, боже упаси, и не под арестом. По крайней мере, со стороны так не выглядело. Однако мне просто принесли вечером ужин, а утром завтрак, не пытаясь ни заговорить, ни подвязать к какому-то делу.
Тут даже лезть не надо было глубоко в анализ. Достаточно вспомнить, чем закончился наш разговор с капитаном. Вот интересно: я что, виноват, что ли, что война так долго продлилась? Нет, ну понятно, что раз все подразделение (а я воспринимал всех этих военных как единую войсковую часть) погибло разом, значит, что-то такое они там сделали, на войне. Что-то, безусловно, геройское. Ну и что, после этого их подвига Германия сразу сдаться должна была, что ли?
Да и я тут при чем? Родился через сорок с лишним лет после войны, чего с меня требовать? Это несправедливо. Нечестно меня спасать, давать надежду, что вот наконец-то все наладилось, а потом просто не разговаривать со мной. Хорошо еще – открыто не презирают.
Нет, наверное, его как-то можно было понять. Ну, расстроен человек неожиданным известием, понятно. Но, блин, он ведь не знает еще… ага… вот именно. Он много чего не знает из нашего будущего. И, боюсь, некоторые вещи ему совсем не понравятся. Если уж так резко капитан отреагировал на победу через полтора года, то стоит ли мне заикаться о развале Союза и капиталистическом пути развития РФ?
Мне бы, наверное, задуматься об этом. Прикинуть, как выкрутиться, отредактировать свой предполагаемый рассказ о будущем. Однако меня занимали мысли иного характера. Внезапно подумалось, что там, дома, я никогда не понимал ветеранов. Они были для меня сморщенными старичками, которые склочно требовали уступить место в автобусе, без очереди проходили к кассе и трясли медалями… Они не раздражали, просто проходили мимо в параллельном пространстве, не затрагивая мою жизнь, а я никак не касался их существования. Даже когда войну изучал, фильмы смотрел, рылся в Инете, не сопоставлял их – ссохшихся пожилых людей – и тех, кто привел Красную армию к победе. Да уж. Я не понимал их, не воспринимал всерьез.
И здесь их же, на этот раз молодых, полных сил, я понять снова был не в состоянии.
– Как ты? – Таким образом ко мне обращались первый раз в этой реальности. Здоровый, на голову повыше меня, крепкий молодой парень с висящим поперек груди автоматом без всякого стука вошел в комнату. – Живой, что ль? – вновь добродушно поинтересовался он, не скрывая широкой улыбки. – Чего смурной такой? Зашибли вчера?
Это входило в жуткий диссонанс с моими недавними мыслями… Парень был будто с картинки. С победного плаката, с фотографий, где они все такие: причесанные, красивые… помните? И этот, с чубом светлых волос, широкоскулый, с приятной улыбкой, богатырским ростом и телосложением, полностью отвечал всем требованиям коммунистических художников.
– Не… нормально… живой, – ответил я, поднимаясь со стула. И только сейчас сообразил, что именно еще меня поразило. Ведь это впервые, получается, с момента моего провала, заходя ко мне в комнату или камеру, со мной просто нормально здоровались и не наставляли на меня оружие.
– Молодцом вчера, – бесстрашно подошел ко мне парень и хлопнул ладонью по плечу, – покажешь потом, как время будет?
Я замедленно кивнул, с трудом соображая. Видимо, он имел в виду то, что я сотворил с немцем. И тут же мысль переключилась на другое, меня словно обожгло.
Вот! Вот такого приема я желал, о таком мечтал! Неожиданная благодарность и радость так переполнили меня, что я чуть не бросился на грудь солдату.
– Немецкий знаешь, так? – вопросительно дернул подбородком боец.
Я кивнул:
– Знаю, разговорный.
– Тогда давай за мной, командир зовет, помощь твоя нужна, – заявил как о деле решенном. Развернулся и вышел из комнаты.
Я направился за ним, теряясь в догадках.
Что толку в рефлексии? И почему я решил, будто обязательно все будет плохо? Непоследовательность собственных рассуждений настораживала. Но, что поделать, любая мысль отталкивается от исходных данных, а менялись они для меня с калейдоскопической частотой.
Следуя за бойцом, я пытался привнести порядок в хаос мыслей. Для начала следовало определиться с собственной позицией. Думается, понятие «временный союзник» сейчас не прокатывало. Следовало сказать четкое «за» или «против».
Хотя – странные рассуждения. Я что, откажусь от бойцов Красной армии? Интересно, в пользу кого, если нам с Боном здесь достаются одни тумаки и оскорбления? Рассуждая здраво, на что я обижался? На первичный шок командира, когда он узнал о длительности войны?
Ну, хорошо – постарался остепенить я сам себя. А что будет, когда он узнает о, так сказать, «самом большом секрете»? Не вышвырнут ли меня вон, как потомка, не оправдавшего надежды на светлое коммунистическое будущее? В какой-то степени это было бы логично.
Впереди маячила широкая спина бойца. Ремень автомата, между лопаток… Это ведь не доверие. И не проверка моей лояльности. Человек, только что открыто улыбавшийся, искренне считает меня своим.
И ведь, черт побери, это верно! Верно настолько, что мне не нужно искать аргументов и оправданий, не нужно выстраивать цепочки выводов, приходить к умозаключениям. Я – плоть от плоти, кровь от крови их всех, погибших осенью сорок третьего. И предать их не смогу.
Неожиданно я понял, что не стану ничего выдумывать и скрывать о будущем. Это будет нечестно и подло по отношению к тем, кто однажды отдал за меня свои жизни.
– Садись. – Капитан, увидев меня в дверях, кивнул на место рядом с собой.
Я, не заставив себя долго упрашивать, прошел в комнату, мельком огляделся: посередине стол, больше похожий на обеденный, ряд стульев вокруг него, вдоль стены – шкафы, щерящиеся пустыми полками.
Опустившись на стул, я посмотрел на собравшихся. Уже известный мне капитан и рядом с ним молодой светловолосый мужчина в форме вермахта, со щитом РОА на плече. Ага. Его я тоже видел в составе группы. Третий, судя по всему, был гостем. На нем было надето слегка видоизмененное немецкое обмундирование, кроме того, он был высок и красив. Русые волосы уложены в аккуратную прическу, светло-голубые глаза смотрят внимательно и по-деловому.
– Слушаю. – На этот раз капитан обратился к немцу. Тот, окинув меня рассеянным взглядом, произнес рассудительно и медленно:
– Командир, вы должны серьезно воспринять то, что я скажу. Или вы все здесь командиры? – Немец стрельнул по мне и по воину в форме РОА глазами. Я проследил за его взглядом.
Терехов ничего не произнес в ответ, а сидящий с ним рядом только скривил губы в усмешке, так же не проронив ни звука. Немец едва заметно пожал плечами и продолжил:
– Вчера на Шванендорф ушла колонна Штайнера. Судя по тому, что ни одного из его людей я тут не вижу, вы с ней разобрались. – Он замолчал, видимо, давая возможность всем присутствующим насладиться его осведомленностью.
Я вновь взглянул на капитана и восхитился: Терехов был абсолютно спокоен. Человек в форме РОА откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди, также ничем не проявляя озабоченности.
Немец, почувствовав, что пауза затягивается неприлично долго, продолжил:
– С одной стороны, это моя земля… – прервался на секунду, взглянув на капитана. Удостоверившись, что тот не собирается его прерывать, повторил: – Это моя земля. И что-либо делать на ней можно лишь с моего разрешения. Права, принадлежащие мне как владельцу, могут быть отменены только государством. С другой стороны, что немаловажно, каждый факт убийства гражданина рейха, тем более немца, является государственным преступлением.
Замолчав, оратор обвел взглядом нас всех троих. Видимо, он рассчитывал на вполне определенную реакцию, которой, судя по его растерянному виду, не дождался.
– Вы понимаете меня?
Терехов в ответ невозмутимо кивнул.
– Лично я бы мог плюнуть на свое владение, где вы обосновались. Дохода от него давно никакого не было – деньги мне приносит совсем другое. Из чувства сострадания я мог бы позволить вам жить здесь… – Речь была прервана раскатистым хохотом. Немец холодно подождал, пока человек с нашивкой РОА отсмеется, и продолжил, как ни в чем не бывало. – Однако теперь ваше существование скрыть невозможно. Вы официально – государственные преступники. Знаете, что это означает?
Терехов отрицательно покачал головой. Немец, слегка подавшись вперед и словно смакуя каждое слово, продолжил:
– Против вас проведут операцию. Масштабную, с привлечением всех сил. Вам бы за глаза хватило и головорезов Штайнера, но так просто отделаться не удастся. Вас окружат и вдолбят в землю артиллерией. Деревню превратят в руины штурмовики. Затем сюда войдет бронетехника…
Выговорившись, немец выпрямился на стуле. Поднял руку, полюбовался ухоженными ногтями. И, будто бы не он сам только что рисовал адские картины, поинтересовался:
– В прошлый раз вы предлагали чай. Предложение еще в силе? Пошлите кого-нибудь к моей машине: у водителя есть несколько упаковок прекрасного индийского листового.
Неудивительно, что и это его предложение было встречено молчанием. Терехов по-прежнему был невозмутим, напоминая восковую фигуру. Второй мужчина, в форме РОА, судя по заинтересованному выражению лица, уделял немцу больше внимания. Однако и он не сказал ни слова.
– Ну, хорошо, значит, позже, – ничуть не смущаясь, сделал вывод незадачливый землевладелец. – Так на чем я остановился? На государственном преступлении. Вы – преступники. И кара падет на вас, – он сделал вид, что задумался, что-то подсчитывая, – дня через три. Как только окончательно станет ясным бесследное исчезновение колонны и администрация свяжется со мной. А потом вы все будете уничтожены.