Страница:
К тому же же, как это ни странно, поведение учителей в данном эксперименте вообще никак не фиксировалось, что оставляло широкий простор для произвольных толкований.
Развернувшаяся на этой почве дискуссия стимулировала интерес к исследованиям учительских ожиданий. Первое такое исследование было проведено в США еще за 10 лет до выхода «Пигмалиона». Уже тогда удалось установить, что восприятие ребенком хорошего отношения к нему учителя позитивно и зримо коррелирует с его самовосприятием, что в свою очередь сказывается и на успеваемости: ребенок видит, что учитель относится к нему хорошо, это укрепляет его в роли дисциплинированного и успевающего ученика.
В последующие годы волна подобных исследований нарастала. Изучались особенности самооценки, поведения и успеваемости учащихся в зависимости от зафиксированного отношения к ним со стороны учителей. В частности, было установлено, что плохо успевающие школьники обладают, как правило, низкой самооценкой. Дж. Баркер-Ланн (1970) объясняет это тем, что учителя постоянно сравнивают их с отличниками; чаще всего этим наносится значительный ущерб Я-концепции детей. В школе, где проводилось это исследование, один из учителей заявил: «Я не люблю учить тупых детей – не для того я учился сам. Вот здесь, – и он показал на ряд, идущий вдоль окон, – сидят мои лучшие ученики. Средние сидят в среднем ряду. А в третьем ряду сидят самые тупые». Следует ли после этого удивляться тому, что тип взаимодействия учителя с учащимся и оценка учителем его способностей позволяют надежно предсказать уровень самооценки школьника?
Целый ряд исследований, проведенных в США, показал, что разделение учащихся на потоки по способностям сказывается на их самооценке. Те, кто учится в классах для детей с низкими способностями, склонны считать себя неудачниками. Они часто бросают школу и отличаются антисоциальным поведением. В Англии аналогичные данные получил Д.Харгривс (1967).
Любая группировка детей, если она сопряжена с «навешиванием ярлыков», может служить катализатором формирования у них низкой самооценки, тем более что выделение «полноценных» категорий учащихся является потенциальным инструментом социальной регуляции и контроля. Ярлыки способны унизить и даже погубить человека: нередко они оправдывают пренебрежительное отношение к тому, кто его вовсе не заслуживает. Как утверждает Р.Рист (1970), многие дети обречены влачить жалкое существование и испытывать неприязнь по отношению к себе только потому, что за ними слишком рано закрепился образ «недоразвитых», «неуравновешенных», «неспособных». Во многих исследованиях показано, что такого рода ярлыки часто служат ориентирами для учителей и определяют их негативное отношение к некоторым детям. Характерным в этом плане является эксперимент А.Фрерикса (1974), который продемонстрировал студентам, будущим педагогам, видеозапись урока, предварительно сообщив, что данные школьники обладают низкими способностями. В контрольной группе при демонстрации той же пленки было сказано, что это – нормальный урок с нормальными учащимися. После просмотра студенты обеих групп заполнили специальный опросник, в котором выявлялось их отношение к только что увиденному на экране. По сравнению со студентами контрольной группы студенты экспериментальной усматривали в поведении школьников признаки меньшего самоконтроля, большей безответственности и склонности к грубости, меньшей способности рассуждать абстрактно. Этот результат полностью согласуется с данными других исследований, которые показывают, что группирование по способностям и «навешивание ярлыков» приводят к заведомо отрицательным последствиям.
Выясняя мнения учителей первых классов об относительных темпах освоения навыков чтения мальчиками и девочками А.Паларди (1969) выделил среди них две противоположные группы. В первую вошли учителя, которые считали, что мальчики и девочки осваивают навыки чтения совершенно одинаково; во вторую – те, кто считал, что мальчики учатся читать гораздо медленнее, чем девочки. Предварительный тест на способности к чтению, проведенный среди учащихся, показал, что никаких различий между мальчиками и девочками нет. Однако результаты теста, проведенного спустя некоторое время, свидетельствовали о том, что в классах, где преподавал учитель первой группы, ученики усвоили программу практически одинаково, а в классах, где преподавали учителя второй группы, мальчики существенно отстали от девочек. Таким образом, можно сделать вывод: ожидания учителей могут как стимулировать, так и тормозить учебную деятельность школьников. Ведь учителям из обеих групп удалось «доказать» правильность своих убеждений.
На формирование ожиданий учителя может оказывать влияние даже… имя учащегося. Как показал Г.Гарвуд (1976), у детей, носящих имя, которое нравится учителю, Я-концепция в среднем более позитивной. Выяснилось также, что разные имена связываются с разными ожиданиями.
Д.Харгривс(1972) предпринял попытку теоретического анализа и объяснения противоречивых данных, относящихся к эффекту Пигмалиона. По мнению этого автора, ожидания учителя срабатывают или не срабатывают как самореализующееся пророчество в зависимости от трех факторов: представлений учителя способностях ученика, собственных представлениях школьника о своих способностях и того, насколько значимой фигурой является для школьника учитель. Две категории учащихся реализуют ожидания учителя с наибольшей вероятностью: дети, которых он считает одаренными, которые сами придерживаются высокого мнения о своих способностях и относятся к учителю как к значимому другому; дети, которых учитель считает неспособными к учебе и которые воспринимают учителя как значимую фигуру.
Когда восприятие учителем способностей учащихся не совпадает с их самовосприятием, а также в тех случаях, когда учитель не является для школьников значимым другим, его ожидания, судя по всему, не приводят к эффекту самореализующегося пророчества. Теоретическая схема, предложенная Д.Харгривсом, апеллирует к характеру восприятия учителя и учащихся. Она, безусловно, может служить объяснением как позитивных, так и негативных результатов, полученных при экспериментальном изучении эффекта Пигмалиона. Вполне возможно, что у детей, которых учитель заведомо считает одаренными, будет улучшаться Я-концепция, но лишь при условии, что он для них – значимая фигура. Если принять данную точку зрения – а она представляется убедительной, – то при проведении дальнейших исследований необходимо учитывать как Я-концепцию учащихся, так и восприятие ими учителя. Надо полагать, что важную роль здесь играет возраст учащихся. Для младших школьников ожидания учителя являются, несомненно, более действенным фактором формирования Я-концепции, чем для детей старшего возраста. Это означает, что следует с большой осторожностью обобщать данные, полученные в начальной школе, для ситуации средней школы. Кроме того, учителя начальной школы проводят с детьми гораздо больше времени, чем учителя средней, и имеют, следовательно, гораздо больше возможностей воздействовать на их личность и поведение. Ожидания учителя начальной школы играют, по-видимому, очень важную роль в формировании представлений школьника о своих способностях. Ведь учащиеся младших классов в отличие от старшеклассников практически не в состоянии противостоять мнению учителя. Из этого следует, что в принципе влияние ожиданий учителя на учебную деятельность школьников с возрастом должно уменьшаться.
Таким образом, феномен, выявленный более 30 лет назад, оказался гораздо более сложным и многозначным, чем это казалось в гуманистическом пафосе далеких шестидесятых. И многолетний опыт исследования данного феномена лишний раз свидетельствует: любое яркое открытие в психологии – это не повод для патетических деклараций, а основание для вдумчивого анализа.
Клуб первопроходцев
Становление психологии познания
За гуманизм в психиатрии
Психологи – народ порядочный
Развернувшаяся на этой почве дискуссия стимулировала интерес к исследованиям учительских ожиданий. Первое такое исследование было проведено в США еще за 10 лет до выхода «Пигмалиона». Уже тогда удалось установить, что восприятие ребенком хорошего отношения к нему учителя позитивно и зримо коррелирует с его самовосприятием, что в свою очередь сказывается и на успеваемости: ребенок видит, что учитель относится к нему хорошо, это укрепляет его в роли дисциплинированного и успевающего ученика.
В последующие годы волна подобных исследований нарастала. Изучались особенности самооценки, поведения и успеваемости учащихся в зависимости от зафиксированного отношения к ним со стороны учителей. В частности, было установлено, что плохо успевающие школьники обладают, как правило, низкой самооценкой. Дж. Баркер-Ланн (1970) объясняет это тем, что учителя постоянно сравнивают их с отличниками; чаще всего этим наносится значительный ущерб Я-концепции детей. В школе, где проводилось это исследование, один из учителей заявил: «Я не люблю учить тупых детей – не для того я учился сам. Вот здесь, – и он показал на ряд, идущий вдоль окон, – сидят мои лучшие ученики. Средние сидят в среднем ряду. А в третьем ряду сидят самые тупые». Следует ли после этого удивляться тому, что тип взаимодействия учителя с учащимся и оценка учителем его способностей позволяют надежно предсказать уровень самооценки школьника?
Целый ряд исследований, проведенных в США, показал, что разделение учащихся на потоки по способностям сказывается на их самооценке. Те, кто учится в классах для детей с низкими способностями, склонны считать себя неудачниками. Они часто бросают школу и отличаются антисоциальным поведением. В Англии аналогичные данные получил Д.Харгривс (1967).
Любая группировка детей, если она сопряжена с «навешиванием ярлыков», может служить катализатором формирования у них низкой самооценки, тем более что выделение «полноценных» категорий учащихся является потенциальным инструментом социальной регуляции и контроля. Ярлыки способны унизить и даже погубить человека: нередко они оправдывают пренебрежительное отношение к тому, кто его вовсе не заслуживает. Как утверждает Р.Рист (1970), многие дети обречены влачить жалкое существование и испытывать неприязнь по отношению к себе только потому, что за ними слишком рано закрепился образ «недоразвитых», «неуравновешенных», «неспособных». Во многих исследованиях показано, что такого рода ярлыки часто служат ориентирами для учителей и определяют их негативное отношение к некоторым детям. Характерным в этом плане является эксперимент А.Фрерикса (1974), который продемонстрировал студентам, будущим педагогам, видеозапись урока, предварительно сообщив, что данные школьники обладают низкими способностями. В контрольной группе при демонстрации той же пленки было сказано, что это – нормальный урок с нормальными учащимися. После просмотра студенты обеих групп заполнили специальный опросник, в котором выявлялось их отношение к только что увиденному на экране. По сравнению со студентами контрольной группы студенты экспериментальной усматривали в поведении школьников признаки меньшего самоконтроля, большей безответственности и склонности к грубости, меньшей способности рассуждать абстрактно. Этот результат полностью согласуется с данными других исследований, которые показывают, что группирование по способностям и «навешивание ярлыков» приводят к заведомо отрицательным последствиям.
Выясняя мнения учителей первых классов об относительных темпах освоения навыков чтения мальчиками и девочками А.Паларди (1969) выделил среди них две противоположные группы. В первую вошли учителя, которые считали, что мальчики и девочки осваивают навыки чтения совершенно одинаково; во вторую – те, кто считал, что мальчики учатся читать гораздо медленнее, чем девочки. Предварительный тест на способности к чтению, проведенный среди учащихся, показал, что никаких различий между мальчиками и девочками нет. Однако результаты теста, проведенного спустя некоторое время, свидетельствовали о том, что в классах, где преподавал учитель первой группы, ученики усвоили программу практически одинаково, а в классах, где преподавали учителя второй группы, мальчики существенно отстали от девочек. Таким образом, можно сделать вывод: ожидания учителей могут как стимулировать, так и тормозить учебную деятельность школьников. Ведь учителям из обеих групп удалось «доказать» правильность своих убеждений.
На формирование ожиданий учителя может оказывать влияние даже… имя учащегося. Как показал Г.Гарвуд (1976), у детей, носящих имя, которое нравится учителю, Я-концепция в среднем более позитивной. Выяснилось также, что разные имена связываются с разными ожиданиями.
Д.Харгривс(1972) предпринял попытку теоретического анализа и объяснения противоречивых данных, относящихся к эффекту Пигмалиона. По мнению этого автора, ожидания учителя срабатывают или не срабатывают как самореализующееся пророчество в зависимости от трех факторов: представлений учителя способностях ученика, собственных представлениях школьника о своих способностях и того, насколько значимой фигурой является для школьника учитель. Две категории учащихся реализуют ожидания учителя с наибольшей вероятностью: дети, которых он считает одаренными, которые сами придерживаются высокого мнения о своих способностях и относятся к учителю как к значимому другому; дети, которых учитель считает неспособными к учебе и которые воспринимают учителя как значимую фигуру.
Когда восприятие учителем способностей учащихся не совпадает с их самовосприятием, а также в тех случаях, когда учитель не является для школьников значимым другим, его ожидания, судя по всему, не приводят к эффекту самореализующегося пророчества. Теоретическая схема, предложенная Д.Харгривсом, апеллирует к характеру восприятия учителя и учащихся. Она, безусловно, может служить объяснением как позитивных, так и негативных результатов, полученных при экспериментальном изучении эффекта Пигмалиона. Вполне возможно, что у детей, которых учитель заведомо считает одаренными, будет улучшаться Я-концепция, но лишь при условии, что он для них – значимая фигура. Если принять данную точку зрения – а она представляется убедительной, – то при проведении дальнейших исследований необходимо учитывать как Я-концепцию учащихся, так и восприятие ими учителя. Надо полагать, что важную роль здесь играет возраст учащихся. Для младших школьников ожидания учителя являются, несомненно, более действенным фактором формирования Я-концепции, чем для детей старшего возраста. Это означает, что следует с большой осторожностью обобщать данные, полученные в начальной школе, для ситуации средней школы. Кроме того, учителя начальной школы проводят с детьми гораздо больше времени, чем учителя средней, и имеют, следовательно, гораздо больше возможностей воздействовать на их личность и поведение. Ожидания учителя начальной школы играют, по-видимому, очень важную роль в формировании представлений школьника о своих способностях. Ведь учащиеся младших классов в отличие от старшеклассников практически не в состоянии противостоять мнению учителя. Из этого следует, что в принципе влияние ожиданий учителя на учебную деятельность школьников с возрастом должно уменьшаться.
Таким образом, феномен, выявленный более 30 лет назад, оказался гораздо более сложным и многозначным, чем это казалось в гуманистическом пафосе далеких шестидесятых. И многолетний опыт исследования данного феномена лишний раз свидетельствует: любое яркое открытие в психологии – это не повод для патетических деклараций, а основание для вдумчивого анализа.
Клуб первопроходцев
Есть в истории психологии несколько ярких фигур, которые составили целую эпоху в развитии нашей науки, но которые сегодня почти забыты, поскольку их эпоха давно миновала. К ним, в частности, относится Эдвард Титченер, один из пионеров экспериментальной психологии. Ученик и последователь Вундта, он пытался пропагандировать его идеи у себя на родине, в Англии, но, не встретив понимания у коллег, предпочел перебраться в Америку, где возглавил психологическую лабораторию Корнелльского университета. Здесь под его руководством сформировалось первое поколение американских психологов-эксперименталистов (его учениками было защищено свыше полусотни докторских диссертаций, носивших явный отпечаток его идей). Себя они так и называли – эксперименталистами. Так и был назван их неформальный клуб, первое заседание которого состоялось без малого столетие назад – 4 апреля 1904 г. Клуб просуществовал много лет и в 1929 г., после смерти Титченера, был преобразован в Общество экспериментальной психологии.
С позиций сегодняшнего дня психологические воззрения Титченера кажутся весьма архаичными, но для своего времени это было новое слово в науке. Предметом психологии Титченер считал сознание, которое предлагал изучать методом интроспекции – специально организованного, квалифицированного самонаблюдения. Для обыденного самонаблюдения, по мнению Титченера, характерна так называемая ошибка стимула. Например, при виде яблока человек обычно утверждает, что перед ним яблоко, хотя на самом деле это суждение складывается из элементарных ощущений размера, цвета, формы и т. п. В отличие от неискушенного, “наивного” наблюдателя, квалифицированный психолог способен описать эти ощущения не в терминах житейского опыта, а в терминах, непосредственно характеризующих сами ощущения, которые и составляют первооснову всякого опыта и являются первичными элементами сознания. Изучению элементов сознания и были посвящены труды самого Титченера и многочисленных представителей его школы, объединившихся в клуб эксперименталистов. На регулярных заседаниях клуба обсуждались результаты проведенных экспериментов.
Согласно неписаному правилу, которое неуклонно соблюдалось до 1929 г., женщинам запрещалось присутствовать на заседаниях клуба. Это, однако, вовсе не было проявлением мужского шовинизма, который был Титченеру отнюдь не присущ. Среди его учеников было немало женщин, что для того времени было явлением прогрессивным. Свой запрет ученый мотивировал заботой о нравственности своих учениц. Страстный курильщик, он придерживался оригинального мнения: “Нечего даже надеяться стать настоящим психологом, не научившись прежде курить”. Под влиянием мэтра многие его ученики пристрастились к курению сигар, несмотря даже на то, что однажды на их глазах увлеченный председатель клуба нечаянно спалил себе бороду. В то же время Титченер находил нечто безнравственное в появлении дам в обществе курящих мужчин, не говоря уже о том, что женщина, осмелившаяся закурить сама, являла в ту пору вопиющий вызов общественной морали. Кроме того, Титченер поощрял учеников к неформальной дискуссии и полагал, что присутствие прекрасного пола может оказать на них сковывающее влияние.
Были и другие причины, по которым совместные заседания представлялись угрозой женскому целомудрию. Исследованию методом интроспекции подвергался самый широкий круг ощущений, в том числе сугубо телесных. Так, были проведены опыты, в которых испытуемые описывали свои ощущения, имевшие место при введении в желудок теплой и холодной воды посредством специального зонда (с этим зондом некоторые самоотверженно ходили целыми днями). Еще более деликатный эксперимент требовал описания ощущений, испытываемых в процессе мочеиспускания и дефекации. Сохранились воспоминания членов клуба о том, что от женатых аспирантов требовалось делать записи об их ощущениях во время полового акта и даже прикреплять к своим телам специальные датчики для регистрации физиологических реакций (протоколы этих наблюдений не сохранились, и сегодня достоверность этих сведений представляется довольно спорной). Содержание таких опытов держалось в секрете, однако пикантные слухи о них гуляли по всему университетскому городку, возбуждая нездоровое любопытство. Дошло до того, что группа студенток (среди которых находилась невеста Эдвина Боринга, из чьих воспоминаний и почерпнут этот факт) ухитрилась однажды спрятаться под столами в помещении для заседаний, “горя желанием услышать, что же представляет собой та психология, которой занимаются мужчины”. В какой мере было удовлетворено их любопытство, история умалчивает.
За прошедшее столетие психология шагнула далеко вперед, и сегодня опыты Титченера представляют интерес лишь для историков науки. Было бы, однако, несправедливо списать школу Титченера в архив. Она, несомненно, оказала огромное влияние на становление современной психологии. Причем ее положительное влияние состояло главным образом в том, что она сыграла роль мишени для конструктивной критики. Новые направления в науке – функционализм, бихевиоризм, в известной мере гештальтпсихология – обязаны своим возникновением именно переосмыслению основ титченеровского структурализма. По мнению авторов американского биографического словаря, в котором Титченер фигурирует среди 500 самых выдающихся психологов мира, он “сыграл уникальную роль инициатора кристаллизации новых взглядов в психологии”. А это само по себе немало.
С позиций сегодняшнего дня психологические воззрения Титченера кажутся весьма архаичными, но для своего времени это было новое слово в науке. Предметом психологии Титченер считал сознание, которое предлагал изучать методом интроспекции – специально организованного, квалифицированного самонаблюдения. Для обыденного самонаблюдения, по мнению Титченера, характерна так называемая ошибка стимула. Например, при виде яблока человек обычно утверждает, что перед ним яблоко, хотя на самом деле это суждение складывается из элементарных ощущений размера, цвета, формы и т. п. В отличие от неискушенного, “наивного” наблюдателя, квалифицированный психолог способен описать эти ощущения не в терминах житейского опыта, а в терминах, непосредственно характеризующих сами ощущения, которые и составляют первооснову всякого опыта и являются первичными элементами сознания. Изучению элементов сознания и были посвящены труды самого Титченера и многочисленных представителей его школы, объединившихся в клуб эксперименталистов. На регулярных заседаниях клуба обсуждались результаты проведенных экспериментов.
Согласно неписаному правилу, которое неуклонно соблюдалось до 1929 г., женщинам запрещалось присутствовать на заседаниях клуба. Это, однако, вовсе не было проявлением мужского шовинизма, который был Титченеру отнюдь не присущ. Среди его учеников было немало женщин, что для того времени было явлением прогрессивным. Свой запрет ученый мотивировал заботой о нравственности своих учениц. Страстный курильщик, он придерживался оригинального мнения: “Нечего даже надеяться стать настоящим психологом, не научившись прежде курить”. Под влиянием мэтра многие его ученики пристрастились к курению сигар, несмотря даже на то, что однажды на их глазах увлеченный председатель клуба нечаянно спалил себе бороду. В то же время Титченер находил нечто безнравственное в появлении дам в обществе курящих мужчин, не говоря уже о том, что женщина, осмелившаяся закурить сама, являла в ту пору вопиющий вызов общественной морали. Кроме того, Титченер поощрял учеников к неформальной дискуссии и полагал, что присутствие прекрасного пола может оказать на них сковывающее влияние.
Были и другие причины, по которым совместные заседания представлялись угрозой женскому целомудрию. Исследованию методом интроспекции подвергался самый широкий круг ощущений, в том числе сугубо телесных. Так, были проведены опыты, в которых испытуемые описывали свои ощущения, имевшие место при введении в желудок теплой и холодной воды посредством специального зонда (с этим зондом некоторые самоотверженно ходили целыми днями). Еще более деликатный эксперимент требовал описания ощущений, испытываемых в процессе мочеиспускания и дефекации. Сохранились воспоминания членов клуба о том, что от женатых аспирантов требовалось делать записи об их ощущениях во время полового акта и даже прикреплять к своим телам специальные датчики для регистрации физиологических реакций (протоколы этих наблюдений не сохранились, и сегодня достоверность этих сведений представляется довольно спорной). Содержание таких опытов держалось в секрете, однако пикантные слухи о них гуляли по всему университетскому городку, возбуждая нездоровое любопытство. Дошло до того, что группа студенток (среди которых находилась невеста Эдвина Боринга, из чьих воспоминаний и почерпнут этот факт) ухитрилась однажды спрятаться под столами в помещении для заседаний, “горя желанием услышать, что же представляет собой та психология, которой занимаются мужчины”. В какой мере было удовлетворено их любопытство, история умалчивает.
За прошедшее столетие психология шагнула далеко вперед, и сегодня опыты Титченера представляют интерес лишь для историков науки. Было бы, однако, несправедливо списать школу Титченера в архив. Она, несомненно, оказала огромное влияние на становление современной психологии. Причем ее положительное влияние состояло главным образом в том, что она сыграла роль мишени для конструктивной критики. Новые направления в науке – функционализм, бихевиоризм, в известной мере гештальтпсихология – обязаны своим возникновением именно переосмыслению основ титченеровского структурализма. По мнению авторов американского биографического словаря, в котором Титченер фигурирует среди 500 самых выдающихся психологов мира, он “сыграл уникальную роль инициатора кристаллизации новых взглядов в психологии”. А это само по себе немало.
Становление психологии познания
Оформление научной школы или направления трудно точно датировать. Подобно тому, как историю города принято отсчитывать от первого письменного упоминания о нем, так и в истории науки принято отмечать символические даты первых публикаций. Так, официальным днем рождения когнитивной психологии можно считать 6 апреля 1956 г. В этот день в “Психологическом обозрении” (Psychological Review) появилась статья Джорджа Э. Миллера “Магическое число семь, плюс-минус два: пределы наших способностей обработки информации” – первая работа сугубо когнитивистской ориентации, положившая начало целому научному направлению. Характерно, что расцвет когнитивной науки пришелся почти на те же самые годы (начало 60-х – середина 70-х), когда параллельно распространилась мода на душеспасительные посиделки и велеречивое пустословие, которые с той поры для многих фактически и подменили собой психологию. В мировой науке эти независимые направления так и существуют параллельно, не пересекаясь и позволяя психологам свободно выбирать, к чему лежит душа. В наших краях когнитивисты не сумели завоевать большой популярности. Оно и понятно – в их работах ни слова нет о том, как за счет активизации личностного потенциала стать миллионером за неделю, как методом субсенсорной суггестии заставить лысого купить расческу или как посредством группового самокопания избавиться от обременительной ответственности перед ближними и достичь абсолютного самодовольства. Не будучи расположены к обсуждению подобных вопросов, когнитивисты занимались не столь увлекательным предметом – психологией, а именно – изучением человеческих механизмов познания мира (что, кстати, вовсе не исключает личностную проблематику из круга психологических изысканий – ведь человеческое миропонимание, мировоззрение, мироощущение это в основе своей понимание, воззрение, ощущение). Центральная для когнитивной психологии проблема – переработка информации, которую человек черпает из внешнего мира (ибо больше ей взяться неоткуда). Поняв, как человек получает и организует в сознании информацию о мире, мы в итоге сможем и понять, почему и зачем он так или иначе себя ведет. Для когнитивистов предмет психологического исследования состоял именно в этом. Наверное, и эта позиция небезупречна, но она хотя бы представляется научной.
Обстоятельная статья Миллера (в журнале она заняла 17 страниц) была посвящена проблеме памяти и написана на основе развиваемой автором информационной теории. Надо сказать, что “магическое число семь” было открыто задолго до Миллера. Еще на рубеже ХIХ-ХХ вв. Дж. М.Кеттел экспериментально установил, что внимание человека может быть одновременно сосредоточено на пяти, максимум – семи элементах. Таков, как довольно долго считалось, и есть объем кратковременной памяти. Миллер сумел показать, что люди способны расширить ограниченные возможности кратковременной памяти, группируя отдельные единицы информации и используя символы для обозначения каждой из групп. Например, последовательность цифр 7 1 4 1 2 1 9 9 7, предъявляемую на короткий промежуток времени, запомнить не так-то просто. Это легче сделать, если организовать последовательность следующим образом: неделя (7 дней), две недели (14 дней), количество месяцев в году (12), определенный год (1997). Таким образом, было показано, что ограниченность кратковременной памяти определяется совсем не количеством информации, объективно измеряемой в битах, а субъективной организацией материала в более или менее крупные “порции” или “куски”, размеры которых, как продемонстрировал автор в опытах на самом себе (эта традиция изучения памяти идет еще с экспериментов Г.Эббингауза полуторавековой давности), меняются в процессе обучения. Это, в свою очередь, свидетельствует о том, что кратковременная память не просто предшествует долговременной – ее возможности определяются содержанием долговременной памяти, или опыта. Хотя число “фрагментов”, которые человек способен единовременно запомнить, на протяжении жизни остается относительно постоянным, но сумма информации в каждом из них увеличивается по мере того, как растет сумма накопленных человеком знаний. Это положение имеет принципиальное значение для педагогической практики, если понимать ее в традиционном смысле – как процесс приобретения знаний. Увы, такой подход нынче не в моде. Однако рано или поздно ущербность образования без знания станет очевидна, нынешняя мода пройдет и станет необходимо вернуться к подлинно научным подходам к учению. А научный потенциал психологами накоплен немалый. Настанет день, и он будет востребован.
Обстоятельная статья Миллера (в журнале она заняла 17 страниц) была посвящена проблеме памяти и написана на основе развиваемой автором информационной теории. Надо сказать, что “магическое число семь” было открыто задолго до Миллера. Еще на рубеже ХIХ-ХХ вв. Дж. М.Кеттел экспериментально установил, что внимание человека может быть одновременно сосредоточено на пяти, максимум – семи элементах. Таков, как довольно долго считалось, и есть объем кратковременной памяти. Миллер сумел показать, что люди способны расширить ограниченные возможности кратковременной памяти, группируя отдельные единицы информации и используя символы для обозначения каждой из групп. Например, последовательность цифр 7 1 4 1 2 1 9 9 7, предъявляемую на короткий промежуток времени, запомнить не так-то просто. Это легче сделать, если организовать последовательность следующим образом: неделя (7 дней), две недели (14 дней), количество месяцев в году (12), определенный год (1997). Таким образом, было показано, что ограниченность кратковременной памяти определяется совсем не количеством информации, объективно измеряемой в битах, а субъективной организацией материала в более или менее крупные “порции” или “куски”, размеры которых, как продемонстрировал автор в опытах на самом себе (эта традиция изучения памяти идет еще с экспериментов Г.Эббингауза полуторавековой давности), меняются в процессе обучения. Это, в свою очередь, свидетельствует о том, что кратковременная память не просто предшествует долговременной – ее возможности определяются содержанием долговременной памяти, или опыта. Хотя число “фрагментов”, которые человек способен единовременно запомнить, на протяжении жизни остается относительно постоянным, но сумма информации в каждом из них увеличивается по мере того, как растет сумма накопленных человеком знаний. Это положение имеет принципиальное значение для педагогической практики, если понимать ее в традиционном смысле – как процесс приобретения знаний. Увы, такой подход нынче не в моде. Однако рано или поздно ущербность образования без знания станет очевидна, нынешняя мода пройдет и станет необходимо вернуться к подлинно научным подходам к учению. А научный потенциал психологами накоплен немалый. Настанет день, и он будет востребован.
За гуманизм в психиатрии
Апрель отмечен тремя знаменательными датами в истории психиатрии. (А поскольку проблемы психической нормы и патологии, как правило, изучаются в их взаимосвязи, то и яркие страницы в истории психиатрии, безусловно, важны и для психологов).
20 апреля – день рождения Филиппа Пинеля, которого многие считают родоначальником современной психиатрии. Пинель родился в 1745 году на юге Франции, в местечке Энроке, в живописной долине Альбигойской провинции. Отец Пинеля был врачом, но сыну прочил духовную карьеру. Первоначальное образование Пинель получил в духовной семинарии, но уже в ту пору стал зачитываться философскими сочинениями просветителей, особенно Вольтера и Руссо, которые тогда находились в апогее своей славы. Распрощавшись с семинарией, Пинель переселился в Тулузу и поступил в университет на естественно-исторический факультет, где потом защитил диссертацию на тему “О достоверности, которую математика дает нашим суждениям при занятиях науками”. Не ограничившись этим, он также получил и высшее медицинское образование и в итоге нашел себя в качестве главного врача парижского приюта Бисетр.
О Бисетре следует рассказать подробнее, поскольку охарактеризовать его лишь как приют было бы неточно. В этом заведении доживали свой век недееспособные старики и инвалиды. Кроме того, Бисетр играл роль пересыльной тюрьмы, где осужденные преступники дожидались отправки на каторгу во Французскую Гвиану. Там же содержались под замком люди, для которых путешествие на каторгу в Южную Америку явилось бы истинным благодеянием по сравнению с перспективой до конца жизни оставаться здесь, прикованными к стенам в зловонных конурах, где со стен капала вода и по гниющей соломе шуршали крысы. Именно в таких условиях содержались душевнобольные, которых наряду с уголовниками и калеками общество причислило к своим отбросам. То есть Бисетр одновременно был и тюрьмой, и богадельней, и сумасшедшим домом, сочетая все гнусные черты этих своих ипостасей. Назвать его психиатрической клиникой было бы неверно, поскольку таковых в ту пору практически не существовало: душевнобольных никто не лечил, их лишь изолировали от общества (как правило, пожизненно) в нечеловеческих условиях, которых, как считалось, только и достойны “отбросы”.
Роль, которую взял на себя Пинель, была поистине революционной и подвижнической. Он фактически выступил первым, кто, по словам известного русского психиатра Н.Н. Баженова, “возвел сумасшедшего в ранг больного”. По настоянию Пинеля, душевнобольные, содержавшиеся в Бисетре, были освобождены от оков, им было позволено гулять на свежем воздухе, а в качестве терапевтической меры был использован посильный физический труд. Этот шаг имел не только гуманистическое, но и научное значение. После снятия цепей появилась реальная возможность наблюдать подлинную картину душевной болезни, не искаженную такими привходящими моментами, как озлобление, искусственно привитой страх и другие последствия жестокого обращения. Психиатрия обрела объект своего исследования – душевнобольного в его естественном состоянии. По мнению историка психиатрии Ю.В. Каннабиха, “только с этого момента стал возможен поступательный ход науки”.
Однако падение оков в Бисетре было лишь первым шагом к гуманизации психиатрии. Еще полтора столетия в психиатрических больницах всего мира (которые, и правда, следовало бы скорее именовать сумасшедшими домами) больных сковывали наручниками, содержали прикованными к стенам. Еще в середине прошлого века в просвещенной Америке такая практика была чрезвычайно распространена. И вот наконец несколько американцев, которые сами пережили такое обращение, объединили свои усилия в учреждении Национальной Ассоциации душевного здоровья, призванной отстаивать права душевнобольных, в частности – добиваться повсеместного отказа от бесчеловечных форм обращения с ними. Ассоциация была основана в 1909 году, а в 1953 году предприняла беспрецедентную символическую акцию. В сотнях психиатрических учреждений страны были собраны оковы, в которых содержались больные. 300 фунтов металла, вобравшего в себя страдания и скорбь тысяч несчастных, были переплавлены в колокол, первый удар которого раздался 13 апреля 1953 года. Ныне этот колокол выставлен в штаб-квартире Ассоциации в г. Александрия, штат Вирджиния. На нем начертана надпись: “В звоне этого колокола, отлитого из оков, звучит надежда на освобождение и победу над болезнями души”. И до сего дня, когда больных уже не опутывают кандалами, замечательный колокол выступает символом борьбы за освобождение от тех явных и незримых оков, которыми общество ущемляет немалую часть своих членов (только в Америке теми или иными психическими заболеваниями страдают до 40 миллионов человек).
Впрочем, последняя цифра кому-то может показаться сильно завышенной, и небезосновательно. Все дело в том, что считать нормой, а что – отклонением от нее. Сами психиатры признают, что используемые ими критерии слишком расплывчаты, вследствие чего диагнозы порой страдают произвольностью. Пожалуй, острее других эту мысль акцентировал Томас Сасс в своей статье “Миф о душевной болезни”, опубликованной в журнале “Американский психолог” 1 апреля 1960 г. (Трудности в транскрипции его имени – Szasz – вероятно породят еще немало разночтений). Современную психиатрию Сасс охарактеризовал как своего рода мифологию, основанную на предрассудках и догмах, которые мало отличаются магических формул охотников на ведьм. По его мнению, считать психиатрию наукой преждевременно, в этом направлении еще необходимо проделать огромную работу. Идеи Сасса сразу же снискали ему репутацию опасного ренегата в кругу ортодоксов и блестящего реформатора – среди гуманистически мыслящих коллег. Последующие десятилетия в развитии психиатрии так или иначе прошли под влиянием его идей. Но и сегодня торжествовать победу гуманизма и здравомыслия в этой сфере еще рано. Звон александрийского колокола то и дело напоминает об этом.
20 апреля – день рождения Филиппа Пинеля, которого многие считают родоначальником современной психиатрии. Пинель родился в 1745 году на юге Франции, в местечке Энроке, в живописной долине Альбигойской провинции. Отец Пинеля был врачом, но сыну прочил духовную карьеру. Первоначальное образование Пинель получил в духовной семинарии, но уже в ту пору стал зачитываться философскими сочинениями просветителей, особенно Вольтера и Руссо, которые тогда находились в апогее своей славы. Распрощавшись с семинарией, Пинель переселился в Тулузу и поступил в университет на естественно-исторический факультет, где потом защитил диссертацию на тему “О достоверности, которую математика дает нашим суждениям при занятиях науками”. Не ограничившись этим, он также получил и высшее медицинское образование и в итоге нашел себя в качестве главного врача парижского приюта Бисетр.
О Бисетре следует рассказать подробнее, поскольку охарактеризовать его лишь как приют было бы неточно. В этом заведении доживали свой век недееспособные старики и инвалиды. Кроме того, Бисетр играл роль пересыльной тюрьмы, где осужденные преступники дожидались отправки на каторгу во Французскую Гвиану. Там же содержались под замком люди, для которых путешествие на каторгу в Южную Америку явилось бы истинным благодеянием по сравнению с перспективой до конца жизни оставаться здесь, прикованными к стенам в зловонных конурах, где со стен капала вода и по гниющей соломе шуршали крысы. Именно в таких условиях содержались душевнобольные, которых наряду с уголовниками и калеками общество причислило к своим отбросам. То есть Бисетр одновременно был и тюрьмой, и богадельней, и сумасшедшим домом, сочетая все гнусные черты этих своих ипостасей. Назвать его психиатрической клиникой было бы неверно, поскольку таковых в ту пору практически не существовало: душевнобольных никто не лечил, их лишь изолировали от общества (как правило, пожизненно) в нечеловеческих условиях, которых, как считалось, только и достойны “отбросы”.
Роль, которую взял на себя Пинель, была поистине революционной и подвижнической. Он фактически выступил первым, кто, по словам известного русского психиатра Н.Н. Баженова, “возвел сумасшедшего в ранг больного”. По настоянию Пинеля, душевнобольные, содержавшиеся в Бисетре, были освобождены от оков, им было позволено гулять на свежем воздухе, а в качестве терапевтической меры был использован посильный физический труд. Этот шаг имел не только гуманистическое, но и научное значение. После снятия цепей появилась реальная возможность наблюдать подлинную картину душевной болезни, не искаженную такими привходящими моментами, как озлобление, искусственно привитой страх и другие последствия жестокого обращения. Психиатрия обрела объект своего исследования – душевнобольного в его естественном состоянии. По мнению историка психиатрии Ю.В. Каннабиха, “только с этого момента стал возможен поступательный ход науки”.
Однако падение оков в Бисетре было лишь первым шагом к гуманизации психиатрии. Еще полтора столетия в психиатрических больницах всего мира (которые, и правда, следовало бы скорее именовать сумасшедшими домами) больных сковывали наручниками, содержали прикованными к стенам. Еще в середине прошлого века в просвещенной Америке такая практика была чрезвычайно распространена. И вот наконец несколько американцев, которые сами пережили такое обращение, объединили свои усилия в учреждении Национальной Ассоциации душевного здоровья, призванной отстаивать права душевнобольных, в частности – добиваться повсеместного отказа от бесчеловечных форм обращения с ними. Ассоциация была основана в 1909 году, а в 1953 году предприняла беспрецедентную символическую акцию. В сотнях психиатрических учреждений страны были собраны оковы, в которых содержались больные. 300 фунтов металла, вобравшего в себя страдания и скорбь тысяч несчастных, были переплавлены в колокол, первый удар которого раздался 13 апреля 1953 года. Ныне этот колокол выставлен в штаб-квартире Ассоциации в г. Александрия, штат Вирджиния. На нем начертана надпись: “В звоне этого колокола, отлитого из оков, звучит надежда на освобождение и победу над болезнями души”. И до сего дня, когда больных уже не опутывают кандалами, замечательный колокол выступает символом борьбы за освобождение от тех явных и незримых оков, которыми общество ущемляет немалую часть своих членов (только в Америке теми или иными психическими заболеваниями страдают до 40 миллионов человек).
Впрочем, последняя цифра кому-то может показаться сильно завышенной, и небезосновательно. Все дело в том, что считать нормой, а что – отклонением от нее. Сами психиатры признают, что используемые ими критерии слишком расплывчаты, вследствие чего диагнозы порой страдают произвольностью. Пожалуй, острее других эту мысль акцентировал Томас Сасс в своей статье “Миф о душевной болезни”, опубликованной в журнале “Американский психолог” 1 апреля 1960 г. (Трудности в транскрипции его имени – Szasz – вероятно породят еще немало разночтений). Современную психиатрию Сасс охарактеризовал как своего рода мифологию, основанную на предрассудках и догмах, которые мало отличаются магических формул охотников на ведьм. По его мнению, считать психиатрию наукой преждевременно, в этом направлении еще необходимо проделать огромную работу. Идеи Сасса сразу же снискали ему репутацию опасного ренегата в кругу ортодоксов и блестящего реформатора – среди гуманистически мыслящих коллег. Последующие десятилетия в развитии психиатрии так или иначе прошли под влиянием его идей. Но и сегодня торжествовать победу гуманизма и здравомыслия в этой сфере еще рано. Звон александрийского колокола то и дело напоминает об этом.
Психологи – народ порядочный
28 апреля 1933 г. в газете Deutsche Allgemeine Zeitung появилась острая статья немецкого психолога Вольфганга Кёлера. Один из лидеров гештальтпсихологии, снискавший мировую известность, Кёлер на сей раз выступил по вопросам, очень далеким от академической науки. К тому времени в Германии при активной поддержке обывательских масс, а точнее – в результате их прямого демократического волеизъявления, была установлена фашистская диктатура. Пора благодушных иллюзий, во все времена свойственных интеллигенции любого народа, в Германии закончилась. Воинствующий шовинизм и национальная нетерпимость расцвели пышным цветом. По немецким университетам прокатилась волна национальных чисток (или, как сказали бы сегодня, зачисток). Профессора неарийского происхождения были отправлены в отставку. О следующем этапе национальной политики Великого Рейха – лагерях уничтожения – пока можно было только догадываться, но уже сам факт национальных чисток не мог не настораживать. Этот вопрос и затронул Кёлер в своей статье. Отмечая тот значительный вклад, который внесли в германскую науку и культуру деятели неарийского происхождения, он указывал, что политика национальной селекции не только бесчеловечна, но и недальновидна. Время подтвердило его правоту. По крайней мере, что касается психологов, Германия сама себе нанесла чудовищный урон, от которого фактически не оправилась по сей день. Родина научной психологии на протяжении какой-то пары лет утратила свой приоритет, вытеснив в эмиграцию ведущих ученых, среди которых оказался и сам Кёлер.