Сергей Юрьевич Кузнецов. Хоровод воды

   – Понимаешь, – начинает Максим, – деторождение, конечно, только умножает биомассу и создает новые живые существа, обреченные на страдание и привязанности, но раз уж ты решила сделать эту глупость, я должен со всей ответственностью рекомендовать тебе книжку доктора Спока по воспитанию детей. Ты, наверное, уже слышала о ней, но я на всякий случай кратко перескажу основные идеи…
   И тут Максим замечает: губы у номера 34 дрожат, а в голубых глазах набухают слезы.
   – Обними меня, – говорит она – мне страшно. Я совсем одна.
   И тогда Максим бросает разговор о докторе Споке и биомассе, обнимает Лёлю за плечи, гладит по выгоревшим волосам и неожиданно для себя начинает говорить, что все у нее будет хорошо, ребенок родится здоровым, вырастет счастливым, ничего, что ты сейчас одна, это совсем недолго, ты ведь очень красивая женщина, талантливая, умная, пишешь прекрасные стихи, все образуется, честное слово. И пока Максим говорит, он сам верит: счастье возможно, и надо только подождать, прочитать еще несколько умных книжек, разучить пару новых техник, все людям объяснить, и они наконец поймут, и дети будут рождаться не для страдания, а для счастья, для чистого, безоблачного счастья.
   Он подумал, что слезы тоже содержат энергию ци и надо учиться их сдерживать, – подумал, но все равно заплакал.
 
   Лёлю он больше не встречал. Через два года крестился под именем Петр и женился на женщине, которую встретил в храме на Пасху.
   Если бы он продолжал свой список, она звалась бы номер 5.
   Но теперь уже Петр не вел списков, называл прелюбодеяние одним из самых страшных грехов, деторождение считал единственным оправданием для секса и мечтал завести двенадцать детей, по числу апостолов. Впрочем, даже к этому числу – куда скромнее, чем сто восемь, – ему приблизиться не удалось: врачи обнаружили у него бесплодие.
   Он сильно переживал, но в конце концов утешился словами бразильского прозаика Машадо де Ассиза: «Сальдо в мою пользу: у меня не было детей, и я никому не оставил в наследство тщету своего земного бытия».
   Если не считать тщеты земного бытия, наследства от Максима почти не осталось. После крещения он не то уничтожил, не то раздарил огромную библиотеку эзотерической и самиздатовской литературы. Та же участь постигла коллекцию катушек с уникальными записями классиков авторской песни.
   Только песня, написанная Максимом и спетая знаменитым бардом, пережила своего автора. До сих пор некрасивые девочки и инфантильные очкарики поют ее на кухнях родительских квартир, на полянах коммерциализированных слетов, в уютном дыме походных костров.

20. Достойна лучшего

   – Что вы, Анечка, все время Марк Борисович да Марк Борисович? Зовите меня просто Марик, как друзья называют.
   Тоже сказал – Марик! Сорок пять лет мужику, виски все седые, брюхо под ремень не помещается, а все – Марик!
   – Нет, ну честно, Марк Борисович, мне неудобно. Вы же все-таки начальник, – и Аня кокетливо улыбается.
   – Хорошо, пусть будет просто Марк. И давайте заодно перейдем на «ты», раз уж мы так неформально. Выпьем, как говорится, на брудершафт.
   Марк пил коньяк, Ане заказал «бейлис», сладкий и липкий. Андрей тоже угощал один раз, Ане не понравилось.
   Выпили, поцеловались. Поцелуй получился слюнявый, как Аня и подозревала.
   Запила его приторно-сладким кофе.
   – Вообще, Анечка, ты достойна лучшего. Что это за работа для молодой и красивой девушки – продавщицей в магазине? Как-то это не романтично.
   Аню вдруг передернуло хуже, чем от поцелуя. Папа, когда они наконец встретились, не то на третий, не то на четвертый раз стал учить жизни: Зря ты пошла в торговлю, нет в этой профессии никакой романтики. Сам он при этом работал в каком-то кооперативе, тоже мне – романтичное место!
   Аня тогда так разозлилась, что сказала: Слушай, я без тебя двадцать лет жила – и дальше проживу! Я на тебя только посмотреть хотела. Посмотрела – и хватит!
   Все-таки правильно мама его отшила: редкий был козел, хотя и нехорошо так о покойнике.
   – Вот скажи, ты, например, танцевать любишь?
   – Танцевать? – переспросила Аня. – Нет, не очень. Я, Марк Борисович, плавать люблю.
   – Мы же договорились – Марк, просто Марк.
   – Ой, извините… то есть извини.
   – Вот, так правильно, – и довольно засмеялся.
   Интересно, что он время тянет? Аня ведь предупредила: к девяти она должна уйти. Соврала, что надо маму отпустить, на самом деле – с Андреем в кино. Обычно они в семь ходили, но тут он позвонил, сказал, что на работе задержали.
   Вот и образовались два лишних часа. Зинка говорит: очень кстати, Марк уже начинал злиться. Неслучайно в понедельник заставил два раза менять расстановку туфель на стенде, замучилась прямо.
   – Я вот еще давно хотел спросить: ты по национальности кто будешь? – Спросил – и сам смутился, добавил: – Ты не подумай чего… я, как говорится, интернационалист… просто у тебя лицо такое необычное.
   Был у Ани когда-то знакомый воин-интернационалист, контуженный из Афгана. Тоже лицо было необычное.
   – Да я татарка, Марк Бо… то есть просто Марк. А я просто татарка. По фамилии же понятно.
   Интересно, спросит: «А правда, что у вас, татарок, там поперек?» Почти все спрашивают. Первый раз Аня обиделась, буркнула: «У нас – как у всех», а потом только смеялась: мол, поперек – это у китаянок, нам, татаркам, на лошади неудобно скакать будет.
   Нет, не спросил, только скосил глаза на золотые часы и сказал:
   – Мне всегда азиатские девушки нравились. Они очень страстные… и секс с ними особенный. Ну, ты понимаешь?
   Аня кивнула и отодвинула пустую чашку.
   – Ну что, пойдем? А то мне уже бежать скоро.
   Спустились на склад, там все и случилось. Всего-то делов – на десять минут, а в кафе час просидели. В кино придется бегом бежать.
   Одно слово – Марик.
   Теперь уже точно: не Марк, не Марк Борисович – Марик.
   Склизкий жирный сорокалетний Марик.
   В кино все равно успела раньше Андрея: в пятницу такие пробки, на машине быстро не доедешь. Купила билеты: пусть не думает, что у нее нет денег. Первая пришла, вот и купила. Теперь она стоит, опершись спиной о колонну, смотрит на часы и понемногу начинает злиться: можно, в конце концов, бросить машину и поехать на метро. Знала бы, что ждать придется, – хотя бы книжку взяла какуюнибудь, а так остается только рассматривать зрителей, толпящихся у кассы.
   Ане кажется, она уже где-то видела этих людей: не то в другом кинотеатре, не то в кафе, не то в ресторане, куда с ней однажды ходил Андрей. Всюду, куда они ходят с Андреем, она видит одних и тех же людей: они улыбаются не то самодовольно, не то нервно, громко говорят по мобильным, иногда теребят в руках ключи от машины.
   Впервые таких людей Аня заметила года два назад, в «ИКЕЕ». Они приезжали по вечерам, сразу после офиса, но больше – по выходным. Поодиночке и парами, покупали белье, мебель, посуду, офисные стулья, детские игрушки, рамки под фотографии, футляры под CD, торшеры, люстры, светильники, под Новый год – елки, которые – невиданное дело! – после праздников принимали назад.
   С каждым месяцем их становилось больше, словно где-то в Москве заработала фабрика по производству офисных работников, – а может, они просто узнали об «ИКЕЕ» позже других и теперь ломанулись наверстывать упущенное.
   До них покупатели были другие, попроще. Скромные застенчивые мужчины приходили в магазин по выходным – семьями, с детьми. Обедали в кафе, играли в компьютерные игры в детской комнате, изучали игрушки, мебель, постельное белье. Покупали чего-нибудь рублей на сто пятьдесят, брали чек и проникновенно говорили Ане спасибо.
   Бизнесмены из провинции нагружали полные тележки, пытались договориться про «мелкий опт». Потом, наверное, увозили к себе в регионы торговать в своих магазинах.
   Суетливые, шумные люди прибегали к открытию, толкались, бежали туда, где со скидкой продавались товары с небольшим браком. Продавцы между собой называли этот отдел синагогой, Аня не слишком вникала – почему.
   Были и такие, что пытались дать на чай. Аня чаевых не брала (предупреждали: возьмешь хоть копейку – уволим), но все равно – от этого еще сильнее казалось, что она работает не в магазине, а в цирке или, скажем, в ресторане.
   Наверное, потому и уволилась в конце концов. Да еще скулы устали все время улыбаться.
   Зато вот теперь приходится пить кофе с Мариком. Дура она была, честное слово.
   Хотя тут и зарплата побольше, и звание посолидней. Хорошая работа, да и вообще – лучше десять минут с Мариком на складе, чем восемь часов на кассе со сжатыми зубами.
 
   – Девушка, простите, вы ждете кого-нибудь? – Невысокий парень в шапке-пидорке и китайской куртке с оптового рынка.
   – Да, – кивает Аня.
   – А не меня случайно?
   – Нет.
   – Ну, извините. А то я думал – вы одна, я один… сходили бы в кино, заодно бы познакомились.
   Аня не отвечает, но паренек не унимается:
   – Говорят, прикольный фильм. Я вообще-то люблю такое кино, типа со спецэффектами. Да и вообще, разное люблю. Даже про любовь. А вы кино любите?
   Аня качает головой. Она любит пару-тройку старых фильмов, из тех, что десять-пятнадцать лет назад смотрела дома у редких знакомых, заработавших себе на видеомагнитофон. Сейчас, конечно, у нее самой есть видик – Гоше мультики показывать, – а когда-то это была настоящая роскошь. С тех пор она и запомнила несколько фильмов, все больше про женщин-киллеров и наемных убийц из спецслужб.
   – Чего, в самом деле не любите? – удивляется парень. – А чего ждете тогда? Давайте, может, пойдем отсюда? Можно, это, на каток сходить. Или погулять.
   – Ага, – говорит Аня, – погулять. Чего на улице творится – видишь?
   – Да, тоже верно, – вздыхает он. – Ну, тогда можно в гости куда-нибудь отправиться, если на каток не хотите.
   Только вот катка мне и не хватало, с раздражением думает Аня. В бассейн она бы сходила с удовольствием. Как-то даже подсчитала: абонемент на двоих вышел бы те же четыреста долларов в месяц, по субботам ходили бы с Андреем вдвоем, по будням она бы иногда забегала перед работой. Непонятно, правда, как – дорога до работы сорок минут плюс Гошу в детский сад отводить. Но Аня знает: если бы у нее был абонемент, время она бы нашла.
   Теперь она плавает редко – летом иногда выбирается на водохранилище, но там разве поплаваешь? Все время надо смотреть за Гошей – плавать еще не научился, а к воде тянет как магнитом. Получается не плаванье, а одно расстройство.
   Бассейн – другое дело. Аня представляет: словно двадцать лет назад, она раздвигает воду, двигается в одном ритме с волной, вдох-выдох, вдох-выдох, рука входит почти без брызг, струйки текут по лицу, знакомый запах хлорки, дорожка двадцать пять метров из конца в конец, раз за разом, будто снова соревнования, дистанция, надо прийти первой.
   Стоит подумать об этом, Аня начинает злиться на Андрея – хотя чего злиться? Она же с ним даже ни разу не говорила про бассейн.
   Ну, слава богу, не так она воспитана, чтобы у мужчины просить хоть что-нибудь.
   Недаром мама в свое время отказалась от алиментов – лучше без денег, чем брать что-то у мужчины, который так с ней поступил. Как – так, Аня не знает до сих пор: не приходило в голову даже спросить.
   – А можно еще в клуб завалиться, – продолжает парень. – Ты танцевать любишь?
   – Не люблю, – отвечает Аня и раздраженно смотрит на часы. Фильм уже начался, но там еще пять минут рекламы.
   – А чего, – говорит парень. – Может, ну его?
   – Кого?
   – Того, кого вы ждете. Мне кажется, он вас недостаточно ценит. Вы достойны лучшего. Красивые девушки не должны долго ждать, правда? Не стоит он того, честное слово.
   В самом деле, думает Аня, может, плюнуть – и пойти в кино с этим парнем? А то стою, как дура.
   – Нет, вы сами подумайте – ну какой нормальный парень так с девушкой поступит? Я думаю, его проучить надо, чтобы в другой раз не опаздывал, правильно?
   Аня смеется.
   – Какой смех у вас чудесный, – говорит парень, – вам, наверное, анекдоты рассказывать – одно удовольствие.
   А он ничего, думает Аня, смешной такой, не скучный. Может, в самом деле сходить с ним в кино, потом трахнуться, а Андрей пусть идет себе? Погуляли полгодика – и хватит.
   – Меня Аня зовут, – говорит она, – а тебя?
   – Меня Кирилл, – отвечает парень. – Слушай, а я вот хотел спросить: ты по национальности кто будешь?
   – Татарка, – говорит Аня, – а что?
   Аня всегда так отвечает, хотя татарка – всего на четверть, по-татарски не знает ни слова. Но все равно – русской себя не чувствует. Да к тому же – широкие скулы, узкие глаза, маленькая грудь…
   – Не, я просто так спросил. У тебя лицо такое… необычное. Мне такие нравятся.
   – Мне мое тоже нравится, – отвечает Аня, и тут наконец появляется Андрей, на ходу извиняется, ругает московские пробки и забитые дороги.
   – Спасибо за билеты, – говорит Андрей, – я сейчас деньги верну.
   – Вот еще не хватало, – отвечает Аня.
   Не рассчитывай на мужчин – все равно обманут. Так говорила Анина мама, а до этого – ее мама, легендарная снайперша Джамиля Тахтагонова.
   – Пока, Кирилл, – говорит Аня, обернувшись через плечо, – может, еще увидимся.
   – Нормально, – отвечает Кирилл. – Если что – ты двигай сюда, я, может, еще и не уйду.
   Хорошая у него жизнь, думает Аня. Можно вот так полдня слоняться без дела, девушек клеить. А у меня пять дней в неделю – детский сад, работа, детский сад. Ну ничего, хоть высплюсь завтра утром.

21. Зомби идет домой

   Иногда за день я так устаю, что мне трудно вести машину. Иногда я засыпаю прямо в метро – и тогда мне снится мой брат Саша, который возвращается домой после двухнедельного запоя.
   Может, доверчивая девушка подобрала его у «Перекрестка», может, добрые люди дали денег на лекарство, может, он нашел в снегу кошелек – но каким-то волшебным образом Мореухов преодолел барьер между слабоалкогольной прелюдией и глубинным водочным заплывом. Как всегда, его ждут водяные черти, кривые коряги, придонная нежить – он погружается все глубже и глубже, надеясь добраться до дома, пока утопленники не стиснули его в склизких объятиях, клешни не разорвали плоть, темная вода не заполнила легкие. Надеется вернуться домой, прежде чем достигнет дна.
 
   Водка – это горючее. У меня есть силы, пока она сгорает внутри, пока она сжигает меня. Когда этот огонь гаснет, я перестаю быть человеком. Я – зомби, живой мертвец, создание Джорджа Ромеро и Лючио Фульчи. Руки трясутся, слюна изо рта, нетвердая походка, расфокусированный взгляд.
   Наверное, я должен пожирать других людей – но пока вроде обходилось без этого.
   Когда я дома, мне нравится быть зомби. Тело зомби лишено души, оно полностью свободно. Эта свобода завораживает – так и хочется предугадать, что с моим телом будет через минуту, да не выходит. Оно может упасть, споткнуться на ровном месте, врезаться в стол, в сервант, в шкаф. Сесть мимо унитаза. Сесть на землю посреди улицы. Лечь. Замереть. Припадочно завибрировать. Выблевать съеденное три дня назад вперемешку с только что выпитым.
   То самое тело, которое ходит само по себе кругами по комнате без всяких усилий. Автономное тело абсолютной свободы. Тело экстаза и разрушения.
   Я не зомби хорроров и джалло, я не набрасываюсь на прохожих, не пожираю чужую плоть.
   Я питаюсь только своей.
   Автономное тело действительно автономно: не считая алкоголя, оно живет на внутренних ресурсах. Оно пожирает само себя – и чем больше съедает, тем автономнее становится.
   (Примерно так думает Мореухов, примерно так и объясняет Димону – только сбивчивей, запутанней, длинней. Где ж вы видели, чтобы алкоголик говорил как по писаному? Да и зомби не отличаются красноречием.)
   Я выхожу из запоя совсем больным, объясняет Мореухов. Печень посажена, сердце никуда, поджелудочная вот-вот откажет, нервы, разумеется, ни к черту. Мое тело разрушено.
   Мне нет тридцати, а я – ходячая развалина, живой мертвец.
   Это правильно. Стать зомби – высшая форма аскезы.
   Задумайтесь: если в один прекрасный день мертвецы, как пророчествуют Ромеро и Фульчи, в самом деле выйдут из могил, кто окажется старейшими зомби на земле?
   Ответ: те, чьи тела не истлели за все эти столетия. Обладатели нетленных мощей. Святые и аскеты.
   Стать зомби – честная игра. Это мое тело, кто запретит мне разменять его на экстаз и автономию?
   Это достойный обмен.
   Нет ничего слаще такого обмена – хотя если смотреть со стороны, наверное, нет ничего страшнее.
 
   Хорошо быть живым мертвецом в собственной квартире. Промозглая февральская Москва – не лучшее место для зомби. Впрочем, Мореухов уже не чувствует холода. Его бьет озноб, он с трудом удерживается на ногах, но с каждым шагом он приближается к дому.
   Никогда еще эта дорога не была такой долгой.
   Да уж, поминки в самом деле затянулись.
   Он уже узнаёт места. Немного водки – и минут через десять он был бы дома. Ладно водки – хотя бы глоток пива, хоть чуть-чуть.
   Из последних сил Мореухов идет домой. Ему кажется, там старая тахта не даст ему погрузиться в темную воду.
   Я доберусь до дома, говорит он себе, доберусь до тех мест, где нет распухших утопленников, нет плывущих мертвяков, туда, где по берегам реки сидят счастливые люди, где плывут корабли с отдыхающими, где играет музыка и никогда не отцветает жасмин.
   Словно в Веничкиных «Петушках», ха-ха!
   Только я не Веничка, чего уж там. Другое время, другие герои. Я бы не рискнул войти в электричку, заговорить со сфинксом, устроить революцию.
   Правда, я не размениваюсь на ангелов – я говорю с Богом напрямую.
   Я знаю: ангелы обманывают.
   Любой фильм нуар рассказывает нам эту историю.
   Ему кажется, она в самом деле похожа на ангела. Странный ангел с азиатским разрезом глаз, похожий на Мэгги Чун. Подошла на улице, спросила: хочешь выпить? – а потом взяла за руку, посадила на скамейку, протянула бутылку «Туборга». Ангел-хранитель, не иначе.
   Хотя откуда у русского православного человека азиатский ангел-хранитель? Наверное, думает Мореухов, я умираю, и это – мой предсмертный бред.
   Легким движением руки она отвинчивает крышку. Да, конечно, предсмертный бред – пиво не водка, крышку не отвинтишь. А может, это такая водка? Водка «Туборг»? Ну-ка – нет, все-таки пиво, а теперь еще глоток, и еще.
   По опыту Мореухов знает: у него есть пять минут, потом снова накроет, утащит, затянет. У него есть пять минут, но кажется – впереди вся жизнь.
   И он говорит что-то смешное, увлекательное, а девушка улыбается, улыбается чуть-чуть грустно. В самом деле, наверное, странно выглядит этот худой немолодой мужчина в рваной куртке, с выбитым передним зубом и опухшим лицом. Размахивая пустой бутылкой, он рассказывает, как десять лет назад участвовал в выставках, говорит, что у него умер отец, а мать всю жизнь работала редактором, а на самом деле она – поэт, настоящий поэт, без бля, вот сейчас я стишок прочитаю, любимый – и тут он замолкает, не может вспомнить, а девушка нагибается к нему и целует. От него пахнет пóтом, мочой, перегаром, гнилыми зубами и нестиранной одеждой. Она целует его, а потом говорит увидимся, поднимается и уходит прочь.
   Мореухов вскакивает, делает два шага следом, останавливается и начинает блевать.
   Иногда ему кажется: если блевать долго – можно очиститься, можно выблевать всю свою жизнь.
   Выблевать надежду на славу, желание славы, веру в слово, Веру, Галю, Надю, Любу, Соню, портвейн на канализационном люке, пиво из банки, водку из горла.
   Выблевать седеющего тридцатилетнего мужчину с плохими зубами, двадцатипятилетнего с мешками под глазами, двадцатилетнего с надеждой на будущее, выблевать подростка, сжимающего свой член, словно рукоять пистолета (пару раз передерни затвор и стреляй мутной струей, неслучившимися детьми, несбывшейся любовью), выблевать мальчика без шпаги, выблевать младенца, скрюченный зародыш, отцовское семя и материнскую клетку, слияние и поглощение.
   Выблевать, забыть, очиститься.
   Мореухов делает еще шаг, падает на колени в талый снег.
   Господи, молит он, Господи, услышь меня. Вот я стою пред Тобою, весь Твой, в гнилом московском сугробе, пьяный, больной, старый. Господи, дай мне силы, услышь меня, о Господи, если уж Ты поставил меня здесь на колени, да будет на то Твоя воля, и, значит, Ты слышишь меня, здесь, среди гула московской улицы, рева машин, шума людских голосов. Мне кажется, я сдохну сейчас, Господи, но я хочу, чтобы Ты знал: я благодарен Тебе, я благодарен за шум ангельских крыл, за морозный воздух, за первый глоток, за синее небо, за черные ветви, за всех женщин, что у меня были, за кино и музыку, за Димона и Виталика, за жизнь, которую я прожил, за смерть, которую жду. Забери меня отсюда, Господи, если не хочешь научить меня жить в этом мире! Прекрати, блядь, все это немедленно!
   Смотрите: вот он стоит на коленях в сугробе, трясется, призывает смерть, вовсе не собирается умирать.

22. Завтрак потом

   – Ты уж извини, – сказала Маша, – я тебе подарка не приготовила. Я просто не знаю, что дарить. Да и глупо это – на твои же деньги.
   Они лежали в кровати лицом друг к другу, накрывшись одним одеялом, как всегда. Маша свернулась калачиком, и только исхудавшая рука сжимала плечо Никиты. Из-под одеяла виднелся нос, глаза и взлохмаченные со сна волосы.
   – Ну и ладно, – сказал Никита, – мне главное – ты со мной.
   – Послушай, – сказала Маша, – хочешь, давай чего-нибудь придумаем. Заскочим в «Мегу», куда-нибудь еще, купим какую-нибудь красивую рубашку…
   – Милая, – сказал Никита, – ты абсолютно права. Зачем мне еще одна рубашка – к тому же на собственный день рождения? Давай что-нибудь придумаем, чтобы из дома не выходить.
   – Давай, – сказала Маша. – Хочешь, я тебе завтрак приготовлю. Обычно ты мне готовишь, а сегодня я тебе.
   – Не, – сказал Никита, – завтрак потом. Сделай мне лучше минет.
 
   Минет – это была тема, специальная такая семейная тема. По молодости Никита был совсем равнодушен к оральному сексу, но вот восемь лет назад их крымский роман с Машей почти что начался с минета – буквально в первую ночь. Никита был очень впечатлен. А через несколько лет Маша вдруг сказала, что не любит оральный секс и, кроме еды, ничего себе в рот засовывать не собирается. Как это так, обиделся Никита, раньше я был хорош, а теперь, когда мы живем вместе, – нет? Ладно бы ты никогда не брала в рот, так нет же, я отлично помню, и у тебя хорошо получалось – что же отказываешься? Маша отвечала непробиваемым: нравилось – разонравилось. После таких разговоров они долго дулись друг на друга.
   Сейчас Никите кажется, он отлично придумал. Ведь что такое минет? Конечно, не удовольствие, какое еще удовольствие? Нет, это способ, которым женщина говорит мужчине: видишь, я готова безответно делать тебе приятное! Не рассчитывая, скажем, на собственный оргазм, да и вообще – на свое удовольствие. И в этом смысле минет как подарок – великолепная идея. И мне хорошо, и Маше есть что подарить. Вообще супруги должны делать друг другу только такие вот сексуальные подарки. То, на что чаще раза в год никто и не согласен. Надо бы как-то расширить этот принцип до сотрудников и родителей, только не ясно как.
   Никита уже сам не рад, что предложил Маше такой подарок. Он лежит на спине, взлохмаченная голова двигается где-то у него в паху. Удовольствия никакого, тем более что Маша начинает уставать, движения замедляются, а до кульминации еще далеко. Никита закрывает глаза, кладет руки Маше на затылок, помогает найти верный ритм, сам двигает бедрами, но все равно ничего не выходит.
   Вспомни, как вы трахались в Крыму, уговаривает он себя, должны же за восемь лет сохраниться хоть какие-нибудь воспоминания, от которых ты можешь кончить? Ведь когда мы познакомились, Машка была совсем другой! Красивая, молодая, энергичная, готовая на все – плавать так плавать, на гору так на гору, трахаться так трахаться! Какая у меня была чудесная женщина – и куда она делась? А я ведь хороший муж! Даже трахался на стороне всего ничего, несколько раз. Вот две недели назад Дашу отшил. Как тогда меня в магазине над этими йогуртами торкнуло – так все, как отрезало. Позвонил ей сам, сказал: Нам лучше больше не видеться – и номер в «игнор» вбил. И сам ни разу не позвонил, вот!
   А все-таки – как с ней было хорошо трахаться! Он вспоминает, как влага стекала ручейками по коже, как собиралась лужицей на животе, каплями росы сверкала в коротко подстриженных волосах… а потом приходил звук, глубокий, глухой, утробный, вот так, да, вот так! – и тут Никита кончает, резко и неожиданно, вцепившись Маше в волосы. Во рту его – полузабытый серебряный вкус Дашиных поцелуев.
   – Спасибо, – говорит он, и Маша вскакивает, бежит к ванной, но начинает блевать уже на пороге. – Слушай, извини, – говорит Никита, а Маша стоит, согнувшись, выпирает позвоночник, струйка течет изо рта. – Мне в самом деле неудобно, – говорит Никита, и тогда Маша выпрямляется и кричит:
   – Что значит – неудобно?
   Он ведь прекрасно знает, как она ненавидит совать в рот всякую мерзость, но специально заставил, потому что, конечно, да, разумеется, он не хочет трахать ее как нормальную женщину, куда положено, и она не в обиде, нет, кому же захочется, если женщина даже залететь не может, она уже не женщина, конечно, вообще не человек, только рот от нее и остается, спасибо еще, что не жопа, но это, видимо, будет подарок на Новый год, да, милый, на Новый год у нас будет анальный секс, я угадала? – и Маша стоит, держась за дверной косяк, плачет и кричит: