Страница:
Сергей Тепляков
Ацетоновые детки
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Утро в газете «Правда края» началось как всегда с планерки. У планерки в свою очередь были также традиции: в начале главный редактор зачитывал несколько анекдотов с последней страницы свежей «Комсомолки». Чаще всего анекдоты были с подтекстом, касавшимся редакторской семейной жизни, которая, судя по выбору анекдотов, была безрадостна. Вчера, например, он со значением прочитал «на супружеский долг опять набежала пеня!» и так посмотрел на всех, будто хотел, чтобы ему посочувствовали, ну или хотя бы задали вопрос, позволивший бы излить душу. Но редакционный народ уже давно привык к этому утреннему редакторскому легкому душевному стриптизу, да к тому же все знали, что рассказы редактора о его жизни короткими не бывают, а планерку хотелось бы уложить в полчаса.
Нынче редактор, видать, ничего не нашел в «Комсомолке» про семейную жизнь и поэтому прочитал:
– «Опилки и макулатуру в колбасу не кладут… – признался представитель колбасной промышленности. – Это слишком дорогое сырье!»
Все захохотали. Смеялись без верноподданности, по-разному – кто в голос, кто лишь усмехнулся, кто тут же шепотом завел с соседом разговор про легендарную советскую «колбасу за два двадцать».
– Ну ладно… – оборвал сам себя и других редактор. – Кто у нас дежурил?
Алексей Петрушкин поднял руку:
– Я!
– Два слова! Буквально два слова! – сказал редактор. Петрушкин заговорил – во сколько подписали номер, что в нем было хорошо, а что не очень (по обычной газетной традиции друг друга никто особо не ругал, ибо сегодня обругаешь ты, а завтра обругают тебя. Из-за этого как-то так выходило, что газета день ото дня получается одна краше другой).
– Номер крепкий, я бы даже сказал – ударный! – начал Петрушкин.
Бесчетнов усмехнулся на своем месте. Он сидел отдельно от остальных, на отшибе – когда-то давно, в первые дни работы в этой газете, ему не хватило места за общим столом, и он один сел у стены. Потом у него появились соседи – два-три человека обязательно отделялись от коллектива и усаживались рядом с Бесчетновым, даже если за столом были места – это был такой недорогой способ быть не как все. Вот и сейчас рядом с Бесчетновым сидел Валерий Ушаков, корреспондент отдела экономики. – один номер ударнее другого, а тиражи падают… – вполголоса сказал Бесчетнов Ушакову. Тот, усмехнувшись, кивнул. Оба они были старыми журналистами, помнившими еще те времена, когда выпуск газеты был совершенно завораживающим зрелищем сам по себе: в цехе стояли громадные линотипы, в которые с одной стороны в котел медленно опускались свинцовые «чушки», таявшие внутри от страшной, непредставимой, температуры, и каплями выливавшиеся на другую сторону, где из этого свинца получались горячие газетные строчки. В том же цеху стоял талер – станок, на котором верстались газетные полосы и делались первые оттиски газетных страниц. На талере всем распоряжался метранпаж, шилом выковыривавший из тесных колонок одни строчки и кулаком вколачивавший в колонку другие – не так уж и давно тот же Петрушкин, хорошо знавший французский язык, пояснил Бесчетнову, что это слово французское и означает примерно «хозяин страниц» или «распорядитель страниц» – мэтр-ан-паж. К талеру в молодые бесчетновские годы посылали новичков, так и говорили: «Сходи в типографию к Никодиму Иванычу Талеру, возьми у него ведро краски». Типография участвовала в заговоре – новичку говорили, что Талер «вот только что здесь был», «вот туда ушел», «велел подождать себя десять минут».
Теперь и талер, и метранпаж, и линотипы, и громадные ротационные машины высотой в два этажа – все осталось в прошлом. Хотя на компьютерах ошибки правились быстрее и фотографии получались куда лучше, чем когда-то из цинковых клише, но для Бесчетнова все производство газет как-то скукожилось, сжалось, не впечатляло, как прежде, двадцать лет назад. «и дело газетное измельчало, и газеты… – вдруг грустно подумал Бесчетнов. – Какие статьи мы зафигачивали в девяностые годы»…
– А чем порадует нас отдел новостей? – спросил редактор.
Бесчетнов (он был редактор отдела новостей) вскинул на него глаза и ответил, пожав плечами:
– Новостями. Сейчас позвоню ментам – наверняка ведь кто-нибудь кого-нибудь уже убил, чтобы нам было что поставить на первую полосу…
Все засмеялись, но как-то так, без огня – хуже, чем над редакторским анекдотом: подобные шутки нравились не каждому.
– Одними убийствами газету не спасешь… – сказал редактор. – Должны же быть и хорошие новости.
– И хорошие будут… – кивнул Бесчетнов.
После этого редактор принялся распределять свои поручения, одним из которых была поездка с губернатором на открытие какого-то завода. Услышав это, Валерий Ушаков попытался – Бесчетнов почувствовал это – как-то сжаться и стать незаметным. И это ему удалось.
– Петрушкин! – проговорил редактор. – вы не против прокатиться с губернатором?
– Езжай, Леха, там банкет будет! – под коллективный смех закричал кто-то из общего ряда, сидевшего у окна.
– Вот еще, икры я что ли не видел? – хмыкнул Петрушкин. – Извиняйте, Александр Федорович, но я с завтрашнего дня в отпуске, так что губернатор откроет завод как-нибудь без меня…
– Точно! – хлопнул себя редактор по лбу. – Вы же в отпуске! Кому же ехать?!
Он обвел планерку глазами.
– Ушаков! А слона-то я и не заметил! – воскликнул он.
Планерка захохотала – Ушаков имел рост под два метра и комплекцию такую, что термин «слон» был не так уж и неуместен.
– Вот блин… – досадливо пробормотал Ушаков и заговорил: – Но тогда, Александр Федорович, я не успею сдать материю про Горьковский рудник.
Торговаться – это была обычная манера Ушакова. Не то чтобы он был ленив – просто Ушаков по натуре своей был историк, краевед, и материалы по истории привлекали его куда больше. В отдел экономики много лет назад записали его потому, что только там была вакансия – да и экономики в те времена еще не было, так что не все ли равно. Но с тех пор экономика, какая-никакая, а появилась. Ушаков от экономических тем маялся и относился к ним как, должно быть, крепостной крестьянин относился к барщине.
Покончив с распределением заданий, редактор на миг задумался, нахмурился, словно вспоминая, не забыл ли чего, потом, видать, решил, что не забыл, и сказал:
– Ну все! Разбежались!
Планерка почти одновременно встала. Загрохотали стулья. Люди начали выбираться к выходу.
– Леха, а ты куда едешь-то? – кричал кто-то. – В Индию?
– Какая индия, ты что? – отвечал неведомо кому Петрушкин, пробираясь в толчее. – С нашими-то деньгами. Бюджетный отдых в пределах региона: машина, палатка, спальные мешки. Поедем в горы…
– В горы? Так ты же недавно там был, доехал до самой Монголии… – удивился Бесчетнов.
– Я-то был, а семья нет… – отвечал Петрушкин. – А у меня же мужики растут, пусть привыкают и отдыхать как мужики – дрова собирать, костер разводить, рыбу ловить. Да и Сибирь пусть посмотрят – какая она огромная и красивая…
«Мужики» – это были двое петрушкинских сыновей. Один нынче закончил первый класс, второму, помнил Бесчетнов, было чуть больше трех лет. На словах Петрушкин был циник и всякие «чуйства» отрицал. Но Бесчетнов давно раскусил товарища и знал, что своих сыновей и свою жену Петрушкин любит как квочка – до самозабвения.
– Завидую вам… – уже в коридоре сказала Петрушкину Наташа Зощенко, корреспондент. – Отпуск, путешествие…
Наташа, несмотря на все события своей жизни, была романтик. Бесчетнов глянул на нее и сердце его сжалось от любви, которая каждый раз удивляла его. «Проняло же меня на старости лет…» – подумал Бесчетнов, кокетничая сам с собой: ему было всего лишь за сорок. Глаза у Наташи при словах о путешествии стали мечтательные – будто она уже видела дальние страны. Петрушкин хмыкнул – ему было приятно. Он и сам в душе радовался – предвкушение дальней дороги всегда приводило его в легкое возбуждение.
– Леха, с тебя дембельский аккорд! Напиши две новости и можешь уматывать! – распорядился Бесчетнов.
Петрушкин хмыкнул.
– Да легко! – сказал он. – Я тебе и три напишу!
Нынче редактор, видать, ничего не нашел в «Комсомолке» про семейную жизнь и поэтому прочитал:
– «Опилки и макулатуру в колбасу не кладут… – признался представитель колбасной промышленности. – Это слишком дорогое сырье!»
Все захохотали. Смеялись без верноподданности, по-разному – кто в голос, кто лишь усмехнулся, кто тут же шепотом завел с соседом разговор про легендарную советскую «колбасу за два двадцать».
– Ну ладно… – оборвал сам себя и других редактор. – Кто у нас дежурил?
Алексей Петрушкин поднял руку:
– Я!
– Два слова! Буквально два слова! – сказал редактор. Петрушкин заговорил – во сколько подписали номер, что в нем было хорошо, а что не очень (по обычной газетной традиции друг друга никто особо не ругал, ибо сегодня обругаешь ты, а завтра обругают тебя. Из-за этого как-то так выходило, что газета день ото дня получается одна краше другой).
– Номер крепкий, я бы даже сказал – ударный! – начал Петрушкин.
Бесчетнов усмехнулся на своем месте. Он сидел отдельно от остальных, на отшибе – когда-то давно, в первые дни работы в этой газете, ему не хватило места за общим столом, и он один сел у стены. Потом у него появились соседи – два-три человека обязательно отделялись от коллектива и усаживались рядом с Бесчетновым, даже если за столом были места – это был такой недорогой способ быть не как все. Вот и сейчас рядом с Бесчетновым сидел Валерий Ушаков, корреспондент отдела экономики. – один номер ударнее другого, а тиражи падают… – вполголоса сказал Бесчетнов Ушакову. Тот, усмехнувшись, кивнул. Оба они были старыми журналистами, помнившими еще те времена, когда выпуск газеты был совершенно завораживающим зрелищем сам по себе: в цехе стояли громадные линотипы, в которые с одной стороны в котел медленно опускались свинцовые «чушки», таявшие внутри от страшной, непредставимой, температуры, и каплями выливавшиеся на другую сторону, где из этого свинца получались горячие газетные строчки. В том же цеху стоял талер – станок, на котором верстались газетные полосы и делались первые оттиски газетных страниц. На талере всем распоряжался метранпаж, шилом выковыривавший из тесных колонок одни строчки и кулаком вколачивавший в колонку другие – не так уж и давно тот же Петрушкин, хорошо знавший французский язык, пояснил Бесчетнову, что это слово французское и означает примерно «хозяин страниц» или «распорядитель страниц» – мэтр-ан-паж. К талеру в молодые бесчетновские годы посылали новичков, так и говорили: «Сходи в типографию к Никодиму Иванычу Талеру, возьми у него ведро краски». Типография участвовала в заговоре – новичку говорили, что Талер «вот только что здесь был», «вот туда ушел», «велел подождать себя десять минут».
Теперь и талер, и метранпаж, и линотипы, и громадные ротационные машины высотой в два этажа – все осталось в прошлом. Хотя на компьютерах ошибки правились быстрее и фотографии получались куда лучше, чем когда-то из цинковых клише, но для Бесчетнова все производство газет как-то скукожилось, сжалось, не впечатляло, как прежде, двадцать лет назад. «и дело газетное измельчало, и газеты… – вдруг грустно подумал Бесчетнов. – Какие статьи мы зафигачивали в девяностые годы»…
– А чем порадует нас отдел новостей? – спросил редактор.
Бесчетнов (он был редактор отдела новостей) вскинул на него глаза и ответил, пожав плечами:
– Новостями. Сейчас позвоню ментам – наверняка ведь кто-нибудь кого-нибудь уже убил, чтобы нам было что поставить на первую полосу…
Все засмеялись, но как-то так, без огня – хуже, чем над редакторским анекдотом: подобные шутки нравились не каждому.
– Одними убийствами газету не спасешь… – сказал редактор. – Должны же быть и хорошие новости.
– И хорошие будут… – кивнул Бесчетнов.
После этого редактор принялся распределять свои поручения, одним из которых была поездка с губернатором на открытие какого-то завода. Услышав это, Валерий Ушаков попытался – Бесчетнов почувствовал это – как-то сжаться и стать незаметным. И это ему удалось.
– Петрушкин! – проговорил редактор. – вы не против прокатиться с губернатором?
– Езжай, Леха, там банкет будет! – под коллективный смех закричал кто-то из общего ряда, сидевшего у окна.
– Вот еще, икры я что ли не видел? – хмыкнул Петрушкин. – Извиняйте, Александр Федорович, но я с завтрашнего дня в отпуске, так что губернатор откроет завод как-нибудь без меня…
– Точно! – хлопнул себя редактор по лбу. – Вы же в отпуске! Кому же ехать?!
Он обвел планерку глазами.
– Ушаков! А слона-то я и не заметил! – воскликнул он.
Планерка захохотала – Ушаков имел рост под два метра и комплекцию такую, что термин «слон» был не так уж и неуместен.
– Вот блин… – досадливо пробормотал Ушаков и заговорил: – Но тогда, Александр Федорович, я не успею сдать материю про Горьковский рудник.
Торговаться – это была обычная манера Ушакова. Не то чтобы он был ленив – просто Ушаков по натуре своей был историк, краевед, и материалы по истории привлекали его куда больше. В отдел экономики много лет назад записали его потому, что только там была вакансия – да и экономики в те времена еще не было, так что не все ли равно. Но с тех пор экономика, какая-никакая, а появилась. Ушаков от экономических тем маялся и относился к ним как, должно быть, крепостной крестьянин относился к барщине.
Покончив с распределением заданий, редактор на миг задумался, нахмурился, словно вспоминая, не забыл ли чего, потом, видать, решил, что не забыл, и сказал:
– Ну все! Разбежались!
Планерка почти одновременно встала. Загрохотали стулья. Люди начали выбираться к выходу.
– Леха, а ты куда едешь-то? – кричал кто-то. – В Индию?
– Какая индия, ты что? – отвечал неведомо кому Петрушкин, пробираясь в толчее. – С нашими-то деньгами. Бюджетный отдых в пределах региона: машина, палатка, спальные мешки. Поедем в горы…
– В горы? Так ты же недавно там был, доехал до самой Монголии… – удивился Бесчетнов.
– Я-то был, а семья нет… – отвечал Петрушкин. – А у меня же мужики растут, пусть привыкают и отдыхать как мужики – дрова собирать, костер разводить, рыбу ловить. Да и Сибирь пусть посмотрят – какая она огромная и красивая…
«Мужики» – это были двое петрушкинских сыновей. Один нынче закончил первый класс, второму, помнил Бесчетнов, было чуть больше трех лет. На словах Петрушкин был циник и всякие «чуйства» отрицал. Но Бесчетнов давно раскусил товарища и знал, что своих сыновей и свою жену Петрушкин любит как квочка – до самозабвения.
– Завидую вам… – уже в коридоре сказала Петрушкину Наташа Зощенко, корреспондент. – Отпуск, путешествие…
Наташа, несмотря на все события своей жизни, была романтик. Бесчетнов глянул на нее и сердце его сжалось от любви, которая каждый раз удивляла его. «Проняло же меня на старости лет…» – подумал Бесчетнов, кокетничая сам с собой: ему было всего лишь за сорок. Глаза у Наташи при словах о путешествии стали мечтательные – будто она уже видела дальние страны. Петрушкин хмыкнул – ему было приятно. Он и сам в душе радовался – предвкушение дальней дороги всегда приводило его в легкое возбуждение.
– Леха, с тебя дембельский аккорд! Напиши две новости и можешь уматывать! – распорядился Бесчетнов.
Петрушкин хмыкнул.
– Да легко! – сказал он. – Я тебе и три напишу!
Глава 2
Было около двух часов дня, когда Петрушкин вырвался из редакции. Как обычно, дела заедали – к двум новостям прибавилась какая-то текучка, кто-то то и дело звонил по телефону и набивался встретиться, требуя провести журналистское расследование и суля историю, которая взорвет мир (правда, при расспросе такие истории оказывались чаще всего или о ямах на дороге или о какой-нибудь нелегальной свалке).
Выйдя из дома печати, Петрушкин уселся в машину. Это была темно-синяя «японка», большая, семейная, имевшая неплохой вид. Знатоки, правда, с первого взгляда определили бы, что машине уже немало лет, а по газовому баллону под днищем поняли бы, что машина переделана на газ, а это уже – последний этап автомобильной судьбы. Но Петрушкину машина нравилась: в ней помещалась со всем скарбом вся его семья, и даже еще оставалось место – над этим они с женой неопределенно пошучивали.
Алексею Петрушкину было тридцать пять лет. У него было вытянутое книзу лицо без особой красоты, с внимательными глазами. Смотрел Петрушкин обычно вприщур, словно примеривался, прицеливался, это был уже почти рефлекс, отчасти исходивший из петрушкинского спортивного прошлого – Алексей много занимался всяким спортом, особенно карате, к которому его приохотил отец, занимавшийся этим видом единоборств еще с тех пор, когда за карате сажали в тюрьму. Худощавость Петрушкина была обманчива и немало разных хулиганов попались на эту обманку. Под одеждой Петрушкин был мускулист. В бою он реагировал мгновенно, бил тяжело, чтобы один раз. От Петрушкина исходила особая уверенность – при первом знакомстве она настораживала мужчин и завораживала женщин.
Петрушкин ехал в цветочный магазин – сегодня было 1 августа, день, когда уже не так уж мало лет назад он познакомился со своей будущей женой. Петрушкин с улыбкой вспомнил, как он шел по проспекту, как его взгляд остановился на девушке, проходящей мимо с лицом совершенно счастливого человека. Петрушкин по инерции прошел дальше, потом спохватился, и, поспешно сделав по другой дорожке круг, снова пошел этой девушке навстречу, с некоторой досадой подумав, что – вот черт!
– Оделся в джинсы и какую-то дурацкую майку!
– Отчего человек может быть так счастлив? – спросил он ее.
Она остановилась и посмотрела на него снизу вверх своими огромными карими глазами.
– Я поступила! – восторженно ответила она. – Я поступила!
Оказалось, в этот день ее зачислили на первый курс местного иняза. Петрушкина удивило, что она поступила на не очень-то модный французский – он тоже учил французский и в школе, и потом в университете. Это был какой-то знак. Да в общем-то все было знак – и то, что он встретил ее, и то что сделал круг, и то, что она совершенно не обратила внимания на его майку, остановилась и заговорила с ним, будто с одноклассником.
Ей было семнадцать лет. Ее звали Алина. Родители Петрушкина встретились много лет назад и жили без скандалов – он был воспитан, что вот такой и бывает семья. Судьба пускала в него свои костяные стрелы, но они отскакивали от брони, которой защитила Петрушкина жизнь, прожитая в родительской любви. Петрушкин в общем-то считал, что иначе не бывает, истории про несчастливые семьи слушал с удивлением. «Зачем люди живут вместе без любви?» – думал он, зная, что сам на такое не способен.
То лето они провели вместе, а потом Петрушкин уехал в Москву – он учился на журфаке МГУ Может, какие-то журналистские дали и расстилались перед ним, но Петрушкин знал, что журавль уже у него в руке, и по окончании университета, удивив многих, приехал в родной город и поступил на работу в «Правду края».
Бесчетнов, узнав, что этот парень – выпускник главного журфака страны, спросил его однажды, чего же не остался в столице. «Жена доучивается здесь, и пусть заканчивает со своими… – ответил тогда Петрушкин. – А мое дело работать, семью кормить. А захотим – уехать еще не поздно».
К тому времени у них с Алиной уже был Данил, которому нынче было семь лет и который сейчас закончил первый класс. Второму сыну Петрушкиных было три с половиной. Хоть и детсадовец, а уже ходил с отцом и старшим братом в спортзал, имел свое маленькое кимоно и делал те движения, на какие хватало его детских силенок. Дома братья бились друг с другом на пластмассовых мечах, недавно подаренных отцом. Бились азартно, но без злобы – Петрушкин и сам был воспитан так, что других надо защищать, и детям это, сам не понимая и не замечая, как передал.
Петрушкин, особенно с тех пор, как родился младший, Аким, все думал – что же такое воспитание, что это – воспитывать? Вспоминая, он понимал, что отец с матерью не говорили ему речей, и специальных разговоров на тему, что такое хорошо, а что такое плохо, не было или почти не было. «А поди ж ты – вроде нормальный получился из меня человек…» – чуть насмешливо думал Петрушкин сам о себе. Отец когда-то давно, при самом начале петрушкинского интереса к журналистике, сказал ему, что главное назначение журналиста в России – заступаться за людей. Эта мысль захватила Петрушкина, в этом было что-то и от трех богатырей, и от героев-панфиловцев. Отец прожил жизнь так, что его знал весь край и даже в самых дальних селах то и дело кто-то здоровался с ним. Уже много лет отец был в крае собкором главного информационного агентства страны – а это был немалый чин. В советские времена к этому чину прилагалась машина, квартира с кабинетом и много чего еще, но уже давно льготы сошли на нет, остались одни обязанности.
Отец не сожалел об этом, и это тоже был урок.
Петрушкин по долгим размышлениям понял, что главное воспитание – жить правильно. Родительская жизнь – главный урок и главное домашнее задание. Поняв это, он старался, чтобы дети в доме ничего, кроме любви, не видели. Намеченное путешествие было частью правильной жизни: дети должны знать, что есть мир и за пределами квартиры, должны с малых лет приучиться к простору настоящей жизни.
Выйдя из дома печати, Петрушкин уселся в машину. Это была темно-синяя «японка», большая, семейная, имевшая неплохой вид. Знатоки, правда, с первого взгляда определили бы, что машине уже немало лет, а по газовому баллону под днищем поняли бы, что машина переделана на газ, а это уже – последний этап автомобильной судьбы. Но Петрушкину машина нравилась: в ней помещалась со всем скарбом вся его семья, и даже еще оставалось место – над этим они с женой неопределенно пошучивали.
Алексею Петрушкину было тридцать пять лет. У него было вытянутое книзу лицо без особой красоты, с внимательными глазами. Смотрел Петрушкин обычно вприщур, словно примеривался, прицеливался, это был уже почти рефлекс, отчасти исходивший из петрушкинского спортивного прошлого – Алексей много занимался всяким спортом, особенно карате, к которому его приохотил отец, занимавшийся этим видом единоборств еще с тех пор, когда за карате сажали в тюрьму. Худощавость Петрушкина была обманчива и немало разных хулиганов попались на эту обманку. Под одеждой Петрушкин был мускулист. В бою он реагировал мгновенно, бил тяжело, чтобы один раз. От Петрушкина исходила особая уверенность – при первом знакомстве она настораживала мужчин и завораживала женщин.
Петрушкин ехал в цветочный магазин – сегодня было 1 августа, день, когда уже не так уж мало лет назад он познакомился со своей будущей женой. Петрушкин с улыбкой вспомнил, как он шел по проспекту, как его взгляд остановился на девушке, проходящей мимо с лицом совершенно счастливого человека. Петрушкин по инерции прошел дальше, потом спохватился, и, поспешно сделав по другой дорожке круг, снова пошел этой девушке навстречу, с некоторой досадой подумав, что – вот черт!
– Оделся в джинсы и какую-то дурацкую майку!
– Отчего человек может быть так счастлив? – спросил он ее.
Она остановилась и посмотрела на него снизу вверх своими огромными карими глазами.
– Я поступила! – восторженно ответила она. – Я поступила!
Оказалось, в этот день ее зачислили на первый курс местного иняза. Петрушкина удивило, что она поступила на не очень-то модный французский – он тоже учил французский и в школе, и потом в университете. Это был какой-то знак. Да в общем-то все было знак – и то, что он встретил ее, и то что сделал круг, и то, что она совершенно не обратила внимания на его майку, остановилась и заговорила с ним, будто с одноклассником.
Ей было семнадцать лет. Ее звали Алина. Родители Петрушкина встретились много лет назад и жили без скандалов – он был воспитан, что вот такой и бывает семья. Судьба пускала в него свои костяные стрелы, но они отскакивали от брони, которой защитила Петрушкина жизнь, прожитая в родительской любви. Петрушкин в общем-то считал, что иначе не бывает, истории про несчастливые семьи слушал с удивлением. «Зачем люди живут вместе без любви?» – думал он, зная, что сам на такое не способен.
То лето они провели вместе, а потом Петрушкин уехал в Москву – он учился на журфаке МГУ Может, какие-то журналистские дали и расстилались перед ним, но Петрушкин знал, что журавль уже у него в руке, и по окончании университета, удивив многих, приехал в родной город и поступил на работу в «Правду края».
Бесчетнов, узнав, что этот парень – выпускник главного журфака страны, спросил его однажды, чего же не остался в столице. «Жена доучивается здесь, и пусть заканчивает со своими… – ответил тогда Петрушкин. – А мое дело работать, семью кормить. А захотим – уехать еще не поздно».
К тому времени у них с Алиной уже был Данил, которому нынче было семь лет и который сейчас закончил первый класс. Второму сыну Петрушкиных было три с половиной. Хоть и детсадовец, а уже ходил с отцом и старшим братом в спортзал, имел свое маленькое кимоно и делал те движения, на какие хватало его детских силенок. Дома братья бились друг с другом на пластмассовых мечах, недавно подаренных отцом. Бились азартно, но без злобы – Петрушкин и сам был воспитан так, что других надо защищать, и детям это, сам не понимая и не замечая, как передал.
Петрушкин, особенно с тех пор, как родился младший, Аким, все думал – что же такое воспитание, что это – воспитывать? Вспоминая, он понимал, что отец с матерью не говорили ему речей, и специальных разговоров на тему, что такое хорошо, а что такое плохо, не было или почти не было. «А поди ж ты – вроде нормальный получился из меня человек…» – чуть насмешливо думал Петрушкин сам о себе. Отец когда-то давно, при самом начале петрушкинского интереса к журналистике, сказал ему, что главное назначение журналиста в России – заступаться за людей. Эта мысль захватила Петрушкина, в этом было что-то и от трех богатырей, и от героев-панфиловцев. Отец прожил жизнь так, что его знал весь край и даже в самых дальних селах то и дело кто-то здоровался с ним. Уже много лет отец был в крае собкором главного информационного агентства страны – а это был немалый чин. В советские времена к этому чину прилагалась машина, квартира с кабинетом и много чего еще, но уже давно льготы сошли на нет, остались одни обязанности.
Отец не сожалел об этом, и это тоже был урок.
Петрушкин по долгим размышлениям понял, что главное воспитание – жить правильно. Родительская жизнь – главный урок и главное домашнее задание. Поняв это, он старался, чтобы дети в доме ничего, кроме любви, не видели. Намеченное путешествие было частью правильной жизни: дети должны знать, что есть мир и за пределами квартиры, должны с малых лет приучиться к простору настоящей жизни.
Глава 3
Еще услышав звук ключа в замке, пацаны бросились встречать отца и, едва открыв дверь, он был уже облеплен ими.
– Папа! Папа! – восторженно кричали они, будто не видели его как минимум месяц, повисли у него на ногах и он, улыбаясь, так пошел с ними, хохочущими, вперед, навстречу жене. Они поцеловались. Он отдал ей цветы.
– Это тебе от всего нашего мужского коллектива! Спасибо, что ты есть! – торжественно, но с улыбкой, сказал Петрушкин. – Ура, пацаны!
– Ура! – завопили сыновья, не очень при этом понимавшие, что за праздник у родителей, но радуясь любому поводу покричать «ура!».
Алина смотрела на Петрушкина повлажневшими глазами.
– Надо же… не забыл… – сказала она, хоть и понимала, что он не мог такое забыть.
– Вот еще… – ответил он.
– Смотри, Нина нам смс прислала… – показала Алина ему свой телефон: – «Поздравляю со знакомством! Спасибо, что вы есть!». Это ты у нее текст переписал?
Нина была ее подруга еще с институтских времен.
– Нет, это она у меня… – отшутился Петрушкин. – Ишь, и она помнит…
– Ну, а почему бы нет? – ответила жена. – Все же лучшая подруга. Она про нас все знает.
– Прямо все? – хитро спросил Петрушкин. – И про двадцатое августа тоже?
Алина, уходившая уже было на кухню, лукаво оглянулась на него.
– Нуууу… – протянула она.
– Ого! – со значением сказал Петрушкин. Двадцатого августа у них все произошло в первый раз. – То есть, ты сразу же выступила перед ней с отчетом?!
– Ну, а куда было деваться? Да мне к тому же и хотелось с кем-то об этом поговорить… – засмеялась жена. – Не с мамой же говорить о том, что я стала женщиной…
У нее покраснели скулы. Петрушкин почувствовал в груди жар. Они посмотрели друг другу в глаза, и жена вздохнула, указывая глазами на детей. Петрушкин, улыбаясь, пожал плечами: «ну да, ждем вечера»…
Алина ушла. Петрушкин посмотрел ей вслед. Она как-то сказала ему, что одно из значений ее имени – благородная. Петрушкин давно считал, что еще и имя воспитывает человека. С Алиной так и было – она ходила так, как сейчас ходят редкие женщины: без суеты, спокойно и гордо. Удивительное достоинство было в ее жестах. Петрушкин еще раз позавидовал сам себе.
– Папа! Папа! – снова завопили пацаны, кое-как пережидавшие родительские телячьи нежности.
– Сейчас, ребята. Продукты на кухню отнесу и весь ваш… – ответил Петрушкин.
Не то чтобы Петрушкины планировали большую семью – сама жизнь будто подталкивала их к этому. Когда родился Данил, та же Нина послала на радио поздравление, только имя новорожденного указала Аким. Она это, конечно, не сама придумала – Петрушкины обсуждали для первенца несколько имен, пока не остановились на Даниле. Но когда их поздравили с Акимом, решено было, что это – знак, что это Нина не ошиблась, а просто поторопилась.
Аким родился на седьмом году их совместной жизни. «другие в это время разводятся, а мы детей рожаем!» – гордо говорил об этом Петрушкин. Он признавался сам себе, что к рождению Акима был готов больше. С Данилом он был еще пацан – терялся, делал не то и не так. За Акима он взялся с рождения, да так, что первым словом мальчишки было «папа». Аким рос ласковым, таким, что захватывало дух. Вот и сейчас он прижался к отцу головой. Петрушкин наклонился, и Аким поцеловал его.
– Ты – рожица, а я – мордашка! – восторженно проговорил Аким. Петрушкин усмехнулся – это была любимая Акимова дразнилка. – Нет, я – рожица, а ты – мордашка!
С этим словами Аким отлепился от отцовской ноги, сорвался с места и бросился в детскую комнату, крича:
– А я первый! Я первый!
Данил тут же рванул следом.
Петрушкин пошел на кухню.
– Что купил? – спросила Алина.
– Все по вашему списку, мадам… – ответил Петрушкин. – Ну и кое-что сверху…
При этих словах он достал из пакета бутылку красного вина.
– Хм… – хитро посмотрела на него Алина.
– А чего ж… – сказал он. – У нас сегодня дата. Можем себе позволить.
– Решил подпоить слабую женщину? – поддразнила его жена.
– Вот еще… Когда это я тебя подпаивал? – ответил Петрушкин. – Все было на трезвую голову!
– На трезвую – это да… – ответила, улыбаясь, Алина. – Но туману в моей голове было… Ты же какие песни пел, а?
– Да обычные… – ответил Петрушкин. – никакого спецрепертуара я на тебе не испытывал.
– Ну не знаю… – ответила Алина, подходя к нему, кладя руку ему на грудь и запуская ногти ему в грудь, как кошка запускает в ковер когти.
– Ого! – сказал Петрушкин. – Какая огненная страсть! Вулкан!
– А то! – ответила Алина. Глаза ее блестели.
– Дааа… – усмехнулся Петрушкин. – Как же мы будем обходиться в путешествии?
– А вот это вопрос, командор… – поддержала Алина. – Это очень серьезный вопрос!
– Ладно… – Петрушкин посмотрел на нее смеющимися глазами – только дома и были у него такие глаза. – Будем действовать по обстоятельствам…
– Папа! Папа! – восторженно кричали они, будто не видели его как минимум месяц, повисли у него на ногах и он, улыбаясь, так пошел с ними, хохочущими, вперед, навстречу жене. Они поцеловались. Он отдал ей цветы.
– Это тебе от всего нашего мужского коллектива! Спасибо, что ты есть! – торжественно, но с улыбкой, сказал Петрушкин. – Ура, пацаны!
– Ура! – завопили сыновья, не очень при этом понимавшие, что за праздник у родителей, но радуясь любому поводу покричать «ура!».
Алина смотрела на Петрушкина повлажневшими глазами.
– Надо же… не забыл… – сказала она, хоть и понимала, что он не мог такое забыть.
– Вот еще… – ответил он.
– Смотри, Нина нам смс прислала… – показала Алина ему свой телефон: – «Поздравляю со знакомством! Спасибо, что вы есть!». Это ты у нее текст переписал?
Нина была ее подруга еще с институтских времен.
– Нет, это она у меня… – отшутился Петрушкин. – Ишь, и она помнит…
– Ну, а почему бы нет? – ответила жена. – Все же лучшая подруга. Она про нас все знает.
– Прямо все? – хитро спросил Петрушкин. – И про двадцатое августа тоже?
Алина, уходившая уже было на кухню, лукаво оглянулась на него.
– Нуууу… – протянула она.
– Ого! – со значением сказал Петрушкин. Двадцатого августа у них все произошло в первый раз. – То есть, ты сразу же выступила перед ней с отчетом?!
– Ну, а куда было деваться? Да мне к тому же и хотелось с кем-то об этом поговорить… – засмеялась жена. – Не с мамой же говорить о том, что я стала женщиной…
У нее покраснели скулы. Петрушкин почувствовал в груди жар. Они посмотрели друг другу в глаза, и жена вздохнула, указывая глазами на детей. Петрушкин, улыбаясь, пожал плечами: «ну да, ждем вечера»…
Алина ушла. Петрушкин посмотрел ей вслед. Она как-то сказала ему, что одно из значений ее имени – благородная. Петрушкин давно считал, что еще и имя воспитывает человека. С Алиной так и было – она ходила так, как сейчас ходят редкие женщины: без суеты, спокойно и гордо. Удивительное достоинство было в ее жестах. Петрушкин еще раз позавидовал сам себе.
– Папа! Папа! – снова завопили пацаны, кое-как пережидавшие родительские телячьи нежности.
– Сейчас, ребята. Продукты на кухню отнесу и весь ваш… – ответил Петрушкин.
Не то чтобы Петрушкины планировали большую семью – сама жизнь будто подталкивала их к этому. Когда родился Данил, та же Нина послала на радио поздравление, только имя новорожденного указала Аким. Она это, конечно, не сама придумала – Петрушкины обсуждали для первенца несколько имен, пока не остановились на Даниле. Но когда их поздравили с Акимом, решено было, что это – знак, что это Нина не ошиблась, а просто поторопилась.
Аким родился на седьмом году их совместной жизни. «другие в это время разводятся, а мы детей рожаем!» – гордо говорил об этом Петрушкин. Он признавался сам себе, что к рождению Акима был готов больше. С Данилом он был еще пацан – терялся, делал не то и не так. За Акима он взялся с рождения, да так, что первым словом мальчишки было «папа». Аким рос ласковым, таким, что захватывало дух. Вот и сейчас он прижался к отцу головой. Петрушкин наклонился, и Аким поцеловал его.
– Ты – рожица, а я – мордашка! – восторженно проговорил Аким. Петрушкин усмехнулся – это была любимая Акимова дразнилка. – Нет, я – рожица, а ты – мордашка!
С этим словами Аким отлепился от отцовской ноги, сорвался с места и бросился в детскую комнату, крича:
– А я первый! Я первый!
Данил тут же рванул следом.
Петрушкин пошел на кухню.
– Что купил? – спросила Алина.
– Все по вашему списку, мадам… – ответил Петрушкин. – Ну и кое-что сверху…
При этих словах он достал из пакета бутылку красного вина.
– Хм… – хитро посмотрела на него Алина.
– А чего ж… – сказал он. – У нас сегодня дата. Можем себе позволить.
– Решил подпоить слабую женщину? – поддразнила его жена.
– Вот еще… Когда это я тебя подпаивал? – ответил Петрушкин. – Все было на трезвую голову!
– На трезвую – это да… – ответила, улыбаясь, Алина. – Но туману в моей голове было… Ты же какие песни пел, а?
– Да обычные… – ответил Петрушкин. – никакого спецрепертуара я на тебе не испытывал.
– Ну не знаю… – ответила Алина, подходя к нему, кладя руку ему на грудь и запуская ногти ему в грудь, как кошка запускает в ковер когти.
– Ого! – сказал Петрушкин. – Какая огненная страсть! Вулкан!
– А то! – ответила Алина. Глаза ее блестели.
– Дааа… – усмехнулся Петрушкин. – Как же мы будем обходиться в путешествии?
– А вот это вопрос, командор… – поддержала Алина. – Это очень серьезный вопрос!
– Ладно… – Петрушкин посмотрел на нее смеющимися глазами – только дома и были у него такие глаза. – Будем действовать по обстоятельствам…
Глава 4
… деревня Перуновка стояла по обе стороны трассы, между невысоких, поросших зеленой травой гор. Когда-то давно разные этнографы делали из названия деревни разные мудреные выводы, создавали теории – вот, мол, это следы присутствия в регионе древних славян. Смущало этнографов только то, что деревне явно не могло быть тысячу лет – в эти места люди пришли лет двести назад, а тогда какие древние славяне? Потом некий краевед докопался до первых, двухсотлетних, документов и выяснил, что прежде в названии деревеньки было на одну букву больше, но потом кто-то из писарчуков эту букву для благозвучия выкинул. У этнографов был конфуз.
Из местных жителей эту историю мало кто знал – этнографы в деревню больше не приезжали. Почему деревня называется именно так, никто особо не вникал – ну Перуновка и Перуновка. Гора рядом с деревней за свою удивительную форму (два округлых полушария) называлась местными Жопа – вот это да.
Пейзажи вокруг были такие, какие принято сравнивать с альпийскими, только местные об этом не знали – деревня уже давно почти сошла на нет, а у тех, кто еще здесь оставался, телевизоров по бедности или не было, или они по старости показывали плохо.
Тридцатидвухлетняя Марина Кулик из Перуновки была как раз в числе тех, у кого телевизора не было вовсе. Откуда бы ему взяться, если в доме четверо детей? На телевизор еще заработать надо, а вот дети появлялись у Марины словно сами собой. Отцы их растворялись в серной кислоте времени разными способами – первый, от которого у Марины был старший сын Тимур, например, помер. Он был таджик, обещал Марине, которой тогда было 16 лет, увезти ее в Таджикистан, но замешкался – начались девяностые, в Таджикистане одни таджики резали других, и все вместе резали русских. То ли от тоски, то ли от местных холодов, таджик в конце концов заболел и уже не выкарабкался.
Потом было еще трое «мужей», от одного из них у Марины осталась фамилия – Кулик, и от каждого – ребенок: Ашот десяти лет, восьмилетний Ахметка и Люда четырех лет. Марина каждый раз надеялась, что вот этот-то мужик вывезет телегу ее жизни из той грязи, в которую она вляпалась, но каждый раз выходило – надеялась зря. Да, может, и не надеялась, а только делала вид, что надеется, обманывала себя? Марина знала свои женские обязанности: в хате у нее было хоть бедно, но чисто, одежда у детишек, передававшаяся по наследству, заштопана и выстирана. В своем селе они не особо отличались от других. Но было с кем сравнивать – через деревню по трассе ехали в горы туристы, останавливались в Перуновке купить кто молока, кто овощей. Вылезавшие из больших блестящих машин молодые парни и девчонки смотрели на местных дикими глазами. Те, кто был постарше, смотрели иначе – сочувственно. Как-то раз, заметив такой взгляд, Марина и на себя, и на детей посмотрела чужими глазами и увидела свою нищету.
В тот вечер она стала сама не своя – лезли в голову всякие мысли. Вспомнилось детство, оказавшееся, она теперь понимала, лучшим временем в жизни. Летом была речка, зимой – лыжи, горки, снежки. Отец учил ее охоте – в этих местах все умели охотиться. Потом, с обнищанием, когда все стали по первобытному жить собирательством да охотой, зверье в округе повыбили, так что теперь и зайца добыть было нелегко.
Неплохо было и подростком – она нравилась мальчишкам, а потом начала нравиться и мужчинам. (она была крепконогая, с небольшой красивой грудью). Туристы и тогда ездили через их деревню – Марина ловила на себе взгляды взрослых мужиков, и однажды подружка объяснила ей, что при определенной ловкости можно без особых хлопот вкусно есть и сладко пить. Правда, за один такой обед ей пришлось заплатить своей девственностью, но к тому времени она уже не видела в этом особой беды.
Казалось, так будет всегда. Марина и недоучилась толком – просто перестала ходить в школу. Она думала, что деревня не для нее, тем более туристам Марина нравилась, и через одного они обещали на обратном пути забрать ее в город. Но как-то так выходило, что никто из обещавших на обратном пути не останавливался в Перуновке. А потом, в 16 лет, она родила – уже не от туриста, а от простого строителя: для туристов подросли другие марины. Вот так, в одночасье, стала она взрослым человеком.
В тот вечер, когда она задумалась о своей жизни, она поняла, что уже давно никто из туристов не смотрел на нее, а если и смотрел, то воспринимал как тетку. Она смотрела на свою деревню и видела, как сильно, по-стариковски, сдала деревня за последние годы: избы покосились, почернели. Никто уже не подкрашивал по весне наличники и ставни. Даже для этого нехитрого дела на душе должна быть радость – а ее не было.
В тот вечер она подумала, что единственная теперь ее надежда – старший сын Тимур. «вот вырастет Тимурка и вытащит нас всех… – подумала она. – или хоть чуток легче станет».
С этой мыслью она и жила. Казалось, ждать недолго: в прошлом году Тимур закончил девять классов и поехал в город учиться в ПТУ на водителя и комбайнера – водители и комбайнеры нужны во все, даже самые плохие, времена. Тимур присылал из города письма, по которым выходило, что все у него отлично и даже лучше: писал, например, что стал капитаном команды КВН и с директором училища настолько на короткой ноге, что тот сам возит его с учебы до общаги на своем серебристом «Мерседесе». Марина думала – разве так бывает? Но потом решила: все бывает, привалило и им немного счастья.
Однако что-то не заладилось у Тимура в городе – в конце зимы из ПТУ его отчислили за плохое поведение. Марина хотела было ехать в город ругаться, да – на какие шиши?! Но тут, слава Богу, началась весна – горы зацвели, лес ожил. Марине казалось – они выкрутятся.
Тем более, Тимура взял к себе на работу брат Марины Михаил Федотов, фермер, а по здешним меркам почти кулак. Михаил держал маралов, была у него разная техника – он и устраивал Тимура в ПТУ. Федотов поставил племяша сторожить трактора и машины. Марина думала, что мог бы и получше дать работу племяннику, но чувствовала, что отношение брата к Тимуру после истории с ПТУ изменилось, и поэтому решила, что надо радоваться и малому.
Вот и сегодня, во вторник 8 августа, с утра Михаил увез Тимура на стоянку, где был скот – коровы, маралы. За такие дежурства Михаил немного платил, да еще и Тимур привозил те продукты, которые не успевал на дежурстве съесть. Марина снова решила, что надо радоваться и малому, и пошла в дом.
Из местных жителей эту историю мало кто знал – этнографы в деревню больше не приезжали. Почему деревня называется именно так, никто особо не вникал – ну Перуновка и Перуновка. Гора рядом с деревней за свою удивительную форму (два округлых полушария) называлась местными Жопа – вот это да.
Пейзажи вокруг были такие, какие принято сравнивать с альпийскими, только местные об этом не знали – деревня уже давно почти сошла на нет, а у тех, кто еще здесь оставался, телевизоров по бедности или не было, или они по старости показывали плохо.
Тридцатидвухлетняя Марина Кулик из Перуновки была как раз в числе тех, у кого телевизора не было вовсе. Откуда бы ему взяться, если в доме четверо детей? На телевизор еще заработать надо, а вот дети появлялись у Марины словно сами собой. Отцы их растворялись в серной кислоте времени разными способами – первый, от которого у Марины был старший сын Тимур, например, помер. Он был таджик, обещал Марине, которой тогда было 16 лет, увезти ее в Таджикистан, но замешкался – начались девяностые, в Таджикистане одни таджики резали других, и все вместе резали русских. То ли от тоски, то ли от местных холодов, таджик в конце концов заболел и уже не выкарабкался.
Потом было еще трое «мужей», от одного из них у Марины осталась фамилия – Кулик, и от каждого – ребенок: Ашот десяти лет, восьмилетний Ахметка и Люда четырех лет. Марина каждый раз надеялась, что вот этот-то мужик вывезет телегу ее жизни из той грязи, в которую она вляпалась, но каждый раз выходило – надеялась зря. Да, может, и не надеялась, а только делала вид, что надеется, обманывала себя? Марина знала свои женские обязанности: в хате у нее было хоть бедно, но чисто, одежда у детишек, передававшаяся по наследству, заштопана и выстирана. В своем селе они не особо отличались от других. Но было с кем сравнивать – через деревню по трассе ехали в горы туристы, останавливались в Перуновке купить кто молока, кто овощей. Вылезавшие из больших блестящих машин молодые парни и девчонки смотрели на местных дикими глазами. Те, кто был постарше, смотрели иначе – сочувственно. Как-то раз, заметив такой взгляд, Марина и на себя, и на детей посмотрела чужими глазами и увидела свою нищету.
В тот вечер она стала сама не своя – лезли в голову всякие мысли. Вспомнилось детство, оказавшееся, она теперь понимала, лучшим временем в жизни. Летом была речка, зимой – лыжи, горки, снежки. Отец учил ее охоте – в этих местах все умели охотиться. Потом, с обнищанием, когда все стали по первобытному жить собирательством да охотой, зверье в округе повыбили, так что теперь и зайца добыть было нелегко.
Неплохо было и подростком – она нравилась мальчишкам, а потом начала нравиться и мужчинам. (она была крепконогая, с небольшой красивой грудью). Туристы и тогда ездили через их деревню – Марина ловила на себе взгляды взрослых мужиков, и однажды подружка объяснила ей, что при определенной ловкости можно без особых хлопот вкусно есть и сладко пить. Правда, за один такой обед ей пришлось заплатить своей девственностью, но к тому времени она уже не видела в этом особой беды.
Казалось, так будет всегда. Марина и недоучилась толком – просто перестала ходить в школу. Она думала, что деревня не для нее, тем более туристам Марина нравилась, и через одного они обещали на обратном пути забрать ее в город. Но как-то так выходило, что никто из обещавших на обратном пути не останавливался в Перуновке. А потом, в 16 лет, она родила – уже не от туриста, а от простого строителя: для туристов подросли другие марины. Вот так, в одночасье, стала она взрослым человеком.
В тот вечер, когда она задумалась о своей жизни, она поняла, что уже давно никто из туристов не смотрел на нее, а если и смотрел, то воспринимал как тетку. Она смотрела на свою деревню и видела, как сильно, по-стариковски, сдала деревня за последние годы: избы покосились, почернели. Никто уже не подкрашивал по весне наличники и ставни. Даже для этого нехитрого дела на душе должна быть радость – а ее не было.
В тот вечер она подумала, что единственная теперь ее надежда – старший сын Тимур. «вот вырастет Тимурка и вытащит нас всех… – подумала она. – или хоть чуток легче станет».
С этой мыслью она и жила. Казалось, ждать недолго: в прошлом году Тимур закончил девять классов и поехал в город учиться в ПТУ на водителя и комбайнера – водители и комбайнеры нужны во все, даже самые плохие, времена. Тимур присылал из города письма, по которым выходило, что все у него отлично и даже лучше: писал, например, что стал капитаном команды КВН и с директором училища настолько на короткой ноге, что тот сам возит его с учебы до общаги на своем серебристом «Мерседесе». Марина думала – разве так бывает? Но потом решила: все бывает, привалило и им немного счастья.
Однако что-то не заладилось у Тимура в городе – в конце зимы из ПТУ его отчислили за плохое поведение. Марина хотела было ехать в город ругаться, да – на какие шиши?! Но тут, слава Богу, началась весна – горы зацвели, лес ожил. Марине казалось – они выкрутятся.
Тем более, Тимура взял к себе на работу брат Марины Михаил Федотов, фермер, а по здешним меркам почти кулак. Михаил держал маралов, была у него разная техника – он и устраивал Тимура в ПТУ. Федотов поставил племяша сторожить трактора и машины. Марина думала, что мог бы и получше дать работу племяннику, но чувствовала, что отношение брата к Тимуру после истории с ПТУ изменилось, и поэтому решила, что надо радоваться и малому.
Вот и сегодня, во вторник 8 августа, с утра Михаил увез Тимура на стоянку, где был скот – коровы, маралы. За такие дежурства Михаил немного платил, да еще и Тимур привозил те продукты, которые не успевал на дежурстве съесть. Марина снова решила, что надо радоваться и малому, и пошла в дом.