Страница:
– Они, мам, разные бывают, – уклонился Никита. – Белые в горах живут, под Таштаголом…
– Твоя-то что, с юга приехала?
– Почему ты так решила, мам?
– Больно загорелая. И волосы на солнце выгорели.
– Это не от солнца. Ей, наоборот, вредно излучение. У нее сразу базедова болезнь начинается. Ну это – щитовидка…
– Внук-то что молчит? Тоже мне здороваться первой? Или не научен?
В голосе воскресшего сына послышалась гордость:
– Он всему научен и смышленый! Только робеет…
– В школе еще учится?
Никита замялся:
– У нас там школы нету… Где мы живем. Ближняя так километров за полста будет.
– Интернаты есть!
– В интернате испортят парня. Да и не принято у нас детей в чужие руки отдавать.
– Что же он, необразованный совсем?
– Как сказать… Сам его учил, как мог. Да он сейчас больше меня знает. Документа только нет, свидетельства.
Парень обвыкся и, слегка осмелев, в свою очередь теперь с интересом разглядывал бабушку. А она, глядя на внука, вдруг с пронзительной ясностью уразумела наконец, что все это не блазнится, не чудится, и сам Никита вместе с семьей – реально существующие люди. Только очень уж непривычные, и все, что услышала в это утро, – невероятно, даже дико для сознания, однако вполне могло случиться.
Новоявленный внук по-любому не кажется призраком…
– Ну-ка, подойди ко мне, Родя, – позвала Софья Ивановна.
Он выступил из-за спины матери, сделал пару шагов вперед и неуверенно остановился, путаясь в полах длинного балахона и косясь на отца.
– Ближе подойди, – велел тот. – И поздоровайся, как учил.
– Здравствуй, бабушка, – нараспев произнес внук и сделал еще два шага. – Да просветлятся очи твои.
– Какой ты чудной и белый, – радостно произнесла Софья Ивановна, испытывая желание приласкать его, однако не посмела.
– Мы тебе подарки несли, – с сожалением признался Никита. – Грабители все отняли…
Однако его слепая жена Тея все-таки что-то видела и к их разговору прислушивалась, потому как вскинула тонкие свои руки, выпутала откуда-то из-под белых косм желтую гребенку и, приблизившись к свекровке, точным движением заколола ей волосы.
– Это тебе, мам, – добавил Никита. – От невестки. Все, что осталось… Ты ее носи всегда, мам, как куда из дому выходишь. Ни одна болезнь не пристанет. И недобрый глаз отведет.
Боязливой рукой Софья Ивановна сдернула гребенку, да чуть не выронила: на вид вроде бы пластмассовая, крашеная, но увесистая. И формы не обычной, с чеканенным узором по ободку – эдакий витый венок из каких-то цветов…
– Спасибо, – произнесла запоздало. – От сглазу помогает?
– Да говорят, – почему-то уклонился он.
Взявши гребенку, предмет вполне осязаемый, она еще более утвердилась, что перед ней и правда настоящие люди.
– Что же вы стоите-то? – спохватилась. – Присаживайтесь… Никитка, подай жене стул.
– Некогда нам гостить у тебя, мам, – заспешил тот. – Солнце встает, обратно нам пора. И так уж припоздали сильно…
– Вы что же, не останетесь? – обескуражилась она. – Заглянули и уйдете?
– Мам, тебе мы Радана оставить хотели, – вдруг заявил Никита. – С тем и пришли… То есть Родю.
– На лето?
– Да насовсем хотели…
– Это как – насовсем? Бросаете, что ли?
– Нужда заставляет, мама, – заговорил он виновато. – У нас там под Таштаголом… В общем, плохо ему, ослепнуть может. Да и учиться ему надо, диплом получить…
– Да что у вас там? Климат ему плохой? Условия?
– Нам ничего, а Роде не годится… Оставь у себя, мам. Твой внук же… Или против?
– Я-то бы не против, – растерялась она. – Да неожиданно как-то…
А сама подумала – вот уж теперь неоспоримая причина взять дармовую корову! Родя, видно, паренек болезненный, анемичный, ему парное молоко как раз на пользу и будет…
– Возьми Родю, мам. Он тебе по хозяйству помогать будет.
– Ладно уж, оставляйте. Только воспитывать буду, как знаю.
– Мы не против. Он парень послушный, скоро привыкнет.
– Ты-то сам согласен? – спросила Софья Ивановна и потрепала внука по тоненьким, молочным волосенкам.
– Документы бы ему надо выправить, – стал напирать Никита. – На нашу фамилию. И в школу отдать, чтоб свидетельство получил. Дальше он сам пойдет. Ему на горного инженера надо выучиться, как Глебу.
– Метрики оставишь, так выправлю, – ей вдруг стало нравиться столь нежданное обретение не только сына, но более внука. – Нынче паспорта с четырнадцати выдают, как раз.
– Нету метриков, мам…
– Как – нету? Украли?
– Украли, – обрадованно соврал он. – Ушкуйники все отобрали!
– А справку в милиции взял? Что был ограблен, заявил?
– Не ходили мы заявлять…
– Как так?!
– Нельзя милиции показываться, – нехотя признался Никита. – И так по пути люди видели, проводница на полустанке…
Только сейчас она сообразила, догадалась.
– Ты что же, скрываешься от властей?
– Скрываюсь…
Софья Ивановна руками всплеснула:
– Вот какой глупый! Да нет твоей вины! А ты семнадцать лет прячешься?..
– Есть, мам, – уверенно заявил он. – Я живой, а батя погиб. В том и вина. Ты дай нам одежду, переоденемся и уйдем. Поздно, солнце встает, у Теи опять обострение зоба начнется… Мне батино подойдет, жене что-нибудь женское. Свое или Веронки…
– Дам, конечно, – проговорила она ревниво. – Вот какой стал… Прибежал, сына пихнул и бежать. Даже про брата не спросил, про сестру, про батю своего…
Николая он звал не папой, а более сурово, по-шахтерски – батей…
– Я и так все знаю…
– Что ты знаешь?
– Мир их не берет, клевещут друг на друга. И все из-за денег проклятых, из-за имущества… Но они скоро помиряться, мам, не переживай. И двух недель не пройдет, как душа в душу станут жить…
– Это ты откуда знаешь? – насторожилась Софья Ивановна.
– Мам, торопимся мы!
Тут Тея шагнула к окошку, глянула незрячим взором и обронила единственное и какое-то певучее слово, внезапно приведшее Никиту в уныние.
– Ну вот, опоздали, солнце разгорелось… Придется теперь ночи ждать.
– И добро, погостите! – вдохновилась Софья Ивановна. – Угощу хоть, тесто поставлю, пирогов напеку… А ты мне мало-помалу все и расскажешь. Как все было, по правде.
– Да я и так все сказал, – вроде бы даже недовольно и с вызовом произнес он. – Что еще-то хочешь услышать-то, мам?
– Правду! – отрезала она. – И глядя мне в глаза! Соврешь – увижу.
– Если не скажу?
– Тогда ты мне не сын, а паренечек этот – не внук.
– Кто же мы тебе?..
– Самозванцы! Отец погиб, а он, видите ли, спасся! И пришел, документов нет, метриков нет, прячется от людей…
– Как бы тебе рассказать-то? – серьезно озаботился Никита. – А ты поверишь, если глядя глаза в глаза?
– Поверю!
– Ну, мы и правда живем под Таштаголом… И по дороге нас ограбили ушкуйники…
– Ты не про то говоришь!
– Ладно, мам, слушай. – В его глазах зеницы обозначились ярче, словно он входил в полумрак. – То, что прежде сказал тебе, это для людей. Отвечать так будешь, если спросят, откуда Радан, то есть внук Родион. Глебу так скажи, и особенно перед Веронкой не открывайся. А то проболтаются…
– Не учи меня, как людям отвечать! – перебила она. – Сама знаю. По делу говори, как в аварии уцелел?– Чудом, мам. Ты в чудеса веришь?
Она собрала волосы на затылке, скрепила их подаренным гребнем, после чего пощупала костлявое плечо внука и вздохнула облегченно:
– Теперь верю…
3
– Твоя-то что, с юга приехала?
– Почему ты так решила, мам?
– Больно загорелая. И волосы на солнце выгорели.
– Это не от солнца. Ей, наоборот, вредно излучение. У нее сразу базедова болезнь начинается. Ну это – щитовидка…
– Внук-то что молчит? Тоже мне здороваться первой? Или не научен?
В голосе воскресшего сына послышалась гордость:
– Он всему научен и смышленый! Только робеет…
– В школе еще учится?
Никита замялся:
– У нас там школы нету… Где мы живем. Ближняя так километров за полста будет.
– Интернаты есть!
– В интернате испортят парня. Да и не принято у нас детей в чужие руки отдавать.
– Что же он, необразованный совсем?
– Как сказать… Сам его учил, как мог. Да он сейчас больше меня знает. Документа только нет, свидетельства.
Парень обвыкся и, слегка осмелев, в свою очередь теперь с интересом разглядывал бабушку. А она, глядя на внука, вдруг с пронзительной ясностью уразумела наконец, что все это не блазнится, не чудится, и сам Никита вместе с семьей – реально существующие люди. Только очень уж непривычные, и все, что услышала в это утро, – невероятно, даже дико для сознания, однако вполне могло случиться.
Новоявленный внук по-любому не кажется призраком…
– Ну-ка, подойди ко мне, Родя, – позвала Софья Ивановна.
Он выступил из-за спины матери, сделал пару шагов вперед и неуверенно остановился, путаясь в полах длинного балахона и косясь на отца.
– Ближе подойди, – велел тот. – И поздоровайся, как учил.
– Здравствуй, бабушка, – нараспев произнес внук и сделал еще два шага. – Да просветлятся очи твои.
– Какой ты чудной и белый, – радостно произнесла Софья Ивановна, испытывая желание приласкать его, однако не посмела.
– Мы тебе подарки несли, – с сожалением признался Никита. – Грабители все отняли…
Однако его слепая жена Тея все-таки что-то видела и к их разговору прислушивалась, потому как вскинула тонкие свои руки, выпутала откуда-то из-под белых косм желтую гребенку и, приблизившись к свекровке, точным движением заколола ей волосы.
– Это тебе, мам, – добавил Никита. – От невестки. Все, что осталось… Ты ее носи всегда, мам, как куда из дому выходишь. Ни одна болезнь не пристанет. И недобрый глаз отведет.
Боязливой рукой Софья Ивановна сдернула гребенку, да чуть не выронила: на вид вроде бы пластмассовая, крашеная, но увесистая. И формы не обычной, с чеканенным узором по ободку – эдакий витый венок из каких-то цветов…
– Спасибо, – произнесла запоздало. – От сглазу помогает?
– Да говорят, – почему-то уклонился он.
Взявши гребенку, предмет вполне осязаемый, она еще более утвердилась, что перед ней и правда настоящие люди.
– Что же вы стоите-то? – спохватилась. – Присаживайтесь… Никитка, подай жене стул.
– Некогда нам гостить у тебя, мам, – заспешил тот. – Солнце встает, обратно нам пора. И так уж припоздали сильно…
– Вы что же, не останетесь? – обескуражилась она. – Заглянули и уйдете?
– Мам, тебе мы Радана оставить хотели, – вдруг заявил Никита. – С тем и пришли… То есть Родю.
– На лето?
– Да насовсем хотели…
– Это как – насовсем? Бросаете, что ли?
– Нужда заставляет, мама, – заговорил он виновато. – У нас там под Таштаголом… В общем, плохо ему, ослепнуть может. Да и учиться ему надо, диплом получить…
– Да что у вас там? Климат ему плохой? Условия?
– Нам ничего, а Роде не годится… Оставь у себя, мам. Твой внук же… Или против?
– Я-то бы не против, – растерялась она. – Да неожиданно как-то…
А сама подумала – вот уж теперь неоспоримая причина взять дармовую корову! Родя, видно, паренек болезненный, анемичный, ему парное молоко как раз на пользу и будет…
– Возьми Родю, мам. Он тебе по хозяйству помогать будет.
– Ладно уж, оставляйте. Только воспитывать буду, как знаю.
– Мы не против. Он парень послушный, скоро привыкнет.
– Ты-то сам согласен? – спросила Софья Ивановна и потрепала внука по тоненьким, молочным волосенкам.
– Документы бы ему надо выправить, – стал напирать Никита. – На нашу фамилию. И в школу отдать, чтоб свидетельство получил. Дальше он сам пойдет. Ему на горного инженера надо выучиться, как Глебу.
– Метрики оставишь, так выправлю, – ей вдруг стало нравиться столь нежданное обретение не только сына, но более внука. – Нынче паспорта с четырнадцати выдают, как раз.
– Нету метриков, мам…
– Как – нету? Украли?
– Украли, – обрадованно соврал он. – Ушкуйники все отобрали!
– А справку в милиции взял? Что был ограблен, заявил?
– Не ходили мы заявлять…
– Как так?!
– Нельзя милиции показываться, – нехотя признался Никита. – И так по пути люди видели, проводница на полустанке…
Только сейчас она сообразила, догадалась.
– Ты что же, скрываешься от властей?
– Скрываюсь…
Софья Ивановна руками всплеснула:
– Вот какой глупый! Да нет твоей вины! А ты семнадцать лет прячешься?..
– Есть, мам, – уверенно заявил он. – Я живой, а батя погиб. В том и вина. Ты дай нам одежду, переоденемся и уйдем. Поздно, солнце встает, у Теи опять обострение зоба начнется… Мне батино подойдет, жене что-нибудь женское. Свое или Веронки…
– Дам, конечно, – проговорила она ревниво. – Вот какой стал… Прибежал, сына пихнул и бежать. Даже про брата не спросил, про сестру, про батю своего…
Николая он звал не папой, а более сурово, по-шахтерски – батей…
– Я и так все знаю…
– Что ты знаешь?
– Мир их не берет, клевещут друг на друга. И все из-за денег проклятых, из-за имущества… Но они скоро помиряться, мам, не переживай. И двух недель не пройдет, как душа в душу станут жить…
– Это ты откуда знаешь? – насторожилась Софья Ивановна.
– Мам, торопимся мы!
Тут Тея шагнула к окошку, глянула незрячим взором и обронила единственное и какое-то певучее слово, внезапно приведшее Никиту в уныние.
– Ну вот, опоздали, солнце разгорелось… Придется теперь ночи ждать.
– И добро, погостите! – вдохновилась Софья Ивановна. – Угощу хоть, тесто поставлю, пирогов напеку… А ты мне мало-помалу все и расскажешь. Как все было, по правде.
– Да я и так все сказал, – вроде бы даже недовольно и с вызовом произнес он. – Что еще-то хочешь услышать-то, мам?
– Правду! – отрезала она. – И глядя мне в глаза! Соврешь – увижу.
– Если не скажу?
– Тогда ты мне не сын, а паренечек этот – не внук.
– Кто же мы тебе?..
– Самозванцы! Отец погиб, а он, видите ли, спасся! И пришел, документов нет, метриков нет, прячется от людей…
– Как бы тебе рассказать-то? – серьезно озаботился Никита. – А ты поверишь, если глядя глаза в глаза?
– Поверю!
– Ну, мы и правда живем под Таштаголом… И по дороге нас ограбили ушкуйники…
– Ты не про то говоришь!
– Ладно, мам, слушай. – В его глазах зеницы обозначились ярче, словно он входил в полумрак. – То, что прежде сказал тебе, это для людей. Отвечать так будешь, если спросят, откуда Радан, то есть внук Родион. Глебу так скажи, и особенно перед Веронкой не открывайся. А то проболтаются…
– Не учи меня, как людям отвечать! – перебила она. – Сама знаю. По делу говори, как в аварии уцелел?– Чудом, мам. Ты в чудеса веришь?
Она собрала волосы на затылке, скрепила их подаренным гребнем, после чего пощупала костлявое плечо внука и вздохнула облегченно:
– Теперь верю…
3
Помещение под новый супермаркет Глеб присмотрел давно: здание на Пионерском проспекте, на бойком месте, известное более как Дом геологов, и целый первый этаж сталинского дома, где потолки четыре метра, окна огромные, хоть сейчас витрины устраивай, и площади под тысячу квадратов, с подвальными помещениями, которые легко переоборудовать в складские. Размещался там геологический музей, который переселить особого труда не составляло, поскольку был он ведомственный и ведомство по нынешней бедности своей достаточно им тяготилось. Однако выяснилось, что на него уже положил глаз бывший муж Вероники, Казанцев, и стоило лишь сделать первое движение в городской администрации, а потом и в ведомстве, как свояк прислал своих пацанов со строгим предупреждением. В общем, сцепились они, словно два бойцовских пса, и после нескольких месяцев схватки соперник неожиданно сдался, выторговав себе в качестве отступного аренду небольшого куска земли недалеко от Кузнецкой крепости, где намеревался построить одноименный ресторан для элитарной публики.
На борьбу со свояком было изрядно потрачено сил и денег, поэтому Глеб не заметил никакого подвоха и готов был отметить победу в кабаке на горе Зеленой, когда ему сообщили, что решение о переселении музея отложено на неопределенный срок. Он кинулся в городскую администрацию, потом в ведомство, но там и там без всяких намеков посоветовали идти на разговор с главным и единственным хранителем музея. Дескать, человек это уважаемый, авторитетный, и если он согласится добровольно, без скандала, переехать в другое здание, уже подобранное в новостройках, вопрос легко решается без области, и даже без городской администрации, старым купеческим способом.
Что уж такого в хранителе было, коль все полагались на его волю, Глеб не знал и знать не мог, поскольку музей никогда не посещал и, соответственно, с музейщиком знаком не был. Однако там и там намекали, что человек этот, семидесяти пяти лет от роду, невероятно тяжел, несговорчив и самодур такой, что на кривой кобыле не подъедешь. В тот же час наведенные справки показали, что Юрий Васильевич не так страшен, как его малюют: давно списанный со всех счетов кандидат геолого-минералогических наук, в общем-то, кроме своей старухи никому не нужный, живет в хрущевке практически на пенсию, ибо работа его оплачивается по мизеру, а он еще зарпалату тратит на музей. К тому же больной, требуется лечение опорно-двигательного аппарата, внутренних органов и вообще чуть ли не на ладан дышит: ровно сорок полевых сезонов, как в песне поется – холод, дождь, мошкара, жара, – не такой уж пустяк. Взматеревшие сыновья и дочь где-то мотаются по экспедициям, зарабатывают уже не на детей – на внуков, и до старика им вроде бы и дела нет.
И сразу стало ясно, отчего сдался свояк, человек, пришедший в бизнес раньше других, причем из спорта, и кроме как боксерской, никакой другой психологии более не понимающий. Наверняка сразу хотел купить дедушку или хуже того, пригрозил своими пацанами и получил каким-нибудь минералом по морде. А если ведомство будто бы не хочет связываться с ветераном, значит, определенно блефует и ведет свою игру, поэтому Глеб призвал специального помощника, дипломатичного контрразведчика-пенсионера Лешукова и отправил в разведку. Условия сдачи помещения музея продиктовал по минимуму: он, Балащук, делает солидный откат руководству и выкупает музей вместе с каменьями и хранителем – это щадящий вариант. В случае решительного отказа позволил вдвое увеличить суммы вознаграждения, оплату аренды нового помещения для камней и плюс подарок – пожизненные контрамарки на скоростную горнолыжную трассу горной гряды Мустаг, на которой Глеб строил свой второй подъемник.
Опытный переговорщик-чекист вернулся слишком скоро и с вытаращенными глазами.
– Полный отлуп, Глеб Николаевич! – доложил без всякой дипломатии. – Все кивают на хранителя! Прикажите, пойду к нему. Только с чем? Информации, которую можно реализовать, – ноль.
Идти к старику было еще рано, и Балащук заслал Лешукова к старухе в однокомнатную хрущевку. Тот прикинулся журналистом и уже наутро докладывал, что семья геолога-ветерана живет скудно, до сих пор алюминиевые ложки и вилки, однако более всего стариков заботит судьба дочери, которая после расформирования геолого-поисковой партии осталась жить в поселке на Салаире, в каком-то бараке, вместе с мужем, безработным буровиком, двумя взрослыми детьми и тремя внуками, один из которых болеет астматическим удушьем. Но самое главное, сострадательная бабушка-геологиня взяла в банке кредит, чтоб помочь своей дочери с больным ребенком переселиться «на материк», и теперь ее достают судебные приставы.
– Как поступить в этом случае, вы догадываетесь, – заключил Глеб. – Надо помогать больным детям, страждущим матерям и старым бабушкам.
– Может, выждем некоторое время? – предложил контрразведчик. – Старик плох, жалуется на здоровье… А расходы предстоят значительные.
– Не надо жадобиться, – просто и грубо сказал Балащук. – Он еще лет пять будет жаловаться. А то и больше проскрипит…
Спустя двое суток после того, как Лешуков вернулся с Салаира, где погасил кредит и объяснил дочери хранителя, какие дальнейшие шаги следует предпринять, неподступный страж музея позвонил сам и попросил встречи, причем на его территории. Старость следовало уважать, да и Балащуку уже не терпелось взглянуть, что же изнутри представляют собой бастионы, кои с таким упорством защищал старик.
Принимать капитуляцию он поехал в сопровождении единственного водителя-охранника, парня надежного и верного, но и того оставил на улице. Парадный вход со стороны проспекта оказался запертым изнутри, и на стук почему-то никто не отвечал. В качестве рекламы, заманивающей посетителей, возле стеклянной двери стояла неровная, с рваными краями, зелено-бурая и невзрачная плита какого-то минерала. И, только случайно глянув на табличку, Глеб даже на мгновение отпрянул: это оказался самородок меди, причем весом более трех тонн, но, самое главное, добыт он был в горе Кайбынь! В той самой, где он когда-то искал золото…
Толчок неясного пока, тревожного предчувствия на мгновение поколебал его решимость. Сразу вспомнился сон о собственной смерти, чудская девчонка с забытым именем. Однако Глеб лишь печально улыбнулся и пошел искать черный ход, который, судя по докладу начальника службы, безопасности, выводил во двор здания.
Дверь там оказалась железной и приоткрытой – должно быть, проветривали помещение. Он вошел как обычный посетитель и оказался в тесноватом мире горных пород и минералов, выставленных в стеклянных шкафах или открытых стеллажах. И сразу же отметил, что перестройка помещения предстоит минимальная. Первый этаж здания, выстроенный еще при Сталине специально под минералогический музей, словно планировался под супермаркет – анфилада огромных светлых залов, и никаких тебе клетушек, перегородок, лишних несущих стен, которые бы мешали и подлежали сносу, а значит, и дорогих согласований с архитектурой. Перевезти всю эту каменоломню вместе со стеллажами, выгрести мусор, после чего хороший косметический ремонт изнутри, по фасаду, и через три-четыре месяца можно завозить товары…
Озирая пространство и образцы на полках, Глеб прогулялся по первому залу, перешел во второй, однако не обнаружил ни единой живой души. Кругом пыльно, убого, ремонта не было лет тридцать, а окна не мыли половину этого срока, и ни обслуги, ни посетителей. Это форменное безобразие – держать такое помещение под музеем, который никому не нужен! Возможно, зимой тут и появляются экскурсии школьников, студентов и зевак, но все остальное время этот храм пород и минералов без прихожан.
Готовясь к изъятию этого помещения, Балащук заказал две статьи в разные издания. Писал их один человек, но под разными псевдонимами, и с задачей справился, обобщив информацию: в городе было десятки тысяч драгоценных квадратных метров вот таких пыльных, засиженных мухами пустующих площадей, которые использовались несколько суток в году или вовсе простаивали без дела. Какие-то выставки, музеи, полусамодеятельные театры, никому не нужные школы повышения квалификации с просторными аудиториями, и все это чаще висло на городской казне, ознаменованное неким табу, осиянное неприкосновенностью культурных и учебных учреждений. Тем временем ловкие управляющие подобной недвижимостью тайно и под самыми разными предлогами сдавали ее в наем и получали черный нал. Одно время Глеб сам арендовал шесть комнат в клубе юннатов, и в течение года не увидел там ни одного юноши моложе пенсионного возраста.
Только в третьем зале он услышал шаркающие шаги и потом узрел настоятеля – невысокого, сутулого старика. Скорее всего, он страдал ревматизмом суставов, отчего искривились короткие ноги, а позвоночник, загнутый рюкзаком лет сорок назад, более уже не распрямлялся. Однако плечи у него все еще были широкие и руки могучие, ухватистые, хотя и скрюченные, словно от холода, а взгляд из-под мохнатых, старческих бровей пристальный, волчий и одновременно насмешливый.
Короче, не прост был старичок, и отправить его в нокаут прямым ударом, что пытался сделать свояк, было невозможно. Но Глеб представил, как вся родня этого ветерана – голодная, орущая, требующая стая, враз навалилась на него и согнула, смяла, повергла, ибо против нее уже никак не устоять; представил и даже стало жаль старика.
– Юрий Васильевич, а вы проведете экскурсию? – искренне попросил он. – Индивидуальную. Я ведь тоже некоторым образом причастен к горному делу.
– Знаю. – Голос у хранителя был вечно простуженным, сиплым, как у зека. – Тоже справки навел… Чего не провести? Проведу, пошли.
– Я заплачу, отдельно.
– Конечно заплатишь, – пробурчал он, не оборачиваясь. – У меня все расплачиваются. Только кто чем может.
Приковылял к стенду на стене, оборудованному, пожалуй, в конце позапрошлого, девятнадцатого века, – это когда в карту врезают обыкновенные цветные лампочки и демонстрируют информацию, поочередно их включая.
Выключатели у него были обновленными, сталинского, эбонитового образца, и срабатывали после третьего, четвертого щелчка. О месторождениях на территории Кемеровской области хранитель рассказывал с каменно-бесстрастным лицом, и в этом виделось глубокое, внутреннее противление.
Через четверть часа Глеб не выдержал.
– А где у нас золото? – чтобы оживить мрачноватое повествование, весело спросил он. – Простите за расхожее любопытство…
– Под ногами, – мимоходом пробросил старикан.
И почему-то тыкнул указкой в фотографию, где мужики затаривали в мешки самородный, готовый к применению тальк, который просто копали лопатами в карьере.
– Или вот еще! – указал на витые камни. – Колония девонских кораллов. Возраст – четыреста миллионов лет! Люди ходили и запинались…
Потом он все-таки показал на карте, и нечто желтое под стеклом, более похожее на окисленную, невзрачную медь. И спросил с явной издевкой:
– Ты самородное-то видел когда-нибудь? Оно ведь не блестит.
– Видел, – признался Глеб. – Жилы толщиной в палец.
– Ладно, не бреши…
– Хотите, скажу где?
– Не хочу, – буркнул старик.
– Верно, самородное не блестит. Оно разгорается только от слепых человеческих глаз.
– Это ты от кого услышал? – впервые после долгой и хитрой паузы заинтересовался хранитель.
– Воспоминания отрочества, – уклонился он. – Однажды искал золото. И вместо него нарубил пирита в заброшенной штольне…
– Вот это похоже на правду…
– Да, всегда трудно расставаться с иллюзиями…
– Трудно, – просипел хранитель. – Надеюсь, ты это понимаешь сейчас лучше всех.
– И я вас понимаю, Юрий Васильевич. Иначе бы не приехал…
– Но переживешь ли?
– Что?
– Расставание с иллюзиями. – Голос был навечно простужен и потому бесстрастен. – Золото, оно всегда обманчиво. Старые люди так его и называют – разь. Говорят, потому что разит наповал, как солнечный удар. Человек чумной делается… Пойдем, уголек покажу, который твой батя добывал. И за него голову сложил, как на фронте.
Он и правда навел справки: в свете новых и нередких современных аварий та старая давно была забыта…
– Между прочим, и мой брат, Никита, – заметил Глеб. – В одной смене были…
– Никита? – со странной, зековской ухмылкой переспросил старикан. – Это как сказать…
Балащук насторожился:
– Не понял…
– Что ты не понял? Чем дед бабку донял?
– Шутки не понял.
– Какие уж тут шутки, когда хрен в желудке. – Он включил подсветку стеллажа, где лежали куски угля, и стал греть скрюченные, с утолщенными суставами, руки над лампочкой.
Мерз, что ли, в жаркий летний вечер?..
– Вы оригинальный человек, Юрий Васильевич, – недобро заметил Глеб. – Чувствуется опыт…
– Ничего тебе еще не чувствуется, – сипло выдавил он и совсем уж неприятно, по-зековски, с холодными глазами, рассмеялся: – Где у тебя сегодня пир назначен? На горе Зеленой?
Кажется, он знал слишком много: о том, где Балащук собирался сегодня поужинать – и не по случаю победы над этим стариком, а над своим конкурентом-свояком, было известно узкому кругу приближенных лиц. У Казанцева тоже был бизнес на Зеленой и, разумеется, свои люди, которые немедля ему доложат, что Глеб заказал ужин, а значит, вечером поднимется на гору.
И это будет ему сигналом, кто сегодня наверху…
– Ну, допустим, на Зеленой, – настороженно и потому жестко произнес он. – И что?
– Да ничего, – просто пробубнил старик. – Тянет тебя Мустаг?
Это его любопытство, а более точно угадывание чувств, вызывало смутное беспокойство.
Еще пару лет назад Глеб и не собирался заниматься горнолыжным бизнесом, который был уже плотно обложен и обсижен крупными компаниями. Кататься с горок он не любил и конкуренция со свояком тут была ни при чем. Просто как-то раз приехал летом, поднялся на Зеленую, посмотрел вокруг – и дух захватило.
А Лешуков, как ангел, шепчет на ухо:
– Почему нашей компании здесь нет, Глеб Николаевич? Казанцев третью трассу расчищает, пятую гостиницу строит. Все свои грязные бабки отмыл…
Балащук кое-как втиснулся в новое дело, построил небольшую гостиницу в поселке Шерегеш, у подошвы горы, потом поставил первый парокресельный подъемник. Сейчас в строительство новой слаломной трассы на Зеленой, которая входила в горную гряду Мустага, он вкладывал огромные средства, а сам смотрел еще выше, и появлялось чувство, будто зря сейчас тратит деньги. Главная вершина – гора Курган, притягивала взор и, вопреки голосу разума пробуждала дерзкие мысли. Он знал, что в одиночку не осилить такой проект, освоить западный склон мечтали многие, в том числе и Казанцев, но там были поля тяжелых курумников, останцы, развалы глыб, о которые можно сломать не только лыжи, но и зубы. И все равно Мустаг странным образом зачаровывал, манил и туманил его практичный рассудок.
На Кургане поставили пока что только крест из нержавейки, верно чтоб отгонять нечистую силу…
Хранитель ответа не дождался, ехидно усмехнулся.
– Победы и надо праздновать на Олимпе, – заключил он. – На горе оно к богу ближе, и девки сговорчивей…
Глеб вдруг понял, что происходит сейчас у старика на душе, и эта его многозначительная задиристость – не что иное, как боль, конвульсии привыкшего побеждать, но сейчас уже поверженного бойца. Вероятно, ветеран всегда так тяжело проигрывал, и даже положенный на лопатки, придавленный коленом к земле, распятый и растерзанный, чувствуя нож у горла, как в мальчишеской драке, он все еще норовил если не укусить напоследок, то хотя бы плюнуть…
И это сейчас ничего, кроме снисходительной улыбки, не вызвало…
– А знаешь, отчего гора Зеленой называется? – спросил старик.
– Наверное, потому что не синяя…
– Нет, – опять неприятно захихикал он и закашлялся. – Там в былые времена колдуны и кудесники зелье варили. Траву какую-то собирали и варили. Только на этой горе и растет. Говорят, человек попьет и чудной делается… Смотри, не пей много зелья!
– Спасибо за совет, – сдержанно проговорил Глеб. – И за экскурсию в мир минералов.
– Советы даром даю, – тоном скряги сказал старик. – А за экскурсию ты мне заплатишь. Индивидуальные у меня очень дорогие. Не знаю, хватит ли денег. Боюсь, без штанов останешься…
– Когда людей присылать? – Глеб достал бумажник.
– Каких людей?
– Юристов, нотариуса…
– А хоть сейчас, – легко согласился он, с помощью левой руки сложил из правой фигу и сунул под самый нос. – Вот вам всем! Накося выкуси! И знай, мы своих крепостей без боя не сдаем. Пока я жив, ни один камень здесь не будет сдвинут с места! А я еще долго буду жив!
И захохотал глухо, сипло, с легочным присвистом, как филин. А эхо под высокими потолками откликнулось совсем уж гнусно, так что Балащука передернуло от внутреннего омерзения.
– Будем считать, договорились, – однако же без всяких чувств произнес он. – Желаю вам здоровья и долголетия.
Повернулся и пошел сквозь анфиладу залов, подстегиваемый этим птичьим смехом, и когда оказался в прихожей, услышал догоняющий и какой-то липучий голос:
– Штаны береги, парень! А то будешь задницей сверкать на своем Олимпе!
Глеб рано остался без отца, рано спутался с осинниковской шпаной, которая ходила поселок на поселок, и умел держать удар. Возле черного выхода он не спеша достал деньги, положил на видное место среди камней и вышел из здания. Охранник что-то почуял и крутился возле дверей.
– Все в порядке, Глеб Николаевич?
– Порядок, Шура, едем, – обронил он на ходу.
И только в машине выпустил спертый, разгоряченный и какой-то кислый воздух из легких, после чего задышал часто, словно вынырнул из пучины.
Пока ехали по тугим от транспорта улицам, он не ощущал ни желания отомстить или как-то наказать старика, ни тем более бороться с ним. Как-то непроизвольно, стихийно и неосознанно претила и вызывала отвращение всякая мысль, связанная с любым продолжением этой истории. И он уже был готов вообще отказаться от каких-либо действий относительно помещения музея, даже невзирая на то, что уже потратился на погашение кредита дочери хранителя. Однако уже на пороге своего офиса будто током пробило, и, взявшись за дверную ручку, он на миг остолбенел: свояк Казанцев подобного поражения ни за что не оставит без последствий! Пока Балащук нокаутирован и подавлен, начнет рвать его, бить лежачего, дабы нанести побольше ссадин, ран, увечий, а судьи, чтоб оттащил, на этом ринге нет.
На борьбу со свояком было изрядно потрачено сил и денег, поэтому Глеб не заметил никакого подвоха и готов был отметить победу в кабаке на горе Зеленой, когда ему сообщили, что решение о переселении музея отложено на неопределенный срок. Он кинулся в городскую администрацию, потом в ведомство, но там и там без всяких намеков посоветовали идти на разговор с главным и единственным хранителем музея. Дескать, человек это уважаемый, авторитетный, и если он согласится добровольно, без скандала, переехать в другое здание, уже подобранное в новостройках, вопрос легко решается без области, и даже без городской администрации, старым купеческим способом.
Что уж такого в хранителе было, коль все полагались на его волю, Глеб не знал и знать не мог, поскольку музей никогда не посещал и, соответственно, с музейщиком знаком не был. Однако там и там намекали, что человек этот, семидесяти пяти лет от роду, невероятно тяжел, несговорчив и самодур такой, что на кривой кобыле не подъедешь. В тот же час наведенные справки показали, что Юрий Васильевич не так страшен, как его малюют: давно списанный со всех счетов кандидат геолого-минералогических наук, в общем-то, кроме своей старухи никому не нужный, живет в хрущевке практически на пенсию, ибо работа его оплачивается по мизеру, а он еще зарпалату тратит на музей. К тому же больной, требуется лечение опорно-двигательного аппарата, внутренних органов и вообще чуть ли не на ладан дышит: ровно сорок полевых сезонов, как в песне поется – холод, дождь, мошкара, жара, – не такой уж пустяк. Взматеревшие сыновья и дочь где-то мотаются по экспедициям, зарабатывают уже не на детей – на внуков, и до старика им вроде бы и дела нет.
И сразу стало ясно, отчего сдался свояк, человек, пришедший в бизнес раньше других, причем из спорта, и кроме как боксерской, никакой другой психологии более не понимающий. Наверняка сразу хотел купить дедушку или хуже того, пригрозил своими пацанами и получил каким-нибудь минералом по морде. А если ведомство будто бы не хочет связываться с ветераном, значит, определенно блефует и ведет свою игру, поэтому Глеб призвал специального помощника, дипломатичного контрразведчика-пенсионера Лешукова и отправил в разведку. Условия сдачи помещения музея продиктовал по минимуму: он, Балащук, делает солидный откат руководству и выкупает музей вместе с каменьями и хранителем – это щадящий вариант. В случае решительного отказа позволил вдвое увеличить суммы вознаграждения, оплату аренды нового помещения для камней и плюс подарок – пожизненные контрамарки на скоростную горнолыжную трассу горной гряды Мустаг, на которой Глеб строил свой второй подъемник.
Опытный переговорщик-чекист вернулся слишком скоро и с вытаращенными глазами.
– Полный отлуп, Глеб Николаевич! – доложил без всякой дипломатии. – Все кивают на хранителя! Прикажите, пойду к нему. Только с чем? Информации, которую можно реализовать, – ноль.
Идти к старику было еще рано, и Балащук заслал Лешукова к старухе в однокомнатную хрущевку. Тот прикинулся журналистом и уже наутро докладывал, что семья геолога-ветерана живет скудно, до сих пор алюминиевые ложки и вилки, однако более всего стариков заботит судьба дочери, которая после расформирования геолого-поисковой партии осталась жить в поселке на Салаире, в каком-то бараке, вместе с мужем, безработным буровиком, двумя взрослыми детьми и тремя внуками, один из которых болеет астматическим удушьем. Но самое главное, сострадательная бабушка-геологиня взяла в банке кредит, чтоб помочь своей дочери с больным ребенком переселиться «на материк», и теперь ее достают судебные приставы.
– Как поступить в этом случае, вы догадываетесь, – заключил Глеб. – Надо помогать больным детям, страждущим матерям и старым бабушкам.
– Может, выждем некоторое время? – предложил контрразведчик. – Старик плох, жалуется на здоровье… А расходы предстоят значительные.
– Не надо жадобиться, – просто и грубо сказал Балащук. – Он еще лет пять будет жаловаться. А то и больше проскрипит…
Спустя двое суток после того, как Лешуков вернулся с Салаира, где погасил кредит и объяснил дочери хранителя, какие дальнейшие шаги следует предпринять, неподступный страж музея позвонил сам и попросил встречи, причем на его территории. Старость следовало уважать, да и Балащуку уже не терпелось взглянуть, что же изнутри представляют собой бастионы, кои с таким упорством защищал старик.
Принимать капитуляцию он поехал в сопровождении единственного водителя-охранника, парня надежного и верного, но и того оставил на улице. Парадный вход со стороны проспекта оказался запертым изнутри, и на стук почему-то никто не отвечал. В качестве рекламы, заманивающей посетителей, возле стеклянной двери стояла неровная, с рваными краями, зелено-бурая и невзрачная плита какого-то минерала. И, только случайно глянув на табличку, Глеб даже на мгновение отпрянул: это оказался самородок меди, причем весом более трех тонн, но, самое главное, добыт он был в горе Кайбынь! В той самой, где он когда-то искал золото…
Толчок неясного пока, тревожного предчувствия на мгновение поколебал его решимость. Сразу вспомнился сон о собственной смерти, чудская девчонка с забытым именем. Однако Глеб лишь печально улыбнулся и пошел искать черный ход, который, судя по докладу начальника службы, безопасности, выводил во двор здания.
Дверь там оказалась железной и приоткрытой – должно быть, проветривали помещение. Он вошел как обычный посетитель и оказался в тесноватом мире горных пород и минералов, выставленных в стеклянных шкафах или открытых стеллажах. И сразу же отметил, что перестройка помещения предстоит минимальная. Первый этаж здания, выстроенный еще при Сталине специально под минералогический музей, словно планировался под супермаркет – анфилада огромных светлых залов, и никаких тебе клетушек, перегородок, лишних несущих стен, которые бы мешали и подлежали сносу, а значит, и дорогих согласований с архитектурой. Перевезти всю эту каменоломню вместе со стеллажами, выгрести мусор, после чего хороший косметический ремонт изнутри, по фасаду, и через три-четыре месяца можно завозить товары…
Озирая пространство и образцы на полках, Глеб прогулялся по первому залу, перешел во второй, однако не обнаружил ни единой живой души. Кругом пыльно, убого, ремонта не было лет тридцать, а окна не мыли половину этого срока, и ни обслуги, ни посетителей. Это форменное безобразие – держать такое помещение под музеем, который никому не нужен! Возможно, зимой тут и появляются экскурсии школьников, студентов и зевак, но все остальное время этот храм пород и минералов без прихожан.
Готовясь к изъятию этого помещения, Балащук заказал две статьи в разные издания. Писал их один человек, но под разными псевдонимами, и с задачей справился, обобщив информацию: в городе было десятки тысяч драгоценных квадратных метров вот таких пыльных, засиженных мухами пустующих площадей, которые использовались несколько суток в году или вовсе простаивали без дела. Какие-то выставки, музеи, полусамодеятельные театры, никому не нужные школы повышения квалификации с просторными аудиториями, и все это чаще висло на городской казне, ознаменованное неким табу, осиянное неприкосновенностью культурных и учебных учреждений. Тем временем ловкие управляющие подобной недвижимостью тайно и под самыми разными предлогами сдавали ее в наем и получали черный нал. Одно время Глеб сам арендовал шесть комнат в клубе юннатов, и в течение года не увидел там ни одного юноши моложе пенсионного возраста.
Только в третьем зале он услышал шаркающие шаги и потом узрел настоятеля – невысокого, сутулого старика. Скорее всего, он страдал ревматизмом суставов, отчего искривились короткие ноги, а позвоночник, загнутый рюкзаком лет сорок назад, более уже не распрямлялся. Однако плечи у него все еще были широкие и руки могучие, ухватистые, хотя и скрюченные, словно от холода, а взгляд из-под мохнатых, старческих бровей пристальный, волчий и одновременно насмешливый.
Короче, не прост был старичок, и отправить его в нокаут прямым ударом, что пытался сделать свояк, было невозможно. Но Глеб представил, как вся родня этого ветерана – голодная, орущая, требующая стая, враз навалилась на него и согнула, смяла, повергла, ибо против нее уже никак не устоять; представил и даже стало жаль старика.
– Юрий Васильевич, а вы проведете экскурсию? – искренне попросил он. – Индивидуальную. Я ведь тоже некоторым образом причастен к горному делу.
– Знаю. – Голос у хранителя был вечно простуженным, сиплым, как у зека. – Тоже справки навел… Чего не провести? Проведу, пошли.
– Я заплачу, отдельно.
– Конечно заплатишь, – пробурчал он, не оборачиваясь. – У меня все расплачиваются. Только кто чем может.
Приковылял к стенду на стене, оборудованному, пожалуй, в конце позапрошлого, девятнадцатого века, – это когда в карту врезают обыкновенные цветные лампочки и демонстрируют информацию, поочередно их включая.
Выключатели у него были обновленными, сталинского, эбонитового образца, и срабатывали после третьего, четвертого щелчка. О месторождениях на территории Кемеровской области хранитель рассказывал с каменно-бесстрастным лицом, и в этом виделось глубокое, внутреннее противление.
Через четверть часа Глеб не выдержал.
– А где у нас золото? – чтобы оживить мрачноватое повествование, весело спросил он. – Простите за расхожее любопытство…
– Под ногами, – мимоходом пробросил старикан.
И почему-то тыкнул указкой в фотографию, где мужики затаривали в мешки самородный, готовый к применению тальк, который просто копали лопатами в карьере.
– Или вот еще! – указал на витые камни. – Колония девонских кораллов. Возраст – четыреста миллионов лет! Люди ходили и запинались…
Потом он все-таки показал на карте, и нечто желтое под стеклом, более похожее на окисленную, невзрачную медь. И спросил с явной издевкой:
– Ты самородное-то видел когда-нибудь? Оно ведь не блестит.
– Видел, – признался Глеб. – Жилы толщиной в палец.
– Ладно, не бреши…
– Хотите, скажу где?
– Не хочу, – буркнул старик.
– Верно, самородное не блестит. Оно разгорается только от слепых человеческих глаз.
– Это ты от кого услышал? – впервые после долгой и хитрой паузы заинтересовался хранитель.
– Воспоминания отрочества, – уклонился он. – Однажды искал золото. И вместо него нарубил пирита в заброшенной штольне…
– Вот это похоже на правду…
– Да, всегда трудно расставаться с иллюзиями…
– Трудно, – просипел хранитель. – Надеюсь, ты это понимаешь сейчас лучше всех.
– И я вас понимаю, Юрий Васильевич. Иначе бы не приехал…
– Но переживешь ли?
– Что?
– Расставание с иллюзиями. – Голос был навечно простужен и потому бесстрастен. – Золото, оно всегда обманчиво. Старые люди так его и называют – разь. Говорят, потому что разит наповал, как солнечный удар. Человек чумной делается… Пойдем, уголек покажу, который твой батя добывал. И за него голову сложил, как на фронте.
Он и правда навел справки: в свете новых и нередких современных аварий та старая давно была забыта…
– Между прочим, и мой брат, Никита, – заметил Глеб. – В одной смене были…
– Никита? – со странной, зековской ухмылкой переспросил старикан. – Это как сказать…
Балащук насторожился:
– Не понял…
– Что ты не понял? Чем дед бабку донял?
– Шутки не понял.
– Какие уж тут шутки, когда хрен в желудке. – Он включил подсветку стеллажа, где лежали куски угля, и стал греть скрюченные, с утолщенными суставами, руки над лампочкой.
Мерз, что ли, в жаркий летний вечер?..
– Вы оригинальный человек, Юрий Васильевич, – недобро заметил Глеб. – Чувствуется опыт…
– Ничего тебе еще не чувствуется, – сипло выдавил он и совсем уж неприятно, по-зековски, с холодными глазами, рассмеялся: – Где у тебя сегодня пир назначен? На горе Зеленой?
Кажется, он знал слишком много: о том, где Балащук собирался сегодня поужинать – и не по случаю победы над этим стариком, а над своим конкурентом-свояком, было известно узкому кругу приближенных лиц. У Казанцева тоже был бизнес на Зеленой и, разумеется, свои люди, которые немедля ему доложат, что Глеб заказал ужин, а значит, вечером поднимется на гору.
И это будет ему сигналом, кто сегодня наверху…
– Ну, допустим, на Зеленой, – настороженно и потому жестко произнес он. – И что?
– Да ничего, – просто пробубнил старик. – Тянет тебя Мустаг?
Это его любопытство, а более точно угадывание чувств, вызывало смутное беспокойство.
Еще пару лет назад Глеб и не собирался заниматься горнолыжным бизнесом, который был уже плотно обложен и обсижен крупными компаниями. Кататься с горок он не любил и конкуренция со свояком тут была ни при чем. Просто как-то раз приехал летом, поднялся на Зеленую, посмотрел вокруг – и дух захватило.
А Лешуков, как ангел, шепчет на ухо:
– Почему нашей компании здесь нет, Глеб Николаевич? Казанцев третью трассу расчищает, пятую гостиницу строит. Все свои грязные бабки отмыл…
Балащук кое-как втиснулся в новое дело, построил небольшую гостиницу в поселке Шерегеш, у подошвы горы, потом поставил первый парокресельный подъемник. Сейчас в строительство новой слаломной трассы на Зеленой, которая входила в горную гряду Мустага, он вкладывал огромные средства, а сам смотрел еще выше, и появлялось чувство, будто зря сейчас тратит деньги. Главная вершина – гора Курган, притягивала взор и, вопреки голосу разума пробуждала дерзкие мысли. Он знал, что в одиночку не осилить такой проект, освоить западный склон мечтали многие, в том числе и Казанцев, но там были поля тяжелых курумников, останцы, развалы глыб, о которые можно сломать не только лыжи, но и зубы. И все равно Мустаг странным образом зачаровывал, манил и туманил его практичный рассудок.
На Кургане поставили пока что только крест из нержавейки, верно чтоб отгонять нечистую силу…
Хранитель ответа не дождался, ехидно усмехнулся.
– Победы и надо праздновать на Олимпе, – заключил он. – На горе оно к богу ближе, и девки сговорчивей…
Глеб вдруг понял, что происходит сейчас у старика на душе, и эта его многозначительная задиристость – не что иное, как боль, конвульсии привыкшего побеждать, но сейчас уже поверженного бойца. Вероятно, ветеран всегда так тяжело проигрывал, и даже положенный на лопатки, придавленный коленом к земле, распятый и растерзанный, чувствуя нож у горла, как в мальчишеской драке, он все еще норовил если не укусить напоследок, то хотя бы плюнуть…
И это сейчас ничего, кроме снисходительной улыбки, не вызвало…
– А знаешь, отчего гора Зеленой называется? – спросил старик.
– Наверное, потому что не синяя…
– Нет, – опять неприятно захихикал он и закашлялся. – Там в былые времена колдуны и кудесники зелье варили. Траву какую-то собирали и варили. Только на этой горе и растет. Говорят, человек попьет и чудной делается… Смотри, не пей много зелья!
– Спасибо за совет, – сдержанно проговорил Глеб. – И за экскурсию в мир минералов.
– Советы даром даю, – тоном скряги сказал старик. – А за экскурсию ты мне заплатишь. Индивидуальные у меня очень дорогие. Не знаю, хватит ли денег. Боюсь, без штанов останешься…
– Когда людей присылать? – Глеб достал бумажник.
– Каких людей?
– Юристов, нотариуса…
– А хоть сейчас, – легко согласился он, с помощью левой руки сложил из правой фигу и сунул под самый нос. – Вот вам всем! Накося выкуси! И знай, мы своих крепостей без боя не сдаем. Пока я жив, ни один камень здесь не будет сдвинут с места! А я еще долго буду жив!
И захохотал глухо, сипло, с легочным присвистом, как филин. А эхо под высокими потолками откликнулось совсем уж гнусно, так что Балащука передернуло от внутреннего омерзения.
– Будем считать, договорились, – однако же без всяких чувств произнес он. – Желаю вам здоровья и долголетия.
Повернулся и пошел сквозь анфиладу залов, подстегиваемый этим птичьим смехом, и когда оказался в прихожей, услышал догоняющий и какой-то липучий голос:
– Штаны береги, парень! А то будешь задницей сверкать на своем Олимпе!
Глеб рано остался без отца, рано спутался с осинниковской шпаной, которая ходила поселок на поселок, и умел держать удар. Возле черного выхода он не спеша достал деньги, положил на видное место среди камней и вышел из здания. Охранник что-то почуял и крутился возле дверей.
– Все в порядке, Глеб Николаевич?
– Порядок, Шура, едем, – обронил он на ходу.
И только в машине выпустил спертый, разгоряченный и какой-то кислый воздух из легких, после чего задышал часто, словно вынырнул из пучины.
Пока ехали по тугим от транспорта улицам, он не ощущал ни желания отомстить или как-то наказать старика, ни тем более бороться с ним. Как-то непроизвольно, стихийно и неосознанно претила и вызывала отвращение всякая мысль, связанная с любым продолжением этой истории. И он уже был готов вообще отказаться от каких-либо действий относительно помещения музея, даже невзирая на то, что уже потратился на погашение кредита дочери хранителя. Однако уже на пороге своего офиса будто током пробило, и, взявшись за дверную ручку, он на миг остолбенел: свояк Казанцев подобного поражения ни за что не оставит без последствий! Пока Балащук нокаутирован и подавлен, начнет рвать его, бить лежачего, дабы нанести побольше ссадин, ран, увечий, а судьи, чтоб оттащил, на этом ринге нет.