Хоть и говорили в начале игры все, что в случае проигрыша печалиться не стоит (по нынешнему это звучало «не грузись»), мол «не корову проигрываем», однако сейчас чувство было тягостное. Дополнительно отравлял существование радостный гогот победителей, из которых Семен Каменев куражился больше всех.
   – А мы сейчас вот что сделаем! – кричал он. – Мы пинать будет только Игорю, Косте, и Левке. А они потом пускай сами Филипка своего наказывают!
   Алферовы и старший Каменев заржали еще громче.
   – Так, так, Сема! – прокричал Матвей Алферов, старший из братьев-налоговиков, высокий, плотный, круглоголовый, без шапки, с залакированной прической на косой пробор. – Дай-ка я начну! Напинаем налогоплательщиков!
   Хотя шутка, на вкус Филиппа, была так себе, но Каменевы захохотали.
   – Вот суки… – со вздохом негромко – только своим – сказал Фомин. – Наши задницами себе налоговые поблажки хотят купить Сема с Андрейкой…
   Алферов ударил, но поскользнулся, и мяч ушел в молоко.
   – О! Повезло! – довольно крякнул Варфоломеев и все четверо – в том числе и Филипп – тихо засмеялись этому небольшому, но приятному, подарку судьбы.
   – Откуда у тебя ноги-то растут?! – кричал тем временем Яков, младший из Алферовых, хоть и толстяк, но бойкий живчик, в игре катавшийся по полю колобком.
   – Откуда у всех, оттуда и у меня! – в сердцах ответил ему старший, переживая, что промазал.
   – Вот, смотри, как надо! – назидательно сказал Яков, поставил мяч на отметку и отошел для разбега.
   – Чует мое сердце, этот не промажет!
   – только и успел проговорить Фомин, как сзади раздался звук мощного удара и почти сразу Костя Варфоломеев подпрыгнул, держась за зад.
   – А, блин! Вы полегче! – кричал он. Победители ржали и хлопали друг друга по рукам на американский манер.
   – Жеребцы хреновы… – грустно сказал Фомин…
   …После футбола все вместе поехали в кафе, попить пива, обсудить игру – это тоже был ритуал. Из восьми предназначавшихся побежденным ударов в цель попали пять, чем довольны были обе стороны. Третьяков чувствовал себя немного виноватым – ему только раз попали мячом по заднице, да и то вскользь (бил Семен Каменев, а он, несмотря на свое бахвальство, футболист был еще тот). А вот Косте, кроме первого, досталось потом еще два раза. Еще две «плюхи» прилетели Фомину. Фадеева горькая чаша миновала, и это было объяснимо: Алферовы пожалели – все же брат, но и Каменевы постеснялись – все же брат Алферовых. Так уже бывало не раз. Фадеев по этому поводу не комплексовал – по окончании экзекуции он развел руками и сказал товарищам по несчастью: «Всюду блат!». Но лицо его не было веселым, наоборот, глаза его недобро и недовольно сверкнули, словно он думал – хоть такая польза от этого родства…
   Филипп знал историю Фадеева: пару лет назад тот позвонил Матвею с известием о том, что умирает отец, хочет проститься. Матвей, посовещавшись с Яковом, к отцу не поехал – они так и не могли простить того, что он ушел, бросив их с матерью, когда старшему было десять лет. Отец скоро умер, о чем братьев известил все тот же Лев. Вот так, слово за слово, звонок за звонком, он наладил какой-то контакт со старшими сыновьями своего отца. Филипп видел, что Матвей и Яков только терпят Льва и думал, что и Лев не может этого не замечать. Однако Фадеев никуда не пропадал, да тут еще затеялись играть в футбол и Фадеев пришелся кстати – иначе не получилось бы играть четыре на четыре. В конце концов к нему все привыкли. К тому же, он был музыкант, играл в ресторане – в этот ресторан и ездили пить пиво: для Фадеева там делали скидку.

4

   Разговоров, что по пути, в машинах, что уже в ресторане, только и было, что о выборах и о вчерашнем, в субботу прошедшем, митинге по поводу фальсификаций. В их небольшой компании разделились голоса – за «Единую Россию» были Алферовы (по работе) и Каменевы («а за кого еще голосовать?» – говорили они). Фомин был за ЛДПР (объяснял, что это единственный способ показать фигу), Варфоломеев проголосовал за эсеров, Филипп – за коммунистов. Фадеев с вызовом говорил, что не ходил на выборы и ходить не собирается. Теперь разделились и мнения по поводу митинга.
   – Американцы этим уродцам платят, они и протестуют! – сказал Матвей Алферов еще по дороге в ресторан. Он вместе с Яковом и Фадеевым ехал в машине Филиппа – Филипп пить не собирался, поэтому сел сегодня за руль.
   – То есть, никто нигде не ворует, кругом лепота и мы катаемся как сыр в масле? – поинтересовался Фадеев у брата с ехидцей в голосе. Матвей ехидцу почувствовал, повернулся к сидевшему сзади брату и наградил его уничтожающим взглядом.
   – Кто ворует – тех сажают! – веско сказал Матвей.
   – Ну вот тебя же не посадили! – поддел его Фадеев. Филипп чуть не поперхнулся – он все же не ожидал от Фадеева таких слов, всегда думал, что тот ходит перед старшими братьями на цыпочках, ждет подачек с барского стола. «Или уже понял, что не дождется?» – подумал вдруг Филипп, взглядывая в зеркало заднего вида, в которое видно было Фадеева. Тот сидел злой и бледный.
   – Ты полегче! – прикрикнул на него сидевший рядом Яков Алферов. – Мы люди государевы. Если бы не налоговая, учителя и врачи без денег сидеть будут.
   – А то они сейчас в деньгах купаются!
   – зло сказал Фадеев. – Не на учителей и врачей вы деньги из народа выколачиваете, а на ментов, на тюрьму, на судебных приставов да на армию. Чтобы, если что, было кому этот народ, в том числе врачей с учителями, по башке бить.
   – Вот ни хрена себе ты заговорил, Левушка! – всплеснул руками Матвей.
   – Народ! Какой народ? Ты где его видел – народ? У себя в кабаке?
   – Да я сам народ, Матвей… – ответил Фадеев. – Мы вот с тобой на той неделе зашли в книжный магазин – ты купил все, что там нового привезли, только чтобы продавщице пыль в глаза пустить. Ты ведь даже читать эти книжки не будешь! Ты не знаешь, куда деньги девать, а у меня бабка, соседка снизу, живет на хлебе и молоке. А пенсионерка, ветеран труда.
   – Значит, такого труда! Кто хорошо работал, у тех на жизнь хватает! – рубанул Матвей и уставился в окно. Как-то сник и Фадеев. Филипп не сомневался, что в книжном все было именно так – Матвей и при нем не раз проделывал этот трюк: то заказывал в кафе все меню – полностью, до зубочисток. То покупал на цветочном рынке все цветы. Филипп понял, что Алферов делает это для того, чтобы никто не мог подумать, будто у него на что-то не хватит денег.
   – А чего, Левушка, завидуешь? – вдруг поддел брата Яков. – Так учиться надо было. А не на гитарке трень-брень. Путин приказал – живите и наслаждайтесь! Вот мы живем и наслаждаемся! И за кого мы по-твоему должны голосовать?
   Фадеев зыркнул на него, хотел что-то сказать, но сдержался. В машине наступила тишина. Филипп, посмотрев пару раз в зеркало, пытался понять, с чего вдруг Фадеева так сегодня понесло, но так и не понял.
   «Об учителях и врачах государство думает, а кто бы обо мне подумал? Пять лет зарплата не растет, фирма не успевает налоги и платежи разные во всякие фонды платить…» – вздохнул про себя Филипп, но вслух ничего не сказал – ему сегодня не хотелось дискуссий.
   Однако, когда они подъехали к ресторану и, дождавшись остальных, вышли из машины, стало очевидно, что без дискуссии не обойтись: те, кто ехал во второй машине, тоже, оказалось, заспорили о выборах. Филипп, услышав это, поморщился, как от зубной боли.
   В ресторане, еле переждав официанта, все заспорили буквально стенка на стенку, с яростью, как не играли и в футбол. Каменевы и Алферовы бились за свое, остальные, объединившись, предъявляли им то за Путина, то за «Единую Россию».
   – Вот ты, Семен, все говоришь «проклятые девяностые!», «Ельцин вор»… – прищурив глаза, говорил Фомин. – А вот ответь – сколько у Ельцина дач было? А?
   – А чего это ты про дачи? – чувствуя подвох, насторожился Семен Каменев.
   – А того! – веско сказал Фомин. – У Путина сейчас по всей России не меньше десятка дворцов. Ради Ельцина горы в Горном Алтае не взрывали и дороги по миллиону рублей за квадратный метр не прокладывали. Он в этот дворец приедет-то раз в два-три года на пять дней. Пожил бы и в избушке – так нет! Цари так не относились к России, как он относится.
   – Мужики, давайте заключим пивное перемирие… – взмолился Яков Алферов.
   – Мы чего сегодня собрались? В футбол поиграть и пивка выпить. Отдохнуть, развеяться.
   Фомин сумрачно глянул на него, но ничего не сказал.
   Они – кто хотел – выпили по глотку. Беседа не клеилась. Если кто открывал рот, то лишь чтобы попросить соли там или салфеток. Первым то, что политики не миновать, признал Каменев.
   – А ты чего, Филя, на митинг-то ходил? – спросил он.
   – Ну как… – осторожно начал Филипп. – Интересно. Такие вещи творятся. Надо своими глазами видеть.
   – Какие – такие? – вскинулся Семен.
   – В 1991-м году тоже вон творилось. И что? Такую страну в унитаз спустили!
   – Семен, вот есть у тебя голова, так ты ею думай! – сказал Фомин. Он был здесь старше всех, поневоле его слушали внимательно. – Советский Союз помер бы в любом случае. Потому что экономическая модель была нежизнеспособная.
   – Скажете тоже, Игорь Сергеич! – проговорил Андрей Каменев. – Чего бы нежизнеспособная?! Семьдесят лет стояла страна.
   – А я знаю, что говорю… – ответил Фомин. – И ты бы меньше верил тому, что тебе из телевизора говорят. Какие семьдесят лет? Сначала была революция. Потом – гражданская война. Потом – восстанавливали страну после гражданской. Потом – готовились к новой войне. Потом опять воевали, и опять восстанавливали. И социализм строить взялись только в конце 50-х годов. А в середине 80-х уже жрать нечего было, карточки ввели. Нормальной жизни и тридцати лет не было. Что же это за великая страна? В СССР за товар не давали настоящую цену, и за труд не давали настоящую цену. А без этого экономики не бывает.
   – А вот что вы скажете про план Даллеса? – ехидно, словно вытащил джокера, поинтересовался Матвей Алферов.
   – Был ведь план? Затевала Америка против нас?
   – Вот и ты не смотри телевизор… – усмехнулся Фомин. – Или, если смотришь, думай: почему в меню именно эта лапша? Зайди с другой стороны. Вот у них была план Даллеса – а у нас, думаешь, этих планов не было? Мы во всех сколько-нибудь значимых странах кормили компартии, стоило кому-нибудь в Африке заявить, что они выбирают социалистический путь развития, как мы туда эшелонами и пароходами гнали продовольствие. Египту плотину построили за чеснок. Куба с нами рассчитывалась сомбреро – полный город был сомбреро, я сам пацаном в нем ходил. У нас были свои планы Даллеса, и не один. Но их сработал, а наши – нет. Почему? А все потому же: экономики у нас не было. Да и дух подвышибли.
   – Не, не говори, Игорь Сергеич… – начал Андрей Каменев. – В советские времена мы в хоккее и футболе были впереди планеты всей.
   – Ну да, на старом запале… – кивнул Фомин. – А сейчас – пшик. А почему? Мясо-то на человеке наверняка одинаковое. Почему в того же Гуса Хиддинка с корейцами получилось, а с нашими – нет? А потому что в поджилках слабы. Вот возьми англичан: у них характер и в большом, и в малом – они с Гитлером с 39-го года воевали, да еще нам посылали продуктовые посылки и оружием, и в футболе будут биться до последней секунды. В чем секрет?
   Фомин обвел всех взглядом и торжественно выговорил:
   – Душа обязана трудиться! Душа обязана трудиться! То есть, не только материя важна, но и дух! А у нас – и при Советской власти, и потом – решили, что без души можно и обойтись. Ан нет – опыт показывает, что дух первичен. Именно наш опыт, российский, показывает, что дух первичен. Дух, гордость, характер из русских вышибли, а без этого и страна не страна, и народ не народ, снизу доверху, от бомжей до миллиардеров. Ведь и миллиадерам их миллиарды характера не прибавляют.
   – Одному прибавили – он сейчас рукавички шьет! – сказал Семен Каменев, усмехаясь.
   – Вот-вот… – кивнул Фомин. – Как в детском саду – одного воспитательница поставила в угол, и все дети послушно стали есть манную кашу. Ну да, одних можно запугать, других купить, но страх проходит, а деньги – в конце концов, найдется тот, кто даст больше. Начальники наши отлично это понимают, пытаются запустить душу в человеке, нажимают на разные кнопочки – вот тот же патриотизм – но сами же этого и боятся: а ну как запустится на полную мощность? Это ж на каких пинках люди будут их гнать?
   – А ты против патриотизма? – спросил Андрей Каменев.
   – Такого, какой мне в руки суют – против! – кивнул Фомин. – Если родина моя, так дайте мне в ней прибраться. Я же в своей квартире расставляю мебель как хочу. И обои клею, какие мне нравятся. А тут – вроде и моя Россия, но только трогать ничего нельзя, вот как эти ребята из Кремля все расставили, так пусть и стоит.
   – Мало ли как тебе нравится! – сказал недовольно Семен Каменев. – А, может, мне по-другому нравится. И что тогда?
   – А тогда… – с удовольствием сказал явно ожидавший этого возражения Фомин, – договариваться будем! Демократия!
   – Наелись мы этой демократии досыта в Грозном в 1995 году! – веско сказал Иван Громов.
   – А чего хотели-то? – с любопытством спросил его не сдававшийся Фомин. – Семьдесят лет балду гонять, а потом чтоб на все готовенькое? Чтоб сразу – как в Швеции, почти коммунизм?
   Громов оторопело уставился на него.
   – Вот рос себе ребеночек… – заговорил Фомин. – Вырос, допустим, лет до тринадцати, а потом перестал. Впал, например, в летаргию. А его сверстники растут, заканчивают школу, поступают в институты, влюбляются, находят хорошую работу. А лет, допустим, через тридцать этот ребеночек проснулся. Смотрит на сверстников и завидует, ему хочется жить так же, как сверстники: с хорошей машиной, квартирой или домом, красивой женой или подружкой, с деньгами и приличной работой. Но для этого ему надо закончить школу, институт, научиться строить отношения с противоположным полом, сдать экзамены на права, освоить банковскую карту, и еще много чего – тысячи дел. Нормально – это признать: да, отстали мы, будем нагонять. И тогда, с некоторым отставанием, но этот ребеночек освоился бы, нашел свое место в мире. Но нам-то хочется все и сразу, безо всей этой фигни – школы, институты! Мы, как сказал Ленин, пойдем другим путем! В результате – ребеночка колбасит, он не слушает ни папу, ни маму, плюет на соседей, все наперекосяк. А главное, весь этот путь который мы проспали, все равно придется пройти. Не нам, так нашим детям. А ведь остальные за эти двадцать лет, пока мы куролесим, прошли еще часть пути. Так что еще вопрос, догоним ли мы их вообще, даже если вот прямо сейчас возьмемся за ум…
   Он замолчал. Тягостно молчали и остальные.
   – Как это у вас, Игорь Сергеич, все интересно выходит… – заговорил Андрей Каменев, надеявшийся увести разговор на более мирные темы.
   – Да так!.. – с довольным видом подтвердил Фомин. – Я думаю. Мозг нам всем даден, вот и пользуйтесь. Складывайте два и два. Правда, когда получается четыре, нужна еще смелость, чтобы признать, что это именно четыре. Решиться надо. А решительным в России срок дают…
   Каменев поморщился – разговор увести не удалось.
   – А у народа? А у народа есть эта смелость? – спросил Семен. Филипп не понял – то ли ему правда было это интересно, то ли, оттолкнувшись от этого, Семен затевал очередную каверзу.
   – Да кто знает… – пожал плечами Фомин. – Сказано в одной книжке: «Я нашел всех их пьяными, я не нашел никого из них жаждущим, и душа моя опечалилась за детей человеческих». Народ сейчас никому не верит. Хочет, чтобы было по-другому, а как – не знает. Без организации никакой политической борьбы не бывает, но у народа на все партии реакция отторжения. То, что 10 декабря было и в Москве, и у нас – это даже не Новгородское вече, а ведь и вече – это XIII век. Так что получается, что в России на сегодня отношения народа и государства отстали от остального мира на 800 лет.
   – Ну это вы, Игорь Сергеич, подзагнули! – крякнул Андрей Каменев.
   – Да и не нужен нам остальной мир! – воспрянул пребывавший до тех пор в прострации Яков Алферов, имевший несмотря на свои тридцать лет уже солидное пузцо и три лишних подбородка. – У нас свой путь – суверенная демократия.
   «Ну да, весь мир ходит на двух ногах, а мы из принципа давайте будем ходить на двух и еще опираясь рукой на землю… – подумал Филипп, и опять ничего не сказал. – Или – спиной вперед. Ничего, что хреново и медленно, главное – суверенно».
   – Чего, Филипп, усмехаешься? – заметил это Семен. – Ты нам вот что расскажи – как там на митинге-то? А то начал, да мы тебя перебили… Доллары-то когда раздавали – до начала или после окончания?
   – Ну, вот почему ты всегда так, а Семен?… – поморщился Филипп. – Почему в людей не веришь?
   – А чего в них верить-то? – удивленно уставился на него Семен, как-то даже выпучив глаза. – Шантрапа всякая, студенты и школьники, неформалы хреновы – это я в них должен верить?
   – Шантрапа эта на площади четыре часа стояла! – сказал Филипп. – А вот ты и на пять минут не пришел.
   – А мне что там делать? – опять недоуменно выпучил глаза Семен. – У меня все хорошо.
   Тут он вспомнил что-то и помрачнел. Филипп удивленно посмотрел на него и заметил, что помрачнел и Каменев-старший.
   – Чего это вы? – спросил он.
   – Да так… – ответил Андрей, исподлобья глядя на младшего брата. – Семен покупателю в морде двинул…
   – Ого! – воскликнули все, кое-кто даже захохотал (с облегчением – смена темы обрадовала).
   – Как это? – спросил Варфоломеев, до этого сидевший молчком.
   – А вот так… – ответил Андрей. – Пришел мужичок и начал кричать, что купил в нашем магазине форель с душком.
   – Ты не так рассказывай, ты рассказывай, как было! – вскинулся Семен. – Приперся какой-то хрен плюгавый, размахивает рыбиной, которой у нас отродясь быть не могло, и кричит, что купил ее у нас. Я ему и так, и эдак… Пойдемте в мой кабинет, поговорим… Есть ли у вас чек? Уверены ли вы, что купили у нас? Он никуда не уходит, стоит посреди магазина и горлопанит. И пришел ведь в самый жар – полный магазин народу. Покупатели уже начали на товар коситься и от самой кассы обратно на прилавки его относить.
   Семен умолк, вздохнул и уставился в стол.
   – И что? – с любопытством поинтересовался Филипп.
   – Да ничего! – бухнул Андрей Каменев. – Сема вспомнил морпеховскую молодость, заломил клиенту руку за спину и на виду у всего торгового зала отвел его в подсобку. Рыба, как выяснилось, все же не наша. Но это особого значения уже не имеет – неприятностями мы обеспечены лет на десять вперед!
   Хоть и жаль было Каменевых, но за столом все захохотали – пытаясь сдерживаться, но от этого еще сильнее, до слез. Матвей Алферов и вовсе хлопал рукой по столу и бормотал: «Вот объяснил! Вот объяснил!». Каменевы и сами – не плакать же теперь всю жизнь – посмеивались.
   – А откупиться? – спросил, придя в себя, Фомин. – Давайте я специально для этого деда привезу бочку такой икры, какой он никогда здесь не увидит.
   – Ну… – без энтузиазма пожал плечами Андрей. – Попробовать-то можно. Хотя дед принципиальный… И ведь с рыбой-то он сам что-то напутал! Или конкуренты подослали? Если бы не Сема, мы еще смогли бы ему что-то объяснить. Но теперь, боюсь, война до победного конца. Да и не дед ведь нас дрючить будет – полезут сейчас изо всех щелей с проверками…
   – А я всегда говорил, что я не торгаш! – вскинулся Семен (он не мог долго чувствовать себя виноватым). – Я солдат. Равняйсь, смирно, шагом марш! А вот это все – клиент всегда прав, а если не прав, то смотри пункт первый – не для меня.
   – Ну так шел бы в школу военруком! – в сердцах сказал Андрей.
   – Так военруков нет… – подсказал Фадеев.
   – Ну этим, как его… ОБЖ преподавать… – поправился Андрей.
   Все опять замолчали. «Какое-то грустное воскресенье получается…» – подумал Филипп. Эта же мысль, видимо, пришла в голову и остальным.
   – Кстати, Филя, а как там твоя книжка? – вдруг вспомнил Андрей Каменев.
   – Точно! – Семен Каменев был рад, что разговор не о нем. – Из Нобелевского комитета уже звонят?
   – Звонят. Но я сбрасываю. Решил: буду как Пастернак – откажусь! – отшутился Филипп (с Семеном надо было как теннисе – мгновенно реагировать на подачу, а то он начинал играть на добивание и его было не остановить). – А книжка – лежит дома штабелем. Продавать-то особо негде. В книжном магазине процент дерут да еще упрятали Бог знает на какую полку. Специально захочешь – не найдешь.
   – А ты давай ее к нам в магазин! – сказал вдруг Андрей. – Пока нас не прикрыли, продадим, поможем товарищу.
   Филипп пожал плечами – почему нет?
   После этого по предложению Фомина выпили за мир во всем мире. Потом Фомин же, при всем своем скептицизме очень чуткий, сказал: «Быть добру». Это был – все знали – старый казачий тост. Выпили и под него. Стало легче. Андрей Каменев вспомнил какую-то историю из чеченского прошлого. Потом Фадеев сказал: «Сейчас я вам сыграю», и спел красиво и грустно, так, как и не ждал никто от человека его внешности.
   Когда разъезжались вечером из ресторана, все опять были лучшие друзья, глядели друг на друга нежно и просили если вдруг что, звонить без всякого стеснения…

5

   Кулешовка была большая деревня, хоть и не райцентр. В советские времена здесь имелся кинотеатр, а еще кино крутили в клубе при элеваторе. Клуб деревенские мужики – бабам-то было не до клубов – любили больше: приходили сюда вечером и часами катали шары на старом перекосившемся бильярде, под картиной Исаака Бродского «Ленин в Смольном» – той самой, на которой Ленин пишет что-то, сидя за столом, а напротив него – пустое кресло в белом чехле. Папиросный дым в фойе клуба стоял коромыслом. Мужики посмеивались: «Курите в сторонку: мы-то отдыхаем, а Ильич, ты гляди, работает!». (Уже потом, через много лет, в газетах начали писать, что пустое кресло было пустым не всегда – сначала в нем будто бы сидел Сталин, но в разгар борьбы с «культом личности» его из картины вычистили. Но из тех мужиков, кто играл под Лениным в бильярд, мало кто про это узнал – одни уже и померли, а остальным было не до газет, такая пошла жизнь).
   Неподалеку от клуба был центр села (в обиходе так и говорили: «Иду в Центр»), с главной площадью, которую с трех сторон обступали руководящие учреждения, а с четвертой – Дом культуры, двухэтажный, современной (то есть, без излишеств) архитектуры, в стиле советского минимализма, зато с широким крыльцом, на котором в праздники, как на сцене, выступали местные самодеятельные артисты. При ДК имелся музей, созданный в 70-е годы стараниями местного учителя истории, который сам какое-то время этим музеем заведовал. Музей работал в прямом смысле через раз – во вторую и четвертую субботу месяца, и имел поначалу разделы дореволюционного быта (очень пригодились прялки и деревенские ткацкие станки), борьбы за Советскую власть (под стеклом лежали ржавые револьверы и берданка с выпадавшим затвором) и строительства социализма (тут материала было много – все же в селе был свой Герой Соцтруда, в музее имелся его фотопортрет и разные личные вещи). Присутствовал и краеведческий раздел – с чучелами местных птиц и животных, как везде. Но была и изюминка: в стеклянном гробу лежал скелет древнего человека, найденного археологами неподалеку от Кулешовки – учитель истории как-то вымолил его у археологов, чтоб не увозили в город.
   Потом учитель умер. Потом кончилась советская власть. Следующий директор музея был из молодых, с юмором – когда в августе 1991 года разогнали КПСС, он сообразил для потомков перенести в музей кабинет первого секретаря райкома – с длинным столом светлой полировки, графином, 50-томником Ленина и его же бюстом, и прочей партийной утварью, все как было. Обстановку перенесли. Но по тесноте вышло так, что в этом же помещении находился и стеклянный гроб древнего человека, глядя на кости которого наиболее остроумные посетители спрашивали, не есть ли это тот самый первый секретарь?
   Правда, нынче была зима и посетителей ждать не приходилось. Люба, вторая, кроме директора, сотрудница музея, молодая, но строгая, девушка (из тех, что не красавица, но смотреть приятно), составляла картотеку на старые монеты, которых в музее еще с советских времен было полно. Дело было не срочное, но сегодня как раз была вторая суббота месяца, 10 декабря, музей должен был быть открыт. Люба отперла его в десять утра, и теперь до трех надо было сидеть здесь. Еще дома она придумала, что сегодня займется монетами. Кроме простынных размеров царских банкнотов и керенок, имелось еще немало серебра – царского и советского, полтинники и рубли. Люба замечала, что деревенская ребятня, забегавшая в музей время от времени, уж очень косится на серебро. Нумизматическая витрина имела замок, но несерьезный. Люба поделилась опасениями с нынешним директором, старичком, местным лидером коммунистов (российская история уже успела дать круг), но тот сказал, что уж до царского серебра ему точно дела нет, хоть переплавьте его все на зубы. Люба вздохнула и решила для начала хотя бы переписать монеты – сколько да каких.
   Работа шла неспешно – торопиться-то некуда. Люба описывала внешний вид монет, номинал, особые приметы (на некоторых были царапины). Для интересу прикинула вес. Серебра выходило как минимум полкило. «Ого!» – усмехнулась Люба, держа монеты полными пригоршнями.