Страница:
получится серый.
С. К.
ПОЭЗА (villa mon repos)
1921. Ревель
КОНТРПОЭЗА (aquila non captat muscas)
1997. Краснодар
Ю. Х.
САТВА
[3]
ДЕНЬ ГРАЖДАНИНА
Он начал новый день с убийства: пришлепнул газетой назойливую, по его мнению, муху. Муха лопнула от удара, испачкав белоснежный потолок, и прохладной каплей упала на лысину своего убийцы. Чертыхаясь, он бросился в ванную комнату смывать с головы мушиные внутренности. Затем, закипая от злобы и ненависти уже ко всем представителям отряда двукрылых, чистил потолок.
На завтрак он ел бутерброд с колбасой, сделанной из мертвой лошади, наивно надеясь, что это придаст ему силы и уверенности в себе.
Конечно же, настроение и общее состояние после инцидента с мухой и поступившей в организм информацией умерщвленного животного посредством выше упомянутого продукта оставляли желать лучшего.
По дороге на работу он почувствовал, что зловонье желудка, возникшее от классической несовместимости мясного продукта с хлебом вперемежку со сладким кофе, поднимается ко рту. Закуренная сигарета на время перебила одну вонь другой, более социально приемлемой, но пока он дошел до места работы оба зловония перемешались, уравновесились и составили «коктейль», исходящий часто из канализационных люков.
Во время обеденного перерыва он заказал в столовой привычную водяную вытяжку из мертвой курицы с макаронами под названием «Суп куриный», отбивную из убитой, судя по жесткости, каким-то жутким способом свиньи, картофеля, хлеба и традиционный компот на третье. Итак, вобрав в себя досыта негатив смерти, страха когда-то живых существ перед этой насильственной смертью, как всегда снабдив обильно этот белок углеводами в виде хлеба, макарон и сахара, кажется, для еще большей неудобоворимости трупнины, он пошел в курилку и выкурил там 2–3 «дежурные» сигареты, дабы не расклеиться совсем после такого «подкрепления» организма.
Работа после обеда почему-то не ладилась, и он подумал, что стареет и скоро без пол-литры или снотворного не сможет заснуть, а без клизмы сходить по нужде. «Да, старею, – пробормотал он себе, – Ну что же: чай, в минувшее воскресенье четвертый десяток разменял – положено стареть».
Дома его ждал ужин, состоящий из огромного количества жареных кусков трупа коровы с обязательной несовместимостью в виде картофеля и хлеба. Заботливая на вид пожилая женщина, лет тридцати, – его жена – положила ему этой убиенной плоти целую миску, обильно полив еще горячим салом со сковороды и поперчив. Улыбаясь искусственными зубами и откидывая с лица прядь седых волос, она поставила перед ним завершающую день эту обильную информацию из потустороннего мира.
Расширив сосуды и пустив желудочный сок водочкой, он ударно справился с частями несчастного животного, выкурил 2–3 «контрольные» сигареты и оставил свой организм на ночь в одиночку бороться за остатки жизни.
С женой они давно уже вместе не спали.
Ю. Х.
ЭЛЕГИЯ
ДИАЛОГ
– Я узнал тебя – это ты.
– Да это я. Только теперь люди зовут меня тополем. Я – дерево, как видишь.
– А меня называют Ачарьей, и я – человек. Как тебе там в твоем обличии?
– Ну, что я могу ответить – спокойно. Я обрел полный покой, к чему, как помнишь, и стремился.
– А меня вот втиснуло в беспокойную форму. Мыкаюсь. Но это у нас называется жить со смыслом. Хотя это слово – смысл– такая же пустая дефиниция, как и слово «дерево» или «человек».
– Как много шума от тебя исходит; ты такой же суетный, как ветер. Стань как я, замри и внимай свой «смысл», не называя его никак. Ты ведь мог всегда покорять любые желания.
– Да, ты прав, или теперь надо говорить право, ведь ты же среднего рода. А, будь прокляты эти условности!.. Но все равно, заметь, во всей этой белиберде нашлась доля справедливого смысла (назовем это так). Она в том, что ты – дерево, а я – человек. Ты, к счастью, стоишь на месте. Я же способен двигаться. А представь себе, если бы и ты обрел мобильность в форме… ну, скажем, лошади. Тогда вряд ли бы мы встретились вновь. Хотя все может быть.
– Но лошади есть и домашние. И ездил бы ты на мне, представь; а то лучше, не узнав, убил и сделал много колбасы. Вашей же ныне господствующей форме жизни свойственно убивать и привычно. Убийство – признак вашего теперешнего состояния, основа вашего существования. Нет формы жизни, которую бы вы не убивали. Но в этом постоянном убийстве всего вы медленно, но верно убиваете себя.
– Да уж, не говори: и так тошно! Здесь у нас, оказывается, вся история нашего развития с начала и по сию минуту зиждется на убийствах. Одни убийства оправдываем, другие осуждаем и наказываем таким же убийством. Все зависит от ситуации, которая и оправдывает, и осуждает, и карает. У них – ах, ты черт! – у нас тут, оказалось, много наубивали: одних – во имя прогресса и процветания, других – во имя неких идей. Слепцы не видят, что нет идеи выше самой идеи жизни. И никакая нафантазированная идея, или даже сотня их вместе взятых, не стоят того, чтобы ради них жертвовали высшим смыслом идеи жизни.
– Ты здорово научился издавать звуки. И что у них, то есть, извини, у вас, все обозначено вот таким подобным бульканьем и шипением?
– Нет, еще и трескотом, рычанием, свистением, фырканьем и так далее.
– А то, что мы вспоминаем друг друга и вот так общаемся, тоже носит определенное название?
– О да, конечно, это у нас называется сумасшествием и, более того, вызывает вполне определенные действия со стороны общества, или же, если ты убедишь всех в своей нормальности, это называется фантазией. Красивые звуковые наборы, неправда ли?
– Возможно. Я в этом не смыслю, а, может, забыл.
– Они – не стану теперь поправляться – да именно они, возомнили, что это и есть то Слово, которое им когда-то было пожертвовано как существам разумным. И за которое, как бы в компенсацию за божественное откровение, один из них принял лютую смерть во искупление греха человеческого, а, может, только притворился, уйдя в нирвану на время… Есть у них и такая байка… Ладно, я вижу, что утомил тебя. Да и мне не хочется вновь ворошить старое. Я встретил и узнал тебя, и я рад этому мигу. Извини только, что теперь моя радость ограничена скучными возможностями моей формы. Скоро избавимся от иллюзий: ты – от своих, я – от своих – и встретимся в мире истинном. А теперь прощай. Пойду «достаивать в стороне и слушать, утомившись от тяжкого труда быть на земле человеком»[4], как сказал один из них, тьфу черт, из нас. Так что – прощай?
– Прощай, и до встречи.
Ю. Х.
АВТОПОРТРЕТ
С. К.
Кто-то спросил у Иссана: «Тэнсо, мы вегетарианцы и поэтому не убиваем животных. Но мы едим морковь и картофель. Как вы считаете, мы убиваем овощи?»
Иссан ответил: «Да, определенно убиваете! Но, пожалуйста, убивайте их до поедания».
Эд Браун
ПОЭЗА (villa mon repos)
Мясо наелось мяса, мясо наелось спаржи,
Мясо наелось рыбы и налилось вином.
И расплатившись мясом, в полумясном экипаже
Вдруг покатило к мясу в шляпе с большим пером.
Игорь Северянин
Мясо ласкало мясо и отдавалось мясу,
И сотворяло мясо по прописям земным.
Мясо болело, гнило и превращалось в массу
Смрадного разложения, свойственного мясным.
1921. Ревель
КОНТРПОЭЗА (aquila non captat muscas)
Здравствуй, дружище Игорь, знаю – в кабак ты хочешь.
Что же, давай закажем люля-кебаб с шашлыком,
И отбивных говяжьих и поросенка со спаржей.
Водочкой это зальем мы, сухим и крепленым вином.
Вижу, тебе все мало, вижу, ты не доволен.
Ну так возьмем пельменей, грудинки копченой возьмем.
Мясо, ты знаешь, полезно для раздражения плоти.
Спросишь: «Что с духом делать?» Подальше его пошлем!
Духом ведь сыт не будешь, мясо куда сытнее.
Мясо куда приятней на ощупь и на язык.
Пусть потом заболеем, пусть превратимся в массу
«Смрадного разложения». Жизнь – это только миг!
Мы же сей миг раздвинем и колбасой заполним,
Салом его затромбуем, котлетами, холодцом.
Сверху маслом намажем, торты туда наложим.
Когда поглотим все это, только тогда умрем!
Юрий Холин
Будем страдать без мяса в сферах духовных постных,
Будем летать по кухням и ресторанам мы.
Будем мы превращаться в запахи грилей, духовок.
Жизнь коротка мясная, недолги мясные дни.
1997. Краснодар
Ю. Х.
САТВА
С. К.
САМ ТВОРЕЦ открывает руки, простирает объятия свыше,
освещает дорогу чистым, тем, кто смысл мирозданья ищет,
кто способен пройти сквозь муки, невзирая на боль и холод,
кто души распускает листья как травы первозданный голод.
Всем браминам, волхвам и магам, опьяненным нектаром сомы,
придержавшим поводья лично бестелесным и невесомым,
начертавшим на ликах стягов смысл радения и рыданья,
окрыленных былым величьем духа, разума, состраданья.
САМ ТВОРЕЦ расставляет вехи на пути неизменно мудрых,
то ключи им подарит знанья: мантры, асаны, дхъяну, мудры,
то оставит завет им ветхий, продлевая и дни и леты,
упокоит зыбку сознанья и в ладони опустит Веды.
Кто хоть раз прикасался к пище, не пропитанной кровью и болью
кто открыл в своем сердце двери, безмятежно пройдя на волю,
тот становится смерти выше, обретая второе рожденье.
Пробужденный спокойно верит, в то, что рай не пустое виденье.
Этой ночью темной
нужен валидол,
сердце жмет в уборной
говно как солидол.
С. К.
только я не буду
дуться до отказа.
Вспомню и забудусь
в песнях Офры Хаза.
[3]
ДЕНЬ ГРАЖДАНИНА
Если ты умертвил жука, птицу и зверя,
почему бы тебе и людей не убить?
Н. Рерих, «Не убить?»
Он начал новый день с убийства: пришлепнул газетой назойливую, по его мнению, муху. Муха лопнула от удара, испачкав белоснежный потолок, и прохладной каплей упала на лысину своего убийцы. Чертыхаясь, он бросился в ванную комнату смывать с головы мушиные внутренности. Затем, закипая от злобы и ненависти уже ко всем представителям отряда двукрылых, чистил потолок.
На завтрак он ел бутерброд с колбасой, сделанной из мертвой лошади, наивно надеясь, что это придаст ему силы и уверенности в себе.
Конечно же, настроение и общее состояние после инцидента с мухой и поступившей в организм информацией умерщвленного животного посредством выше упомянутого продукта оставляли желать лучшего.
По дороге на работу он почувствовал, что зловонье желудка, возникшее от классической несовместимости мясного продукта с хлебом вперемежку со сладким кофе, поднимается ко рту. Закуренная сигарета на время перебила одну вонь другой, более социально приемлемой, но пока он дошел до места работы оба зловония перемешались, уравновесились и составили «коктейль», исходящий часто из канализационных люков.
Во время обеденного перерыва он заказал в столовой привычную водяную вытяжку из мертвой курицы с макаронами под названием «Суп куриный», отбивную из убитой, судя по жесткости, каким-то жутким способом свиньи, картофеля, хлеба и традиционный компот на третье. Итак, вобрав в себя досыта негатив смерти, страха когда-то живых существ перед этой насильственной смертью, как всегда снабдив обильно этот белок углеводами в виде хлеба, макарон и сахара, кажется, для еще большей неудобоворимости трупнины, он пошел в курилку и выкурил там 2–3 «дежурные» сигареты, дабы не расклеиться совсем после такого «подкрепления» организма.
Работа после обеда почему-то не ладилась, и он подумал, что стареет и скоро без пол-литры или снотворного не сможет заснуть, а без клизмы сходить по нужде. «Да, старею, – пробормотал он себе, – Ну что же: чай, в минувшее воскресенье четвертый десяток разменял – положено стареть».
Дома его ждал ужин, состоящий из огромного количества жареных кусков трупа коровы с обязательной несовместимостью в виде картофеля и хлеба. Заботливая на вид пожилая женщина, лет тридцати, – его жена – положила ему этой убиенной плоти целую миску, обильно полив еще горячим салом со сковороды и поперчив. Улыбаясь искусственными зубами и откидывая с лица прядь седых волос, она поставила перед ним завершающую день эту обильную информацию из потустороннего мира.
Расширив сосуды и пустив желудочный сок водочкой, он ударно справился с частями несчастного животного, выкурил 2–3 «контрольные» сигареты и оставил свой организм на ночь в одиночку бороться за остатки жизни.
С женой они давно уже вместе не спали.
Ю. Х.
ЭЛЕГИЯ
С. К.
Может быть больше, чем память
в сердце моем набухают созвучья —
кровью налитые почки вселенной.
Мог бы я стать Геростратом?
Чтобы разрушить творимое вами бесчестье,
Молоха храм,
опостылевший мне инкубатор
обезображенных лиц отсутствием в них покаянья.
Бьющихся в омуте,
скомканных, словно бумага,
столь же ненужных природе
как и их бесполезные речи.
Падший ангел спокоен.
Только он обречен на бессмертье,
вечное странствие духа.
Ропот его канул в лету,
и нет в его душе разногласий
как нет больше в ней наличья желанья,
терпкого привкуса преодоленья запрета.
Птицы в полете впервые так пробуют крылья,
так прикасаются к внешней окраине ветра,
к вечному таинству переживания страха
преодоленьем его.
Так же и крабы впервые чувствуют нечто:
вновь обретенную твердь сочленений,
в битве клешни утерянной, силу.
А человек?
Может ли он прикоснуться губами к бессмертью,
усилием воли останавливать долгие войны,
любовью своей воскрешать остывшее ложе сомнений,
чувствовать в сердце своим пробуждение Бога,
рост за лопатками страсти своей оперенность.
Homo novus, astro sapiens Не он ли?
Может, как прежде давиться ему винегретом
догм, предписаний, религий и истин.
Или вернуться к себе,
на коленях пройти расстоянье.
Раз стоянье не приносит желанного счастья
лучше решиться летать, ползать
или прыгать ему в неизвестность.
Сытость страшна!
Она притупляет все чувства настолько,
что планета, галактика, весь макрокосмос
вдруг сжимаются до содержания миски,
до периметра стойла и сознания хама.
КАК ЖЕ ЕЛИ НА СКЛОНЕ СТВОЛ ОДИНОКИЙ ПРЕКРАСЕН!
Вынесший столько превратностей и вероломства,
вросший корнями в скользкую плоть монолита,
запахом хвои вокруг пропитавшей дыханье,
твердо стоящей над бездной обрыва.
Вот кем, пожалуй, решусь я родиться
кармой и мне в уготованной жизни.
Вот как смогу отдохнуть я от бега,
от состязания с самим же с собою,
от суеты и, конечно, от скуки.
В ДОЛГОЙ БОРЬБЕ ЗА ВОЗМОЖНОСТЬ СТОЯНЬЯ,
В ВЫБОРЕ БЫТЬ, А НЕ ТОЛЬКО КАЗАТЬСЯ.
В ПРАВЕ ОТВЕРГНУТЬ ВСЕ РАССТОЯНЬЯ
И НАКОНЕЦ-ТО СВОБОДЫ ДОЖДАТЬСЯ.
ДИАЛОГ
Знавшее нас ушло без возврата.
Мы сами стали другими.
Н. Рерих, «О вечном»
– Я узнал тебя – это ты.
– Да это я. Только теперь люди зовут меня тополем. Я – дерево, как видишь.
– А меня называют Ачарьей, и я – человек. Как тебе там в твоем обличии?
– Ну, что я могу ответить – спокойно. Я обрел полный покой, к чему, как помнишь, и стремился.
– А меня вот втиснуло в беспокойную форму. Мыкаюсь. Но это у нас называется жить со смыслом. Хотя это слово – смысл– такая же пустая дефиниция, как и слово «дерево» или «человек».
– Как много шума от тебя исходит; ты такой же суетный, как ветер. Стань как я, замри и внимай свой «смысл», не называя его никак. Ты ведь мог всегда покорять любые желания.
– Да, ты прав, или теперь надо говорить право, ведь ты же среднего рода. А, будь прокляты эти условности!.. Но все равно, заметь, во всей этой белиберде нашлась доля справедливого смысла (назовем это так). Она в том, что ты – дерево, а я – человек. Ты, к счастью, стоишь на месте. Я же способен двигаться. А представь себе, если бы и ты обрел мобильность в форме… ну, скажем, лошади. Тогда вряд ли бы мы встретились вновь. Хотя все может быть.
– Но лошади есть и домашние. И ездил бы ты на мне, представь; а то лучше, не узнав, убил и сделал много колбасы. Вашей же ныне господствующей форме жизни свойственно убивать и привычно. Убийство – признак вашего теперешнего состояния, основа вашего существования. Нет формы жизни, которую бы вы не убивали. Но в этом постоянном убийстве всего вы медленно, но верно убиваете себя.
– Да уж, не говори: и так тошно! Здесь у нас, оказывается, вся история нашего развития с начала и по сию минуту зиждется на убийствах. Одни убийства оправдываем, другие осуждаем и наказываем таким же убийством. Все зависит от ситуации, которая и оправдывает, и осуждает, и карает. У них – ах, ты черт! – у нас тут, оказалось, много наубивали: одних – во имя прогресса и процветания, других – во имя неких идей. Слепцы не видят, что нет идеи выше самой идеи жизни. И никакая нафантазированная идея, или даже сотня их вместе взятых, не стоят того, чтобы ради них жертвовали высшим смыслом идеи жизни.
– Ты здорово научился издавать звуки. И что у них, то есть, извини, у вас, все обозначено вот таким подобным бульканьем и шипением?
– Нет, еще и трескотом, рычанием, свистением, фырканьем и так далее.
– А то, что мы вспоминаем друг друга и вот так общаемся, тоже носит определенное название?
– О да, конечно, это у нас называется сумасшествием и, более того, вызывает вполне определенные действия со стороны общества, или же, если ты убедишь всех в своей нормальности, это называется фантазией. Красивые звуковые наборы, неправда ли?
– Возможно. Я в этом не смыслю, а, может, забыл.
– Они – не стану теперь поправляться – да именно они, возомнили, что это и есть то Слово, которое им когда-то было пожертвовано как существам разумным. И за которое, как бы в компенсацию за божественное откровение, один из них принял лютую смерть во искупление греха человеческого, а, может, только притворился, уйдя в нирвану на время… Есть у них и такая байка… Ладно, я вижу, что утомил тебя. Да и мне не хочется вновь ворошить старое. Я встретил и узнал тебя, и я рад этому мигу. Извини только, что теперь моя радость ограничена скучными возможностями моей формы. Скоро избавимся от иллюзий: ты – от своих, я – от своих – и встретимся в мире истинном. А теперь прощай. Пойду «достаивать в стороне и слушать, утомившись от тяжкого труда быть на земле человеком»[4], как сказал один из них, тьфу черт, из нас. Так что – прощай?
– Прощай, и до встречи.
Ю. Х.
АВТОПОРТРЕТ
Из теней сна я пестую привычки,
мечусь меж скупостью и жаждой мотовства
и одеваю мужество в дешевые кавычки
душевной слабости и рабского родства.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента