Страница:
Камил снова отбежал, не спуская с него подозрительного взгляда.
– И я тоже буду голодным, – остановившись, пробормотал Выжига себе под нос, мрачно глядя на белоперого мучителя. – Вся жратва в котомке. Цып-цып-цып-цып…
Строф почесал клювом спину, помахал недоразвитыми крылышками, разминаясь, поискал что-то в траве, демонстративно делая вид, что кроме него тут на всю степь более никого нет.
Зерцало начало припекать. Выжига расстегнул измятый ночными приключениями армяк донизу, распахнул, вздохнул полной грудью. Вот так-то лучше, ветерок снова показался освежающим. Может, пойти выловить свой кусок долгольда из озерца, а птица пусть пока успокоится? Да как это сделать? Раздеваться же придётся, в водицу лезть. Ледяную. Брр-р… Пёс с ним, с этим льдом. Напиться и так можно, прямо с берега… Лучше птицу поймать.
От мысли, что снова придётся лезть в мешок, его просто замутило. Нет, внезапно решил Выжига, обойдусь без мешка. Голову замотаю, ремнями привяжусь да прижмусь к седлу покрепче. Не получится – мешок никуда не денется, а так, глядишь, и полегче будет… Да и ремонтировать дыру нечем, иглу и дратву с собой не захватил, не сапожник все ж таки.
Выжига с ненавистью глянул на бегунка.
– Цып-цып-цып…
Строфокамил гордо задрал к небу клюв и неспешно, важно вышагивая голенастыми лапами, отошёл вдоль зарослей, неукоснительно соблюдая выбранный раз и навсегда маршрут. Отошёл с таким видом, словно Выжига оскорбил его в лучших чувствах. Вот гад, сколько же унижаться можно, бегать тут за ним, тропинку уже протоптали вдвоём… Не выдержав мучений, Выжига даже взвыл от злости, потрясая сжатыми кулаками:
– Дубина долговязая! Вымахал вдвое выше меня ростом, а мозгов ни капли! Чтоб тебя хищники сожрали, душу мою потешили! Что тебя…
Где-то сзади послышалось приглушённое рычание.
Выжига подскочил как ужаленный и замер, насторожённо осматриваясь.
Степь. Трава по колено. Справа – железная дорога, слева – приозёрные заросли. Где? Что? Взгляд лихорадочно шарил вокруг. Послышалось? Лучше бы уж послышалось, после такой ночи и не такое померещиться может…
И тут он увидел, тихо ойкнув и застыв столбом.
Из высокой степной травы, шагах в тридцати, торчали чёрные уши и спина какого-то зверя. И глаза. Светящиеся красными углями звериные глаза внимательно рассматривали Выжигу, явно прикидывая, съедобен он или нет. В ясный день торгаша проморозило сильнее, чем на холоде вечной зимы снежных доменов, обиталища нанков.
Неужто ханыга? Степной хищник, редкий, но свирепый – страсть. Накликал на свою голову, пёсий хвост! Пока сидишь верхом на камиле, бояться его нечего, но сейчас-то бегунок сотрудничать не желал, оставив его практически беззащитным!
Выжига метнулся к зарослям, высматривая на бегу самую толстую иву, какая окажется поблизости, и, отыскав подходящую, моментально взлетел чуть ли не на макушку. Ива опасно затрещала, прогибаясь, но выдержала его вес. Он глянул вниз и зябко вздрогнул.
Степной ханыга уже сидел под ним, у подножия ивы. Задрав кверху морду и оскалив усыпанную белыми клыками пасть, зверь взыскующе смотрел ему прямо в глаза. Роста он был небольшого, человеку по бедра, но сила его была известна. Поджарое мускулистое тело в прыжке способно было свалить лошадь.
Из горла зверя снова вырвалось глухое рычание, длинный раздвоенный язык высунулся из пасти, коснулся влажных чёрных губ, прошёлся по клыкам и спрятался обратно. Голодный, падаль этакая, даже не скрывает…
Три шага, разделявшие их в высоту, сразу показались Выжиге расстоянием недостаточным. Лицо его перекосилось от страха, и он поспешно поджал ноги. Лезть выше было уже невозможно, дальше шли только тонкие ветки, которые не выдержали бы и ребёнка.
Ну что за напасть такая? Хоть плачь! Сначала строф споткнулся, затем чуть в озере не утоп, потом дурная птица решила в догонялки поиграть, а теперь вот, пожалуйста – стоит сорваться вниз и… И конец тревогам и мучениям. Он снова вспомнил все ругательства, какие только знал в жизни. Что же придумать, пёсий хвост? Как отогнать зверя? Ведь по своей воле не уйдёт…
– Кря?
От неожиданности слав чуть не сорвался с макушки. Проклятые нервы… Так и есть строф решил подойти поближе. Из любопытства. Или из вредности. Или по глупости своей птичьей, что вернее всего.
– Клюв тебе в глотку! – заорал Выжига во весь голос, не столько пытаясь напугать бегунка, сколько от собственного испуга.
– Кря? – явно прислушиваясь, переспросил камил.
– Тебе, тебе, дудак бескрылый! – надрывался в крике Выжига. – И лапу в задницу по самое не хочу! Проваливай отсюда, ему за тобой не угнаться! Ну беги же, дубина, пока перья не растерял!
Тут Выжига заметил, как хищник повернул голову и красные уголья глаз вспыхнули ярче при виде аппетитной тушки, каковой, к своему несчастью, обладал строф. Камил тоже его наконец заметил и застыл как вкопанный. То ли парализованный от птичьего ужаса, то ли просто не понимая исходящей от ханыги угрозы.
– Беги…
Поперхнувшись, Выжига умолк.
Ханыга неторопливо затрусил к строфокамилу, явно не сомневаясь в своём успехе. А строф как стоял, так и остался стоять. Даже ни разу не крякнул.
– Конец тебе, птичья душа, – обречённо прошептал Выжига. – И мне конец тоже. Большой такой конец… На двоих.
Глава пятнадцатая,
А неплох вагончик-то, подумал слав, присматриваясь на ходу к внутренней отделке камерного. Выстланный красной ковровой дорожкой по всей длине коридор шёл по центру вагона, как и в общих, разделяя его на две равные продольные половинки. Но здесь по обе стороны от Благуши тянулись вереницы дверей, прорезанных в гладком, полированном дереве стен, для каждой каморы – свой вход. Да ещё в каждой дверце на уровне лица имелось прикрытое изнутри шторочками-занавесочками смотровое окошко размером ладони две на две, предназначенное для обозрева посетителей. В коридоре не было ни души, тишина стояла ватная, оттеняемая только шелестом бегущих под вагоном колёс; то ли и тут все седуны дрыхли напропалую, то ли ещё какими тихими делами занимались, но слышно их не было. И чисто, ну прямо как в доме родном. Это тебе не замусоренный, заплёванный пол в общих вагонах. Шикарно жить не запретишь!
А ведь мог бы он и в каморном поехать, прикинул Благуша, бабок вполне хватало. Даже Минуту мог бы пригласить… Славно бы уединились, оторви и выбрось… Только дорога ещё длинная, и думать надо о завтрашнем дне. Ничего, перебьётся. Да и кто такая ему эта Минута? Конечно, девица симпатичная, вежливая, улыбчивая – славная, одним словом. Но и только. Его же – Милка ждёт. А формы у Милки куда приятней и на взгляд, и на ощупь будут, чего только грудь да бедра стоят, эх, оторви и выбрось, быстрее бы вернуться да облапить милую! В жизни большего удовольствия не получал! А у «славной» Минуты – кожа да кости, поди, под храмовым плащиком, и росточком не вышла, всего-то ему по подбородок будет. Минута и есть.
Благуша распахнул дверь в конце вагона, насторожённо выглянул в тамбур. А вдруг недостающий Пивень здесь? Но нет, пусто, лишь в окнах бесшумно стелется степь, кланяясь травами на ветру, да изредка мелькают веховые олди. А тамбур-то здесь куда просторнее, чем прежние, обратил внимание Благуша, меряя его шагами, – десять шагов в длину! Понятое дело, для махиниста – все условия!
Остановившись перед дверью, ведущей уже в нутро самой Махины, он занёс было кулак, чтобы постучать, но сразу не решился, так и замер с поднятой рукой, испытывая чуть ли не священный трепет перед махинистом. Это ж какой талантище нужно иметь, чтобы управлять такой сложной штукой, как Махина!
Но время не ждало. Кто знает, что сейчас делают бандюки в вагонах? Может, уже грабят неповинных седунов? Может, уже ищут его, Благушу? Может, вот прямо сейчас сзади откроется дверь и…
Благуша вздрогнул и, затаив дыхание, напряжённо прислушался. Послышалось? Шаги? Да нет, и впрямь послышалось… Вот же разыгралось проклятое воображение, оторви и выбрось, аж в пот бросило!
Благуша торопливо смахнул проступившую на лбу испарину рукавом армяка. Затем, собравшись с духом и заранее приготовившись, ежели надобно, терпеливо ждать, осторожно постучал в дверь костяшками пальцев. Но едва рука успела коснуться стальной поверхности, как дверь распахнулась во всю ширь, словно только стука Благуши и ждала, и… рослый и дородный Благуша тоненько ойкнул, чувствуя, как сердце от внезапного страха ухнуло в самые пятки, а потом и ещё ниже, проваливаясь сквозь каблуки и шлёпаясь прямо под колёса Махины.
Высунувшись из дверного проёма, над его головой нависла жуткая харя. Чуть ли не с потолка. Харя была красной, у неё имелись маленькие чёрные глазки, казалось просверливающие тебя насквозь, из-под напоминающего переспелую сливу и формой, и цветом носа выбегали, ложась на плечи и даже свисая с них, рыжие усищи толщиной никак не менее ладони, а по верху хари во все стороны торчали растрёпанные и рыжие же патлы. Благуша обнаружил, что ему пришлось чуть ли не до отказа повернуть голову слева направо, чтобы окинуть взглядом затянутые до треска в чёрную шёлковую рубаху плечи едва поместившегося в коридоре великана.
Не успел слав опомниться и пуститься наутёк, как бандюк сцапал его за грудки и одним мощным рывком втащил в махинное отделение, попутно ударом ножищи с грохотом захлопнув за собой стальную дверь.
– Ну наконец-то хоть один дудак сообразил в гости зайти! – Бандюк радостно оскалил жёлтые зубы, дохнув на слава таким жутким сивушным перегаром, что, окажись в столь несчастный для себя миг здесь птица, сверзнулась бы вниз на лету. – Ну проходи, проходи!
– Да я это… да я не то… да я как-то… мимо тут… – невразумительно забормотал слав, чувствуя себя в руках великана, как беспомощная игрушка чувствует себя в руках злого ребёнка, собравшегося пооткручивать этой игрушке все, что болтается.
– Да заходи, чудик, пар те в задницу! Я ж тут от скуки скоро или совсем стуманюсь, или сопьюсь без собутыльника напрочь! Золушок-то мой, помощничек хренов, заболел, пришлось ходку в одиночку делать!
И без дальнейших уговоров рыжий здоровяк так же бесцеремонно подтащил Благушу к обнаружившемуся в двух шагах металлическому столику под смотровым окном, с парой табуреток по бокам. Да с размаху и усадил на одну из них. Силой детина обладал столь мощной, всесокрушающе первобытной, что противиться ему не было никакой возможности. Благуша и не противился, лишь слабо трепыхался.
Рухнув на соседний табурет, жалобно и пронзительно застонавший под массивной тушей, бандюк протянул Благуше широченную лапу, смахивающую размером и видом скорее на лопату, чем на человеческую пятерню, и заявил:
– Давай знакомиться, я – Ухарь, махинист, а тебя как звать-величать, пар те в задницу?
– Махинист? – слабо пискнул Благуша. Затем прокашлялся и уже нормальным голосом повторил: – Махинист?! – И с жаром пожал огромную лапу сразу двумя руками, – Оторви и выбрось, а я уж тебя за бандюка принял!
– Это ещё почему? – грозно насупил брови Ухарь.
– Да я к тебе шёл, чтобы предупредить, – торопливо заговорил слав, не желая затрагивать щекотливую тему, – в общих вагонах ватага Рыжих объявилась! Соседка сказала, что на предпоследней остановке влезли, когда я спал, а как проснулся – они уже тут, песни во все горло дерут, под балабойку…
Объясняя Ухарю, что к чему, попутно Благуша с любопытством вертел головой, осматривая внутреннее помещение Махины, так называемой махинерии, куда довелось попасть впервые в жизни. Кабина оказалась весьма просторной, шагов десять в длину, не меньше, да шагов шесть в ширину. В задней стенке, рядом с тамбурным выходом, прорисовывались дверцы встроенного шкафа-запасника и клоацинника, который можно было опознать по характерной табличке, изображавшей тучку, пролившуюся дождём. Рядом – просторный лежак, чтоб, значит, махинист мог в пути отдохнуть. Посерёдке, как свеча, торчал здоровенный, в два обхвата, железный бочонок парового котла с навешанными на поверхность различными приспособами для обслуживания. Котёл шумно гудел топкой и попыхивай паром из щелей отводящих труб, уходивших куда-то в потолок. Ну а впереди, как раз под окнами – огромным, во всю ширь махинерии, лобовым и двумя поменьше – боковыми, – располагался вогнутый щит, навороченный куда как круче котла. От всевозможных циферблатов со стрелками, рычажков, колёсиков, рядов подсвеченных изнутри разным цветом квадратных окошек и просто загадочных выступов аж рябило в глазах! Напротив всей этой разноколесицы из пола торчало вместительное мягкое кресло для самого махиниста, на чем, собственно, осмотр махинерии можно было и закончить. Ах да, ещё была боковая дверь, как раз напротив кресла, сейчас наглухо запертая, куда махинист заходил со Станции перед началом рейса и куда, само собой, выходил по его окончании. Переться через вагоны, чтобы воспользоваться выходом для седунов, конечно же, было не с руки, да и не по положению…
– Песни – это хорошо-о, – задумчиво протянул Ухарь, выдёргивая пробку из неизвестно откуда появившейся в его руках трехлитровой бутыли. – Люблю я песни, пар им в задницу. Сюда их пригласить, что ли?
– Кого? – не понял Благуша, все ещё находясь под впечатлением осмотра кабины.
– Да Рыжих, всю их ватагу с ватаманом в придачу, – так же задумчиво пояснил махинист, подвигая к нему уже наполненную оловянную чарку, тоже возникшую словно из воздуха. – Места вроде на всех хватит, а сивухи у меня тут на два рейса припасено.
– Слушай, а ты правда… не бандюк? – робко поинтересовался Благуша, шокированный таким предложением.
– Не-е, я махинист, – ухмыльнулся Ухарь. – Да это я так, шуткую. Попадись мне Рыжие здесь под руку, я б их, как кошар, своими руками передавил, а там, среди седунов, неувязочка может возникнуть, пострадает ещё кто.
Глядя на громадные лапы Ухаря, сразу верилось, что бандюков он может передавить именно как кошар.
– А ты не ошибся? – Чёрные глазки махиниста строго уставились Благуше в переносицу. – Точно бандюков видал?
– Не… – Благуша запнулся, нахмурился, припоминая рожи бандюков, и решительно отверг подобное предположение. – Нет, не ошибся. Вся ватага в сборе, я их с вантедной доски на Станции запомнил и имена все тоже.
– Жила, Буян, Ухмыл, Пивень и ватаман Хитрун? – легко перечислил махинист, поднимая свою чарку. – Точно! Ты тоже видал? – Благуша подхватил свою, и они чокнулись. – За знакомство!
От первого же глотка слав надсадно закашлялся, поспешно поставив чарку на стол. Брага скользнула по пищеводу огненным драконом, ударила в голову, да так, что Благуша едва с табурета не сковырнулся. Из чего ж такую ядрёную отраву можно получить, оторви и выбрось? Прямо из огня, что ли? Он ощутил, как стремительно косеет.
– Что это ты… мне налил… оторви и выбрось?
– Ну зачем же такое добро выбрасывать, пар те в задницу! – возразил Ухарь. И гордо добавил: – Это окоселовка, моего собственного изготовления. А бандюками, браток слав, голову не забивай, есть у меня на их счёт одна задумка. Давно продумывал такой случай, хотел проверить, что получится.
– Ну и рожи у них мерзкие, – заплетающимся языком пробормотал Благуша, уже ощущая себя рядом с таким богатырём, как Ухарь, в полной безопасности. – Я как взглянул – сразу понял, что лихие людишки…
– Твоя правда, – согласился махинист, доливая чарки, казавшиеся на фоне его лапищ просто напёрстками. – Особенно у моего братца, Хитруна. Всем харям харя, пар ему в задницу.
Благуша моментально протрезвел. Отдёрнул руку от чарки, слегка отстранился от стола, выпрямился:
– Братца? Хитрун твой брат?
– Ага. Двоюродный. В семье не без урода, верно, брат слав? Так выпьем же за уродов, которые нам со скуки помереть не дают! – И Ухарь хлопнул свою чарку до дна одним глотком, даже не поморщившись.
– И… что делать будем? – поинтересовался Благуша, больше не притрагиваясь к сивухе. В безопасности рядом с Ухарем он себя больше не ощущал. Сродственные связи, оторви и выбрось, на дороге не валяются. На словах говорится одно, а подразумевается, как обычно, совсем другое. Может, и махинист с бандюками в сговоре? Проклятие, спохватился он мысленно, он тут сидит, а Минута там одна-одинёшенька за бандюками присматривает! Как бы не обидели они её, вражьи души…
– Вот что мы сделаем, – хитро щурясь, проговорил между тем Ухарь.
И изложил свой план. И сразу стало ясно, что махинист свой парень! В доску, оторви и выбрось!
Глава шестнадцатая,
Над степью нёсся тоскливый вой. На два голоса. Человеческий и звериный.
Слаженно выводили солисты невольного дуэта, переливчато – чувствовалось, что времени даром не теряли и спелись неплохо.
Отчего выводил горлом затейливые трели зверь, Выжига не знал, но его душа страдала от безысходности. Так вляпаться в череду совершенно дудацких, непредсказуемых, безумных обстоятельств – это ведь надо суметь! Сначала с бегунком – чудо, что шею не сломал, зато чуть в озере не утоп, которое своим же долгольдом и наполнил, а тут ещё эта оказия с ханыгой, так не вовремя подвернувшимся под руку…
Ишь, заливается, мерзавец. Выжига прекратил выть и затравленно глянул сквозь ветки вниз, на вольно разлёгшегося в траве зверя. И не поймёшь, кто над кем издевается, он над зверем, как лично хотелось бы думать Выжиге, или зверь над ним.
И так ему стало тошно в этот миг, что злость вспыхнула в душе словно охапка сухого хвороста, подброшенного в весёлый, трескучий костёр. Злость совершенно бессильная, ведь поделать с ханыгой он ничего не мог, и потому особенно выматывающая. Выжига аж заскрипел зубами, представив, как ржал бы над ним Благуша, узрев его на этой дудацкой иве. И с силой дёрнул себя за ус, прогоняя боль душевную болью телесной. Ежели и дальше так пойдёт, то скоро быть ему без усов…
Почти тут же умолк и ханыга. Поднял голову, сверкнул красными углями глаз, вильнул чёрным мохнатым хвостом. Вдвоём ему выть, видите ли, было интереснее.
Самое подлое, что ведь камила зверь не тронул. Едва птица вышла из ступора и рванула прочь, да так, что только её и видели, как ханыга сразу потерял к ней интерес. Неспешно так вернулся и преспокойно разлёгся возле дерева, пока ещё спасавшего Выжиге жизнь. Человечинка хищнику, похоже, привлекательнее показалась. Ещё бы, кроме рук и ног, явно не годившихся в драке против матёрого зверя, Выжиге защищаться было нечем, а у бегунка такая силища в когтистых лапах, что и ханыге не поздоровится, ежели решит напасть на птицу. И бегает камил быстро, куда быстрее, чем он, Выжига, так зачем за камилом гоняться, ежели более удобная добыча беспомощно висит на дереве? И надо лишь подождать, когда она, обессилев, свалится вниз, прямо в острые зубы?
От нарисованной собственным воображением картины Выжигу передёрнуло. Он в который раз выругался и угрюмо нахохлился на своём насесте, решив хоть какое-то время вниз, на своего потенциального палача не смотреть. Много чести, пёсий хвост! Повыли вместе, и будет!
Откуда-то из-за озера послышался неспешный конячий топот.
Выжига встрепенулся. Никак помощь прибыла? Вдруг у всадника управа на степняка найдётся? Крикнуть, что ли, предупредить? А вдруг испугается и удерёт? А может, просто одинокий коняга ковыляет? Крикнешь, так спугнёшь, лучше уж зверь на него пусть отвлечётся…
Пока Выжига решал про себя сложную этическую проблему, из-за приозёрных зарослей вынырнула голова коняги (с удилом в зубах и поводьями!), а за ней показался и сам всадник – какой-то тщедушный манг. Выжига уже открыл было рот, чтобы все-таки крикнуть про хищника, как встретившийся с ним взглядом всадник сам удивлённо воскликнул.
– Выжига, никак ты, аркан те за пятку? Вот так встреча! А что ты там делаешь? – Манг глянул вниз и сразу смекнул: – Да ты никак от пса моего хоронишься? Так он же людей не трогает! То пёс мой табунный, сторож, Васьком кличут! А я-то думаю, куда он пропал, работу свою забросил, лентяй этакий!
Челюсть у торгаша так и отвисла. Вот тебе и на… Он-то эту зверюгу битых два часа принимал за ханыгу – опаснейшего степного хищника.
«Гроза степей» тем временем подскочила к ряболицему мангу, в коем Выжига уже признал лошадника Дзюбу, недавно торговавшегося с ним на кону, и дружелюбно завиляла хвостом, преданно глядя на хозяина. Растерянности слава не было границ. От стыда впору было сгореть, а тут ещё ива эта дудацкая, на которой он сидел, как хрен на насесте.
Выжига осыпался с ивы, как перезрелый плод. Встал, отряхнулся, пытаясь важно надуть щеки, словно на дерево его случайным ветром занесло, да понял, что хорошая мина при плохой игре на этот раз не удастся, и махнул рукой.
– Эх, Дзюба, кабы я знал, то не полез бы на дерево. Пёс-то у тебя страхолюдный, и где только с такими жуткими глазищами откопал, ведь по всем описаниям прямо на ханыгу смахивает!
– Да ханыга, аркан те за пятку, и есть, – добродушно улыбнулся с седла манг.
– Что?! – не веря ушам, оторопело переспросил Выжига, готовый вновь оказаться на макушке ивы.
– Я его ещё щенком добыл, – пояснил Дзюба. – Родителей охотники прибили, а выводок остался. Отлично приручаются, ежели с детства, и сторожей лучше не найдёшь – своих же диких сородичей гоняют так, что только шерсть летит!
– Вот оно как, – проговорил Выжига успокоенно, по-новому разглядывая пса, – Сторож, значит… Погоди, сторож? Так у тебя табун здесь?
– Ага, – простодушно подтвердил манг. – Я к озеру проверить подъехал, есть ли водица ещё, коняг напоить, так оказывается, аркан те за пятку, есть.
– Погоди, табун? – Выжига прямо загорелся от новой идеи. – Коняги? А не продашь ли, Дзюба, парочку? Прямо сейчас?
– А чего ж не продать, ежели бабок хватит…
– Хватит, – твёрдо заверил Выжига. – Гони своих коняг, пёсий хвост!
– Слушай, а чего ж ты тут делаешь? – спросил в свою очередь Дзюба. – С Махины, что ли, выпал?
– С камила, – мрачно поправил Выжига. – Ночью навернулся.
– Да ну?! – поразился семряк. – Аркан те за пятку! И жив остался?
– Как видишь. А озеро полное, потому как я, пёсий хвост, долголед ночью же и обронил, – Выжига не стал уточнять, что сам же и бросил его в озеро, выглядело бы это глупо, хоть и сделано было в сердцах.
– А-а. А я-то думаю, дождей-то вроде как не было, а озеро полное… Жаль… Заберёшь небось долголед, аркан те за пятку… Слушай, а оставь его мне, какой долголед-то у тебя? Месячный или годовой? А я тебе скидку на коняг сделаю, а?
Враз взыграла в Выжиге торгашеская жилка, но, поразмыслив, дивное дело, решил не врать. Дзюба на кону слыл честным малым, и коняг ему тогда продал отличных, так что глупо было сейчас хитрить, когда его, Выжиги, судьба от него зависела.
– Суточный, – вздохнул Выжига. – Можно уже и не вылавливать, пёсий хвост, к следующему утру растает. Так что пои своих коняг, ежели надобно.
– Спасибо, брат слав! Мне и этой водицы, аркан те за пятку, на монаду хватит, так что скидку я тебе все едино сделаю!
– Спасибо и тебе, Дзюба. Но, знаешь ли, пёсий хвост, я тороплюсь. Рад бы поболтать, но мне к полуночи в храмовнике надо быть. Приведи коняг, а?
– Что, и браги со мной не выпьешь, аркан те за пятку? – Манг заметно огорчился. – Я ж тут вторую монаду один, совсем одичал без общения.
– Выпью, браток манг. – Выжига решительно тряхнул головой, понимая, что полчаса мало что изменит, а подкрепиться после утомительной ночи и не менее напряжённого утра не мешает, тем более что вся жратва в котомке на строфе осталась. – А ежели найдётся что-нибудь перекусить, пёсий хвост, то и перекушу!
– Замётано, аркан те за пятку! – сразу повеселел ряболицый. – А на моих-то конягах успеешь куда захочешь! Я тебе лучших продам, верь мне! За водицу спасибо!
Минут через десять они уже сидели на траве, разложив скатёрку с нехитрой снедью – сушёное мясо, копчёное сало, зелёный лук, сухари, – и уплетали за обе щеки, не забывая обильно запивать крепкой, ароматной брагой, настоянной на степных травах. Выжига степенно, как и полагается солидному, удачливому торгашу, рассказывал о цели своего путешествия, о Невестином дне и своём сопернике Благуше, коего ему обязательно надо опередить, умолчав, естественно, о сон-траве, а манг мечтательно охал и восхищался, растроганный махровой романтикой подобного предприятия. Рядом переступала с ноги на ногу уже подготовленная пара коняг – один был гнедой, красновато-коричневого окраса, с чёрными хвостом и гривой, а второй – темно-серый в белое яблоко. Оба были объезженные, сильные, выносливые даже с виду – красавцы, а не коняги, и оба стояли в полном снаряжении, при сёдлах. Выжига то и дело поглядывал на них краем глаза, прикидывая, как бы повежливее и побыстрее смыться, не обидев добряка манга, честно сдержавшего слово продать ему лучших скакунов и взявшего за них всего по сорок бабок за каждого. Но манг, весьма неглупый парень, сам ему помог, как только с трапезой было покончено.
– Ну как, аркан те за пятку, отдохнёшь ещё чуток или в путь тронешься? Гнать тебе со всей мочи придётся, чтобы к полуночи успеть, но шансы хорошие.
– Поеду, – кивнул Выжига и поднялся, стряхивая со штанцов крошки. – Спасибо за хлеб-соль, браток манг.
– И я тоже буду голодным, – остановившись, пробормотал Выжига себе под нос, мрачно глядя на белоперого мучителя. – Вся жратва в котомке. Цып-цып-цып-цып…
Строф почесал клювом спину, помахал недоразвитыми крылышками, разминаясь, поискал что-то в траве, демонстративно делая вид, что кроме него тут на всю степь более никого нет.
Зерцало начало припекать. Выжига расстегнул измятый ночными приключениями армяк донизу, распахнул, вздохнул полной грудью. Вот так-то лучше, ветерок снова показался освежающим. Может, пойти выловить свой кусок долгольда из озерца, а птица пусть пока успокоится? Да как это сделать? Раздеваться же придётся, в водицу лезть. Ледяную. Брр-р… Пёс с ним, с этим льдом. Напиться и так можно, прямо с берега… Лучше птицу поймать.
От мысли, что снова придётся лезть в мешок, его просто замутило. Нет, внезапно решил Выжига, обойдусь без мешка. Голову замотаю, ремнями привяжусь да прижмусь к седлу покрепче. Не получится – мешок никуда не денется, а так, глядишь, и полегче будет… Да и ремонтировать дыру нечем, иглу и дратву с собой не захватил, не сапожник все ж таки.
Выжига с ненавистью глянул на бегунка.
– Цып-цып-цып…
Строфокамил гордо задрал к небу клюв и неспешно, важно вышагивая голенастыми лапами, отошёл вдоль зарослей, неукоснительно соблюдая выбранный раз и навсегда маршрут. Отошёл с таким видом, словно Выжига оскорбил его в лучших чувствах. Вот гад, сколько же унижаться можно, бегать тут за ним, тропинку уже протоптали вдвоём… Не выдержав мучений, Выжига даже взвыл от злости, потрясая сжатыми кулаками:
– Дубина долговязая! Вымахал вдвое выше меня ростом, а мозгов ни капли! Чтоб тебя хищники сожрали, душу мою потешили! Что тебя…
Где-то сзади послышалось приглушённое рычание.
Выжига подскочил как ужаленный и замер, насторожённо осматриваясь.
Степь. Трава по колено. Справа – железная дорога, слева – приозёрные заросли. Где? Что? Взгляд лихорадочно шарил вокруг. Послышалось? Лучше бы уж послышалось, после такой ночи и не такое померещиться может…
И тут он увидел, тихо ойкнув и застыв столбом.
Из высокой степной травы, шагах в тридцати, торчали чёрные уши и спина какого-то зверя. И глаза. Светящиеся красными углями звериные глаза внимательно рассматривали Выжигу, явно прикидывая, съедобен он или нет. В ясный день торгаша проморозило сильнее, чем на холоде вечной зимы снежных доменов, обиталища нанков.
Неужто ханыга? Степной хищник, редкий, но свирепый – страсть. Накликал на свою голову, пёсий хвост! Пока сидишь верхом на камиле, бояться его нечего, но сейчас-то бегунок сотрудничать не желал, оставив его практически беззащитным!
Выжига метнулся к зарослям, высматривая на бегу самую толстую иву, какая окажется поблизости, и, отыскав подходящую, моментально взлетел чуть ли не на макушку. Ива опасно затрещала, прогибаясь, но выдержала его вес. Он глянул вниз и зябко вздрогнул.
Степной ханыга уже сидел под ним, у подножия ивы. Задрав кверху морду и оскалив усыпанную белыми клыками пасть, зверь взыскующе смотрел ему прямо в глаза. Роста он был небольшого, человеку по бедра, но сила его была известна. Поджарое мускулистое тело в прыжке способно было свалить лошадь.
Из горла зверя снова вырвалось глухое рычание, длинный раздвоенный язык высунулся из пасти, коснулся влажных чёрных губ, прошёлся по клыкам и спрятался обратно. Голодный, падаль этакая, даже не скрывает…
Три шага, разделявшие их в высоту, сразу показались Выжиге расстоянием недостаточным. Лицо его перекосилось от страха, и он поспешно поджал ноги. Лезть выше было уже невозможно, дальше шли только тонкие ветки, которые не выдержали бы и ребёнка.
Ну что за напасть такая? Хоть плачь! Сначала строф споткнулся, затем чуть в озере не утоп, потом дурная птица решила в догонялки поиграть, а теперь вот, пожалуйста – стоит сорваться вниз и… И конец тревогам и мучениям. Он снова вспомнил все ругательства, какие только знал в жизни. Что же придумать, пёсий хвост? Как отогнать зверя? Ведь по своей воле не уйдёт…
– Кря?
От неожиданности слав чуть не сорвался с макушки. Проклятые нервы… Так и есть строф решил подойти поближе. Из любопытства. Или из вредности. Или по глупости своей птичьей, что вернее всего.
– Клюв тебе в глотку! – заорал Выжига во весь голос, не столько пытаясь напугать бегунка, сколько от собственного испуга.
– Кря? – явно прислушиваясь, переспросил камил.
– Тебе, тебе, дудак бескрылый! – надрывался в крике Выжига. – И лапу в задницу по самое не хочу! Проваливай отсюда, ему за тобой не угнаться! Ну беги же, дубина, пока перья не растерял!
Тут Выжига заметил, как хищник повернул голову и красные уголья глаз вспыхнули ярче при виде аппетитной тушки, каковой, к своему несчастью, обладал строф. Камил тоже его наконец заметил и застыл как вкопанный. То ли парализованный от птичьего ужаса, то ли просто не понимая исходящей от ханыги угрозы.
– Беги…
Поперхнувшись, Выжига умолк.
Ханыга неторопливо затрусил к строфокамилу, явно не сомневаясь в своём успехе. А строф как стоял, так и остался стоять. Даже ни разу не крякнул.
– Конец тебе, птичья душа, – обречённо прошептал Выжига. – И мне конец тоже. Большой такой конец… На двоих.
Глава пятнадцатая,
в которой Благуша старается сделать доброе дело
У страха глаза велики, но ноги ещё быстрее.
Апофегмы
А неплох вагончик-то, подумал слав, присматриваясь на ходу к внутренней отделке камерного. Выстланный красной ковровой дорожкой по всей длине коридор шёл по центру вагона, как и в общих, разделяя его на две равные продольные половинки. Но здесь по обе стороны от Благуши тянулись вереницы дверей, прорезанных в гладком, полированном дереве стен, для каждой каморы – свой вход. Да ещё в каждой дверце на уровне лица имелось прикрытое изнутри шторочками-занавесочками смотровое окошко размером ладони две на две, предназначенное для обозрева посетителей. В коридоре не было ни души, тишина стояла ватная, оттеняемая только шелестом бегущих под вагоном колёс; то ли и тут все седуны дрыхли напропалую, то ли ещё какими тихими делами занимались, но слышно их не было. И чисто, ну прямо как в доме родном. Это тебе не замусоренный, заплёванный пол в общих вагонах. Шикарно жить не запретишь!
А ведь мог бы он и в каморном поехать, прикинул Благуша, бабок вполне хватало. Даже Минуту мог бы пригласить… Славно бы уединились, оторви и выбрось… Только дорога ещё длинная, и думать надо о завтрашнем дне. Ничего, перебьётся. Да и кто такая ему эта Минута? Конечно, девица симпатичная, вежливая, улыбчивая – славная, одним словом. Но и только. Его же – Милка ждёт. А формы у Милки куда приятней и на взгляд, и на ощупь будут, чего только грудь да бедра стоят, эх, оторви и выбрось, быстрее бы вернуться да облапить милую! В жизни большего удовольствия не получал! А у «славной» Минуты – кожа да кости, поди, под храмовым плащиком, и росточком не вышла, всего-то ему по подбородок будет. Минута и есть.
Благуша распахнул дверь в конце вагона, насторожённо выглянул в тамбур. А вдруг недостающий Пивень здесь? Но нет, пусто, лишь в окнах бесшумно стелется степь, кланяясь травами на ветру, да изредка мелькают веховые олди. А тамбур-то здесь куда просторнее, чем прежние, обратил внимание Благуша, меряя его шагами, – десять шагов в длину! Понятое дело, для махиниста – все условия!
Остановившись перед дверью, ведущей уже в нутро самой Махины, он занёс было кулак, чтобы постучать, но сразу не решился, так и замер с поднятой рукой, испытывая чуть ли не священный трепет перед махинистом. Это ж какой талантище нужно иметь, чтобы управлять такой сложной штукой, как Махина!
Но время не ждало. Кто знает, что сейчас делают бандюки в вагонах? Может, уже грабят неповинных седунов? Может, уже ищут его, Благушу? Может, вот прямо сейчас сзади откроется дверь и…
Благуша вздрогнул и, затаив дыхание, напряжённо прислушался. Послышалось? Шаги? Да нет, и впрямь послышалось… Вот же разыгралось проклятое воображение, оторви и выбрось, аж в пот бросило!
Благуша торопливо смахнул проступившую на лбу испарину рукавом армяка. Затем, собравшись с духом и заранее приготовившись, ежели надобно, терпеливо ждать, осторожно постучал в дверь костяшками пальцев. Но едва рука успела коснуться стальной поверхности, как дверь распахнулась во всю ширь, словно только стука Благуши и ждала, и… рослый и дородный Благуша тоненько ойкнул, чувствуя, как сердце от внезапного страха ухнуло в самые пятки, а потом и ещё ниже, проваливаясь сквозь каблуки и шлёпаясь прямо под колёса Махины.
Высунувшись из дверного проёма, над его головой нависла жуткая харя. Чуть ли не с потолка. Харя была красной, у неё имелись маленькие чёрные глазки, казалось просверливающие тебя насквозь, из-под напоминающего переспелую сливу и формой, и цветом носа выбегали, ложась на плечи и даже свисая с них, рыжие усищи толщиной никак не менее ладони, а по верху хари во все стороны торчали растрёпанные и рыжие же патлы. Благуша обнаружил, что ему пришлось чуть ли не до отказа повернуть голову слева направо, чтобы окинуть взглядом затянутые до треска в чёрную шёлковую рубаху плечи едва поместившегося в коридоре великана.
Не успел слав опомниться и пуститься наутёк, как бандюк сцапал его за грудки и одним мощным рывком втащил в махинное отделение, попутно ударом ножищи с грохотом захлопнув за собой стальную дверь.
– Ну наконец-то хоть один дудак сообразил в гости зайти! – Бандюк радостно оскалил жёлтые зубы, дохнув на слава таким жутким сивушным перегаром, что, окажись в столь несчастный для себя миг здесь птица, сверзнулась бы вниз на лету. – Ну проходи, проходи!
– Да я это… да я не то… да я как-то… мимо тут… – невразумительно забормотал слав, чувствуя себя в руках великана, как беспомощная игрушка чувствует себя в руках злого ребёнка, собравшегося пооткручивать этой игрушке все, что болтается.
– Да заходи, чудик, пар те в задницу! Я ж тут от скуки скоро или совсем стуманюсь, или сопьюсь без собутыльника напрочь! Золушок-то мой, помощничек хренов, заболел, пришлось ходку в одиночку делать!
И без дальнейших уговоров рыжий здоровяк так же бесцеремонно подтащил Благушу к обнаружившемуся в двух шагах металлическому столику под смотровым окном, с парой табуреток по бокам. Да с размаху и усадил на одну из них. Силой детина обладал столь мощной, всесокрушающе первобытной, что противиться ему не было никакой возможности. Благуша и не противился, лишь слабо трепыхался.
Рухнув на соседний табурет, жалобно и пронзительно застонавший под массивной тушей, бандюк протянул Благуше широченную лапу, смахивающую размером и видом скорее на лопату, чем на человеческую пятерню, и заявил:
– Давай знакомиться, я – Ухарь, махинист, а тебя как звать-величать, пар те в задницу?
– Махинист? – слабо пискнул Благуша. Затем прокашлялся и уже нормальным голосом повторил: – Махинист?! – И с жаром пожал огромную лапу сразу двумя руками, – Оторви и выбрось, а я уж тебя за бандюка принял!
– Это ещё почему? – грозно насупил брови Ухарь.
– Да я к тебе шёл, чтобы предупредить, – торопливо заговорил слав, не желая затрагивать щекотливую тему, – в общих вагонах ватага Рыжих объявилась! Соседка сказала, что на предпоследней остановке влезли, когда я спал, а как проснулся – они уже тут, песни во все горло дерут, под балабойку…
Объясняя Ухарю, что к чему, попутно Благуша с любопытством вертел головой, осматривая внутреннее помещение Махины, так называемой махинерии, куда довелось попасть впервые в жизни. Кабина оказалась весьма просторной, шагов десять в длину, не меньше, да шагов шесть в ширину. В задней стенке, рядом с тамбурным выходом, прорисовывались дверцы встроенного шкафа-запасника и клоацинника, который можно было опознать по характерной табличке, изображавшей тучку, пролившуюся дождём. Рядом – просторный лежак, чтоб, значит, махинист мог в пути отдохнуть. Посерёдке, как свеча, торчал здоровенный, в два обхвата, железный бочонок парового котла с навешанными на поверхность различными приспособами для обслуживания. Котёл шумно гудел топкой и попыхивай паром из щелей отводящих труб, уходивших куда-то в потолок. Ну а впереди, как раз под окнами – огромным, во всю ширь махинерии, лобовым и двумя поменьше – боковыми, – располагался вогнутый щит, навороченный куда как круче котла. От всевозможных циферблатов со стрелками, рычажков, колёсиков, рядов подсвеченных изнутри разным цветом квадратных окошек и просто загадочных выступов аж рябило в глазах! Напротив всей этой разноколесицы из пола торчало вместительное мягкое кресло для самого махиниста, на чем, собственно, осмотр махинерии можно было и закончить. Ах да, ещё была боковая дверь, как раз напротив кресла, сейчас наглухо запертая, куда махинист заходил со Станции перед началом рейса и куда, само собой, выходил по его окончании. Переться через вагоны, чтобы воспользоваться выходом для седунов, конечно же, было не с руки, да и не по положению…
– Песни – это хорошо-о, – задумчиво протянул Ухарь, выдёргивая пробку из неизвестно откуда появившейся в его руках трехлитровой бутыли. – Люблю я песни, пар им в задницу. Сюда их пригласить, что ли?
– Кого? – не понял Благуша, все ещё находясь под впечатлением осмотра кабины.
– Да Рыжих, всю их ватагу с ватаманом в придачу, – так же задумчиво пояснил махинист, подвигая к нему уже наполненную оловянную чарку, тоже возникшую словно из воздуха. – Места вроде на всех хватит, а сивухи у меня тут на два рейса припасено.
– Слушай, а ты правда… не бандюк? – робко поинтересовался Благуша, шокированный таким предложением.
– Не-е, я махинист, – ухмыльнулся Ухарь. – Да это я так, шуткую. Попадись мне Рыжие здесь под руку, я б их, как кошар, своими руками передавил, а там, среди седунов, неувязочка может возникнуть, пострадает ещё кто.
Глядя на громадные лапы Ухаря, сразу верилось, что бандюков он может передавить именно как кошар.
– А ты не ошибся? – Чёрные глазки махиниста строго уставились Благуше в переносицу. – Точно бандюков видал?
– Не… – Благуша запнулся, нахмурился, припоминая рожи бандюков, и решительно отверг подобное предположение. – Нет, не ошибся. Вся ватага в сборе, я их с вантедной доски на Станции запомнил и имена все тоже.
– Жила, Буян, Ухмыл, Пивень и ватаман Хитрун? – легко перечислил махинист, поднимая свою чарку. – Точно! Ты тоже видал? – Благуша подхватил свою, и они чокнулись. – За знакомство!
От первого же глотка слав надсадно закашлялся, поспешно поставив чарку на стол. Брага скользнула по пищеводу огненным драконом, ударила в голову, да так, что Благуша едва с табурета не сковырнулся. Из чего ж такую ядрёную отраву можно получить, оторви и выбрось? Прямо из огня, что ли? Он ощутил, как стремительно косеет.
– Что это ты… мне налил… оторви и выбрось?
– Ну зачем же такое добро выбрасывать, пар те в задницу! – возразил Ухарь. И гордо добавил: – Это окоселовка, моего собственного изготовления. А бандюками, браток слав, голову не забивай, есть у меня на их счёт одна задумка. Давно продумывал такой случай, хотел проверить, что получится.
– Ну и рожи у них мерзкие, – заплетающимся языком пробормотал Благуша, уже ощущая себя рядом с таким богатырём, как Ухарь, в полной безопасности. – Я как взглянул – сразу понял, что лихие людишки…
– Твоя правда, – согласился махинист, доливая чарки, казавшиеся на фоне его лапищ просто напёрстками. – Особенно у моего братца, Хитруна. Всем харям харя, пар ему в задницу.
Благуша моментально протрезвел. Отдёрнул руку от чарки, слегка отстранился от стола, выпрямился:
– Братца? Хитрун твой брат?
– Ага. Двоюродный. В семье не без урода, верно, брат слав? Так выпьем же за уродов, которые нам со скуки помереть не дают! – И Ухарь хлопнул свою чарку до дна одним глотком, даже не поморщившись.
– И… что делать будем? – поинтересовался Благуша, больше не притрагиваясь к сивухе. В безопасности рядом с Ухарем он себя больше не ощущал. Сродственные связи, оторви и выбрось, на дороге не валяются. На словах говорится одно, а подразумевается, как обычно, совсем другое. Может, и махинист с бандюками в сговоре? Проклятие, спохватился он мысленно, он тут сидит, а Минута там одна-одинёшенька за бандюками присматривает! Как бы не обидели они её, вражьи души…
– Вот что мы сделаем, – хитро щурясь, проговорил между тем Ухарь.
И изложил свой план. И сразу стало ясно, что махинист свой парень! В доску, оторви и выбрось!
Глава шестнадцатая,
где Выжига все-таки продолжает путь
Голод – лучшая приправа к пище.
Апофегмы
Над степью нёсся тоскливый вой. На два голоса. Человеческий и звериный.
Слаженно выводили солисты невольного дуэта, переливчато – чувствовалось, что времени даром не теряли и спелись неплохо.
Отчего выводил горлом затейливые трели зверь, Выжига не знал, но его душа страдала от безысходности. Так вляпаться в череду совершенно дудацких, непредсказуемых, безумных обстоятельств – это ведь надо суметь! Сначала с бегунком – чудо, что шею не сломал, зато чуть в озере не утоп, которое своим же долгольдом и наполнил, а тут ещё эта оказия с ханыгой, так не вовремя подвернувшимся под руку…
Ишь, заливается, мерзавец. Выжига прекратил выть и затравленно глянул сквозь ветки вниз, на вольно разлёгшегося в траве зверя. И не поймёшь, кто над кем издевается, он над зверем, как лично хотелось бы думать Выжиге, или зверь над ним.
И так ему стало тошно в этот миг, что злость вспыхнула в душе словно охапка сухого хвороста, подброшенного в весёлый, трескучий костёр. Злость совершенно бессильная, ведь поделать с ханыгой он ничего не мог, и потому особенно выматывающая. Выжига аж заскрипел зубами, представив, как ржал бы над ним Благуша, узрев его на этой дудацкой иве. И с силой дёрнул себя за ус, прогоняя боль душевную болью телесной. Ежели и дальше так пойдёт, то скоро быть ему без усов…
Почти тут же умолк и ханыга. Поднял голову, сверкнул красными углями глаз, вильнул чёрным мохнатым хвостом. Вдвоём ему выть, видите ли, было интереснее.
Самое подлое, что ведь камила зверь не тронул. Едва птица вышла из ступора и рванула прочь, да так, что только её и видели, как ханыга сразу потерял к ней интерес. Неспешно так вернулся и преспокойно разлёгся возле дерева, пока ещё спасавшего Выжиге жизнь. Человечинка хищнику, похоже, привлекательнее показалась. Ещё бы, кроме рук и ног, явно не годившихся в драке против матёрого зверя, Выжиге защищаться было нечем, а у бегунка такая силища в когтистых лапах, что и ханыге не поздоровится, ежели решит напасть на птицу. И бегает камил быстро, куда быстрее, чем он, Выжига, так зачем за камилом гоняться, ежели более удобная добыча беспомощно висит на дереве? И надо лишь подождать, когда она, обессилев, свалится вниз, прямо в острые зубы?
От нарисованной собственным воображением картины Выжигу передёрнуло. Он в который раз выругался и угрюмо нахохлился на своём насесте, решив хоть какое-то время вниз, на своего потенциального палача не смотреть. Много чести, пёсий хвост! Повыли вместе, и будет!
Откуда-то из-за озера послышался неспешный конячий топот.
Выжига встрепенулся. Никак помощь прибыла? Вдруг у всадника управа на степняка найдётся? Крикнуть, что ли, предупредить? А вдруг испугается и удерёт? А может, просто одинокий коняга ковыляет? Крикнешь, так спугнёшь, лучше уж зверь на него пусть отвлечётся…
Пока Выжига решал про себя сложную этическую проблему, из-за приозёрных зарослей вынырнула голова коняги (с удилом в зубах и поводьями!), а за ней показался и сам всадник – какой-то тщедушный манг. Выжига уже открыл было рот, чтобы все-таки крикнуть про хищника, как встретившийся с ним взглядом всадник сам удивлённо воскликнул.
– Выжига, никак ты, аркан те за пятку? Вот так встреча! А что ты там делаешь? – Манг глянул вниз и сразу смекнул: – Да ты никак от пса моего хоронишься? Так он же людей не трогает! То пёс мой табунный, сторож, Васьком кличут! А я-то думаю, куда он пропал, работу свою забросил, лентяй этакий!
Челюсть у торгаша так и отвисла. Вот тебе и на… Он-то эту зверюгу битых два часа принимал за ханыгу – опаснейшего степного хищника.
«Гроза степей» тем временем подскочила к ряболицему мангу, в коем Выжига уже признал лошадника Дзюбу, недавно торговавшегося с ним на кону, и дружелюбно завиляла хвостом, преданно глядя на хозяина. Растерянности слава не было границ. От стыда впору было сгореть, а тут ещё ива эта дудацкая, на которой он сидел, как хрен на насесте.
Выжига осыпался с ивы, как перезрелый плод. Встал, отряхнулся, пытаясь важно надуть щеки, словно на дерево его случайным ветром занесло, да понял, что хорошая мина при плохой игре на этот раз не удастся, и махнул рукой.
– Эх, Дзюба, кабы я знал, то не полез бы на дерево. Пёс-то у тебя страхолюдный, и где только с такими жуткими глазищами откопал, ведь по всем описаниям прямо на ханыгу смахивает!
– Да ханыга, аркан те за пятку, и есть, – добродушно улыбнулся с седла манг.
– Что?! – не веря ушам, оторопело переспросил Выжига, готовый вновь оказаться на макушке ивы.
– Я его ещё щенком добыл, – пояснил Дзюба. – Родителей охотники прибили, а выводок остался. Отлично приручаются, ежели с детства, и сторожей лучше не найдёшь – своих же диких сородичей гоняют так, что только шерсть летит!
– Вот оно как, – проговорил Выжига успокоенно, по-новому разглядывая пса, – Сторож, значит… Погоди, сторож? Так у тебя табун здесь?
– Ага, – простодушно подтвердил манг. – Я к озеру проверить подъехал, есть ли водица ещё, коняг напоить, так оказывается, аркан те за пятку, есть.
– Погоди, табун? – Выжига прямо загорелся от новой идеи. – Коняги? А не продашь ли, Дзюба, парочку? Прямо сейчас?
– А чего ж не продать, ежели бабок хватит…
– Хватит, – твёрдо заверил Выжига. – Гони своих коняг, пёсий хвост!
– Слушай, а чего ж ты тут делаешь? – спросил в свою очередь Дзюба. – С Махины, что ли, выпал?
– С камила, – мрачно поправил Выжига. – Ночью навернулся.
– Да ну?! – поразился семряк. – Аркан те за пятку! И жив остался?
– Как видишь. А озеро полное, потому как я, пёсий хвост, долголед ночью же и обронил, – Выжига не стал уточнять, что сам же и бросил его в озеро, выглядело бы это глупо, хоть и сделано было в сердцах.
– А-а. А я-то думаю, дождей-то вроде как не было, а озеро полное… Жаль… Заберёшь небось долголед, аркан те за пятку… Слушай, а оставь его мне, какой долголед-то у тебя? Месячный или годовой? А я тебе скидку на коняг сделаю, а?
Враз взыграла в Выжиге торгашеская жилка, но, поразмыслив, дивное дело, решил не врать. Дзюба на кону слыл честным малым, и коняг ему тогда продал отличных, так что глупо было сейчас хитрить, когда его, Выжиги, судьба от него зависела.
– Суточный, – вздохнул Выжига. – Можно уже и не вылавливать, пёсий хвост, к следующему утру растает. Так что пои своих коняг, ежели надобно.
– Спасибо, брат слав! Мне и этой водицы, аркан те за пятку, на монаду хватит, так что скидку я тебе все едино сделаю!
– Спасибо и тебе, Дзюба. Но, знаешь ли, пёсий хвост, я тороплюсь. Рад бы поболтать, но мне к полуночи в храмовнике надо быть. Приведи коняг, а?
– Что, и браги со мной не выпьешь, аркан те за пятку? – Манг заметно огорчился. – Я ж тут вторую монаду один, совсем одичал без общения.
– Выпью, браток манг. – Выжига решительно тряхнул головой, понимая, что полчаса мало что изменит, а подкрепиться после утомительной ночи и не менее напряжённого утра не мешает, тем более что вся жратва в котомке на строфе осталась. – А ежели найдётся что-нибудь перекусить, пёсий хвост, то и перекушу!
– Замётано, аркан те за пятку! – сразу повеселел ряболицый. – А на моих-то конягах успеешь куда захочешь! Я тебе лучших продам, верь мне! За водицу спасибо!
Минут через десять они уже сидели на траве, разложив скатёрку с нехитрой снедью – сушёное мясо, копчёное сало, зелёный лук, сухари, – и уплетали за обе щеки, не забывая обильно запивать крепкой, ароматной брагой, настоянной на степных травах. Выжига степенно, как и полагается солидному, удачливому торгашу, рассказывал о цели своего путешествия, о Невестином дне и своём сопернике Благуше, коего ему обязательно надо опередить, умолчав, естественно, о сон-траве, а манг мечтательно охал и восхищался, растроганный махровой романтикой подобного предприятия. Рядом переступала с ноги на ногу уже подготовленная пара коняг – один был гнедой, красновато-коричневого окраса, с чёрными хвостом и гривой, а второй – темно-серый в белое яблоко. Оба были объезженные, сильные, выносливые даже с виду – красавцы, а не коняги, и оба стояли в полном снаряжении, при сёдлах. Выжига то и дело поглядывал на них краем глаза, прикидывая, как бы повежливее и побыстрее смыться, не обидев добряка манга, честно сдержавшего слово продать ему лучших скакунов и взявшего за них всего по сорок бабок за каждого. Но манг, весьма неглупый парень, сам ему помог, как только с трапезой было покончено.
– Ну как, аркан те за пятку, отдохнёшь ещё чуток или в путь тронешься? Гнать тебе со всей мочи придётся, чтобы к полуночи успеть, но шансы хорошие.
– Поеду, – кивнул Выжига и поднялся, стряхивая со штанцов крошки. – Спасибо за хлеб-соль, браток манг.