Страница:
Ветер усилился, дождевые капли густо били по стенкам и крыше, а мне стало хотеться спать. Вообще рано, но что еще делать? Идти дальше не получится, делом в этом балагане никаким не займешься, читать нечего, да и темно уже. Поступлю, как люди раньше поступали: день погас – они легли, день зажегся – они встали.
Расстелил это бывшее покрывало по земле, выскочил за дверь и, сделав пару шагов, помог дождю землю намочить. Заскочил обратно, а тут ветром как дверь захлопнуло! От удара двери я аж малость испугался. Так неожиданно она ударила. Прямо домашний гром. И стало как-то здорово холодно. Как будто температура упала к нулю. Ну ладно, сейчас лягу и согреюсь. Лег, завернулся в это покрывало, чтобы теплее было, и задремал.
Все вроде бы вокруг шло совсем обычно, но это была только видимость. На самом деле, пока я спал и кутался от холода в покрывало, со мной происходило то, чего не стоит желать и врагу: попадание в другое время и в другой мир. Причем буквально с голыми руками. Что у меня с собой было – кружка, ложка, фляжка, складной ножик, спички, газета для разных надобностей.
Из еды – бутерброд, немножко соли и заварки чая. Ага, забыл сказать еще про иголку с ниткой.
Денег пятьдесят рублей. Правда, от них было меньше всего толку в новом мире.
«Ненужный мусор», – как говорил Робинзон Крузо, сидя на острове и глядя на приличную сумму, бывшую у него, но абсолютно бесполезную там, на острове. А его читатели, читая это, офигевали: «Как это может быть, чтобы деньги были ненужным мусором?» А потом думали: «А ведь правда, на острове они – мусор». И офигевали еще больше от происшедшего разрыва шаблона.
А я тоже офигел, встав утром и увидев, что вокруг совершенно не то место, где я вечером лег спать. А дальше фигел еще больше, познавая этот дивный мир.
Но об этом потом. Пора спать. Надеюсь, что ночью нам внезапно холодно не станет и мы не въедем всем поездом в Углегорск. И вы тоже надейтесь.
Глава 2
Расстелил это бывшее покрывало по земле, выскочил за дверь и, сделав пару шагов, помог дождю землю намочить. Заскочил обратно, а тут ветром как дверь захлопнуло! От удара двери я аж малость испугался. Так неожиданно она ударила. Прямо домашний гром. И стало как-то здорово холодно. Как будто температура упала к нулю. Ну ладно, сейчас лягу и согреюсь. Лег, завернулся в это покрывало, чтобы теплее было, и задремал.
Все вроде бы вокруг шло совсем обычно, но это была только видимость. На самом деле, пока я спал и кутался от холода в покрывало, со мной происходило то, чего не стоит желать и врагу: попадание в другое время и в другой мир. Причем буквально с голыми руками. Что у меня с собой было – кружка, ложка, фляжка, складной ножик, спички, газета для разных надобностей.
Из еды – бутерброд, немножко соли и заварки чая. Ага, забыл сказать еще про иголку с ниткой.
Денег пятьдесят рублей. Правда, от них было меньше всего толку в новом мире.
«Ненужный мусор», – как говорил Робинзон Крузо, сидя на острове и глядя на приличную сумму, бывшую у него, но абсолютно бесполезную там, на острове. А его читатели, читая это, офигевали: «Как это может быть, чтобы деньги были ненужным мусором?» А потом думали: «А ведь правда, на острове они – мусор». И офигевали еще больше от происшедшего разрыва шаблона.
А я тоже офигел, встав утром и увидев, что вокруг совершенно не то место, где я вечером лег спать. А дальше фигел еще больше, познавая этот дивный мир.
Но об этом потом. Пора спать. Надеюсь, что ночью нам внезапно холодно не станет и мы не въедем всем поездом в Углегорск. И вы тоже надейтесь.
Глава 2
«Проснувшийся в Армагеддоне»
Да, вы правы, это похоже на Брэдбери. Я тоже уснул и проснулся не там, где хотел.
Только герой американского писателя днем жил нормальной жизнью, но во сне его настигал ужас этой планеты. А я проснулся, и ужас был вокруг меня. Спать – ничего страшного, лег и спишь. Не страшнее, чем обычно, пока во сне кошмар не явится. И потом такие странные звуки в голове зазвучали, как у героя Брэдбери. Но это было позже, когда я приблизился к самой Тьме. Пока ты от нее далеко – есть только давящее ощущение безнадежности. Вы про такое в глянцевых журналах часто читаете, как у звезды была депрессия. И советы, как ее избежать, а когда не удалось, то как с ней бороться. Чаще всего рекомендуются шоколад, шопинг и поездки на модные курорты. Ведь правда же? А то.
Только, девушка, про что там пишется – это не настоящая депрессия. Это так, приступ усталости и жалости к себе. Настоящую депрессию шоколадом не пробьешь. Человек в ней вообще лежит и ничего не делает. Ему, извините за выражение, и в туалет идти не хочется, оттого у него и запор.
У него даже лицо выглядит как маска, потому что никакой мимики нет. И дышать тяжело, потому что спазм диафрагмы имеется постоянно. Оттого и постоянное ощущение комка в груди. А чтобы он на работу пошел – такие герои встречаются не чаще героев настоящих. Так что депрессия звезд из журналов похожа на депрессию приблизительно так, как ванна с морской солью на Черное море. Масштаб примерно такой же.
А как было со мной? А вот так – проснулся я от утреннего холода. Руки и ноги замерзли, спине тоже немного холодно, ибо сполз во сне с покрывала на землю. Пора вставать. Встал, распахнул дверь и остолбенел. А был я ну явно не там, где засыпал. Никакого недоубранного огорода, никакой Атакаевской щели. А нахожусь я в сосновом лесу. И сосны не крымские, которых у нас полным-полно, а мачтовые. Рядом еще какой-то полуразваленный деревянный домик и остатки забора. Бросил взгляд назад – все вроде то же самое, что и вчера. Покрывало, мои вещи на столике, черенок лопаты в углу, собранные мною дрова.
Вновь повернулся ко входу – а чужой лес никуда не делся. И все остальное тоже. Неужели это вернулась моя болезнь? Я подбежал к забору, потрогал его – да, он есть. Реальный, покосившийся, из сто лет не крашенного штакетника. Прибежал обратно – мои дрова и фляжка с кружкой на том же месте.
То есть внутри будочки – вчерашний день, а вне ее – иная реальность, иное время и иное место.
Можно даже стать одной ногой в одно время и место, а другой – в другое. Я очень сильно захотел это сделать, но испугался: вдруг, став так, я окажусь над неким разломом, и он будет расширяться, разрывая мое тело и сознание?
Поэтому я сделал не это, а забежал в будочку и захлопнул за собой дверь. И сидел в темноте, ожидая, что вновь станет холодно или тепло и я после этого вернусь обратно. Потом мне рассказали, что так ведут себя все, попав туда. Или почти все. Так что, как ни странно, я поступил как нормальный человек. И ждал, что кошмар уйдет. Но когда вновь я открыл дверь, ничто не изменилось. Забор, сосны, домик, чужое небо и чужой мир. И я уже однозначно в нем. И вернуться не получается. Дверь обратно не пускает, фарш не возвращается обратно свиньей. Понял я это не сразу, но понял. А до того были и паника, и лихорадочные попытки уйти назад в закрытую дверь. Смирившись с неизбежным и безвозвратно происшедшим, стал разводить костерок. Начну день с чая, а потом пойду. А куда идти? А кто его знает. Но раз вокруг лес и развалины, значит, здесь никто не живет. Значит, надо идти к людям. Найду какую-то дорогу и по ней пойду.
А пока разведу костерок, чай согрею. Ну и в домик загляну – вдруг там что-то полезное еще имеется. Жаль, огород остался во вчера: картошка бы пригодилась в этом непонятном месте. Заварку я в кипяток засыпал, жду, когда он заварится и остынет до нужной степени. Я могу пить и очень горячий, но прослышал уже давно, что когда пьешь чрезмерно горячий чай – это может привести к раку пищевода.
На меня это сильно подействовало, и я с тех пор избегал пить очень горячий чай. Тогда я еще не болел и мог строить планы на будущее – доживу до пенсии, будет у меня двое детей, построю дачу где-то под Новороссийском и буду на ней летний отпуск проводить…
Теперь у меня планы обычно не дольше чем на несколько дней, и лишь иногда на месяц. А на еще большие сроки – только прикидочно. ЕСЛИ вырастет урожай, то его уберу. ЕСЛИ вырастут сорняки – буду их выпалывать. Положение обязывает. Хотя мне врачи говорили, что сейчас такие больные, как я, живут не менее долго, чем здоровые. А зачастую и детей у них больше, чем у здоровых.
А пока чай настаивался, я решал сложный вопрос бытия: доесть бутерброд или оставить кусочек на будущее? Именно так. Sictransitgloriamundi[1]. Именно.
Или: «Я телом в прахе истлеваю, умом – громам повелеваю». Переходя от глобальных вопросов к вопросу: «Доесть бутерброд или нет?»
С одной стороны, запасец иметь не мешало бы, с другой – а сколько там хлеба останется в запас? Самый мизер. Победило желание поесть, хотя жаба и пыталась трепыхаться и командовать.
Что интересно, ел и кипятил чай я в закрытой будке. Не мог все привыкнуть к иному миру. Хотя в незнакомом мире желательно было бы за ним следить, а то подкрадется к тебе какая-то хищная тварь, а ты вовремя ее не заметишь. Но что ж с натурой своей поделаешь…
Доел. А вот теперь надо куда-то идти, хоть и не хочется. Но ожидать, что наступит ночь, подует прежний ветер и будка вновь вернется в Атакаевскую щель из путешествия между мирами, не стоит. Сидеть и просто ожидать людей – тоже не стоит, ибо нет никаких запасов. Воды – полфляги, еды нет совсем. А схожу-ка я гляну на домик и вокруг – может, там хоть запас воды пополнить удастся. Родничок там или колодец… Или железяка какая полезная заваляется. Добыть что-то «в рассуждении чего бы поесть» – на это надежды нет.
Уложил в сумку все, что в мытье не нуждается, грязную кружку в руки взял и вышел на свет нового и опасного мира. Покрывало оставил в будке. Спасибо хозяину, что дал возможность воспользоваться, а забирать его не нужно. Не я его заволок черт знает куда, и не мне его дальше волочь. И пошел исследовать округу.
Огород ничего питательного не принес, кроме сухого бурьяна, забор меня тоже ничем не заинтересовал. За домом оказался давно сгоревший сарай или что-то в этом роде. Рядом в сухой траве притаилось старое тележное колесо. Еще из тех, которые целиком деревянные. А вот и колодец есть. Это отрадно, хотя ворот совсем разболтанный, так и норовит соскочить.
Поднял ведро с водой. Ведро старое, деревянное, разбухшее от лежания в воде. Водичка холодненькая. А можно ли ее пить? Хозяев нет, и, видать, даже не один год. Может, пока они отсутствуют, в колодец какая-то живность свалилась и сдохла? А я выпью настойку этой живности на колодезной воде. И будет мне шведская месть непокорным полтавчанам, но без всякой надежды на Панянку…
Вы хотите про это знать? Воля ваша, только не вовремя, вы ведь только поели…
Не страшно? Ну, пусть будет так. После победного сражения 1700 убитых русских солдат свезли в огромную братскую могилу (или несколько), и над ними насыпали курган. Почему-то место это называется Шведская могила, хотя шведы там не лежат. Разве что случайно один затесался.
А шведская могила подальше. Покойных шведов, которых было не то пять, не то семь тысяч, сволокли в Яковчанские овраги и там оставили на радость местной флоре и фауне. Может, их чуток присыпали, может, и не собрались, но могила их – овраги. Теперь вы знаете происхождение слова «сволочь». Собственно, я местных жителей не виню за такое нетолерантное отношение к туристам. Шведы в этой войне прославились истреблением русских пленных, в том числе и взятый в плен фельдмаршал Реншильд. Но для него петли не нашлось. Потому критиковать местных жителей можно только за незнание гигиены и санитарии. Ибо через год зараза из шведских потрохов дошла до подпочвенных вод, и в Полтаве развилась эпидемия какой-то кишечной хвори. Наверное, это было нечто вроде «сталинградского колита», которым болели жители и солдаты в окрестностях города в сорок третьем году. Итого полтавчане болели и мерли, не зная, как спастись от такой напасти.
Но вот однажды некоему полтавчанину приснился вещий сон. Увидел он Богоматерь, которая ему показала место, где можно вырыть колодец. Вода из него безопасна, и если пить ее, а не отравленную воду, напасть сойдет на нет. Полтавчанин, проснувшись, отправился рыть колодец, и вода там оказалась безопасной. И моровое поветрие ушло. Место, где был этот колодец, полтавчане еще долго называли «Панянкой» – так тогда они к Деве Марии обращались: не иначе, как «Пани божья маты». Она-то полтавчан спасла от заразы из шведских потрохов, а кто меня, атеиста, спасет от заразы из утопившейся живности? Так я переживал, переживал, а потом взял и отхлебнул. Теперь переживать поздно было, поэтому я сосредоточился на деле, то есть мытье кружки и пополнении запаса во фляге.
А дальше с оглядкой двинулся к домику. Вообще это, наверное, был кордон лесника, когда здесь еще люди жили. Когда в этой конуре пес сидел, а в этой ныне горелой конюшне лошадь лесника стояла. Ну, я так думаю. А как оно там было – не знаю точно. Внутри дома царило запустение. Бросили его, наверное, много лет назад. Из полезного добра я подобрал только тупой небольшой топорик. И еще меня заинтересовала совсем желтая газетная страница, лежавшая в углу. Поднял я ее и увидел газету, словно пришедшую из моего детства. Я даже не ожидал, что такое вновь увижу.
«Углегорская правда» – так эта газета называлась. На одной странице – большой очерк о шахтерах и совсем неразличимые сейчас снимки внизу. Я собирался ее перевернуть и глянуть, что там на обороте – про хлеборобов или про трудовые подвиги местной швейной фабрики, – как меня словно током пробила мысль: а не попал ли я в прошлое? Во времена своего детства или даже раньше. Мысль эта мною ощутилась, словно я в ледяную воду голой ногой влез. То есть не только в месте влезания, а и гораздо выше. Когда успокоился и перестал паниковать, я смог спокойно подумать. Да, газета явно полувековой давности, ибо позже как-то было не принято писать: «Бригада забойщиков т. Ильинского досрочно выполнила план …» Нет, забойщики были и в мое время, и план они также досрочно выполняли, но писали об этом немного другими словами. И не сопровождали фамилии забойщиков обязательным определением «товарищ» в виде сокращения «т.». Вот у товарищей рангом выше слово «товарищ» писалось полностью.
Однако дело не просто в очень старой газете. Они у людей должны были сохраняться и позже – как в виде подготовки стен под оклейку обоями, так и в виде вырезок, в которых упомянуты они и их близкие. Хуже было другое: газета была областной. А я не помню существования в СССР Углегорской области. Причем готов спорить, что не было такой области вообще. Мне припомнилась пара небольших городков под названием Углегорск. Один, кажись, на Сахалине, другой где-то под Луганском. Не стал бы спорить, если был какой-то третий такой же городишко.
Но не областной! А что это означает? А означает нечто крайне странное и необычное – не только возможность попадания в прошлое, но и попадание в НЕ ТАКОЕ прошлое.
Как я себя почувствовал, осознав это? А как в известном анекдоте: «В глазах тоска, над головой доска, и дверь на крючке». Вы спрашиваете, что это означает? А то и означает – пошел человек в деревянный туалет «типа сортир, обозначенный на схеме буквами Мэ и Жо» и провалился в выгребную яму. И некому помочь. «Хочешь – поплавай, а хочешь – тони».
Извините, что злоупотребляю цитатами. Но воспроизводить ВСЕ те выражения, которые я тогда выдал на-гора, когда осознал, что со мной произошло, в приличном обществе неудобно.
Так что я сидел в домике, держал в руках злосчастную газету и поминал святых угодников Сергия и Германа, двенадцать апостолов и сорок мучеников, мутный глаз, сибирскую каторгу, в тридцать три света да в иже херувимов, ну и прочее, что в петровском загибе поминается, не исключая ничего. Облегчив душу поминанием несусветных актов изнасилования всего сущего, я решил идти дальше. Бросил газету на пол, поднялся с шаткой табуретки и вышел.
А куда идти? Определить, где север и где что, – никаких проблем нет. Но куда надо идти – на север или на восток? А фиг поймешь, карты этого новоявленного мира у меня нет.
Значит, стороны света тут не принципиальны. Надо искать дорогу. Это пусть будет кордон, где люди бывали нечасто. Но лесник или егерь периодически куда-то ездил. Скажем, в деревню, в магазин, пополнять запасы табака или чего там ему нужно было. То есть должна быть дорога, по которой он двигался. Или тропка. А от деревни – другая дорога, в райцентр. Может, если я попал совсем в давние времена, в волостной центр. Ну, пусть здесь его иначе называют. А из волостного или районного центра – куда-то в область. Углегорскую или соседнюю. И где-то должны быть люди. Только не может ли так случиться, что к людям выйти будет опасно? Ну, скажем, идет сейчас у них война вроде Отечественной, а я заявлюсь в самое нужное место? Отечественная война еще цветочки, а вдруг в неправильном этом мире была еще одна гражданская война? Между черными и рыжими? Вот это будет попадание так попадание, прямо как кур в ощип. И решай, к кому прибиваться, пока предложивший выбирать затвор передергивает. А может и не предлагать. Сразу «моментально в море».
А действительно, к кому податься – к черным или рыжим? Волосы у меня каштановые. При некотором невнимании могут сойти за черные. Но не за рыжие, это уж однозначно.
Однако не хотелось бы увидеть еще одну гражданскую войну. Я на современную гражданскую уже немножко посмотрел и даже принял в ней участие. А о других ее очагах наслышан.
В таких войнах хорошо жить только повернутым на убийстве психопатам. Прочие скрежещут зубами и ждут, когда эта черная полоса наконец пройдет и не надо будет никого убивать.
Как бы моя болезнь от зрелища гражданской войны не проснулась.
Гм, хорошо, что вспомнил. А что за лечение буду я тут принимать? Особенно если действительно в прошлое попал? Вроде как против моей болезни лекарства появились в пятидесятых годах, а до того лечили больше разными неприятными способами вроде сульфазина или судорог. Так что если меня забросит в сорок шестой год, то будет не только голодно, но и нечем лечиться. Я-то сейчас принимал лекарства понемногу, курсами для поддержки, и все было очень даже ничего. А как будет теперь?
Устав от мыслей, на которые у меня не было ответа, я вышел из дома и стал смотреть, куда мне идти. Тропинка нашлась, и зашагал я по ней мимо дома, мимо облетающего дуба, мимо березняка… Да, тут все однозначно – я не у себя дома, ибо растительность совершенно не совпадает. Время – наверное, тоже поздняя осень, только осень здесь либо более холодная, либо сейчас позднее, чем это было там: под Новороссийском еще в ноябре может быть плюс десять – пятнадцать, и листья могут пока не торопиться менять зелень на другие цвета. И красного цвета среди осенних листьев побольше. И значительно больше колючих кустов и лоз.
Кстати, а как здесь с животным миром? В Атакаевской щели я бы ничего не боялся, разве что на гадюку наступить, но и то уже не змеиное время. А здесь? Да кто его знает. Мне все больше кажется, что места похожи на среднюю полосу. То бишь можно близко познакомиться с кабаном, волком или медведем. Не думаю, что их сейчас очень много, но много ли мне медведей надо? Для незабываемых впечатлений хватит и одного.
А если это не средняя полоса? Или не то время? Тогда всяких зверей побольше бывало. И слышал я, что после войны много одичавших собак расплодилось, что было совсем нехорошо. Они и их потомки от связей с волками совсем человека не боялись. Захотят скушать – скушают. Так мне рассказывали старые люди о старых временах. А чего это я подумал о послевоенных временах? Из-за газеты, вестимо. Правда, газета из сорок шестого (к примеру) года могла лежать и десять, и двадцать лет в покинутой избе. Ну да, в шестидесятые годы много неперспективных деревень упразднили, потому газета двадцатилетней давности могла и в шестьдесят шестом году лежать, брошенная уезжавшим на центральную усадьбу колхоза человеком. Все вроде так, но что-то гнетет меня. Причем не мысль, а так, само по себе. И вряд ли это от хлеба с вареньем. Как-то ощущается всем нутром предчувствие чего-то очень неприятного.
А дорога все текла под ноги, текла, а вокруг был все лес, все лес, иногда небольшие поля. Прямо какие-то полоски земли, вырванные у леса. Перешел пару речек по деревянным мостам. Второй мост как-то подозрительно поскрипывал под шагами, но устоял под моей массой. Речка-то под ним была явно Переплюйкой, но ухнуть в воду хоть по колено поздней осенью как-то не желается. Не тот сезон. В море основной купальный сезон заканчивается в сентябре, если осень теплая, можно и в начале октября поплавать. Есть мазохисты, которые и в ноябре испытывают судьбу. В средней полосе (а я что-то стал укрепляться в мысли, что именно она передо мной) есть примета, что: «Как святой Илья в воду пописал, так и конец купанью».
Шел я, шел, наверное, часа уже два, а жилья или людей мне все не встречалось и не встречалось. Ноги уже устали, а сколько им еще идти? Двигаюсь вроде как на северо-восток (компаса у меня нет, это мне «внутренний компас» подсказывает). Ну ладно, пусть даже точно на север – а все же сколько еще идти? Вроде как мое знание географии говорит, что вряд ли больше тридцати километров. Ибо что-то да и должно встретиться. Ну и тридцать километров – это все-таки много. Да еще и на утренней заправке из одного бутерброда. Дорога вроде стала чуть лучше, в смысле лучше наезженной, кое-где попадались и отпечатки автомобильных шин. Да, это уже второй раз вижу отпечаток на невысохшей земле у лужи. Следопыт из меня неважный, если не сказать сильнее. Ибо не влекли меня охота и рыбалка. Я еще в юном возрасте съездил разок на утиную охоту и пару раз на рыбалку. Меня это не впечатлило. Нельзя сказать, что мне совсем на охоте было неинтересно, но нравилось мне стрелять, а вот стоять, ожидая дичь, маскироваться и прочее – это меня не влекло. А к рыбалке вовсе не было ни малейшего влечения. Ну и ладно. Все равно мне с моей группой оружием нельзя владеть.
Но что мне не нравилось все больше и больше – это то, что чем дальше я шел, тем тяжелее у меня становилось на душе. Как будто я шел куда-то, где меня ждет какая-то кара, оттого приближение места этой кары меня нервировало. Дорога поднялась по склону небольшого холма, свернула вправо, и передо мной открылась деревня. Десяток крыш, виднеющихся ниже по склону.
Я было обрадовался, ускорил на радостях шаг, но потом, повинуясь какому-то предчувствию, шаг сбавил. Что-то мне в этой деревне виделось не то, но что? Или это у меня все тот же непонятный мандраж? Шел я медленно, озирался и руку держал на том самом топорике, что взял на кордоне и нес за поясом. Чем ближе я подходил к деревне, тем больше оправдывалось нехорошее предчувствие. Уже два дома стояли с выбитыми стеклами, вот на этом соломенная кровля есть, но она уже аж черная. Я в деревне бывал не так часто, но вроде бы крыши до такой черноты не доводили там, где я был. А вот в этом домишке окна забиты досками. Нигде над трубами нет дымков, не слышно ничего, кроме свиста ветра и недальнего погромыхивания в облаках. Вот только дождя мне еще и не хватало! А деревня, наверное, какая-то покинутая. Или, может, живет на окраине какой-то старик или старуха, героически борющийся с тем, что его и деревню забыли здесь?
Запахов жилья тоже нет. Нет запахов готовящейся еды, нет запахов из хлевов, ну и хозяйские «туалеты» не пахнут. Нет, пожалуй, на такую удачу – встретить кого-то – рассчитывать не стоит. Все давно брошено. Двери сараев (или амбаров – я, честно говоря, не знаю, как правильно) распахнуты, внутри ничего нет. Домашних животных и птиц – никаких. Тишину нарушает только скрип колодезного журавля. Ну прямо рассказ из журнала «Наш современник» про умирание деревни в Нечерноземье.
А вот тут будет кое-что перекусить. На этой яблоне до сих пор еще висит несколько яблок. Если они не жутко кислые, можно будет рискнуть пожевать. Но не расстроится ли желудок? Да, это может быть. Я подобрал пяток яблок, выглядящих нормально среди множества подгнивших, и решил пока не есть. А подумать, как их можно запечь. Почему-то мне показалось, что печеные яблоки в смысле поноса безопаснее. Начал капать дождик. Я сложил яблоки в сумку и быстро зашагал к ближайшей избе.
Дверь сильно разбухла, но толчку поддалась. Внутри избы царило запустение. Когда-то люди ушли отсюда, но собирались явно в спешке: на полу валялось много вещей, оброненных и не подобранных. Разбитая тарелка, целая стопка, женский платок, сильно поеденный молью, какая-то тряпка. Вот тут рассыпаны рыболовные принадлежности. У хозяина они были в коробке из-под леденцов, с жести которой давно стерлись все рисунки и надписи.
А вот это вроде буфет – может, там чего съедобного найдется. Уксус либо перец – они в закупоренном виде вряд ли испортятся. И вот накликал: перец и соль действительно были. Лежали они в небольших жестяных коробочках, а на боках сквозь рисунок было процарапано название содержимого. А вот сахара или муки не было. И чего-то другого съестного. Зато след паники был – хозяин забыл початую поллитровку самогона. Был он залит в бутылку без этикетки и заткнут корковой пробкой.
Гм. А что с ними, этими трофеями, делать-то? Ну, соль и перец я возьму. А вот самогон? На кой он мне? У меня и так с головой не в порядке, а я еще буду пить эту местную драгоценность на пустой желудок! Земноводное из глубины души подало голос, что надо взять. Для дезинфекции, например. Или на обмен. Ладно, подумаю еще. А эвакуация явно была спешная, на грани паники. Самогон забыли, и вот эту тоже неплохую вещь – фонарик-жучок с динамкой. Жмешь на рычажок – фонарик жужжит, и лампочка зажигается. А сколько он тут валяется? Может, уже того? Я нажал, клавиша подалась чуть туго, но потом фонарик бодро зажужжал и дал пятно света на стене.
Я поднял с пола тряпку, смел толстый слой пыли со стула и уселся на него, разглядывая обстановку и слушая стук дождевых капель в оконное стекло.
М-да-с, вот еще одна загадка бытия. Когда эти люди на грани паники отсюда уехали? Сколько с тех пор времени прошло? Календаря на стенке нет. Везде толстый слой пыли. Мебель в избе явно старая. Половина ее – явно местного производства: стол, табуретки, лавка. Зато кровати железные, давно знакомого фасона. Матрасы тоже домашней выделки, из лоскутов шиты. Часы – ходики с котом – давно остановились. Они показывали начало пятого, только какого дня и какого года? Ответа нет. Буфет тоже известного фасона, только сильно на нем фанера отслоилась. Наверное, люди уехали не в этом году. А, допустим, в прошлом. Всю зиму в избе не топили. Вот от влаги и отклеилась фанера. Все, конечно, древнее, но в деревне это сплошь и рядом, что и мебель старая, и ходят в старом, а новые хорошие вещи украшают сундуки. Их надевают только по праздникам.
А вот в сундук-то я и загляну, благо хозяева его бросили полуоткрытым. Нет, тут их паника не одолела, и хороших вещей они в нем не забыли. Зато забыли почетную грамоту. Ею был награжден за отличную учебу и примерное поведение ученик пятого класса Семеновской неполной средней школы Веснухин Николай. Дата – май 1946 года. Реквизиты грамоты до боли напоминали сталинские времена. Бумага глянцевая, очень хорошая и не пожелтела. Ох, не зря гнетет меня предчувствие про провал в прошлое. Ох, не зря. Еще раз глянул на фонарик, желая поискать, как назывался завод-изготовитель. Да, есть. Черняевский завод «Заря». А вот тут ничего сказать не могу.
Только герой американского писателя днем жил нормальной жизнью, но во сне его настигал ужас этой планеты. А я проснулся, и ужас был вокруг меня. Спать – ничего страшного, лег и спишь. Не страшнее, чем обычно, пока во сне кошмар не явится. И потом такие странные звуки в голове зазвучали, как у героя Брэдбери. Но это было позже, когда я приблизился к самой Тьме. Пока ты от нее далеко – есть только давящее ощущение безнадежности. Вы про такое в глянцевых журналах часто читаете, как у звезды была депрессия. И советы, как ее избежать, а когда не удалось, то как с ней бороться. Чаще всего рекомендуются шоколад, шопинг и поездки на модные курорты. Ведь правда же? А то.
Только, девушка, про что там пишется – это не настоящая депрессия. Это так, приступ усталости и жалости к себе. Настоящую депрессию шоколадом не пробьешь. Человек в ней вообще лежит и ничего не делает. Ему, извините за выражение, и в туалет идти не хочется, оттого у него и запор.
У него даже лицо выглядит как маска, потому что никакой мимики нет. И дышать тяжело, потому что спазм диафрагмы имеется постоянно. Оттого и постоянное ощущение комка в груди. А чтобы он на работу пошел – такие герои встречаются не чаще героев настоящих. Так что депрессия звезд из журналов похожа на депрессию приблизительно так, как ванна с морской солью на Черное море. Масштаб примерно такой же.
А как было со мной? А вот так – проснулся я от утреннего холода. Руки и ноги замерзли, спине тоже немного холодно, ибо сполз во сне с покрывала на землю. Пора вставать. Встал, распахнул дверь и остолбенел. А был я ну явно не там, где засыпал. Никакого недоубранного огорода, никакой Атакаевской щели. А нахожусь я в сосновом лесу. И сосны не крымские, которых у нас полным-полно, а мачтовые. Рядом еще какой-то полуразваленный деревянный домик и остатки забора. Бросил взгляд назад – все вроде то же самое, что и вчера. Покрывало, мои вещи на столике, черенок лопаты в углу, собранные мною дрова.
Вновь повернулся ко входу – а чужой лес никуда не делся. И все остальное тоже. Неужели это вернулась моя болезнь? Я подбежал к забору, потрогал его – да, он есть. Реальный, покосившийся, из сто лет не крашенного штакетника. Прибежал обратно – мои дрова и фляжка с кружкой на том же месте.
То есть внутри будочки – вчерашний день, а вне ее – иная реальность, иное время и иное место.
Можно даже стать одной ногой в одно время и место, а другой – в другое. Я очень сильно захотел это сделать, но испугался: вдруг, став так, я окажусь над неким разломом, и он будет расширяться, разрывая мое тело и сознание?
Поэтому я сделал не это, а забежал в будочку и захлопнул за собой дверь. И сидел в темноте, ожидая, что вновь станет холодно или тепло и я после этого вернусь обратно. Потом мне рассказали, что так ведут себя все, попав туда. Или почти все. Так что, как ни странно, я поступил как нормальный человек. И ждал, что кошмар уйдет. Но когда вновь я открыл дверь, ничто не изменилось. Забор, сосны, домик, чужое небо и чужой мир. И я уже однозначно в нем. И вернуться не получается. Дверь обратно не пускает, фарш не возвращается обратно свиньей. Понял я это не сразу, но понял. А до того были и паника, и лихорадочные попытки уйти назад в закрытую дверь. Смирившись с неизбежным и безвозвратно происшедшим, стал разводить костерок. Начну день с чая, а потом пойду. А куда идти? А кто его знает. Но раз вокруг лес и развалины, значит, здесь никто не живет. Значит, надо идти к людям. Найду какую-то дорогу и по ней пойду.
А пока разведу костерок, чай согрею. Ну и в домик загляну – вдруг там что-то полезное еще имеется. Жаль, огород остался во вчера: картошка бы пригодилась в этом непонятном месте. Заварку я в кипяток засыпал, жду, когда он заварится и остынет до нужной степени. Я могу пить и очень горячий, но прослышал уже давно, что когда пьешь чрезмерно горячий чай – это может привести к раку пищевода.
На меня это сильно подействовало, и я с тех пор избегал пить очень горячий чай. Тогда я еще не болел и мог строить планы на будущее – доживу до пенсии, будет у меня двое детей, построю дачу где-то под Новороссийском и буду на ней летний отпуск проводить…
Теперь у меня планы обычно не дольше чем на несколько дней, и лишь иногда на месяц. А на еще большие сроки – только прикидочно. ЕСЛИ вырастет урожай, то его уберу. ЕСЛИ вырастут сорняки – буду их выпалывать. Положение обязывает. Хотя мне врачи говорили, что сейчас такие больные, как я, живут не менее долго, чем здоровые. А зачастую и детей у них больше, чем у здоровых.
А пока чай настаивался, я решал сложный вопрос бытия: доесть бутерброд или оставить кусочек на будущее? Именно так. Sictransitgloriamundi[1]. Именно.
Или: «Я телом в прахе истлеваю, умом – громам повелеваю». Переходя от глобальных вопросов к вопросу: «Доесть бутерброд или нет?»
С одной стороны, запасец иметь не мешало бы, с другой – а сколько там хлеба останется в запас? Самый мизер. Победило желание поесть, хотя жаба и пыталась трепыхаться и командовать.
Что интересно, ел и кипятил чай я в закрытой будке. Не мог все привыкнуть к иному миру. Хотя в незнакомом мире желательно было бы за ним следить, а то подкрадется к тебе какая-то хищная тварь, а ты вовремя ее не заметишь. Но что ж с натурой своей поделаешь…
Доел. А вот теперь надо куда-то идти, хоть и не хочется. Но ожидать, что наступит ночь, подует прежний ветер и будка вновь вернется в Атакаевскую щель из путешествия между мирами, не стоит. Сидеть и просто ожидать людей – тоже не стоит, ибо нет никаких запасов. Воды – полфляги, еды нет совсем. А схожу-ка я гляну на домик и вокруг – может, там хоть запас воды пополнить удастся. Родничок там или колодец… Или железяка какая полезная заваляется. Добыть что-то «в рассуждении чего бы поесть» – на это надежды нет.
Уложил в сумку все, что в мытье не нуждается, грязную кружку в руки взял и вышел на свет нового и опасного мира. Покрывало оставил в будке. Спасибо хозяину, что дал возможность воспользоваться, а забирать его не нужно. Не я его заволок черт знает куда, и не мне его дальше волочь. И пошел исследовать округу.
Огород ничего питательного не принес, кроме сухого бурьяна, забор меня тоже ничем не заинтересовал. За домом оказался давно сгоревший сарай или что-то в этом роде. Рядом в сухой траве притаилось старое тележное колесо. Еще из тех, которые целиком деревянные. А вот и колодец есть. Это отрадно, хотя ворот совсем разболтанный, так и норовит соскочить.
Поднял ведро с водой. Ведро старое, деревянное, разбухшее от лежания в воде. Водичка холодненькая. А можно ли ее пить? Хозяев нет, и, видать, даже не один год. Может, пока они отсутствуют, в колодец какая-то живность свалилась и сдохла? А я выпью настойку этой живности на колодезной воде. И будет мне шведская месть непокорным полтавчанам, но без всякой надежды на Панянку…
Вы хотите про это знать? Воля ваша, только не вовремя, вы ведь только поели…
Не страшно? Ну, пусть будет так. После победного сражения 1700 убитых русских солдат свезли в огромную братскую могилу (или несколько), и над ними насыпали курган. Почему-то место это называется Шведская могила, хотя шведы там не лежат. Разве что случайно один затесался.
А шведская могила подальше. Покойных шведов, которых было не то пять, не то семь тысяч, сволокли в Яковчанские овраги и там оставили на радость местной флоре и фауне. Может, их чуток присыпали, может, и не собрались, но могила их – овраги. Теперь вы знаете происхождение слова «сволочь». Собственно, я местных жителей не виню за такое нетолерантное отношение к туристам. Шведы в этой войне прославились истреблением русских пленных, в том числе и взятый в плен фельдмаршал Реншильд. Но для него петли не нашлось. Потому критиковать местных жителей можно только за незнание гигиены и санитарии. Ибо через год зараза из шведских потрохов дошла до подпочвенных вод, и в Полтаве развилась эпидемия какой-то кишечной хвори. Наверное, это было нечто вроде «сталинградского колита», которым болели жители и солдаты в окрестностях города в сорок третьем году. Итого полтавчане болели и мерли, не зная, как спастись от такой напасти.
Но вот однажды некоему полтавчанину приснился вещий сон. Увидел он Богоматерь, которая ему показала место, где можно вырыть колодец. Вода из него безопасна, и если пить ее, а не отравленную воду, напасть сойдет на нет. Полтавчанин, проснувшись, отправился рыть колодец, и вода там оказалась безопасной. И моровое поветрие ушло. Место, где был этот колодец, полтавчане еще долго называли «Панянкой» – так тогда они к Деве Марии обращались: не иначе, как «Пани божья маты». Она-то полтавчан спасла от заразы из шведских потрохов, а кто меня, атеиста, спасет от заразы из утопившейся живности? Так я переживал, переживал, а потом взял и отхлебнул. Теперь переживать поздно было, поэтому я сосредоточился на деле, то есть мытье кружки и пополнении запаса во фляге.
А дальше с оглядкой двинулся к домику. Вообще это, наверное, был кордон лесника, когда здесь еще люди жили. Когда в этой конуре пес сидел, а в этой ныне горелой конюшне лошадь лесника стояла. Ну, я так думаю. А как оно там было – не знаю точно. Внутри дома царило запустение. Бросили его, наверное, много лет назад. Из полезного добра я подобрал только тупой небольшой топорик. И еще меня заинтересовала совсем желтая газетная страница, лежавшая в углу. Поднял я ее и увидел газету, словно пришедшую из моего детства. Я даже не ожидал, что такое вновь увижу.
«Углегорская правда» – так эта газета называлась. На одной странице – большой очерк о шахтерах и совсем неразличимые сейчас снимки внизу. Я собирался ее перевернуть и глянуть, что там на обороте – про хлеборобов или про трудовые подвиги местной швейной фабрики, – как меня словно током пробила мысль: а не попал ли я в прошлое? Во времена своего детства или даже раньше. Мысль эта мною ощутилась, словно я в ледяную воду голой ногой влез. То есть не только в месте влезания, а и гораздо выше. Когда успокоился и перестал паниковать, я смог спокойно подумать. Да, газета явно полувековой давности, ибо позже как-то было не принято писать: «Бригада забойщиков т. Ильинского досрочно выполнила план …» Нет, забойщики были и в мое время, и план они также досрочно выполняли, но писали об этом немного другими словами. И не сопровождали фамилии забойщиков обязательным определением «товарищ» в виде сокращения «т.». Вот у товарищей рангом выше слово «товарищ» писалось полностью.
Однако дело не просто в очень старой газете. Они у людей должны были сохраняться и позже – как в виде подготовки стен под оклейку обоями, так и в виде вырезок, в которых упомянуты они и их близкие. Хуже было другое: газета была областной. А я не помню существования в СССР Углегорской области. Причем готов спорить, что не было такой области вообще. Мне припомнилась пара небольших городков под названием Углегорск. Один, кажись, на Сахалине, другой где-то под Луганском. Не стал бы спорить, если был какой-то третий такой же городишко.
Но не областной! А что это означает? А означает нечто крайне странное и необычное – не только возможность попадания в прошлое, но и попадание в НЕ ТАКОЕ прошлое.
Как я себя почувствовал, осознав это? А как в известном анекдоте: «В глазах тоска, над головой доска, и дверь на крючке». Вы спрашиваете, что это означает? А то и означает – пошел человек в деревянный туалет «типа сортир, обозначенный на схеме буквами Мэ и Жо» и провалился в выгребную яму. И некому помочь. «Хочешь – поплавай, а хочешь – тони».
Извините, что злоупотребляю цитатами. Но воспроизводить ВСЕ те выражения, которые я тогда выдал на-гора, когда осознал, что со мной произошло, в приличном обществе неудобно.
Так что я сидел в домике, держал в руках злосчастную газету и поминал святых угодников Сергия и Германа, двенадцать апостолов и сорок мучеников, мутный глаз, сибирскую каторгу, в тридцать три света да в иже херувимов, ну и прочее, что в петровском загибе поминается, не исключая ничего. Облегчив душу поминанием несусветных актов изнасилования всего сущего, я решил идти дальше. Бросил газету на пол, поднялся с шаткой табуретки и вышел.
А куда идти? Определить, где север и где что, – никаких проблем нет. Но куда надо идти – на север или на восток? А фиг поймешь, карты этого новоявленного мира у меня нет.
Значит, стороны света тут не принципиальны. Надо искать дорогу. Это пусть будет кордон, где люди бывали нечасто. Но лесник или егерь периодически куда-то ездил. Скажем, в деревню, в магазин, пополнять запасы табака или чего там ему нужно было. То есть должна быть дорога, по которой он двигался. Или тропка. А от деревни – другая дорога, в райцентр. Может, если я попал совсем в давние времена, в волостной центр. Ну, пусть здесь его иначе называют. А из волостного или районного центра – куда-то в область. Углегорскую или соседнюю. И где-то должны быть люди. Только не может ли так случиться, что к людям выйти будет опасно? Ну, скажем, идет сейчас у них война вроде Отечественной, а я заявлюсь в самое нужное место? Отечественная война еще цветочки, а вдруг в неправильном этом мире была еще одна гражданская война? Между черными и рыжими? Вот это будет попадание так попадание, прямо как кур в ощип. И решай, к кому прибиваться, пока предложивший выбирать затвор передергивает. А может и не предлагать. Сразу «моментально в море».
А действительно, к кому податься – к черным или рыжим? Волосы у меня каштановые. При некотором невнимании могут сойти за черные. Но не за рыжие, это уж однозначно.
Однако не хотелось бы увидеть еще одну гражданскую войну. Я на современную гражданскую уже немножко посмотрел и даже принял в ней участие. А о других ее очагах наслышан.
В таких войнах хорошо жить только повернутым на убийстве психопатам. Прочие скрежещут зубами и ждут, когда эта черная полоса наконец пройдет и не надо будет никого убивать.
Как бы моя болезнь от зрелища гражданской войны не проснулась.
Гм, хорошо, что вспомнил. А что за лечение буду я тут принимать? Особенно если действительно в прошлое попал? Вроде как против моей болезни лекарства появились в пятидесятых годах, а до того лечили больше разными неприятными способами вроде сульфазина или судорог. Так что если меня забросит в сорок шестой год, то будет не только голодно, но и нечем лечиться. Я-то сейчас принимал лекарства понемногу, курсами для поддержки, и все было очень даже ничего. А как будет теперь?
Устав от мыслей, на которые у меня не было ответа, я вышел из дома и стал смотреть, куда мне идти. Тропинка нашлась, и зашагал я по ней мимо дома, мимо облетающего дуба, мимо березняка… Да, тут все однозначно – я не у себя дома, ибо растительность совершенно не совпадает. Время – наверное, тоже поздняя осень, только осень здесь либо более холодная, либо сейчас позднее, чем это было там: под Новороссийском еще в ноябре может быть плюс десять – пятнадцать, и листья могут пока не торопиться менять зелень на другие цвета. И красного цвета среди осенних листьев побольше. И значительно больше колючих кустов и лоз.
Кстати, а как здесь с животным миром? В Атакаевской щели я бы ничего не боялся, разве что на гадюку наступить, но и то уже не змеиное время. А здесь? Да кто его знает. Мне все больше кажется, что места похожи на среднюю полосу. То бишь можно близко познакомиться с кабаном, волком или медведем. Не думаю, что их сейчас очень много, но много ли мне медведей надо? Для незабываемых впечатлений хватит и одного.
А если это не средняя полоса? Или не то время? Тогда всяких зверей побольше бывало. И слышал я, что после войны много одичавших собак расплодилось, что было совсем нехорошо. Они и их потомки от связей с волками совсем человека не боялись. Захотят скушать – скушают. Так мне рассказывали старые люди о старых временах. А чего это я подумал о послевоенных временах? Из-за газеты, вестимо. Правда, газета из сорок шестого (к примеру) года могла лежать и десять, и двадцать лет в покинутой избе. Ну да, в шестидесятые годы много неперспективных деревень упразднили, потому газета двадцатилетней давности могла и в шестьдесят шестом году лежать, брошенная уезжавшим на центральную усадьбу колхоза человеком. Все вроде так, но что-то гнетет меня. Причем не мысль, а так, само по себе. И вряд ли это от хлеба с вареньем. Как-то ощущается всем нутром предчувствие чего-то очень неприятного.
А дорога все текла под ноги, текла, а вокруг был все лес, все лес, иногда небольшие поля. Прямо какие-то полоски земли, вырванные у леса. Перешел пару речек по деревянным мостам. Второй мост как-то подозрительно поскрипывал под шагами, но устоял под моей массой. Речка-то под ним была явно Переплюйкой, но ухнуть в воду хоть по колено поздней осенью как-то не желается. Не тот сезон. В море основной купальный сезон заканчивается в сентябре, если осень теплая, можно и в начале октября поплавать. Есть мазохисты, которые и в ноябре испытывают судьбу. В средней полосе (а я что-то стал укрепляться в мысли, что именно она передо мной) есть примета, что: «Как святой Илья в воду пописал, так и конец купанью».
Шел я, шел, наверное, часа уже два, а жилья или людей мне все не встречалось и не встречалось. Ноги уже устали, а сколько им еще идти? Двигаюсь вроде как на северо-восток (компаса у меня нет, это мне «внутренний компас» подсказывает). Ну ладно, пусть даже точно на север – а все же сколько еще идти? Вроде как мое знание географии говорит, что вряд ли больше тридцати километров. Ибо что-то да и должно встретиться. Ну и тридцать километров – это все-таки много. Да еще и на утренней заправке из одного бутерброда. Дорога вроде стала чуть лучше, в смысле лучше наезженной, кое-где попадались и отпечатки автомобильных шин. Да, это уже второй раз вижу отпечаток на невысохшей земле у лужи. Следопыт из меня неважный, если не сказать сильнее. Ибо не влекли меня охота и рыбалка. Я еще в юном возрасте съездил разок на утиную охоту и пару раз на рыбалку. Меня это не впечатлило. Нельзя сказать, что мне совсем на охоте было неинтересно, но нравилось мне стрелять, а вот стоять, ожидая дичь, маскироваться и прочее – это меня не влекло. А к рыбалке вовсе не было ни малейшего влечения. Ну и ладно. Все равно мне с моей группой оружием нельзя владеть.
Но что мне не нравилось все больше и больше – это то, что чем дальше я шел, тем тяжелее у меня становилось на душе. Как будто я шел куда-то, где меня ждет какая-то кара, оттого приближение места этой кары меня нервировало. Дорога поднялась по склону небольшого холма, свернула вправо, и передо мной открылась деревня. Десяток крыш, виднеющихся ниже по склону.
Я было обрадовался, ускорил на радостях шаг, но потом, повинуясь какому-то предчувствию, шаг сбавил. Что-то мне в этой деревне виделось не то, но что? Или это у меня все тот же непонятный мандраж? Шел я медленно, озирался и руку держал на том самом топорике, что взял на кордоне и нес за поясом. Чем ближе я подходил к деревне, тем больше оправдывалось нехорошее предчувствие. Уже два дома стояли с выбитыми стеклами, вот на этом соломенная кровля есть, но она уже аж черная. Я в деревне бывал не так часто, но вроде бы крыши до такой черноты не доводили там, где я был. А вот в этом домишке окна забиты досками. Нигде над трубами нет дымков, не слышно ничего, кроме свиста ветра и недальнего погромыхивания в облаках. Вот только дождя мне еще и не хватало! А деревня, наверное, какая-то покинутая. Или, может, живет на окраине какой-то старик или старуха, героически борющийся с тем, что его и деревню забыли здесь?
Запахов жилья тоже нет. Нет запахов готовящейся еды, нет запахов из хлевов, ну и хозяйские «туалеты» не пахнут. Нет, пожалуй, на такую удачу – встретить кого-то – рассчитывать не стоит. Все давно брошено. Двери сараев (или амбаров – я, честно говоря, не знаю, как правильно) распахнуты, внутри ничего нет. Домашних животных и птиц – никаких. Тишину нарушает только скрип колодезного журавля. Ну прямо рассказ из журнала «Наш современник» про умирание деревни в Нечерноземье.
А вот тут будет кое-что перекусить. На этой яблоне до сих пор еще висит несколько яблок. Если они не жутко кислые, можно будет рискнуть пожевать. Но не расстроится ли желудок? Да, это может быть. Я подобрал пяток яблок, выглядящих нормально среди множества подгнивших, и решил пока не есть. А подумать, как их можно запечь. Почему-то мне показалось, что печеные яблоки в смысле поноса безопаснее. Начал капать дождик. Я сложил яблоки в сумку и быстро зашагал к ближайшей избе.
Дверь сильно разбухла, но толчку поддалась. Внутри избы царило запустение. Когда-то люди ушли отсюда, но собирались явно в спешке: на полу валялось много вещей, оброненных и не подобранных. Разбитая тарелка, целая стопка, женский платок, сильно поеденный молью, какая-то тряпка. Вот тут рассыпаны рыболовные принадлежности. У хозяина они были в коробке из-под леденцов, с жести которой давно стерлись все рисунки и надписи.
А вот это вроде буфет – может, там чего съедобного найдется. Уксус либо перец – они в закупоренном виде вряд ли испортятся. И вот накликал: перец и соль действительно были. Лежали они в небольших жестяных коробочках, а на боках сквозь рисунок было процарапано название содержимого. А вот сахара или муки не было. И чего-то другого съестного. Зато след паники был – хозяин забыл початую поллитровку самогона. Был он залит в бутылку без этикетки и заткнут корковой пробкой.
Гм. А что с ними, этими трофеями, делать-то? Ну, соль и перец я возьму. А вот самогон? На кой он мне? У меня и так с головой не в порядке, а я еще буду пить эту местную драгоценность на пустой желудок! Земноводное из глубины души подало голос, что надо взять. Для дезинфекции, например. Или на обмен. Ладно, подумаю еще. А эвакуация явно была спешная, на грани паники. Самогон забыли, и вот эту тоже неплохую вещь – фонарик-жучок с динамкой. Жмешь на рычажок – фонарик жужжит, и лампочка зажигается. А сколько он тут валяется? Может, уже того? Я нажал, клавиша подалась чуть туго, но потом фонарик бодро зажужжал и дал пятно света на стене.
Я поднял с пола тряпку, смел толстый слой пыли со стула и уселся на него, разглядывая обстановку и слушая стук дождевых капель в оконное стекло.
М-да-с, вот еще одна загадка бытия. Когда эти люди на грани паники отсюда уехали? Сколько с тех пор времени прошло? Календаря на стенке нет. Везде толстый слой пыли. Мебель в избе явно старая. Половина ее – явно местного производства: стол, табуретки, лавка. Зато кровати железные, давно знакомого фасона. Матрасы тоже домашней выделки, из лоскутов шиты. Часы – ходики с котом – давно остановились. Они показывали начало пятого, только какого дня и какого года? Ответа нет. Буфет тоже известного фасона, только сильно на нем фанера отслоилась. Наверное, люди уехали не в этом году. А, допустим, в прошлом. Всю зиму в избе не топили. Вот от влаги и отклеилась фанера. Все, конечно, древнее, но в деревне это сплошь и рядом, что и мебель старая, и ходят в старом, а новые хорошие вещи украшают сундуки. Их надевают только по праздникам.
А вот в сундук-то я и загляну, благо хозяева его бросили полуоткрытым. Нет, тут их паника не одолела, и хороших вещей они в нем не забыли. Зато забыли почетную грамоту. Ею был награжден за отличную учебу и примерное поведение ученик пятого класса Семеновской неполной средней школы Веснухин Николай. Дата – май 1946 года. Реквизиты грамоты до боли напоминали сталинские времена. Бумага глянцевая, очень хорошая и не пожелтела. Ох, не зря гнетет меня предчувствие про провал в прошлое. Ох, не зря. Еще раз глянул на фонарик, желая поискать, как назывался завод-изготовитель. Да, есть. Черняевский завод «Заря». А вот тут ничего сказать не могу.