Сергей Михеенков. Штрафники против гитлеровского спецназа. Операция «Черный туман»

   – Погоди, доченька. Погоди. Я ж еще не разглядела нашу невестку. Вот такую ладную Саша выбрал. Ох, поскорей бы сам ворочался.
   – Это ж кто? – поспешая за внучками, теребил их дед Евсей и указывал на Улиту. – Санькина дочка, что ли ча?
   – Дочка, деда. Уля. Улей зовут. Улитой.
   – Сашина, Сашина, – отвечали ему внучки наперебой. – Видишь, как на него похожа.
   Дед Евсей остановился, вонзил костыль в землю и сказал:
   – Вот молодец малый! Настоящий солдат! Все с войны – битые да увечные. А наш Санька – с дитем! С прибытком! С трохвеем! Вот как воевать надыть! Да и бабы ж молодцы! Война войной. Война смерть сеет. А они опять новый народ народят. Как поле рожью засеют… – И, оглядев Зинаиду, снова похвалил своего младшего внука: – Ну, Санька! Порох-малый!

Глава шестая

   Рогуля посмотрел на свою винтовку, сверху притрушенную сеном, и сказал:
   – И что будет, Стрелок, если мы с тобой сейчас пулять друг в друга начнем? Из мужиков в Чернавичах одного деда Рыгора оставим. Так?
   Калюжный опустил голову.
   – Василь, я тебя отпустить туда не могу. – И кивнул в глубину просеки, в сторону Омельяновичей. – Ты сам это должен понимать.
   – А я туда и не собираюсь! – И Рогуля, неожиданно даже для себя самого сказав это, почувствовал облегчение.
   – Куда ж ты ехал, если не в Омельяновичи?
   – После того что случилось в нашем лесу, нельзя туда.
   – Говори, говори дальше, раз начал. – И Калюжный постучал по луке седла стволом пистолета.
   – Вот и говорю, что нельзя сейчас туда. Если каминцы узнают о том, что у нас произошло, в первую очередь перетряхнут весь хутор. Все перины наружу выпустят. Я их в деле повидал. Звери еще те. Кроме своих, никого не жалеют. А мы им не свои. Обида у них на нас, местных. Плохо их здесь приняли.
   – Конечно, плохо. Окорока им копченого на белых скатертях навстречу не вынесли. Коров на мясо не привели. Жонок своих не отдали.
   – А кто они такие, чтобы их кормить?! – Это уже говорил хуторянин. Говорил искренне, от души.
   Да, подумал Калюжный, не зря здесь шутят: советская власть, мол, в Чернавичской пуще не растет…
   – А что у нас произошло, Василь? – снова постучал по деревянной луке Калюжный своим ТТ, возвращая «самооборонщика» к начатому разговору. Пальца с курка он не снимал.
   – Что произошло… А будто ты и сам не знаешь, что. Самолет упал. Вот что.
   – Чей?
   – Наш, Стрелок. Наш. И ты это тоже видел. Сам-то ты вон как разволновался, что и пистолет – за пояс…
   – Ну, если наш, Василь, то надо что-то делать.
   – А что?
   – Туда идти. К нему. Искать. Может, летчик жив. В помощи нуждается.
   – Да я и сам о том же думаю. Думаешь, если я с повязкой… Ты же знаешь, почему я повязку надел. Дети. Куда они без меня? Если б не семья, давно бы в лес ушел. По мне, знаешь… что одна власть, что другая… Один хрен. Гнет да поборы. А в пуще – какая-никакая, а все же свобода.
   – Вот и я так же думаю. Поедем, Василь, в Чернавичский лес. Если бы каминцы видели, что он упал, уже давно тут бы были. Значит, пока тихо.
   – Это так, Стрелок. Но ты вот что мне скажи: зовешь в лес, а зачем? Чтобы закопать меня там?
   – Я бы тебя и тут закопал.
   – Тут опасно. Могут найти. Собаки раскопают, коровы учуют. А в Чернавичской пуще – как на том свете. Там ни советской, ни немецкой власти нет. Ни большевиков-комиссаров, ни фашистов-каминцев.
   Калюжный спрятал ТТ за пазуху.
   – Ладно, поверю. А скажи тогда другое. – Рогуля перестал коситься на свою винтовку, словно забыв о ней. – Не боишься, что я тебя там похороню? Я ведь лучше тебя пущу знаю.
   – Нельзя тебе этого делать, Василь. Скоро наши придут. Уж они-то все найдут. За все спросится. Недооцениваешь ты, хуторская душа, советскую власть.
   – Это точно. – И плечи Рогули опустились, как у старика. Он шевельнул вожжой и сказал: – Поехали, Стрелок. Нечего время терять. На-ка вот, набери обе. – И он кинул на прибрежный влажный песок две помятые красноармейские фляжки. – Не бойся, в спину не стрельну.
   Предложение Стрелка, которое тот произнес как приказ, вначале испугало Рогулю. Идти в Чернавичскую пущу, спасать советского летчика… Но потом он успокоился: а что ж, можно и сходить, если нагрянут каминцы, скажу, что организовал поиск упавшего самолета и все такое… Летчика возьму под стражу, все больше смелел в своих внезапных мечтах «самооборонщик» Василь Рогуля. А Стрелка можно и кокнуть. Пуща большая, есть тропы, по которым только зверь и ходил. А уж болота… Камень на шею, и – прости-прощай. Но, когда подумал, как это сделать, когда глянул на свою винтовку и на широкую спину Стрелка, который, нагнувшись к роднику, набирал в его фляжки воду, почувствовал, как разом вспотела макушка. Сегодня каминцы, завтра Красная Армия или Гурьян Микула со своим отрядом из лесу придет. Гурьян, хоть и свой, из Омельяновичей, но тоже не шибко жалостливый.
   – Слышь, Стрелок, – позвал он Калюжного, чтобы развеять морок своих путаных мыслей, – а ты с этой, Аксиньиной племянницей, как с жонкой?.. Или так, набегом, как хан Батый?
   Калюжный сдержанно засмеялся.
   – Лида – очень хороший человек, – сказал он, сразу определяя тон затронутой Рогулей темы. – Она мне жизнь спасла. Лежал бы сейчас. Рядом с командиром. Под березкой. А я вот с тобой судачу, уговариваю тебя, дурака, как тебе лучше свою шкуру сберечь, детей сиротами не сделать.
   – Ну да… А чего ж… Бабенка она красивая, еще молодая, одинокая. Лучше с ней полежать. Чем с лейтенантом в сырой земле…
   – Мой командир погиб геройски. Нас сбили во время атаки. – Калюжный оглянулся на Рогулю. – И звание у него было старший лейтенант. Через два месяца получил бы капитана. А на женскую тему ты лучше не напирай. Сейчас о другом думать надо. Бабьи коленки, Василь, бруствер ненадежный. За ними долго не насидишься. А Лида мне больше сестра. Понятно?
   – Оно так. Тебе, Стрелок, виднее. В этом смысле… Насчет коленок. Но баба, учти, никогда не предаст.
   Калюжный покачал головой. Все это время он не спускал глаз с Рогули. Даже когда набирал воду, боковым зрением продолжал сторожить «самооборонщика». Хуторских он уже успел изучить. Народ непростой, себе на уме. А уж о Рогуле всякие байки ходят. Мужик, мол, странный, живет с какой-то тайной, которую носит в себе, как носят врожденный недуг.
   – Слышь, Стрелок? А Красная Армия придет, с тебя ведь тоже спросится. По всей строгости военного времени. А? Ты-то на что надеешься? Думаешь, летчика спасешь и тебе разом все спишется?
   – Мне нечего списывать. На совесть свою я ничего такого не брал. Немецкую повязку не ношу. А что оказался на временно оккупированной территории… Так ведь сбит в бою. Был тяжело ранен. Мне бояться нечего. Вот, табельное оружие командира храню.
   – Хотел мне из него башку прострелить, – усмехнулся Рогуля.
   – Ну да. Если бы ты к каминцам поехал.
   – Все вы тут чистенькие. На кого ни глянь. Один Василь Рогуля в навозе найденный… Но и ты, Стрелок, не думай, что тебе все так легко сойдет. Даже если летчика найдем живого. Не такая она простая, советская власть.
   Калюжный молчал. Знал, что, если Рогуля начал, то из него рано или поздно и остальное посыплется. Хотя, с одной стороны, он прав. Начнут разбираться, припомнят и брошенный пулемет, и рапорт командира отыщут. В нем еще вон когда лейтенант Горичкин писал о том, что он, стрелок Калюжный, оставил самолет и пулемет, не сделав ничего для их уничтожения. А теперь он, Калюжный, жив, а Горичкин погиб. За брошенный пулемет Калюжный отбыл месяц в штрафной роте. От звонка до звонка. Научили и его воевать в пехоте. Да еще в какой… А теперь все, при желании, можно представить так, что он отмстил своему командиру за рапорт. Но другой дороги нет.
   В черемуховых зарослях, которые с берегов буквально обваливались в рыжеватые от близости торфяников, но уже прозрачные воды Каменки, время от времени вспыхивал соловей. Будто чуя посторонних, он выводил два-три коленца и замирал. И Рогуля, и Калюжный тоже слушали его с перерывами, больше следя друг за другом. Рогуля посматривал на оттопыренную на животе рубаху Стрелка, где торчал под ремнем ТТ. А Калюжный – на винтовку «самооборонщика», по-прежнему лежавшую в сене под вытянутой вдоль грядки ногой, обутой в солдатский сапог.
 
   Весенний лес был полон гомона и счастья проснувшегося, обновленного мира, которому не было никакого дела до войны.
   Капитан Линев лежал в зарослях черничника и слушал, как в кустах крушины переговариваются какие-то суетливые птицы. Они прилетели домой, на родину, и теперь, видимо, нашли укромное место и ладили гнездо. Совьют себе незамысловатый дом, отложат яйца и начнут высиживать потомство. И к осени стая дроздов в этом лесу станет больше. А мы, вздохнул капитан Линев, все бьемся, бьемся и бьемся. И нам без этого нельзя, вздохнул он, удерживая строй своих внезапных мыслей в той правильности, без которой невозможно было жить ни в воздухе, ни на земле. Потому что в воздухе надо было драться, а на земле служить.
   Для комэска Линева этот полет был сто третьим боевым вылетом. Начинал он в сорок втором, под Калугой. Прибыл в истребительный полк лейтенантом. Ускоренный курс – «взлет – посадка». В первый же день дали старенький латаный-перелатаный «ишачок», который, как потом выяснилось, числился в полку как учебная машина. Но учиться в сорок втором, когда немцы начали танковый прорыв под Сухиничами и Жиздрой, угрожая выходом во фланг обороны Западного фронта, было некогда. Да и некому. Каждый день из полетов не возвращалась одна-две машины. Когда он забрался в кабину И-16, спросил у оружейника, как стрелять. Сержант оторопело посмотрел на него. Потом, видя такое дело, начал быстро объяснять принцип работы пулеметов и новой, недавно установленной 20-мм пушки ШВАК. В училище их научили только взлетать и садиться. Летать и стрелять предстояло научиться в бою.
   И Линев научился. Стрелять за несколько минут научил сержант-оружейник. Линев оказался неплохим учеником. Вдобавок ко всему ему везло. В том числе и теперь. Сбит. Но машину посадил. Снаряд, застрявший в обшивке, не взорвался ни в момент попадания, ни во время посадки. Сам жив. Хотя ранен. Машина не горит. Немцев нет. Разве это не везение? И если ему снова повезет, как везло до сих пор, и он отсюда выберется, не отдав в руки врагу ни машины, ни прибор, этот полет он запомнит навсегда. Как и первый боевой.
   В тот первый памятный день они вылетели сопровождать эскадрилью штурмовиков. «Горбатые» поразительно ровным строем пронеслись над их аэродромом. Взлетели и они. Звеном, тремя истребителями. Парами начали летать с сорок третьего, переняв эту тактику у противника. А тогда еще летали по старинке, тройками.
   Легли на курс. Вскоре вышли на цель. Штурмовики быстро отработали по целям и начали уходить. Немного растянулись. Начали собираться. И в это время на них сверху бросились «мессершмитты». Командир звена качнул крыльями и бросился на перехват. Что было потом, Линев помнил отрывочно. Как смутный сон. Из боя они вышли вдвоем: командир звена, теперь подполковник Воробьев, и он, лейтенант Линев. Пулеметы и пушка были пустыми. Горючего – только до дома. Немцы преследовать их не стали. Потом, когда сели на своем аэродроме, старший лейтенант Воробьев вместе с техником и сержантом-оружейником вытащил его из кабины, дал хлебнуть из фляжки и рассказал, что лейтенант Иванов сгорел в самолете, выпрыгнуть не успел, что они срубили по одному «мессеру» и что надо идти докладывать «бате» о результатах полета. Лейтенант Иванов не выпрыгнул потому, что парашюта у него попросту не было. Без парашютов они продолжали летать еще три месяца. Потом в полк поступили новые машины, укомплектованные радиостанциями и парашютами.
   Вчера во второй половине дня он взлетел с аэродрома «Шайковка». Ведущим у него был лейтенант Смирницкий. Только что получили новые самолеты. Предстояло опробовать их не просто в воздухе, а в бою. Потому и полетели самые опытные. Вернее, дело обстояло так. Когда полк получил это необычное задание, «батя» взглянул на него и сказал коротко:
   – С кем полетишь в паре, решишь сам.
   Задача стояла в общем-то обычная: сопровождать звено «петляковых». Цель – полевой аэродром подскока «Омельяновичи», где, по данным авиаразведки, базировались немецкие истребители и до полка пикировщиков Ю-87. Немецкий аэродром «Омельяновичи» – маршрут недальний, хорошо знакомый. Не раз летали туда. Не раз оттуда немцы налетали на их базу в Шайковке. Обычная история, когда неподалеку, через линию фронта, базируются два крупных аэродрома.
   Эх, как они со Смирницким красиво атаковали «мессеров»! Как те хорошо горели! У нового истребителя была большая скорость, к которой немцы, встретившие их над Омельяновичами, совершенно не были готовы. Когда начинались гонки на горизонтальном вираже, они легко догоняли «мессеров» уже на третьем кругу, ловили в прицел и лихо валили мощными залпами из трех бортовых пушек УБ-20. Залп из всех пушек и пулеметов при точном попадании буквально разрезал «мессера» пополам, кромсал крылья, срубал элероны и рули высоты. Такое происходило, даже если трасса проходила по касательной. Это были новые Ла-5ФН, оборудованные ленд-лизовскими радиостанциями и кислородными масками, пневмоэлектрическим управлением огнем из пушек, усовершенствованными металлическими элеронами, которые выдерживали любые нагрузки и делали самолет маневренным и легко управляемым на вертикальных виражах.
   Теперь его «лавочкин» лежал, зарывшись носом в торфяник на краю острова. А он, сбитый пилот, командир лучшей в дивизии эскадрильи, Герой Советского Союза, лежал с распоротой и наскоро перевязанной ногой, на другой его стороне и по рации пытался вызвать «Шмеля». Такой позывной имел «батя», бывший старший лейтенант, а теперь подполковник Воробьев.
   – Шмель! Шмель! Как слышишь меня? Прием! Я – Пчела-один! Я – Пчела-один! Ответь Пчеле-один!
   Когда они со Смирницким попали под трассу внезапно ожившего возле ангаров «эрликона», капитан Линев сразу вспомнил фразу «бати»: «Воздушный бой – это бой, где все решает реакция, опыт и хладнокровие, а вот если вылетел на зенитки, то – сам дурак». Удар он почувствовал мгновенно. Удар был двойной. Значит, поймал сразу два снаряда. Но взорвался только один. Тот, который попал между центропланом и правой плоскостью. Сорвало обшивку, обнажив каркас стабилизатора, лонжероны и нервюры. Зазубрины виднелись и на носовом стрингере. Удивительно, что еще слушался элерон и работали закрылки. Машину сразу стало заваливать набок. Линев сбросил скорость. Передал по радио ведущему:
   – Леша, я подбит. Прикрой меня. Попытаюсь уйти в сторону фронта. Дотянуть до своих.
   Смирницкий тут же ответил:
   – Вижу, командир! Держись! Второй снаряд торчит у тебя возле подъемника шасси. Учти при посадке.
   Учту, подумал он. Смирницкий разговаривал с ним, как с контуженым. Он ведь не знал его состояния.
   Лейтенант Смирницкий был истребителем, как говорят, божией милостью. Азартный, храбрый, умный. Мгновенно просчитывал ситуацию наперед. Вот и теперь он, заглянув ему в подбрюшье, не просто так сказал о подъемнике шасси. Если даже он дотянет до Шайковки, садиться придется на брюхо. В этом случае снаряд, скорее всего, вырвет из обшивки в момент соприкосновения с землей. Если даже он взорвется, то это будет не так опасно. Но если взрыватель снаряда не сработал в момент попадания в машину, то, возможно, он бракованный и, в таком случае, не взорвется и в момент выпуска шасси. А выйдут ли шасси, если заклинило подъемник или перебило стойку?
   Машина теряла скорость и уже плохо слушалась рулей. Линев все-таки развернул ее на восток и, ловя воздушные потоки, старался, сколько можно, удерживать курс даже при малой скорости. Домой. Какой нереальной мечтой мгновенно стало то, что заключало в себе это в общем-то обыденное слово.
   Вот тебе и ас. Вот тебе и сталинский сокол. Наскочил на зенитный автомат. Как желторотый птенец из пополнения с богатым опытом «взлет – посадка». Даже в первом своем полете, когда ему подсунули учебный И-16, он вел себя более осмотрительно. Правильно совершил противозенитный маневр, так что ни одна пуля не попала в его юркий «ишачок». Точно так же вернулся домой. А теперь… Теперь поймал два снаряда. Один из которых все еще сидел в центроплане и мог взорваться в любой момент.
   И все же ему пока везло: он не загорелся. И продолжал тянуть.
   Смирницкий вдруг ушел на вираж, набрал высоту и нырнул вниз, разбрасывая трассирующий веер и пытаясь сосредоточить его на наземной огневой точке. Оттуда вверх восходила струя трассирующих пуль. Она с каждым мгновением приближалась к машине комэска. Линев попытался сделать маневр, но правый закрылок вдруг оторвался и закувыркался вниз, словно обломки черепичной крыши. Трасса ударила по обшивке. Мотор чихнул, сделал перебой и заработал с металлическим стуком. Линев включил радиопередатчик и сказал как можно спокойнее:
   – Леша, следуй на базу. Это приказ. Кружить надо мной не надо. Попробую сесть в лесу. Курс буду держать тот же. Постарайся увести от меня «мессеров».
   – Их нет, командир. Демаскировать не буду. Ухожу на базу.
   Но лейтенант Смирницкий все же сделал круг. Он взмыл вверх, набрал высоту и вернулся к Омельяновичам. Встал под солнцем и осмотрелся. «Петляковы» уходили, они были уже над лесом. Омельяновичи горели. Машина капитана Линева медленно тянула курсом на северо-запад. Командир заранее маскировал место вынужденной посадки. Только дотянет ли он до леса? С правой стороны из-под капота мотора вниз, под центроплан, заструилась, стремительно разматываясь, сизая нить. Вначале она была тонкая, как парашютная стропа, но с каждым мгновением становилась все шире и заметнее. Менялся и ее цвет, из сизого превращаясь в бурый, безнадежный. Значит, перебило маслопровод. Только бы не взрыв в воздухе. Только бы пожар не перекинулся в кабину. Смирницкий видел сгоревших в воздухе. Видел, как его товарищи выпрыгивали из горящих кабин и камнем, факелом летели вниз вместе с горящими, уже бесполезными парашютами.
   Но вот машина командира миновала блеснувшую полоску речушки, хуторок в пять-шесть усадеб и заскользила над лесом. Лес на картах был помечен как Чернавичская пуща. Смирницкий положил планшет на колено. Вот красная стрелка их маршрута. Вот Омельяновичи. Вот хутора. Один, второй, третий. Этот, должно быть, Чернавичи. Самый большой. А вот туда уходит Чернавичская пуща. Но внизу квадратами серых крыш виднелся еще один хуторок. На карте он не значился. Надо запомнить.
   В училище их, курсантов ускоренных авиационных курсов, учили на лес садиться так: верхушки деревьев принимать как поверхность земли…
   Лейтенант Смирницкий никогда в лесу не садился. Командир, насколько он знал его фронтовую биографию, тоже. Его вообще сбивали только один раз. В сорок третьем, год назад, над Хотынцом, во время Орловско-Курской битвы. Тогда его зажали «фокке-вульфы» на более тихоходном ЛаГГ-3. Четверка «волков» отжала его от общего строя. Командир успел завалить одного, но тут же получил точный залп. Ему обрубило часть фюзеляжа, рули высоты. Он начал падать. Выбросился с парашютом над самой землей. Потому что один из «фокке-вульфов» провожал падающий самолет еще несколько секунд, пока не убедился, что выпрыгивать из подбитой машины уже поздно. Капитан Линев выбросился поздно. И потому уцелел.
   Сизо-бурый шлейф исчез в лесном массиве. Он прервался совершенно неожиданно. Ни взрыва, ни вспышки пожара не последовало. Смирницкий быстро нанес на маршрутную карту примерное место падения машины комэска и взял курс на базу.

Глава седьмая

   Быстро перебраться через болото, в эту пору, должно быть, всегда превращавшееся в озеро, они не смогли. Пока ждали возвращения разведгруппы Акулича, пока вязали большой плот для лошадей, наступили сумерки. Но их-то и ждал капитан Гришка.
   Плот выдерживал троих коней со всей поклажей и троих солдат. А потому переправа заняла сравнительно немного времени. Как только с плота сошли последние, начал накрапывать дождь.
   – Вот и хорошо, – сказал Кондратий Герасимович. – След наш не так виден будет. И пускай он идет и ночь, и утро, и весь день. Мы не размокнем, кони наши тоже, а вот самолеты не полетят. Помнишь, Сашка, как мы с тобой из-под Вязьмы выходили? Это хорошо, что самолеты не летали. Побили б нас с воздуха. Всех бы побили.
   Память мгновенно перенесла Воронцова в другой лес. Апрельский снег в тот год держался долго. Зима как будто не налютовалась и уходить не собиралась. Ночами снега стягивало морозом, так что утром, до обеда, по полю можно было ездить на лошади, как по мостовой. Когда начался прорыв, пошла оттепель. Дороги распустило. Туман. Морось, переходящая в дождь. И дождь тот был ледяным. А поэтому когда они во время обстрела вынуждены были броситься со льдины в воду, холода в первые минуты не почувствовали. Но потом едва вылезли. Если бы не помогла Тоня, не заполз бы Кондратий Герасимович на льдину, и умирать бы им всем в Угре. А Тоня с ее тяжелым ранением околела бы на той льдине в первую же ночь.
   – Сашка, ты помнишь ту девчушку? На льдине с нами плыла…
   – Тоню?
   – Ну да. Видел я ее как-то недавно. В госпиталь ездил. А там, гляжу, она идет навстречу. Такая же худенькая, одни глаза.
   – Иванкова подруга. Невеста, можно сказать.
   – Да ну! От малый! Штык! Своего нигде не упустит! Одно слово – разведка!
   Они поговорили и разошлись каждый к своей группе.
   Лошадей вели в поводу. Шли примерно часа два. Остановились на полянке. Вернулась разведка. Акулич, сдернув капюшон, доложил:
   – Впереди правее в километре хутор. Похоже, это и есть Васили. На выезде часовой. Рядом огневая точка. Пулемет. Окоп обложен мешками с землей. Разговаривают, не осторожничают. Чувствуют себя в безопасности. И – никаких чрезвычайных мер. Хотя и расхлябанности тоже нет. Видимо, старые вояки держат здесь оборону. Службу несут без натуги, без шума и гама.
   – Думаешь, не ищут они наш самолет?
   – Не похоже, чтобы искали. Иначе бы весь личный состав, до последнего ездового, на уши поставили.
   – Что ж, тревожить их и мы не будем.
   Они отошли в лес еще на километр и остановились на отдых.
   Гришка разыскал Воронцова и сказал:
   – А твоим, смоленский, привал отставить. Выдели троих. И пусть разведают, где находится минометная батарея. Поручаю ее вам. Когда начнем выходить, минометчики за спиной нам ни к чему. Уничтожить надо все. «Трубы» тоже. Гранату в ствол – и готово. Только так. Задача понятна? Предположительно, находятся они севернее Василей в противотанковом рву. Но батальонная разведка могла дать неточные сведения. Троих. Не больше троих. Если не успеют вернуться, пускай ждут нас здесь и наблюдают за хутором. С ними пойдет Акулич.
   Воронцов отрядил Численко, Колобаева и минометчика Сороковетова из группы Нелюбина.
   Акулич скомандовал: «За мной!» и тут же увел их по тропе в сторону Василей.
   Все происходило быстро. Гришка импровизировал. План, который был намечен в самом начале и обговорен в деталях, рушился. Это раздражало и Воронцова, и Нелюбина. В окопах они уже привыкли к другой войне. Воронцов вновь почувствовал себя бесправным взводным, мнение которого высшим начальством всегда воспринимается как пререкания младшего по званию со старшим и по званию, и по должности, который всегда прав.
   Через полчаса снова двинулись вперед. Разведка вернуться не успела.
   Уже на рассвете, когда дождь немного прекратился, вышли к небольшому хутору. Гришка собрал своих, позвал ротных.
   – Разведчики сообщили, что немцев здесь нет. Но в нескольких километрах, на перекрестье дорог, пост бригады РОНА. Другими словами, каминцев. А здесь у них никого нет. Полицай так себе. Живет при бабе. Первый парень на деревне. Связан с партизанами. Но отряд Гурьяна еще прошлой осенью отсюда ушел. Бывают только связные. Мужиков, по данным разведки, на хуторе больше нет. Нам понадобится проводник. Придется брать полицая. Заодно опросить местных, не видели ли падающего самолета. Кто пойдет на хутор? – И Гришка уставился на Воронцова. – Что молчишь, смоленский?
   – Хорошо, я пойду. Твои мне не нужны. Я пойду с Нелюбиным и Екименковым.
   – Подожди. С вами пойдет один из моих людей. – В голосе Гришки чувствовалась та командирская твердость, которая словно напоминала, на всякий случай, что решение здесь принимает он.
   – Хватит нас троих. Или не доверяешь бывшим штрафникам? В тылу врага и все такое…
   – Да ладно тебе, смоленский… Я для связи человека даю.
   – Ну, для связи пусть идет, – согласился Воронцов.
   Пошли.
 
   В родном лесу Василь Рогуля мог найти упавшую с самолета спичку, а уж сам самолет… Была у него здесь и припрятанная лодка с шестом. Хорошо просмоленная, исправная. И на ней он мог объехать по протокам и рукавам всю пущу. Особенно сейчас, когда вода после половодья еще не сошла и лодку не надо было перетаскивать, чтобы попасть в соседнюю протоку или в болото, превратившееся до лета в озеро.
   – Мне бы денька два. Я бы его, этот самолет, живо нашел.
   – За два дня знаешь что может произойти? Если человек ранен и нуждается в помощи. Или кровью изойдет. Или гангрена начнется. А еще хуже – перитонит.
   – А это что? Болезнь, что ли, такая?
   – Это – если в живот ранен. Воспаление брюшины начинается. Ничем помочь уже нельзя.
   – Да, в живот – это хуже всего. Ты, если что, в живот мне не стреляй. Лучше сразу в голову.