Страница:
Дощаники несло быстрое течение Туры. При попутном ветре распускали прямой парус, пошитый из четырехсот аршин полотна, но Тура была до того извилиста, что часто поворачивала против ветра и парус приходилось сворачивать после самого короткого пробега. Один раз казаки, плывшие на втором дощанике, не успели вовремя убрать парус, и дощаник сел кормой на песчаную отмель. По команде старого кормщика казаки отвязали набойный павозок – маленькую лодочку, предназначенную для сношения с берегом. На павозок погрузили тяжелый якорь с толстым канатом, бросили его в глубоком месте. Канат прикрепили к вороту на носу и попытались стащить судно с отмели. С первого раза этого сделать не получилось. Кормщик велел облегчить дощаник. Казаки выгрузили на берег бочонки с рыбой, холщовые мешки с сухарями и мукой. Бережно, чтобы не подмочить ненароком, перенесли в сухое место пищали и порох. Так же бережно отнесли на берег тетку, которая визжала и цеплялась мертвой хваткой в казаков, а оказавшись на берегу, ругалась, что холопы осмелились дотронуться до ее дворянского тела. Только к вечеру удалось освободиться из песчаной ловушки. Старый кормщик снисходительно усмехался, глядя на усталые лица молодых казаков:
– Зело измельчали людишки! Мы с Ермаком Тимофеевичем струги на руках перетаскивали через Камень. Бабиновской дороги тогда не было, тащили бечевой до истока реки Серебрянки, а потом волоком до ручья Баранчук. И того волоку два дни. Богатырский был народ, а ныне на казаков смотреть скучно! Но и порядок, конечно, у атамана был заведен строгий! За провинность чинили наказание жгутами, а кто вздумает отойти от ватаги, тому по-донски указ: насыпав песку в пазуху и посадя в мешок – в воду.
Кормщик знал каждую кошку на реке и чуть ли ни каждое дерево на берегу. Он мог поведать историю каждого утеса, за которым казаков поджидали татары. Когда доплыли до Туринского острога, кормщик рассказал, что раньше это место слыло Епанчиным юртом по имени татарского мурзы Епанчи.
– Догребли до Епанчина юрта и вступили в бой с татарами. Они стреляли в нас из луков с берега, а мы подплыли на стругах и побили их из пищалей. Татары бежали, оставив мертвых, а живого языка мы не изымаша. Атаман зело гневался, что ни одного татарина не изловили и не ведаем, куда дальше плыть. Был средь нас десятник Васька Суриков, мой приятель. Мальцом отдали его в ученье к богомазу, только Васька сбежал, избывая побоев. Подался на Дон гулять с казаками, а потом попал с нами за Камень. Под Епанчиным его ранили стрелой в ногу. Он хворал недели две, а дабы не маяться без дела, попросил меня содрать большую бересту и вырезал ножом, как мы одолели татар. Вырезал наши струги и казаков, палящих из пищалей в татар. Начертил на бересте, как татары зашли в реку и стреляют в нас из луков, а иные на горке уже спины поворотили и побегли прочь. Васька Суриков помер давно. Остались его дети, уже взрослые. Недавно гостил у них, спрашивал про ту бересту. Говорят, пропала безвестно. Жаль! Зело дивно начертано, словно живые. И атаман, и его есаулы, и вся казацкая сила. Но, быть может, обретется еще та береста.
Плавание по Туре было мучительно однообразным. Поросшие лесом берега казались бесконечной стеной, уже начавшей желтеть. Одна излучина сменялась другой, и мнилось, что речным поворотам не будет конца и края. Александр Желябужский тоскливо глядел на реку и сетовал, что ежели бы дали ему какого ни на есть коня, он поскакал бы напрямую и через час одолел бы путь, который по извилистой реке занимает целый день. От гнетущей скуки спасали только рассказы седого кормщика. Он забежал в своих повествованиях на Тобол и Иртыш, до которых дощаникам со ссыльными было еще плыть и плыть. Сидя у кормового весла, кормщик неторопливо рассказывал:
– У самого устья Тобола на Иртыше нас повстречала орда царя Кучума. Татары учинили засеку на Чувашском мысу, и были с татарской ордой множество остяков и вогуличей. Узрев оное несметное полчище, некоторые из наших восхотели бежать под покровом ночи. Собрались мы в казачий круг и думали думушку крепку заедино, как нам быть. Плыть назад немочно. Зима на носу, реки вот-вот должны были встать. Порешили дать брань. Утром поплыли к горе. На вершине сидел сам царь Кучум с двумя пушками, но, видать, пушки были, а добрых пушкарей не припас. Татары так и не выпалили ни разу, только скатили пушки на наши головы, когда мы полезли наверх. Я едва увернулся. Остяки и вогуличи постреливали по нам из луков, а мы в ответ нещадно секли их из пищалей. Испугавшись огненного боя, князцы низовых остяков первыми отложились от Кучума, а за ними вогуличи тайно утекли в своя жилища за Яскалбинскими непроходимыми болотами. Когда удалось ранить царевича Маметкулку, который хоронился в засеке, татары не выдержали и побежали. Так атаман Ермак Тимофеевич одолел царя Кучума!
Казаки заняли столицу Кучума, находившуюся в двенадцати поприщах от Чувашского мыса. Старая Сибирь занимала вершину крутого холма над Иртышом и была защищена земляными валами шестидесяти саженей в поперечнике – об этом и толковал Дурыня, когда его спросили, велика ли Сибирь. От стольного града Кучума у него остались самые печальные воспоминания. Вопреки надеждам Ермака в Сибири не оказалось никаких припасов. Всю зиму казаки голодали и страдали от болезней.
– Великий глад припал! – горестно говорил Иванко Дурыня. – Многие от гладу изомроша. Пристали к Сибири на тридцати стругах, а когда отплыли весной от лешего места, вся ватага на семи стругах уместилась. Остальные струги лежат под горой. Сейчас уж сгнили все, сквозь их дна деревья проросли. Когда проплываю мимо, всегда сворачиваю к тем стругам, дабы помянуть товарищей. Всех, кто сложил буйну головушку: атамана Ивана Кольцо, Никиту Пана, есаула Богдана Брязгу, которого вместе с Иваном Окулом и Саввой Болдырем порубили на зимней рыбалке, Матвея Мещярекова…
Пожилой кормщик шевелил губами, стараясь припомнить всех погибших товарищей, потом безнадежно махал рукой:
– Однако не перечислить всех сгинувших!
Осень вступала в свои права. Сибирские лиственницы, так похожие на русские елки, пожелтели и готовились сбросить свои иглы. По ночам начало подмораживать. Привычные к холоду казаки ночевали на дощаниках, а для опальных дворян разжигали костры на берегу. Костры устраивали по таежному обычаю, клали друг к дружке две сухие лесины, которые тлели всю ночь напролет. От таежного костра исходило ровное устойчивое тепло, но он почти не давал света, так что враг не мог увидеть огня. В один из длинных вечеров, проведенных за таежным костром, кормщик поведал о гибели Ермака.
После голодной зимы, проведенной в Кучумовой столице, поредевшая казачья ватага быстро отправилась. Весной остяки принесли рыбу, летом появились овощи. Памятуя ужасный голод, казаки запасались продовольствием. Ермак обратился к купцам, которые привозили рис и сушеные фрукты из Бухары. Но царь Кучум, уступив казакам в открытой схватке, пытался вытеснить их из своих владений при содействии голода. Кучум запретил бухарским купцам привозить припасы на Иртыш. Бухарцы прислали к Ермаку посланца, который передал, что купцы тайно пройдут мимо кучумовых застав к устью Вагая и там будут ждать казаков.
– Теперь мыслю, заманили они, однако, атамана в ловушку, – сокрушался кормщик. – Все чурбаны заодно. Ведь Кучум родом из Бухары. Абдулла, правитель Бухары, был его закадычный друг и приятель. Бухарские люди замыслили отомстить атаману за то, что мы пограбили их на Волге.
Не подозревая обмана, Ермак взял пятьдесят казаков и с малыми силами поплыл вверх по Иртышу. Чтобы пробраться к устью Вагая, казакам пришлось прорыть перекоп через Агитскую луку. Приплыли к условленному месту, но бухарцев там не оказалось. Раздосадованные казаки вернулись к перекопу и заночевали. В ту роковую ночь разыгралась страшная буря. Ветер выворачивал с корнем вековые деревья, по Иртышу ходили высокие волны. Ливень хлестал уставших от тяжкого дня казаков.
– Каюсь, даже стражу не выставили! Думали, кто сунется в такую непогоду! А хитрый лис Кучум только того и ждал. Напал на нас сонных. Побили на стане Якова, Романа, Петра одного и Петра другого, Михаила, Ивана. Остальным удалось забраться на струги и отплыть. На середине реки хватились – Ермака Тимофеевича с нами нет. Однако не успел атаман добежать до струга и упал в воду. Был он одеян двумя панцирями. Один старый, казацкий, а второй – подарок царя Ивана Васильевича, присланный с сеунчами, когда Ермак Тимофеевич и Иван Кольцо поклонились государю Сибирской землицей. В знак прощения и милости прислал царь тот панцирь. Бит в пять колец мудростно, длиной в два аршина, на груди и меж крылец – печати царские, златые орлы, по подолу и рукавам опушка медная на три вершка. Но тяжел, выплыть в нем немочно.
Старый кормщик прервал свой рассказ, погрузившись в тяжелую думу о погибших товарищах. Марья сидела напротив, не видя его лица в темноте. У соседнего таежного костра ворочалась бабушка. Всхрапывали дяди. Была слышна осторожная поступь казака, ходившего дозором поодаль. Марья прервала молчание вопросом:
– Пропал атаман? Неужто исчез бесследно?
– Однако через неделю его тело принесло иртышской водой к берегу. Татарин Якыш, Бегишев внук, ловил рыбу переметом. Узрел человеческие ноги у берега, накинул переметную веревку и вытащил тело. Понял по панцирю, что не простой казак, позвал других татар. Старый Кайдула-мурза опознал Ермака Тимофеевича. Мурза велел снять с атамана панцирь и бросить его нагое тело на лабаз. Дали знать всем окрестным татарским юртам. Оттуда приезжали абызы и мурзы покуражиться над мертвым атаманом. Каждый приезжавший вонзал стрелу в его тело. Последним приехал царь Кучум с кондинскими и обдорскими князьками. Стреляли стрелами в атамана, пронзали его копьями и попирали ногами. Потом разделили меж собой его доспехи и платье. Один панцирь отдали в приклад шайтану на Белогорье. Другой панцирь взял Кайдула-мурза. Кафтан достался Сейдяку, пояс с саблей отдали думному Караче. Зарыли Ермака под кудрявой сосной на Баишевском кладбище, но могила его доселе неявлена. Спрашивал я у Кайдулаевых детей, где они схоронили атамана, но татары положили на своем Коране смертный завет не вещать про то русакам. Сказали только, что берут с его могилы землю и дают пить с водой тем, кто болен утробою. И от того питья выздоравливают. Однако я еще встречусь с Кайдулаевыми детьми, выведаю у них место погребения атамана, – с угрозой пообещал кормщик.
Проделав семьсот верст по Туре, дощаники доплыли до Тюменского городка. Кормщик хвалился, что собственными руками заложил град Тюмень вместе со своим товарищем Черкасом Александровым из старой ермаковской сотни и царскими воеводами Василием Сукиным и Иваном Мясным. Мыс между Турой и Тюменкой, где срубили острог, был обжитым. Неподалеку лежали развалины Чинги-Туры, про которую говорили, что ее основал сам Чингисхан. Про хана никто доподлинно не ведал, а название Тюмень пошло от татарского слова тумен, что обозначало десять тысяч воинов, или тьму – великое множество. На этом бойком месте всегда толклась тьма-тьмущая разного торгового люда. Чрез древний Тюменский волок шли караванные пути из Бухары и Самарканда на Волгу, здесь сходились струговые и сухопутные пути к северным землям.
На берегу речки Тюменки ревели верблюды. Бухарские купцы, продав свой товар, собирались домой и сворачивали войлочные юрты. Александр Желябужский не утерпел, пошел подразнить диковинных скотов. Махал руками перед мордой плешивого верблюда, а тот жевал свою жвачку, невозмутимо поглядывая на дворянина. Жевал, жевал, а потом плюнул в дядю, измарав вонючей зеленой жижей его однорядку. Александр ругался немилосердно, грозился прийти утром и перерезать всех верблюдов. Но на следующее утро на Тюменке уже не было ни верблюдов, ни погонщиков. Караван ушел, торопясь в дальний путь до снега.
Кроме татар, Тюмень населяло множество ливонских немцев, литовских людей и ляхов. Повсюду слышалась знакомая польская речь. Немцы попали в Сибирь после Смуты. Кого пленили, кто сам подался за лучшей долей. В Сибири их всех, не разбирая роду и племени, поверстали на царскую службу. Русских недоставало, а литвы и немцев – их что песка на речном берегу. Иван Желябужский сошелся с несколькими немцами. Сначала толковали чин чином, потом разговор перекинулся на веру. Немцы были лютеранами, и дядя начал страстно обличать их ересь. Бабушка Федора, заслышав доносящееся с берега Тюменки имя Мартина Лютера, сильно обеспокоилась:
– Ну что Ване неймется спорить и блажить, ровно в причинном месте свербит! Сказано, изыди прочь от еретика и пребудет на душе покой! Государь Иван Васильевич Грозный во время Ливонской войны заспорил в Нарве с пленным пастором. Сказал ему со смехом: «Ну-ка, немецкий поп, расскажи мне без утайки про свою веру, а мы послушаем и, может статься, свою исконную православную веру переменим, ежели ты нас в свою обратишь». Тот по немецкой дури рад стараться. Обманулся спокойствием царя и начал дерзко толковать про своего Лютера. Царь послушал, послушал, но когда пастор сравнил Лютера со святыми апостолами, взъярился, хлестнул его по лицу плетью и крикнул: «А пошел ты со своим Лютером к такой-то матери!» Не приведут к добру эти споры!
Бабушка как в воду глядела. Прения о вере закончились дракой. Немцы спихнули Ивана в реку. Хорошо, что прибежал Александр и отбил брата. Бабушка ворчала:
– Ах, сынки! Непутевые! Одному верблюд платье обблевал, другого чуть не утопили. Когда вы остепенитесь, горе луковое!
Ссыльные рассчитывали основательно отдохнуть в Тюмени, но оба тюменских воеводы князь Никита Мезецкой и Иван Щелканов в один голос понуждали плыть не мешкая, пока не встала река. Нетрудно было догадаться, что воеводы боялись, что опальная царица зазимует в Тюмени. Пиши потом в Москву, оправдывайся. В Кремле не желают слышать о таких пустяках, как сибирские морозы, а требуют, чтобы царские указы исполнялись без отговорок. Правда, воеводы предупреждали, что, по слухам, на Тоболе объявился бродячий царевич Искерка, сын царя Кучума. Из местности, нарицаемой Пять мечетей, он мутит вогуличей и подбивает их отложиться от великого государя. Но они, воеводы, посылают в Тобольск малый коч с сыном боярским Петром Албычевым и десятью казаками, дабы того бродячего царевича изловить и смуту пресечь. Пусть дощаники плывут под охраной малого коча, и тогда татары не посмеют их тронуть.
Опальным пришлось подчиниться. Через два дня они вновь погрузились на дощаники. Малый коч был готов следовать впереди. Отплытие задерживал сын боярский Петр Албычев, прощавшийся на берегу с женой. В старину детьми боярскими называли младших дружинников, верой и правдой служивших своему боярину, который обязался блюсти их как собственных детей. Когда удельные князья и бояре склонились пред Москвой, их дружинники перешли на службу великому государю. Честью они считались пониже настоящих дворян, к тому же многие были беспоместны или малопоместны. В Сибирской земле поместий и вовсе не жаловали. Земли-то вдоволь, только крепостных крестьян не водилось, а без рабов зачем поместье? В Сибири дети боярские были кормовыми, получали государево жалованье кормом и деньгами наравне с городовыми казаками и употреблялись для разных воинских посылок.
Сын боярский был высок ростом и могуч телом. Ликом пригож, взгляд орлиный, осанка гордая. Русая бородка вилась красивыми колечками, непокорные кудри выбивались из-под шапки. Тетка глянула на него украдкой, зарделась и уже взора оторвать не могла, забыв про мужа. Петр привык к восторженным бабьим взглядам. Он стоял, небрежно обняв за плечи молодую жену, а та прильнула к его широкой груди и рыдала навзрыд.
– Ну, женка, хватит слезы лить. Пора мне в путь-дорогу, – сказал Албычев.
Он подвел рыдающую жену к пожилому ливонцу, взял ее руку и положил ее ладонь в его ладонь. Ливонский немец передал сыну боярскому кошель с деньгами.
– На два года, как уговаривались! – предупредил сын боярский.
Пожилой ливонец солидно кивнул головой. Петр Албычев решительной поступью направился к кочу. Его жена кинулась вслед за ним, но ливонец крепко держал ее за руку. Она упала на землю и заголосила, оглашая отчаянными стенаниями берег Туры.
– Ишь, как баба по тебе убивается! – усмехнулся кормщик. – Изрядно взял?
– Погуляем в Тобольске, – весело хлопнул по кошелю сын боярский. – Ну, отплываем, дед, а то за бабьими проводами до темноты не управимся!
Ссыльные решили, что сын боярский пристроил жену в услужение немцу. Оказалось, так, да не совсем так. Кормщик объяснил, что сын боярский уступил права мужа на два года с условием, что немец вернет жену по истечении оговоренного срока, а буде приживет с ней дите, то оставит его сыну боярскому и его жене. Желябужские, жившие в молодые годы в Сибири, слышали об этом обычае. Но тетка была поражена до глубины души.
– Как? – возопила она, простирая руки к небу. – Муж отдал свою венчанную жену, дабы она возлегла на ложе с другим мужчиной? О сем даже слушать гнусно, а не токмо делать!
Кормщик, наоборот, никак не мог взять в толк причину ее возмущения. Он не видел в сделке ничего постыдного и пытался втолковать дворянке, что не оставлять же бабу одну на время отлучки мужа.
– Мало баб в Закаменной стране! Вот я женат, так мне повезло. В основном же здесь людишки одинокие и холостые. Сами бабью работу правят – хлеб пекут, ести варят и мелят сами. Были бы у них женки, они хотя бы избных работ не знали. Указал бы государь прислать нам гулящих блядей из разных русских городов – их бы здесь поверстали в законные жены, а то иные поимают за себя в жены родных сестер, а иные и горше того творят: на матерей своих блудом посягают.
– Тьфу, греховодники! – плевалась тетка.
Александр Желябужский пихнул брата в бок и тихонько предложил:
– Право, сдал бы ты свою жену на два году, а лучше бы навечно. Хотя бы тому немчину, с которым давеча о Лютере лаялся. Нам легче – визгу меньше. И немчина злая баба укротила бы с его Лютером!
Во время плавания Петр Албычев часто переходил с коча на дощаник. Он вел неторопливые беседы с кормщиком, сравнивая достоинства судов. Малый коч уступал размерами дощанику, зато был приспособлен для хождения по морю. Дно имел не плоское, как у дощаника, а круглое, позволявшее устойчиво держаться на волнах. Хитрое устройство коча облегчало плавание во льдах. Если коч попадал в ледяной плен, его просто выдавливало на льдину благодаря круглому дну. И вообще, коч делали добротнее и прочнее дощаников, которым предстояло доплыть до Тобольска и там быть разобранными на дрова. Впрочем, у старого кормщика возникли сомнения по поводу добротности малого коча, над которым начальствовал Петр Албычев.
– Верховых снастей у тебя всего шесть ног, и те не из доброй пряжи, а из отрепья. Гляди, не вырвало бы парусное дерево, – предупреждал он сына боярского.
– Не хуже тебя ведаю, что на шести ногах по парусному погодью никакими мерами идти немочно. Говорил об этом воеводам, но они в кочевое дело не вникают. Им в Студеное море не выходить, с волнами не бороться. У меня одна надежда. В этом году до моря все равно не доплыть, до Тобольска бы успеть добраться. А там, может быть, доправим веревки.
– Отчего так припозднились?
– Будто не ведаешь! Тюменские воеводы не велели строить коч, пока не придет грамота от тобольского воеводы. А в Тобольске ждали указа из Москвы. В приказе Казанского дворца дали указ строить коч, повезли грамоту в Тобольск мимо Тюмени. Потом тобольский воевода отписал тюменскому воеводе. Пока грамоты возили туда и обратно, лето ясное подкатило к середке. Лес для коча надобно рубить матерый и добрый, без ветрениц и не щеловат. Сушить его надобно загодя. Но ведь не было указа заготавливать лес. Нарубили наспех сырого. Уже сейчас смола между досками не держится. Коч, что твое решето. Другая беда – из казны выдали всего десять рублей.
– Построить добрый коч обойдется в осьмнадцать рублей, как мочно за десять? – дивился кормщик.
– Думаешь, я не толковал воеводе, что ни один уставщик за такие деньги не возьмется строить, хоть ставь его на правеж вместе с плотниками? Куда там, воевода слышать ничего не пожелал и полушки не прибавил. Насилу нашли уставщика, обещали ему от казны поставить сто дюжин скоб и двадцать пять четвертных гвоздей. Дали скобы без обману, а гвоздей не дали. Я к уставщику – покупай, мол, за свои деньги. А он уперся, душный козел, весь мой прибыток, грит, в тех четвертных гвоздях.
– Как же поладили?
– Никак! Построил без гвоздей. И чую я, утопнем в Студеном море-окияне. Бросит коч на кошку и заморозит. А на берегу иссечет нас воровская самоядь. Сгинем все из-за тех скаредных гвоздей!
Подобные разговоры велись каждый день. Постепенно Марья начала примечать, что Петр Албычев приходит на дощаник не столько для разговоров с Иванкой Дурыней, сколько для того, чтобы исподволь поглазеть на нее. Перехватив его горящий взгляд, Марья возмутилась. Как смеет сын боярский пялиться на великую государыню! Вздыхал бы лучше по своей молодой жене, которую уложил в постель к старому немчину! Но вскоре она привыкла и даже скучала, если в какой-то день Петр не появлялся на дощанике.
Теперь она сама незаметно поглядывала на молодца и невольно любовалась его статью. Михаил Федорович не достал бы ему до плеча, а уж какой царственной осанкой мог похвалиться сын боярский! Петр Албычев много раз проплывал Туру, Тобол и Иртыш. Спускался по Оби в Студеное море-окиян и ходил на кочах мангазейским морским путем. Бывал он и в других землях. Однажды Иван Желябужский спросил его про Бухару. Сын боярский обстоятельно объяснил, что путь туда неблизкий:
– Вверх по Тоболу до самого истока надобно тащить дощаник бечевой. Потом конный путь. Лес поредеет, пойдет степь, потом песок. Колодцев мало, и вода солоноватая. Лучше нанять верблюдов, токмо дорого просят. Едешь по песку, потом будет перевоз через Сырдарью, именуемый Чиркайлы, чрез пять рукавов Кувандарьи. Ну, там и Бухара. Град немалый, обнесен земляной стеной с воротами. Избы земляные, но бусурманские церкви из камня, а купола золоченые. Бани даже для простого народа выстроены роскошно! Только топят слабо, с нашими черными баньками не сравнить. Ну и чарку нельзя после баньки по христианскому обычаю. Бусурманская земля! От тамошнего султана поставлены люди, которые в дома входят и разыскивают, нет ли питья, кроме воды и кумыса. Ежели найдут вино, разбивают посудину и порют кнутом на базаре.
– Неужто ты не выпивал после баньки? – изумился кормщик.
– Выпивал, и вина ни разу у меня не нашли. Вот только запах из уст унюхали, и пришлось мне коротко с ихним кнутом познакомиться, – хохотнул Петр Албычев.
– Русские купчишки приезжают туда? – осведомился Иван Желябужский.
– Ездят из Астрахани. Торгуют красной кожей, бараньими шкурами, деревянной посудой. Персияне привозят краски, шерсть, аргамаки. Индийские купцы меняют рабов на русские товары. Из Китая приходят караваны, когда у Бухары нет войны с Ташкентом. До Китая девять месяцев пути через перевалы, но в Чинском государстве не был, врать не буду.
Краше благородной Бухары, по словам Петра Албычева, была златокипящая Мангазея на мангазейском морском ходу. Об этом граде он рассказывал с упоением. Летом там был день без ночи, а зимою ночь без дня.
– Два месяца солнца не видать. Токмо нет в нем нужды! Летом приплывают в Мангазею торговые и промышленные люди, разбредаются по тундре на промыслы. Зимой возвращаются с богатой добычей на веселую гулянку. Самое притонное место есть златокипящая Мангазея. Зачем там солнце?
Он так живописал привольную жизнь в тундре под яркими всполохами северного сияния, раздирающими черное небо, что младший из Желябужских слушал его часами. Сын боярский частенько беседовал с братьями. С бабушкой тоже водил разговоры, даже с теткой, прихорашивавшейся перед его появлением, перебрасывался прибаутками. А вот с Марьей не заговорил ни разу, чем вызывал ее досаду. Но они все же поговорили, а произошло это после того, как суда выплыли из Туры в Тобол.
Величавая река несла свои холодные воды мимо низменных заболоченных берегов. Марья сидела у борта дощаника, глядя на болото, из которого торчал частокол мертвых сухих деревьев. Вдруг она услышала громкий крик:
– Пади!
Так, бывало, кричали царские стольники, сопровождавшие царицу на ночное богомолье. Помахивая плетьми, неслись они на горячих скакунах вдоль темных улиц, и редкие прохожие падали ниц, завидев царский возок, запряженный десятью могучими конями. Но то было давно, в прошлой жизни, оставшейся за Камнем. Зачем кричать здесь, на реке Тобол? Не успела Марья удивиться, как на нее навалилось что-то грузное и повалило на палубу. Оказавшись прижатой лицом к грубо отесанным доскам, Марья безуспешно пыталась освободиться.
– Татары! – послышался тревожный крик, сопровождавшийся резким свистом. Дощаник круто развернулся от берега. Затем раздался громкий выстрел из пищали, второй, третий. Марья потеряла им счет. Наконец, мертвая хватка, припечатавшая ее к доскам, ослабла. Девушка перевернулась на бок и увидела, как несколько казаков, стоявших на коленях у правого борта, палят из пищалей по прибрежным зарослям, а другие быстро заряжают пищали и передают их товарищам, поддерживая беспрерывную стрельбу. Со второго дощаника и с коча также непрерывно стреляли по берегу. Тобол заволокли клубы порохового дыма.
– Зело измельчали людишки! Мы с Ермаком Тимофеевичем струги на руках перетаскивали через Камень. Бабиновской дороги тогда не было, тащили бечевой до истока реки Серебрянки, а потом волоком до ручья Баранчук. И того волоку два дни. Богатырский был народ, а ныне на казаков смотреть скучно! Но и порядок, конечно, у атамана был заведен строгий! За провинность чинили наказание жгутами, а кто вздумает отойти от ватаги, тому по-донски указ: насыпав песку в пазуху и посадя в мешок – в воду.
Кормщик знал каждую кошку на реке и чуть ли ни каждое дерево на берегу. Он мог поведать историю каждого утеса, за которым казаков поджидали татары. Когда доплыли до Туринского острога, кормщик рассказал, что раньше это место слыло Епанчиным юртом по имени татарского мурзы Епанчи.
– Догребли до Епанчина юрта и вступили в бой с татарами. Они стреляли в нас из луков с берега, а мы подплыли на стругах и побили их из пищалей. Татары бежали, оставив мертвых, а живого языка мы не изымаша. Атаман зело гневался, что ни одного татарина не изловили и не ведаем, куда дальше плыть. Был средь нас десятник Васька Суриков, мой приятель. Мальцом отдали его в ученье к богомазу, только Васька сбежал, избывая побоев. Подался на Дон гулять с казаками, а потом попал с нами за Камень. Под Епанчиным его ранили стрелой в ногу. Он хворал недели две, а дабы не маяться без дела, попросил меня содрать большую бересту и вырезал ножом, как мы одолели татар. Вырезал наши струги и казаков, палящих из пищалей в татар. Начертил на бересте, как татары зашли в реку и стреляют в нас из луков, а иные на горке уже спины поворотили и побегли прочь. Васька Суриков помер давно. Остались его дети, уже взрослые. Недавно гостил у них, спрашивал про ту бересту. Говорят, пропала безвестно. Жаль! Зело дивно начертано, словно живые. И атаман, и его есаулы, и вся казацкая сила. Но, быть может, обретется еще та береста.
Плавание по Туре было мучительно однообразным. Поросшие лесом берега казались бесконечной стеной, уже начавшей желтеть. Одна излучина сменялась другой, и мнилось, что речным поворотам не будет конца и края. Александр Желябужский тоскливо глядел на реку и сетовал, что ежели бы дали ему какого ни на есть коня, он поскакал бы напрямую и через час одолел бы путь, который по извилистой реке занимает целый день. От гнетущей скуки спасали только рассказы седого кормщика. Он забежал в своих повествованиях на Тобол и Иртыш, до которых дощаникам со ссыльными было еще плыть и плыть. Сидя у кормового весла, кормщик неторопливо рассказывал:
– У самого устья Тобола на Иртыше нас повстречала орда царя Кучума. Татары учинили засеку на Чувашском мысу, и были с татарской ордой множество остяков и вогуличей. Узрев оное несметное полчище, некоторые из наших восхотели бежать под покровом ночи. Собрались мы в казачий круг и думали думушку крепку заедино, как нам быть. Плыть назад немочно. Зима на носу, реки вот-вот должны были встать. Порешили дать брань. Утром поплыли к горе. На вершине сидел сам царь Кучум с двумя пушками, но, видать, пушки были, а добрых пушкарей не припас. Татары так и не выпалили ни разу, только скатили пушки на наши головы, когда мы полезли наверх. Я едва увернулся. Остяки и вогуличи постреливали по нам из луков, а мы в ответ нещадно секли их из пищалей. Испугавшись огненного боя, князцы низовых остяков первыми отложились от Кучума, а за ними вогуличи тайно утекли в своя жилища за Яскалбинскими непроходимыми болотами. Когда удалось ранить царевича Маметкулку, который хоронился в засеке, татары не выдержали и побежали. Так атаман Ермак Тимофеевич одолел царя Кучума!
Казаки заняли столицу Кучума, находившуюся в двенадцати поприщах от Чувашского мыса. Старая Сибирь занимала вершину крутого холма над Иртышом и была защищена земляными валами шестидесяти саженей в поперечнике – об этом и толковал Дурыня, когда его спросили, велика ли Сибирь. От стольного града Кучума у него остались самые печальные воспоминания. Вопреки надеждам Ермака в Сибири не оказалось никаких припасов. Всю зиму казаки голодали и страдали от болезней.
– Великий глад припал! – горестно говорил Иванко Дурыня. – Многие от гладу изомроша. Пристали к Сибири на тридцати стругах, а когда отплыли весной от лешего места, вся ватага на семи стругах уместилась. Остальные струги лежат под горой. Сейчас уж сгнили все, сквозь их дна деревья проросли. Когда проплываю мимо, всегда сворачиваю к тем стругам, дабы помянуть товарищей. Всех, кто сложил буйну головушку: атамана Ивана Кольцо, Никиту Пана, есаула Богдана Брязгу, которого вместе с Иваном Окулом и Саввой Болдырем порубили на зимней рыбалке, Матвея Мещярекова…
Пожилой кормщик шевелил губами, стараясь припомнить всех погибших товарищей, потом безнадежно махал рукой:
– Однако не перечислить всех сгинувших!
Осень вступала в свои права. Сибирские лиственницы, так похожие на русские елки, пожелтели и готовились сбросить свои иглы. По ночам начало подмораживать. Привычные к холоду казаки ночевали на дощаниках, а для опальных дворян разжигали костры на берегу. Костры устраивали по таежному обычаю, клали друг к дружке две сухие лесины, которые тлели всю ночь напролет. От таежного костра исходило ровное устойчивое тепло, но он почти не давал света, так что враг не мог увидеть огня. В один из длинных вечеров, проведенных за таежным костром, кормщик поведал о гибели Ермака.
После голодной зимы, проведенной в Кучумовой столице, поредевшая казачья ватага быстро отправилась. Весной остяки принесли рыбу, летом появились овощи. Памятуя ужасный голод, казаки запасались продовольствием. Ермак обратился к купцам, которые привозили рис и сушеные фрукты из Бухары. Но царь Кучум, уступив казакам в открытой схватке, пытался вытеснить их из своих владений при содействии голода. Кучум запретил бухарским купцам привозить припасы на Иртыш. Бухарцы прислали к Ермаку посланца, который передал, что купцы тайно пройдут мимо кучумовых застав к устью Вагая и там будут ждать казаков.
– Теперь мыслю, заманили они, однако, атамана в ловушку, – сокрушался кормщик. – Все чурбаны заодно. Ведь Кучум родом из Бухары. Абдулла, правитель Бухары, был его закадычный друг и приятель. Бухарские люди замыслили отомстить атаману за то, что мы пограбили их на Волге.
Не подозревая обмана, Ермак взял пятьдесят казаков и с малыми силами поплыл вверх по Иртышу. Чтобы пробраться к устью Вагая, казакам пришлось прорыть перекоп через Агитскую луку. Приплыли к условленному месту, но бухарцев там не оказалось. Раздосадованные казаки вернулись к перекопу и заночевали. В ту роковую ночь разыгралась страшная буря. Ветер выворачивал с корнем вековые деревья, по Иртышу ходили высокие волны. Ливень хлестал уставших от тяжкого дня казаков.
– Каюсь, даже стражу не выставили! Думали, кто сунется в такую непогоду! А хитрый лис Кучум только того и ждал. Напал на нас сонных. Побили на стане Якова, Романа, Петра одного и Петра другого, Михаила, Ивана. Остальным удалось забраться на струги и отплыть. На середине реки хватились – Ермака Тимофеевича с нами нет. Однако не успел атаман добежать до струга и упал в воду. Был он одеян двумя панцирями. Один старый, казацкий, а второй – подарок царя Ивана Васильевича, присланный с сеунчами, когда Ермак Тимофеевич и Иван Кольцо поклонились государю Сибирской землицей. В знак прощения и милости прислал царь тот панцирь. Бит в пять колец мудростно, длиной в два аршина, на груди и меж крылец – печати царские, златые орлы, по подолу и рукавам опушка медная на три вершка. Но тяжел, выплыть в нем немочно.
Старый кормщик прервал свой рассказ, погрузившись в тяжелую думу о погибших товарищах. Марья сидела напротив, не видя его лица в темноте. У соседнего таежного костра ворочалась бабушка. Всхрапывали дяди. Была слышна осторожная поступь казака, ходившего дозором поодаль. Марья прервала молчание вопросом:
– Пропал атаман? Неужто исчез бесследно?
– Однако через неделю его тело принесло иртышской водой к берегу. Татарин Якыш, Бегишев внук, ловил рыбу переметом. Узрел человеческие ноги у берега, накинул переметную веревку и вытащил тело. Понял по панцирю, что не простой казак, позвал других татар. Старый Кайдула-мурза опознал Ермака Тимофеевича. Мурза велел снять с атамана панцирь и бросить его нагое тело на лабаз. Дали знать всем окрестным татарским юртам. Оттуда приезжали абызы и мурзы покуражиться над мертвым атаманом. Каждый приезжавший вонзал стрелу в его тело. Последним приехал царь Кучум с кондинскими и обдорскими князьками. Стреляли стрелами в атамана, пронзали его копьями и попирали ногами. Потом разделили меж собой его доспехи и платье. Один панцирь отдали в приклад шайтану на Белогорье. Другой панцирь взял Кайдула-мурза. Кафтан достался Сейдяку, пояс с саблей отдали думному Караче. Зарыли Ермака под кудрявой сосной на Баишевском кладбище, но могила его доселе неявлена. Спрашивал я у Кайдулаевых детей, где они схоронили атамана, но татары положили на своем Коране смертный завет не вещать про то русакам. Сказали только, что берут с его могилы землю и дают пить с водой тем, кто болен утробою. И от того питья выздоравливают. Однако я еще встречусь с Кайдулаевыми детьми, выведаю у них место погребения атамана, – с угрозой пообещал кормщик.
Проделав семьсот верст по Туре, дощаники доплыли до Тюменского городка. Кормщик хвалился, что собственными руками заложил град Тюмень вместе со своим товарищем Черкасом Александровым из старой ермаковской сотни и царскими воеводами Василием Сукиным и Иваном Мясным. Мыс между Турой и Тюменкой, где срубили острог, был обжитым. Неподалеку лежали развалины Чинги-Туры, про которую говорили, что ее основал сам Чингисхан. Про хана никто доподлинно не ведал, а название Тюмень пошло от татарского слова тумен, что обозначало десять тысяч воинов, или тьму – великое множество. На этом бойком месте всегда толклась тьма-тьмущая разного торгового люда. Чрез древний Тюменский волок шли караванные пути из Бухары и Самарканда на Волгу, здесь сходились струговые и сухопутные пути к северным землям.
На берегу речки Тюменки ревели верблюды. Бухарские купцы, продав свой товар, собирались домой и сворачивали войлочные юрты. Александр Желябужский не утерпел, пошел подразнить диковинных скотов. Махал руками перед мордой плешивого верблюда, а тот жевал свою жвачку, невозмутимо поглядывая на дворянина. Жевал, жевал, а потом плюнул в дядю, измарав вонючей зеленой жижей его однорядку. Александр ругался немилосердно, грозился прийти утром и перерезать всех верблюдов. Но на следующее утро на Тюменке уже не было ни верблюдов, ни погонщиков. Караван ушел, торопясь в дальний путь до снега.
Кроме татар, Тюмень населяло множество ливонских немцев, литовских людей и ляхов. Повсюду слышалась знакомая польская речь. Немцы попали в Сибирь после Смуты. Кого пленили, кто сам подался за лучшей долей. В Сибири их всех, не разбирая роду и племени, поверстали на царскую службу. Русских недоставало, а литвы и немцев – их что песка на речном берегу. Иван Желябужский сошелся с несколькими немцами. Сначала толковали чин чином, потом разговор перекинулся на веру. Немцы были лютеранами, и дядя начал страстно обличать их ересь. Бабушка Федора, заслышав доносящееся с берега Тюменки имя Мартина Лютера, сильно обеспокоилась:
– Ну что Ване неймется спорить и блажить, ровно в причинном месте свербит! Сказано, изыди прочь от еретика и пребудет на душе покой! Государь Иван Васильевич Грозный во время Ливонской войны заспорил в Нарве с пленным пастором. Сказал ему со смехом: «Ну-ка, немецкий поп, расскажи мне без утайки про свою веру, а мы послушаем и, может статься, свою исконную православную веру переменим, ежели ты нас в свою обратишь». Тот по немецкой дури рад стараться. Обманулся спокойствием царя и начал дерзко толковать про своего Лютера. Царь послушал, послушал, но когда пастор сравнил Лютера со святыми апостолами, взъярился, хлестнул его по лицу плетью и крикнул: «А пошел ты со своим Лютером к такой-то матери!» Не приведут к добру эти споры!
Бабушка как в воду глядела. Прения о вере закончились дракой. Немцы спихнули Ивана в реку. Хорошо, что прибежал Александр и отбил брата. Бабушка ворчала:
– Ах, сынки! Непутевые! Одному верблюд платье обблевал, другого чуть не утопили. Когда вы остепенитесь, горе луковое!
Ссыльные рассчитывали основательно отдохнуть в Тюмени, но оба тюменских воеводы князь Никита Мезецкой и Иван Щелканов в один голос понуждали плыть не мешкая, пока не встала река. Нетрудно было догадаться, что воеводы боялись, что опальная царица зазимует в Тюмени. Пиши потом в Москву, оправдывайся. В Кремле не желают слышать о таких пустяках, как сибирские морозы, а требуют, чтобы царские указы исполнялись без отговорок. Правда, воеводы предупреждали, что, по слухам, на Тоболе объявился бродячий царевич Искерка, сын царя Кучума. Из местности, нарицаемой Пять мечетей, он мутит вогуличей и подбивает их отложиться от великого государя. Но они, воеводы, посылают в Тобольск малый коч с сыном боярским Петром Албычевым и десятью казаками, дабы того бродячего царевича изловить и смуту пресечь. Пусть дощаники плывут под охраной малого коча, и тогда татары не посмеют их тронуть.
Опальным пришлось подчиниться. Через два дня они вновь погрузились на дощаники. Малый коч был готов следовать впереди. Отплытие задерживал сын боярский Петр Албычев, прощавшийся на берегу с женой. В старину детьми боярскими называли младших дружинников, верой и правдой служивших своему боярину, который обязался блюсти их как собственных детей. Когда удельные князья и бояре склонились пред Москвой, их дружинники перешли на службу великому государю. Честью они считались пониже настоящих дворян, к тому же многие были беспоместны или малопоместны. В Сибирской земле поместий и вовсе не жаловали. Земли-то вдоволь, только крепостных крестьян не водилось, а без рабов зачем поместье? В Сибири дети боярские были кормовыми, получали государево жалованье кормом и деньгами наравне с городовыми казаками и употреблялись для разных воинских посылок.
Сын боярский был высок ростом и могуч телом. Ликом пригож, взгляд орлиный, осанка гордая. Русая бородка вилась красивыми колечками, непокорные кудри выбивались из-под шапки. Тетка глянула на него украдкой, зарделась и уже взора оторвать не могла, забыв про мужа. Петр привык к восторженным бабьим взглядам. Он стоял, небрежно обняв за плечи молодую жену, а та прильнула к его широкой груди и рыдала навзрыд.
– Ну, женка, хватит слезы лить. Пора мне в путь-дорогу, – сказал Албычев.
Он подвел рыдающую жену к пожилому ливонцу, взял ее руку и положил ее ладонь в его ладонь. Ливонский немец передал сыну боярскому кошель с деньгами.
– На два года, как уговаривались! – предупредил сын боярский.
Пожилой ливонец солидно кивнул головой. Петр Албычев решительной поступью направился к кочу. Его жена кинулась вслед за ним, но ливонец крепко держал ее за руку. Она упала на землю и заголосила, оглашая отчаянными стенаниями берег Туры.
– Ишь, как баба по тебе убивается! – усмехнулся кормщик. – Изрядно взял?
– Погуляем в Тобольске, – весело хлопнул по кошелю сын боярский. – Ну, отплываем, дед, а то за бабьими проводами до темноты не управимся!
Ссыльные решили, что сын боярский пристроил жену в услужение немцу. Оказалось, так, да не совсем так. Кормщик объяснил, что сын боярский уступил права мужа на два года с условием, что немец вернет жену по истечении оговоренного срока, а буде приживет с ней дите, то оставит его сыну боярскому и его жене. Желябужские, жившие в молодые годы в Сибири, слышали об этом обычае. Но тетка была поражена до глубины души.
– Как? – возопила она, простирая руки к небу. – Муж отдал свою венчанную жену, дабы она возлегла на ложе с другим мужчиной? О сем даже слушать гнусно, а не токмо делать!
Кормщик, наоборот, никак не мог взять в толк причину ее возмущения. Он не видел в сделке ничего постыдного и пытался втолковать дворянке, что не оставлять же бабу одну на время отлучки мужа.
– Мало баб в Закаменной стране! Вот я женат, так мне повезло. В основном же здесь людишки одинокие и холостые. Сами бабью работу правят – хлеб пекут, ести варят и мелят сами. Были бы у них женки, они хотя бы избных работ не знали. Указал бы государь прислать нам гулящих блядей из разных русских городов – их бы здесь поверстали в законные жены, а то иные поимают за себя в жены родных сестер, а иные и горше того творят: на матерей своих блудом посягают.
– Тьфу, греховодники! – плевалась тетка.
Александр Желябужский пихнул брата в бок и тихонько предложил:
– Право, сдал бы ты свою жену на два году, а лучше бы навечно. Хотя бы тому немчину, с которым давеча о Лютере лаялся. Нам легче – визгу меньше. И немчина злая баба укротила бы с его Лютером!
Во время плавания Петр Албычев часто переходил с коча на дощаник. Он вел неторопливые беседы с кормщиком, сравнивая достоинства судов. Малый коч уступал размерами дощанику, зато был приспособлен для хождения по морю. Дно имел не плоское, как у дощаника, а круглое, позволявшее устойчиво держаться на волнах. Хитрое устройство коча облегчало плавание во льдах. Если коч попадал в ледяной плен, его просто выдавливало на льдину благодаря круглому дну. И вообще, коч делали добротнее и прочнее дощаников, которым предстояло доплыть до Тобольска и там быть разобранными на дрова. Впрочем, у старого кормщика возникли сомнения по поводу добротности малого коча, над которым начальствовал Петр Албычев.
– Верховых снастей у тебя всего шесть ног, и те не из доброй пряжи, а из отрепья. Гляди, не вырвало бы парусное дерево, – предупреждал он сына боярского.
– Не хуже тебя ведаю, что на шести ногах по парусному погодью никакими мерами идти немочно. Говорил об этом воеводам, но они в кочевое дело не вникают. Им в Студеное море не выходить, с волнами не бороться. У меня одна надежда. В этом году до моря все равно не доплыть, до Тобольска бы успеть добраться. А там, может быть, доправим веревки.
– Отчего так припозднились?
– Будто не ведаешь! Тюменские воеводы не велели строить коч, пока не придет грамота от тобольского воеводы. А в Тобольске ждали указа из Москвы. В приказе Казанского дворца дали указ строить коч, повезли грамоту в Тобольск мимо Тюмени. Потом тобольский воевода отписал тюменскому воеводе. Пока грамоты возили туда и обратно, лето ясное подкатило к середке. Лес для коча надобно рубить матерый и добрый, без ветрениц и не щеловат. Сушить его надобно загодя. Но ведь не было указа заготавливать лес. Нарубили наспех сырого. Уже сейчас смола между досками не держится. Коч, что твое решето. Другая беда – из казны выдали всего десять рублей.
– Построить добрый коч обойдется в осьмнадцать рублей, как мочно за десять? – дивился кормщик.
– Думаешь, я не толковал воеводе, что ни один уставщик за такие деньги не возьмется строить, хоть ставь его на правеж вместе с плотниками? Куда там, воевода слышать ничего не пожелал и полушки не прибавил. Насилу нашли уставщика, обещали ему от казны поставить сто дюжин скоб и двадцать пять четвертных гвоздей. Дали скобы без обману, а гвоздей не дали. Я к уставщику – покупай, мол, за свои деньги. А он уперся, душный козел, весь мой прибыток, грит, в тех четвертных гвоздях.
– Как же поладили?
– Никак! Построил без гвоздей. И чую я, утопнем в Студеном море-окияне. Бросит коч на кошку и заморозит. А на берегу иссечет нас воровская самоядь. Сгинем все из-за тех скаредных гвоздей!
Подобные разговоры велись каждый день. Постепенно Марья начала примечать, что Петр Албычев приходит на дощаник не столько для разговоров с Иванкой Дурыней, сколько для того, чтобы исподволь поглазеть на нее. Перехватив его горящий взгляд, Марья возмутилась. Как смеет сын боярский пялиться на великую государыню! Вздыхал бы лучше по своей молодой жене, которую уложил в постель к старому немчину! Но вскоре она привыкла и даже скучала, если в какой-то день Петр не появлялся на дощанике.
Теперь она сама незаметно поглядывала на молодца и невольно любовалась его статью. Михаил Федорович не достал бы ему до плеча, а уж какой царственной осанкой мог похвалиться сын боярский! Петр Албычев много раз проплывал Туру, Тобол и Иртыш. Спускался по Оби в Студеное море-окиян и ходил на кочах мангазейским морским путем. Бывал он и в других землях. Однажды Иван Желябужский спросил его про Бухару. Сын боярский обстоятельно объяснил, что путь туда неблизкий:
– Вверх по Тоболу до самого истока надобно тащить дощаник бечевой. Потом конный путь. Лес поредеет, пойдет степь, потом песок. Колодцев мало, и вода солоноватая. Лучше нанять верблюдов, токмо дорого просят. Едешь по песку, потом будет перевоз через Сырдарью, именуемый Чиркайлы, чрез пять рукавов Кувандарьи. Ну, там и Бухара. Град немалый, обнесен земляной стеной с воротами. Избы земляные, но бусурманские церкви из камня, а купола золоченые. Бани даже для простого народа выстроены роскошно! Только топят слабо, с нашими черными баньками не сравнить. Ну и чарку нельзя после баньки по христианскому обычаю. Бусурманская земля! От тамошнего султана поставлены люди, которые в дома входят и разыскивают, нет ли питья, кроме воды и кумыса. Ежели найдут вино, разбивают посудину и порют кнутом на базаре.
– Неужто ты не выпивал после баньки? – изумился кормщик.
– Выпивал, и вина ни разу у меня не нашли. Вот только запах из уст унюхали, и пришлось мне коротко с ихним кнутом познакомиться, – хохотнул Петр Албычев.
– Русские купчишки приезжают туда? – осведомился Иван Желябужский.
– Ездят из Астрахани. Торгуют красной кожей, бараньими шкурами, деревянной посудой. Персияне привозят краски, шерсть, аргамаки. Индийские купцы меняют рабов на русские товары. Из Китая приходят караваны, когда у Бухары нет войны с Ташкентом. До Китая девять месяцев пути через перевалы, но в Чинском государстве не был, врать не буду.
Краше благородной Бухары, по словам Петра Албычева, была златокипящая Мангазея на мангазейском морском ходу. Об этом граде он рассказывал с упоением. Летом там был день без ночи, а зимою ночь без дня.
– Два месяца солнца не видать. Токмо нет в нем нужды! Летом приплывают в Мангазею торговые и промышленные люди, разбредаются по тундре на промыслы. Зимой возвращаются с богатой добычей на веселую гулянку. Самое притонное место есть златокипящая Мангазея. Зачем там солнце?
Он так живописал привольную жизнь в тундре под яркими всполохами северного сияния, раздирающими черное небо, что младший из Желябужских слушал его часами. Сын боярский частенько беседовал с братьями. С бабушкой тоже водил разговоры, даже с теткой, прихорашивавшейся перед его появлением, перебрасывался прибаутками. А вот с Марьей не заговорил ни разу, чем вызывал ее досаду. Но они все же поговорили, а произошло это после того, как суда выплыли из Туры в Тобол.
Величавая река несла свои холодные воды мимо низменных заболоченных берегов. Марья сидела у борта дощаника, глядя на болото, из которого торчал частокол мертвых сухих деревьев. Вдруг она услышала громкий крик:
– Пади!
Так, бывало, кричали царские стольники, сопровождавшие царицу на ночное богомолье. Помахивая плетьми, неслись они на горячих скакунах вдоль темных улиц, и редкие прохожие падали ниц, завидев царский возок, запряженный десятью могучими конями. Но то было давно, в прошлой жизни, оставшейся за Камнем. Зачем кричать здесь, на реке Тобол? Не успела Марья удивиться, как на нее навалилось что-то грузное и повалило на палубу. Оказавшись прижатой лицом к грубо отесанным доскам, Марья безуспешно пыталась освободиться.
– Татары! – послышался тревожный крик, сопровождавшийся резким свистом. Дощаник круто развернулся от берега. Затем раздался громкий выстрел из пищали, второй, третий. Марья потеряла им счет. Наконец, мертвая хватка, припечатавшая ее к доскам, ослабла. Девушка перевернулась на бок и увидела, как несколько казаков, стоявших на коленях у правого борта, палят из пищалей по прибрежным зарослям, а другие быстро заряжают пищали и передают их товарищам, поддерживая беспрерывную стрельбу. Со второго дощаника и с коча также непрерывно стреляли по берегу. Тобол заволокли клубы порохового дыма.