Первое время часто останавливался и, обернувшись, напрягал слух в опаске обнаружить погоню. Потом, окончательно убедившись, что сзади однозначно нет хвоста, успокоился и прибавил шагу: «А мужики, как видно, вовсе не тупые. Прониклись пониманием. Вняли моим увещеваниям. И это правильно. Совсем бы не хотелось мне с ними по-взрослому хлестаться… Как жаль, что не могу я им довериться. Никак не могу. Сейчас никому верить не имею права. А нам бы с дедом их помощь отнюдь не помешала. Лишней бы точно не была… Жаль. Чертовски жаль! Эх, если бы…»
Айкин
Идет себе и идет помаленьку. Щуплый, широкоскулый, кривоногий. С темно-лиловым «фонарем» под левым глазом. В перепачканной золой подранной темно-синей фуфайке и растоптанных старых торбасах из ровдуги[26]. На голове — дрянная шапчонка из весенней ондатры, истертая по краям до самой мездры. За плечом — худой солдатский вещмешок, почти пустой. Ничего там нет, кроме завернутой в мешковину трезубой острожки, короткой обструганной дощечки, мотка прочной нейлоновой бечевки с сетяной подборы и маленького топорика с кривой щербатой ручкой.
Вот он плывет на своей любимой оморочке[27]. Легонькой, верткой, разгонистой. Возвращается домой с хорошим уловом, изредка помахивая длинным тонким веслом.
Мутная желтовато-серая озерная вода льется, стелется под плоское днище, журчит и журчит, звенит и звенит. А под расстеленным от пояса к носу лодчонки брезентовым фартуком громко чмокают, тяжело ворочаются, шлепают по ногам жирные сазаны и толпыги[28], блестящие, как надраенное бархоткой серебро, сиги и пятнистые темно-шоколадные ленки.
Плывет и плывет, напевая, Айкин, радуясь богатому улову, теплому осеннему деньку. Сидит, тихонько покачиваясь из стороны в сторону да знай себе помахивает легоньким, почти невесомым, ухватистым веселком. Млеет, щурясь под ярким солнышком, подставляя прохладному приятному ветерку вспотевшее лицо.
Хрипло выводит Айкин, перевирая, переделывая на свой лад слова старинной нанайской песенки, слышанной еще от деда, и вдруг резко замолкает. Хмурится, больно покусывает задрожавшие губы, замедляет шаг. Неуловимый миг, и все пропало. И нет уже перед глазами светлой, хорошей картинки из прошлого. Раз — и исчезла, растаяла без следа. «Неужели ничего этого больше никогда не будет? И мамы не будет? И брата?»… Говорят, что это он, Айкин, их убил. Зарубил топором по пьянке. Зарубил и сжег вместе с домом. Но он до сих пор не верит в это. Все еще не верит, потому что почти ничего о случившемся не помнит.
Помнит только, как ему сильно повезло, как подстрелил рогача-изюбря из малопульки[29] прямо в сердце. Как они с братишкой Болдой уплетали за обе щеки его еще теплые хрящеватые ноздри, вкусный мясистый язык, отхватывая по кусочку у самых губ отточенными, как бритва, ножами. Болтали с набитыми ртами, то и дело, в избытке чувств, похлопывая друг дружку по плечам, по коленкам, по голове.
Помнит, как смешно тараторила улыбающаяся мама, носилась по летнику из угла в угол, накрывая на стол. Как потом набилось в дом полпоселка. И все одновременно возбужденно галдели и жадно жевали, уплетали за обе щеки, расхваливая, причмокивая от удовольствия, жирную бориксу[30] и макори[31], слегка отваренную, с кровью, оленину, свежеприготовленную, щедро приправленную уксусом талу из замороженных сигов и ленков, строганину из сырой изюбрячьей печенки и запивали обильное щедрое угощение приторно сладкой недобродившей бражкой и дешевой вонючей паленой водкой. Пили и ели. И снова пили. Без устали, без остановки. Весь день, всю ночь.
Помнит еще, но уже совсем смутно, как потом громко, брызгая слюнями, что-то визгливо кричал окосевший братишка Болда, мертвой хваткой вцепившись ему в грудки. Кричал что-то очень плохое, очень обидное. Что-то совсем неправильное. Кричал и кричал. Орал и орал, как больной, как бешеный…
А дальше — все. Провал! Одно сплошное темное пятно…
Айкин остановился. Задумчиво поковырял в носу, чихнул. Потер костяшкой шершавого грязного пальца переносицу: «Нет. Не буду. Глупо все время об одном плохом думать. Совсем глупо. Тогда совсем худо становится. Вот и не буду. Назло не буду. Только о хорошем». Покачал головой. Грустно, через силу улыбнулся и услышал, как громко забурчало в пустом животе. Сразу же сильно кушать захотелось. Очень захотелось. С самого утра ничего не ел.
Но ружья с собой нет. Ничего нет, а до речки еще идти и идти. Там, конечно, он все равно какой-нибудь рыбки опять наловит. На то он и ульча[32]. Но ведь это еще не скоро будет. Впереди еще два тяжелых затяжных перевала. «Что же делать? — озадачился Айкин. — Желудей накопать? Но ведь этим сыт не будешь… Зайца днем все равно не поймать. И фазана приспавшего в снежной лунке тоже только в темноте палкой убить можно. Да и то такая удача очень редко выпадает». «Карр-арр», — прозвучало откуда-то сверху. Вскинулся так, что шапка с головы слетела. Увидел на макушке высокой березы внимательно наблюдающую за ним серую ворону. Насупился, сердито притопнул ногой и гаркнул на нее во все горло: «Чё ты приперлась, дура глупая?! Не летай за мной! Не видишь, что ли, самому лопать нечего?!»
Выместив зло на вороне, Айкин в сердцах сплюнул, поднял шапку, отряхнул ее от снега, но надевать не стал — жарко. Огляделся, наметил себе цель и решительно направился к синеющему вдали кедрачу: «Хоть пока орешками брюхо набью. И то тогда веселее будет».
Шишек попадалось совсем мало — неурожай. Да и те почти сплошь пустые, погрызенные белками да мышами. Долго пришлось лазить по колено в снегу, пока удалось насобирать с десяток кривых, но хоть местами целых.
Разломал одну уродливую, скособоченную, наполовину источенную червяками. Наковырял из нее малую жменьку мелких смолистых орешков. Уже намеревался пустить их на зуб, но так и застыл с открытым ртом, услышав негромкое ворчливое квохтанье. А через мгновение в редком молодом подросте замелькали крупные птицы. Вспорхнули с земли и тут же расселись на разлапистой елке. «Асанна?![33] — стукнуло в башку. — Вот же здорово! Вот так повезло мне!» Тихонько стащил вещмешок с плеча, развязал его, достал топорик. Стараясь не слишком шуметь, срубил тонкий прямой кленок, очистил его от веток. Быстро смастерил из обрезка бечевки петельку, сноровисто приладил ее к концу палки.
Подходил к облюбованной птицами елке, пригнувшись, крадучись, ставя ногу на носок. Может и не стоило так сильно, чересчур, осторожничать, но уж очень не хотелось ему упустить такую редкую удачу.
На нижней ветке притаился петушок. Черно-бурый, с ярко-красными надбровьями и разбросанными по всему оперенью белыми, рыжеватыми и бледно-охристыми пестринами. Увидев подошедшего к дереву человека, он недовольно фыркнул, передернул головкой, втянул ее, нахохлился и замер, бесстрашно буравя недруга темными бусинками блестящих любопытных глаз.
Зная по опыту, что долго испытывать терпение птицы все же нежелательно, Айкин еще с подхода, аккуратно завел и накинул петушку на шею веревочную петельку и, качнувшись вперед, резким рывком палки затянув ее, ловко сдернул пойманную дикушу с ветки. Вытащив из петли, быстренько прикусил петушку головку и сунул его, еще не обмякшего, еще продолжающего возмущенно трепыхаться, за пазуху, между расстегнутыми пуговицами заправленной в штаны рубашки.
Блеклые, окрашенные не так броско, как самец, светло-пегие самочки все-таки не усидели на месте при виде жуткой расправы над главой семейства, благоразумно перебрались поближе к середине елки и только там затихарились вновь. Но, как только Айкин, подпрыгнув, зацепился за толстую ветку, намереваясь вскарабкаться за ними вверх по стволу, дружно снялись с места и упорхнули, напуганные неожиданно пролетевшим поблизости от дерева канюком[34].
Айкин спрыгнул на землю, немножко, для порядка, поругался на ястреба, зловредно, из чистой зависти, по его глубокому убеждению, испортившего чужую удачливую охоту. Достал из-за пазухи убитого петушка, немного подержал его на ладони, любуясь красивой птичкой, а потом, примерившись, вонзил ему зубы чуть пониже шейки. Выплюнул попавшие в рот перья и, снова укусив, присосался, чувствуя, как вкусной теплой кровью начинает приятно обдавать гортань. Можно было зажарить птицу на костре, но оставшиеся в коробке считаные спички надо было поберечь. Конечно, он и без них, при помощи лучка и вставленной в сухое трухлявое полено палочки всегда себе огонь добудет (Пудя[35] добрый, в беде не оставит), но не хотелось ему пока долго с этим возиться. Да и сырое мясо посытнее будет. Дикуша-то совсем маленькая. Очень трудно такой малостью серьезный голод утолить.
Напившись крови, Айкин быстро, в несколько движений, ободрал тушку. Подрезав шкурку на голяшках, стащил ее чулком прямо с перьями. Разрывая нежное расползающееся под пальцами слегка отдающее хвоей мясо, аккуратно по кусочку переправил его в рот. Умял дикушу с большим аппетитом, даже мелкие косточки зубами перемолол, оставив только две толстые трубчатые.
Управившись с петушком, облизал пальцы. Звучно отрыгнул, удовлетворенно погладил живот и, не разгребая снега, бухнулся боком в сугроб. Поворочался, словно зверь на новой лежке. Уселся на корточки, пристроив локти на широко расставленные колени. Зажмурился, уронил голову, крепко обхватил ее руками, покачнулся, всхлипнул и тихонечко по-бабьи заскулил.
Славкин
Назаров
Айкин
тихонько припевает Айкин Пильдунча. Идет по тайге не спеша, смотрит кругом веселыми глазами. Денек хороший. Ласковый. Свежий белый снежок скрипит и скрипит, шуршит и шуршит, отгоняя все дурные мысли.
Вода журчит под оморочкой, Ханина — ранина.
Солнце жарко пригревает,
Ханина — ранина, —
Идет себе и идет помаленьку. Щуплый, широкоскулый, кривоногий. С темно-лиловым «фонарем» под левым глазом. В перепачканной золой подранной темно-синей фуфайке и растоптанных старых торбасах из ровдуги[26]. На голове — дрянная шапчонка из весенней ондатры, истертая по краям до самой мездры. За плечом — худой солдатский вещмешок, почти пустой. Ничего там нет, кроме завернутой в мешковину трезубой острожки, короткой обструганной дощечки, мотка прочной нейлоновой бечевки с сетяной подборы и маленького топорика с кривой щербатой ручкой.
напевает Айкин, и оживает у него перед глазами светлая знакомая картинка.
Ханина — ранина, —
Вот он плывет на своей любимой оморочке[27]. Легонькой, верткой, разгонистой. Возвращается домой с хорошим уловом, изредка помахивая длинным тонким веслом.
Мутная желтовато-серая озерная вода льется, стелется под плоское днище, журчит и журчит, звенит и звенит. А под расстеленным от пояса к носу лодчонки брезентовым фартуком громко чмокают, тяжело ворочаются, шлепают по ногам жирные сазаны и толпыги[28], блестящие, как надраенное бархоткой серебро, сиги и пятнистые темно-шоколадные ленки.
Плывет и плывет, напевая, Айкин, радуясь богатому улову, теплому осеннему деньку. Сидит, тихонько покачиваясь из стороны в сторону да знай себе помахивает легоньким, почти невесомым, ухватистым веселком. Млеет, щурясь под ярким солнышком, подставляя прохладному приятному ветерку вспотевшее лицо.
удар весла.
Ханина — ранина…
Какой хороший денек!
Скоро приеду домой,
Ханина — ранина.
Мама ждет! —
удар весла.
Брат ждет! —
Хрипло выводит Айкин, перевирая, переделывая на свой лад слова старинной нанайской песенки, слышанной еще от деда, и вдруг резко замолкает. Хмурится, больно покусывает задрожавшие губы, замедляет шаг. Неуловимый миг, и все пропало. И нет уже перед глазами светлой, хорошей картинки из прошлого. Раз — и исчезла, растаяла без следа. «Неужели ничего этого больше никогда не будет? И мамы не будет? И брата?»… Говорят, что это он, Айкин, их убил. Зарубил топором по пьянке. Зарубил и сжег вместе с домом. Но он до сих пор не верит в это. Все еще не верит, потому что почти ничего о случившемся не помнит.
Помнит только, как ему сильно повезло, как подстрелил рогача-изюбря из малопульки[29] прямо в сердце. Как они с братишкой Болдой уплетали за обе щеки его еще теплые хрящеватые ноздри, вкусный мясистый язык, отхватывая по кусочку у самых губ отточенными, как бритва, ножами. Болтали с набитыми ртами, то и дело, в избытке чувств, похлопывая друг дружку по плечам, по коленкам, по голове.
Помнит, как смешно тараторила улыбающаяся мама, носилась по летнику из угла в угол, накрывая на стол. Как потом набилось в дом полпоселка. И все одновременно возбужденно галдели и жадно жевали, уплетали за обе щеки, расхваливая, причмокивая от удовольствия, жирную бориксу[30] и макори[31], слегка отваренную, с кровью, оленину, свежеприготовленную, щедро приправленную уксусом талу из замороженных сигов и ленков, строганину из сырой изюбрячьей печенки и запивали обильное щедрое угощение приторно сладкой недобродившей бражкой и дешевой вонючей паленой водкой. Пили и ели. И снова пили. Без устали, без остановки. Весь день, всю ночь.
Помнит еще, но уже совсем смутно, как потом громко, брызгая слюнями, что-то визгливо кричал окосевший братишка Болда, мертвой хваткой вцепившись ему в грудки. Кричал что-то очень плохое, очень обидное. Что-то совсем неправильное. Кричал и кричал. Орал и орал, как больной, как бешеный…
А дальше — все. Провал! Одно сплошное темное пятно…
Айкин остановился. Задумчиво поковырял в носу, чихнул. Потер костяшкой шершавого грязного пальца переносицу: «Нет. Не буду. Глупо все время об одном плохом думать. Совсем глупо. Тогда совсем худо становится. Вот и не буду. Назло не буду. Только о хорошем». Покачал головой. Грустно, через силу улыбнулся и услышал, как громко забурчало в пустом животе. Сразу же сильно кушать захотелось. Очень захотелось. С самого утра ничего не ел.
Но ружья с собой нет. Ничего нет, а до речки еще идти и идти. Там, конечно, он все равно какой-нибудь рыбки опять наловит. На то он и ульча[32]. Но ведь это еще не скоро будет. Впереди еще два тяжелых затяжных перевала. «Что же делать? — озадачился Айкин. — Желудей накопать? Но ведь этим сыт не будешь… Зайца днем все равно не поймать. И фазана приспавшего в снежной лунке тоже только в темноте палкой убить можно. Да и то такая удача очень редко выпадает». «Карр-арр», — прозвучало откуда-то сверху. Вскинулся так, что шапка с головы слетела. Увидел на макушке высокой березы внимательно наблюдающую за ним серую ворону. Насупился, сердито притопнул ногой и гаркнул на нее во все горло: «Чё ты приперлась, дура глупая?! Не летай за мной! Не видишь, что ли, самому лопать нечего?!»
Выместив зло на вороне, Айкин в сердцах сплюнул, поднял шапку, отряхнул ее от снега, но надевать не стал — жарко. Огляделся, наметил себе цель и решительно направился к синеющему вдали кедрачу: «Хоть пока орешками брюхо набью. И то тогда веселее будет».
Шишек попадалось совсем мало — неурожай. Да и те почти сплошь пустые, погрызенные белками да мышами. Долго пришлось лазить по колено в снегу, пока удалось насобирать с десяток кривых, но хоть местами целых.
Разломал одну уродливую, скособоченную, наполовину источенную червяками. Наковырял из нее малую жменьку мелких смолистых орешков. Уже намеревался пустить их на зуб, но так и застыл с открытым ртом, услышав негромкое ворчливое квохтанье. А через мгновение в редком молодом подросте замелькали крупные птицы. Вспорхнули с земли и тут же расселись на разлапистой елке. «Асанна?![33] — стукнуло в башку. — Вот же здорово! Вот так повезло мне!» Тихонько стащил вещмешок с плеча, развязал его, достал топорик. Стараясь не слишком шуметь, срубил тонкий прямой кленок, очистил его от веток. Быстро смастерил из обрезка бечевки петельку, сноровисто приладил ее к концу палки.
Подходил к облюбованной птицами елке, пригнувшись, крадучись, ставя ногу на носок. Может и не стоило так сильно, чересчур, осторожничать, но уж очень не хотелось ему упустить такую редкую удачу.
На нижней ветке притаился петушок. Черно-бурый, с ярко-красными надбровьями и разбросанными по всему оперенью белыми, рыжеватыми и бледно-охристыми пестринами. Увидев подошедшего к дереву человека, он недовольно фыркнул, передернул головкой, втянул ее, нахохлился и замер, бесстрашно буравя недруга темными бусинками блестящих любопытных глаз.
Зная по опыту, что долго испытывать терпение птицы все же нежелательно, Айкин еще с подхода, аккуратно завел и накинул петушку на шею веревочную петельку и, качнувшись вперед, резким рывком палки затянув ее, ловко сдернул пойманную дикушу с ветки. Вытащив из петли, быстренько прикусил петушку головку и сунул его, еще не обмякшего, еще продолжающего возмущенно трепыхаться, за пазуху, между расстегнутыми пуговицами заправленной в штаны рубашки.
Блеклые, окрашенные не так броско, как самец, светло-пегие самочки все-таки не усидели на месте при виде жуткой расправы над главой семейства, благоразумно перебрались поближе к середине елки и только там затихарились вновь. Но, как только Айкин, подпрыгнув, зацепился за толстую ветку, намереваясь вскарабкаться за ними вверх по стволу, дружно снялись с места и упорхнули, напуганные неожиданно пролетевшим поблизости от дерева канюком[34].
Айкин спрыгнул на землю, немножко, для порядка, поругался на ястреба, зловредно, из чистой зависти, по его глубокому убеждению, испортившего чужую удачливую охоту. Достал из-за пазухи убитого петушка, немного подержал его на ладони, любуясь красивой птичкой, а потом, примерившись, вонзил ему зубы чуть пониже шейки. Выплюнул попавшие в рот перья и, снова укусив, присосался, чувствуя, как вкусной теплой кровью начинает приятно обдавать гортань. Можно было зажарить птицу на костре, но оставшиеся в коробке считаные спички надо было поберечь. Конечно, он и без них, при помощи лучка и вставленной в сухое трухлявое полено палочки всегда себе огонь добудет (Пудя[35] добрый, в беде не оставит), но не хотелось ему пока долго с этим возиться. Да и сырое мясо посытнее будет. Дикуша-то совсем маленькая. Очень трудно такой малостью серьезный голод утолить.
Напившись крови, Айкин быстро, в несколько движений, ободрал тушку. Подрезав шкурку на голяшках, стащил ее чулком прямо с перьями. Разрывая нежное расползающееся под пальцами слегка отдающее хвоей мясо, аккуратно по кусочку переправил его в рот. Умял дикушу с большим аппетитом, даже мелкие косточки зубами перемолол, оставив только две толстые трубчатые.
Управившись с петушком, облизал пальцы. Звучно отрыгнул, удовлетворенно погладил живот и, не разгребая снега, бухнулся боком в сугроб. Поворочался, словно зверь на новой лежке. Уселся на корточки, пристроив локти на широко расставленные колени. Зажмурился, уронил голову, крепко обхватил ее руками, покачнулся, всхлипнул и тихонечко по-бабьи заскулил.
Славкин
Это мудрое толковое решение давно напрашивалось на ум. Да что там — напрашивалось. Бродило в голове долго и муторно. Но окончательно вызрело только накануне начала «работы» по прииску: «На этом все. Баста. Последний дембельский аккорд — и сваливаю в сторону». Нутром почуял — обстановка в верхах реально накаляется, становится неадекватной, непредсказуемой. Слишком уж много в последнее время стали спускать оттуда каких-то размазанных, двусмысленных, двояко читаемых приказов. В «конторе», похоже, грядет какая-то очередная паскудная рокировка, а может, и новое сокращение. Опять будут резать, кромсать по живому, невзирая на лица. А это значит у пешек на «земле» — все больше шансов слететь с доски независимо от КПД и результатов «труда». А то и хуже — попасть в разряд козлов отпущения. Пешкой жертвуют без раздумий. Незаменимых, как известно, нет. Да будь ты хоть суперпрофи, хоть супер-мупер. У каждого — свой строго ограниченный временной ресурс. Своя персональная программа отработки. Отбарабанил, и списали. Однозначно. Без альтернативы. Такова «селяви». Тем более теперь, когда «контора» давно перестала блюсти сугубо государственные интересы. Такая же частная лавочка, как и все остальные. А то, что ты под завязку набит чужими секретами и давно в деталях знаешь многое из того, что тебе по рангу вроде бы и знать-то не положено — вовсе не преимущество, а только отягчающее «вину» обстоятельство. И никак не иначе. А потому вариант один-единственный — соскочить заранее, не дожидаясь вывода на «пенсию» без «времени дожития». Исчезнуть со всех радаров, обрубить хвосты и раствориться. Упустишь нужный момент — и тупо жди «заупокойную». Это, как в казино у рулетки: не сумел, не успел остановиться — проигрался в прах. Не был бы идиотом — отвалил от стола еще при фишках.
Но и тут ведь тоже свои тонкости. Уходить ведь тоже надо правильно, по уму, при полном окончательном расчете. Так, чтобы никого из своего непосредственного начальства при этом ненароком не подставить. Чтобы не осталось у тебя перед ним никаких серьезных должков. Никаких неоконченных дел, не до конца исполненных задач за тобой не числилось. Тогда и никаких существенных претензий у него, родимого, к тебе не останется. А потому и с меньшим рвением, по крайней мере без жгучей личной заинтересованности, без личной обиды за твои поиски возьмется. А это уже — немалый плюс. Тогда уже не пятьдесят на пятьдесят — вероятность того, что выживешь, а все шестьдесят, а то и семьдесят на тридцать. А это уже вполне приличный процент. Вполне приличный. При таком проценте грех не рискнуть. Да просто грешно не попробовать.
Непогоду вполне комфортно переждал в дупле векового ильма, издалека проверив его портативным ручным тепловизором. «Квартирка» оказалась незанятой. По какой-то неведомой причине привереда белогрудка от нее отказался. Что его конкретно не устроило, было непонятно: достаточно широкое — больше метра в поперечнике, глубокое и сухое. Поэтому отключился легко. Провалился в сон буквально сразу, моментально по давно отработанной методике убрав из сенсорного восприятия все внешние раздражители.
Убежище покинул с рассветом — бодрый, отдохнувший, готовый к действию. Умылся свежим снежком. Выудил из внутреннего кармана куртки тонкий компактный планшетник. Включил его. Полистал. Отыскал нужную страницу и, приглядевшись, удовлетворенно хмыкнул — «маячки» опять пришли в движение: «И это правильно, Андрюха. Это правильно. Нашел, помацал и вернул на место. Какие заморочки раньше времени?»
Двигаться решил на минимально допустимом удалении от объекта наблюдения, оставляя себе возможность вовремя среагировать на любую возникшую вокруг него нештатную ситуацию. И она не заставила себя долго ждать. Время подходило к полудню, когда при очередном включении тепловизора на экране неожиданно появились две новых «цели». Быстро выдвинулся вперед. Залег на господствующей над местностью высотке. Приник к монокуляру.
Затянувшийся «базар» Андрюхи с егерями заставил мал-мал понервничать: «Неужели посвятит посторонних в свои проблемы? Невелика беда, конечно. Где два, там — и четыре, и пять и шесть, но лучше бы лишние бараны под ногами не путались. Их и так на неурочный «курбан-байрам» — уже с избытком набралось». Но опасения оказались напрасными — конфликтная ситуация разрешилась вполне благопристойно и даже благоприятно: Андрюха рванул обратно к деду, а «опущенные» им ретивые служаки остались на месте. Теперь необходимо было отследить, как они поведут себя в дальнейшем. Не рванут ли сгоряча за Мостовым вдогонку, отважившись на «благородную вендетту». Но и тут повезло: пока, по крайней мере, не отважились. Потоптались еще с десяток минут на месте разборки и понуро поплелись в противоположную сторону от той, куда направился их обидчик. А потому появилась возможность перекусить и даже какое-то время слегка покемарить.
Славкин отполз за гребень сопки. Поднялся на ноги и, присмотрев удобный закуток в заветрии, спустился еще на десяток метров вниз по склону. Расположился на широком плоском валуне, предварительно очистив его от снега. Достал из рюкзака спиртовку, квадратную из мягкой фольги коробушку гречки с мясом из армейского сухого пайка. Согрел ее и принялся за еду. Неторопливо перемалывал пресную безвкусную кашу крепкими челюстями, волевым усилием отгоняя от себя тут же возникшее раздражение: «Вот сучки хитрозадые! Тушняка уже вообще с гулькин хрен кладут! Да от такой кормежки боец и болт в руках не удержит». Но все-таки, пересилив себя, добил открытую банку до конца, выбрав ложкой все до последней крупинки. Аккуратно сплющил контейнер в ладони в тугой комок, засунул поглубже в снег. Появилось страстное желание открыть еще одну банчонку с чем-нибудь более существенным, с языком или колбасным фаршем, но, взвесив все «за» и «против», передумал. Отхлебнув из двухсотграммовой карманной фляжки глоток коньяка, протолкнул в горло беспонтовую пайку. Закурил: «Надо будет с темнотой какую-нибудь дичинку подстрелить. Отойду подальше и вальну. Консервы желательно попридержать. Их использовать буду только в крайнем случае. Неизвестно еще, сколько придется за ними по тайге таскаться… Да уж быстрее бы закончить всю эту тягомотину, — подумал, но тут же поправился, съязвив по поводу своего неожиданно возникшего мальчишеского нетерпения: — Расслабься, паря. Не пыли. Ну, чем тебе не отпуск перед дембелем?»
Но и тут ведь тоже свои тонкости. Уходить ведь тоже надо правильно, по уму, при полном окончательном расчете. Так, чтобы никого из своего непосредственного начальства при этом ненароком не подставить. Чтобы не осталось у тебя перед ним никаких серьезных должков. Никаких неоконченных дел, не до конца исполненных задач за тобой не числилось. Тогда и никаких существенных претензий у него, родимого, к тебе не останется. А потому и с меньшим рвением, по крайней мере без жгучей личной заинтересованности, без личной обиды за твои поиски возьмется. А это уже — немалый плюс. Тогда уже не пятьдесят на пятьдесят — вероятность того, что выживешь, а все шестьдесят, а то и семьдесят на тридцать. А это уже вполне приличный процент. Вполне приличный. При таком проценте грех не рискнуть. Да просто грешно не попробовать.
Непогоду вполне комфортно переждал в дупле векового ильма, издалека проверив его портативным ручным тепловизором. «Квартирка» оказалась незанятой. По какой-то неведомой причине привереда белогрудка от нее отказался. Что его конкретно не устроило, было непонятно: достаточно широкое — больше метра в поперечнике, глубокое и сухое. Поэтому отключился легко. Провалился в сон буквально сразу, моментально по давно отработанной методике убрав из сенсорного восприятия все внешние раздражители.
Убежище покинул с рассветом — бодрый, отдохнувший, готовый к действию. Умылся свежим снежком. Выудил из внутреннего кармана куртки тонкий компактный планшетник. Включил его. Полистал. Отыскал нужную страницу и, приглядевшись, удовлетворенно хмыкнул — «маячки» опять пришли в движение: «И это правильно, Андрюха. Это правильно. Нашел, помацал и вернул на место. Какие заморочки раньше времени?»
Двигаться решил на минимально допустимом удалении от объекта наблюдения, оставляя себе возможность вовремя среагировать на любую возникшую вокруг него нештатную ситуацию. И она не заставила себя долго ждать. Время подходило к полудню, когда при очередном включении тепловизора на экране неожиданно появились две новых «цели». Быстро выдвинулся вперед. Залег на господствующей над местностью высотке. Приник к монокуляру.
Затянувшийся «базар» Андрюхи с егерями заставил мал-мал понервничать: «Неужели посвятит посторонних в свои проблемы? Невелика беда, конечно. Где два, там — и четыре, и пять и шесть, но лучше бы лишние бараны под ногами не путались. Их и так на неурочный «курбан-байрам» — уже с избытком набралось». Но опасения оказались напрасными — конфликтная ситуация разрешилась вполне благопристойно и даже благоприятно: Андрюха рванул обратно к деду, а «опущенные» им ретивые служаки остались на месте. Теперь необходимо было отследить, как они поведут себя в дальнейшем. Не рванут ли сгоряча за Мостовым вдогонку, отважившись на «благородную вендетту». Но и тут повезло: пока, по крайней мере, не отважились. Потоптались еще с десяток минут на месте разборки и понуро поплелись в противоположную сторону от той, куда направился их обидчик. А потому появилась возможность перекусить и даже какое-то время слегка покемарить.
Славкин отполз за гребень сопки. Поднялся на ноги и, присмотрев удобный закуток в заветрии, спустился еще на десяток метров вниз по склону. Расположился на широком плоском валуне, предварительно очистив его от снега. Достал из рюкзака спиртовку, квадратную из мягкой фольги коробушку гречки с мясом из армейского сухого пайка. Согрел ее и принялся за еду. Неторопливо перемалывал пресную безвкусную кашу крепкими челюстями, волевым усилием отгоняя от себя тут же возникшее раздражение: «Вот сучки хитрозадые! Тушняка уже вообще с гулькин хрен кладут! Да от такой кормежки боец и болт в руках не удержит». Но все-таки, пересилив себя, добил открытую банку до конца, выбрав ложкой все до последней крупинки. Аккуратно сплющил контейнер в ладони в тугой комок, засунул поглубже в снег. Появилось страстное желание открыть еще одну банчонку с чем-нибудь более существенным, с языком или колбасным фаршем, но, взвесив все «за» и «против», передумал. Отхлебнув из двухсотграммовой карманной фляжки глоток коньяка, протолкнул в горло беспонтовую пайку. Закурил: «Надо будет с темнотой какую-нибудь дичинку подстрелить. Отойду подальше и вальну. Консервы желательно попридержать. Их использовать буду только в крайнем случае. Неизвестно еще, сколько придется за ними по тайге таскаться… Да уж быстрее бы закончить всю эту тягомотину, — подумал, но тут же поправился, съязвив по поводу своего неожиданно возникшего мальчишеского нетерпения: — Расслабься, паря. Не пыли. Ну, чем тебе не отпуск перед дембелем?»
Назаров
— Да это ж — позоруха дикая! — кипел от негодования Кудряшов, безуспешно пытаясь очистить от снега словно живую, прыгающую в руках обойму. Его в буквальном смысле слова трясло, ломало, на куски разрывало от беспредельного возмущения. — Да сколько живу, меня еще ни одна подлючка так лихо, с головой в дерьмо не опускала! Мало того, что он нас, как пацанов, разоружил, так он еще и связи нас лишил, брэчара недоделанный! Не-е-ет, нельзя, Михалыч, такое им спускать. Нельзя, я тебе говорю! Иначе вообще оборзеют, на шею сядут. Ну, что я не прав, что ли? Не прав, да? Ну, чего ты молчишь?
— Да прав ты. Прав, Боря. Только успокойся, — внешне невозмутимо откликнулся Назаров, но и у него на душе после произошедшего инцидента остался весьма неприятный осадок.
— То-то и оно, что прав, Михалыч! Прав, естественно. Да если наши, не дай бог, узнают, как мы тут с тобой на пару перед этим говнюком пузыри пускали, позору ведь потом не оберешься! Да на каждом углу склонять начнут. Да все, кому не лень! Все до последней кости перемоют. И только одно нам тогда останется — или удавиться, или уволиться к едрене фене. Все равно больше никакой жизни у нас с тобой не будет. Никакой! Это я тебе, Михалыч, гарантирую. Не-е-ет, ты как хочешь, а я этого Рэмбо доморощенного все равно достану. Достану и упакую по всем правилам. Никуда он от меня не денется.
— А ведь он, Боря, стрелять на поражение будет. Определенно будет. Ты на его глазишки внимание обратил?
— Да какие там глаза, Михалыч? Ну какие, к черту, там глаза? Да он же понтует просто. На испуг нас с тобой берет. А у самого небось поджилки трясутся…
— Да нет, Борь, тут ты не скажи. Разоружил он нас вполне профессионально. И ни одна жилка при этом на лице не дрогнула. А взгляд у него — точно нехороший. Тяжелый взгляд, Боря, мутноватый какой-то, как у наркоши обколотого. Как будто на курок ему нажать — раз плюнуть. Просто не захотелось ему в этот раз по какой-то причине на себя мокруху брать. Но только вовсе, как я думаю, не из боязни и не из жалости, а из каких-то там своих чисто деловых прагматичных соображений. Да ты и сам, конечно, все это вовремя почувствовал. Иначе б обязательно в драчку ввязался. Я ж тебя знаю…
— Хочешь сказать, что у меня, попросту говоря, очко игрануло? — попытался было изобразить ущемленное самолюбие Кудряшов, но, перехватив ироничный взгляд Назарова, заметно сконфузился. И как-то весь пыл его в один момент иссяк. — Да было дело. Чего там…
— У него, как я понимаю, где-то лагерь совсем рядом, — сглаживая возникшую неловкость, без паузы продолжил Назаров. — С собой ведь ничего, кроме автомата. Даже вещмешка нет. Как будто выскочил на часок налегке поохотиться.
— Слушай, Михалыч, а что это за ствол у него такой? Я что-то первый раз вижу. С глушаком, но без оптики? Точно не охотничий.
— Да, наверно, какая-то новая военная разработка. Я тоже не в курсе. Только на вояку он явно не тянет. Хотя кто его знает? Теперь их столько развелось. И не только государевых. У каждого толстосума своя армия.
— Но, если лагерь, то он наверняка там не один застолбился?
— Вполне вероятно. А сколько их там — мы с тобой пока не знаем. Только гадать можем. А потому… прежде, чем нос туда совать, надо все продумать самым доскональным образом…
— Так ты все-таки со мной согласен? — встрепенулся Кудряшов. — Убедил я тебя, да, Михалыч?
— Да меня и убеждать-то не нужно, Борь. Это же само собой разумеется. И дело тут не в какой-то там детской обиде. Нам необходимо, по крайней мере, аккумуляторы от радиостанций вернуть. Они у нас по учету проходят. И не в моих правилах такие царские подарки кому-то делать. Да и без связи мы с тобой теперь как без рук. Даже мужикам в заповедник отзвониться не можем. А ведь нам еще работать.
— Согласен, Михалыч. Так когда двигаем?
— Не торопись, Борь. Естественно, не сейчас. Пусть он окончательно успокоится. Убедится в том, что мы у него на пятках не висим. Давай-ка еще отойдем подальше. Где-нибудь в сторонке костерок разобьем. Пообедаем. А там все как следует и обмозгуем, чтобы ничего сгоряча не напортачить.
— Принято, Михалыч! Давно пора червячка заморить. У меня уже сосет под ложечкой.
Отошли. Развели небольшой неприметный костер. Накоротке обивачились. Запросто можно было и чайку заварить, и кулешок сварганить. Все для этого было в наличии — и котелок, и концентрата всякого в достатке. Но, перекинувшись парой слов, отказались от этой затеи. Не ко времени, да и настроение не то.
Кулешов достал из рюкзака завернутый в газету увесистый шмат соленого сала, пару луковиц, банку консервов. Глядя, как Назаров выгружает из своего безразмерного «сидора» и методично по-хозяйски раскладывает на «столе» разнокалиберные пластмассовые контейнеры со всевозможными закусками, не удержался от комментариев:
— Вот умеет же твоя Аннушка, шеф, тебе красиво потрафить. Моя ж, зараза, не такая. Сама никогда не сообразит, что мужу путного в дорогу собрать. Пока носом ее не тыкнешь — ни за что не пошевелится.
— Так ты бы поменьше, Боря, по бабам бегал. Глядишь, и осчастливит.
— Да, есть такое дело, Михалыч. Сознаюсь. Ну не могу я, понимаешь, хорошую бабенку мимо себя пропустить. Как увижу — сразу в жар бросает. Так все в груди и сжимается. Да и что ее, дуреху, не пожалеть-то, особенно, когда одинокая? От меня же не убудет.
— Смотри не надорвись только. Пупок не сточи раньше срока.
— А вот когда мне стукнет столько, сколько тебе — тогда и буду осторожничать. А пока вроде рановато, — сказал и без всякого перехода спросил, распустив безмятежную улыбку: — Ты как думаешь, Михалыч, чего он тут шарахается? За двести километров от жилья? Да и если лагерь? Зимовья тут нигде поблизости точно нет, судя по карте. Да и дорог вообще никаких… На снегоходе тоже вроде рановато — наст еще толком не стал. А?
— Слышал я вроде, кто-то в управлении мне говорил, что где-то в этом районе какую-то стройку капитальную развернули…
— Рядом с заповедником? В глухой тайге? Стройку?
— И что тут удивительного, Боря? У наших нуворишей — свои загребы. И почему бы им в таком случае подальше от людских глаз, в этой первозданной глухомани, не отгрохать себе какую-нибудь шикарную фазенду, чтобы с балкончика красотой любоваться? Что им мешает?
— Нет, это, конечно, можно, если у тебя бабок немерено. Кто бы спорил? Но какой смысл, скажи ты мне, им здесь летом мошку да комарье кормить? Что за дурацкая причуда? Здесь же этой твари летучей — просто тьмища. Сплошь вдоль подножия хребта одни болота. Да еще клещей, как листьев, на каждом кусте.
— Да придумают что-нибудь. На худой конец, репеллентиком попрыскают с вертушки. Или еще чего. Это же все мелочи, Боря. Сам же говоришь — если денег куры не клюют.
— Да прав ты. Прав, Боря. Только успокойся, — внешне невозмутимо откликнулся Назаров, но и у него на душе после произошедшего инцидента остался весьма неприятный осадок.
— То-то и оно, что прав, Михалыч! Прав, естественно. Да если наши, не дай бог, узнают, как мы тут с тобой на пару перед этим говнюком пузыри пускали, позору ведь потом не оберешься! Да на каждом углу склонять начнут. Да все, кому не лень! Все до последней кости перемоют. И только одно нам тогда останется — или удавиться, или уволиться к едрене фене. Все равно больше никакой жизни у нас с тобой не будет. Никакой! Это я тебе, Михалыч, гарантирую. Не-е-ет, ты как хочешь, а я этого Рэмбо доморощенного все равно достану. Достану и упакую по всем правилам. Никуда он от меня не денется.
— А ведь он, Боря, стрелять на поражение будет. Определенно будет. Ты на его глазишки внимание обратил?
— Да какие там глаза, Михалыч? Ну какие, к черту, там глаза? Да он же понтует просто. На испуг нас с тобой берет. А у самого небось поджилки трясутся…
— Да нет, Борь, тут ты не скажи. Разоружил он нас вполне профессионально. И ни одна жилка при этом на лице не дрогнула. А взгляд у него — точно нехороший. Тяжелый взгляд, Боря, мутноватый какой-то, как у наркоши обколотого. Как будто на курок ему нажать — раз плюнуть. Просто не захотелось ему в этот раз по какой-то причине на себя мокруху брать. Но только вовсе, как я думаю, не из боязни и не из жалости, а из каких-то там своих чисто деловых прагматичных соображений. Да ты и сам, конечно, все это вовремя почувствовал. Иначе б обязательно в драчку ввязался. Я ж тебя знаю…
— Хочешь сказать, что у меня, попросту говоря, очко игрануло? — попытался было изобразить ущемленное самолюбие Кудряшов, но, перехватив ироничный взгляд Назарова, заметно сконфузился. И как-то весь пыл его в один момент иссяк. — Да было дело. Чего там…
— У него, как я понимаю, где-то лагерь совсем рядом, — сглаживая возникшую неловкость, без паузы продолжил Назаров. — С собой ведь ничего, кроме автомата. Даже вещмешка нет. Как будто выскочил на часок налегке поохотиться.
— Слушай, Михалыч, а что это за ствол у него такой? Я что-то первый раз вижу. С глушаком, но без оптики? Точно не охотничий.
— Да, наверно, какая-то новая военная разработка. Я тоже не в курсе. Только на вояку он явно не тянет. Хотя кто его знает? Теперь их столько развелось. И не только государевых. У каждого толстосума своя армия.
— Но, если лагерь, то он наверняка там не один застолбился?
— Вполне вероятно. А сколько их там — мы с тобой пока не знаем. Только гадать можем. А потому… прежде, чем нос туда совать, надо все продумать самым доскональным образом…
— Так ты все-таки со мной согласен? — встрепенулся Кудряшов. — Убедил я тебя, да, Михалыч?
— Да меня и убеждать-то не нужно, Борь. Это же само собой разумеется. И дело тут не в какой-то там детской обиде. Нам необходимо, по крайней мере, аккумуляторы от радиостанций вернуть. Они у нас по учету проходят. И не в моих правилах такие царские подарки кому-то делать. Да и без связи мы с тобой теперь как без рук. Даже мужикам в заповедник отзвониться не можем. А ведь нам еще работать.
— Согласен, Михалыч. Так когда двигаем?
— Не торопись, Борь. Естественно, не сейчас. Пусть он окончательно успокоится. Убедится в том, что мы у него на пятках не висим. Давай-ка еще отойдем подальше. Где-нибудь в сторонке костерок разобьем. Пообедаем. А там все как следует и обмозгуем, чтобы ничего сгоряча не напортачить.
— Принято, Михалыч! Давно пора червячка заморить. У меня уже сосет под ложечкой.
Отошли. Развели небольшой неприметный костер. Накоротке обивачились. Запросто можно было и чайку заварить, и кулешок сварганить. Все для этого было в наличии — и котелок, и концентрата всякого в достатке. Но, перекинувшись парой слов, отказались от этой затеи. Не ко времени, да и настроение не то.
Кулешов достал из рюкзака завернутый в газету увесистый шмат соленого сала, пару луковиц, банку консервов. Глядя, как Назаров выгружает из своего безразмерного «сидора» и методично по-хозяйски раскладывает на «столе» разнокалиберные пластмассовые контейнеры со всевозможными закусками, не удержался от комментариев:
— Вот умеет же твоя Аннушка, шеф, тебе красиво потрафить. Моя ж, зараза, не такая. Сама никогда не сообразит, что мужу путного в дорогу собрать. Пока носом ее не тыкнешь — ни за что не пошевелится.
— Так ты бы поменьше, Боря, по бабам бегал. Глядишь, и осчастливит.
— Да, есть такое дело, Михалыч. Сознаюсь. Ну не могу я, понимаешь, хорошую бабенку мимо себя пропустить. Как увижу — сразу в жар бросает. Так все в груди и сжимается. Да и что ее, дуреху, не пожалеть-то, особенно, когда одинокая? От меня же не убудет.
— Смотри не надорвись только. Пупок не сточи раньше срока.
— А вот когда мне стукнет столько, сколько тебе — тогда и буду осторожничать. А пока вроде рановато, — сказал и без всякого перехода спросил, распустив безмятежную улыбку: — Ты как думаешь, Михалыч, чего он тут шарахается? За двести километров от жилья? Да и если лагерь? Зимовья тут нигде поблизости точно нет, судя по карте. Да и дорог вообще никаких… На снегоходе тоже вроде рановато — наст еще толком не стал. А?
— Слышал я вроде, кто-то в управлении мне говорил, что где-то в этом районе какую-то стройку капитальную развернули…
— Рядом с заповедником? В глухой тайге? Стройку?
— И что тут удивительного, Боря? У наших нуворишей — свои загребы. И почему бы им в таком случае подальше от людских глаз, в этой первозданной глухомани, не отгрохать себе какую-нибудь шикарную фазенду, чтобы с балкончика красотой любоваться? Что им мешает?
— Нет, это, конечно, можно, если у тебя бабок немерено. Кто бы спорил? Но какой смысл, скажи ты мне, им здесь летом мошку да комарье кормить? Что за дурацкая причуда? Здесь же этой твари летучей — просто тьмища. Сплошь вдоль подножия хребта одни болота. Да еще клещей, как листьев, на каждом кусте.
— Да придумают что-нибудь. На худой конец, репеллентиком попрыскают с вертушки. Или еще чего. Это же все мелочи, Боря. Сам же говоришь — если денег куры не клюют.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента