Сергиевская Ирина. Письма Кесарю

Сергиевская Ирина
Письма Кесарю

   Ирина Сергиевская
   Письма Кесарю
   Письмо первое. Пыркин - Кесарю
   ...З-здесь... б-был... Г-го-га!!..
   Ах, мука моя, мука...
   Не гневайтесь, Кесарь. Еще несколько секунд, и они успокоятся. Считаю до десяти. Один, два, три, четыре... Вот опять!
   ...Ы-ых яблоко... куды котишься?!!
   пять, шесть, семь...
   ...Любка шельма-а!..
   восемь, девять, десять. Все.
   Ночь. Тишина. Чужая выселенная квартира. Я тайно живу здесь третьи сутки. До этого скитался по подвалам. Мне нельзя домой. Мне никуда нельзя.
   Я - беглец.
   Как вялы сейчас мои руки... Они выводят эти слова с восхитительным покорством. Отчего раньше я не радовался ему, не ценил!.. Да, человек глуп и самоуверен до той поры, когда гром грянет.
   Однако надо спешить, надо успеть закончить письмо до рассвета, иначе плохо мне будет. У, жизнь пропащая!..
   Не гневайтесь, Кесарь: вступление мое затянулось. Теперь к делу. Анкетные данные: Пыркин Георгий Алексеевич, 1938 года рождения, член партии, образование среднее, профессия - переплетчик, женат, судимостей нет, передовик производства. Родственники мои люди исключительно благонадежные, никто против советской власти не воевал, врагом народа не был, за границу не убегал. Дядя вот только... искусствовед-космополит. О нем в 48-м году статья в центральной газете была: "Чего хочет Пыркин?" Дядя умер от инфаркта тогда же. И ведь как оно все обернулось-то. Раньше я дядю боялся вспомнить, а сейчас, сообразуясь с магистральным направлением нашей политики, горжусь, что он мне родня!
   Больше гордиться нечем. Признаюсь, человек я малокультурный. Если же встретятся Вам в письме всякие литературные выражения, вроде "восхитительный", то это потому только, что не одна сотня книг через мои руки прошла. Кое-что запомнилось. Из Пушкина, к примеру: "Шуми, шуми, послушное ветрило..." Или из Чехова, насчет Вселенной нашей, которая в зубе какого-то чудовища находится. Смешная мысль...
   Ни одну из книг я, по правде сказать, до конца не дочитывал - бросал за ненадобностью. У меня натура влиянию искусства вообще не поддается. Заурядный я человек, и наружность моя самая непривлекательная - скучная, как измятый рубль.
   Женился я когда-то на бывшей укладчице асфальта, Зинаиде Афанасьевне. Теперь она пенсионерка. Хорошая женщина, тихая, по воскресеньям в церковь ходит. Правда, не красавица, скорее наоборот: шея у нее кривая. Бригадир асфальтоукладчиц был, как это водится, пьяный - метил лопатой в бочку, а попал в человека. У них вся бригада таким образом покалечена: у кого глаз выбит, у кого зуб; у мадам Суслопаровой - лучшей подруги жены - вообще уха нет. Считайте, Афанасьевна легко отделалась. Я за внешней красотой, повторяю, не гнался никогда и доволен был тем, что неприхотлив.
   Да, Кесарь, Вам пишет счастливейший в прошлом человек. Все у меня было: спокойная работа, уважение коллег, хорошая репутация, свой круг заказчиков, среди которых попадались люди известные. Эх, что там говорить - у меня своя отдельная квартира в центре города была, вот как!
   Шутка ли, десять квадратных метров в самом Питере, на Большой Подьяческой! Из нашего окна, если по пояс высунуться и шею вытянуть, видна старая пожарная каланча, что на Садовой улице. Мимо этой каланчи я каждый вечер шел домой. Сейчас не могу без слез вспомнить, что не крался, как вор и убийца, а именно шел, шествовал...
   Ну, вот, сбился - забежал вперед, нарушил последовательность событий. Будьте же снисходительны, Кесарь, к моей сбивчивости. Что взять с человека больного, лишенного крова и регулярной горячей пищи - со всеми травимого несчастного человека!
   Вернусь к рассказу.
   Ну, жили мы, значит, на наши скромные честные заработки и, когда случалась острая необходимость в деньгах, подряжались обои знакомым клеить или малярничать. Я, бывало, красил валиком стены, а Зинаида пятна с пола подтирала. У меня правило: чтобы ни единого пятнышка на полу! Я в работе педант, грязи не терплю. Руки мои с самого рождения были ловкие, аккуратные, умелые.
   Любая работа у них спорилась: и строгали, и паяли, и выпиливали, и полировали, и резьбу делали. Я из нашей комнатки игрушку сделал - одно загляденье... По четырем углам шкафчики с "секретом": выдвинешь ящик музыка играет: "Вечерний звон, вечерний звон..." Скамеечка для ног в виде индийского слоника с красной бархатной попонкой. Хлеборезка - изящная такая гильотинка, тоже с музыкой: отрежешь от батона кусок и... "Вечерний звон-н..." Соседи и знакомые к нам отдохнуть душой ходили, как в музей. Цены моим рукам не было!
   Эх, руки, руки...
   В злосчастный понедельник 13 июня появился вестник грядущих страшных событий - городской сумасшедший, старик Иоанн Храпов. Он вошел в мастерскую во время обеденного перерыва, когда я был один, - вошел незаметно. Мутная тень упала на мой стол. Запахло козлом.
   Я начал искать в карманах мелочь: Иоанн Храпов был самым назойливым из всех питерских нищих. На беду мелочи не оказалось, только пятирублевая бумажка. Мое замешательство позволило Храпову пуститься в откровения:
   - Приидет агнец небесный! - мрачно объявил он, тряся желтой бородой.
   Я торопливо полез в ящик - там вроде завалялась копейка.
   - Говорю, небесный агнец приидет! - раздраженно проблеял безумец и смахнул со стола книжку рассказов Чехова.
   - Не хулиганьте, - рассердился я. - Сюда вообще посторонним вход воспрещен.
   - Дай, сколько можешь! - злобно потребовал старец.
   - Нету у меня.
   Храпов насупился и после паузы быстро спросил:
   - А то, может, бороду мою купишь? Глянь, борода какая: Лев Николаевич Толстой, проповедник и граф!
   - Шли бы вы на паперть, - посоветовал я.
   - Па-перть? - коварно переспросил Иоанн. - Вона как! Гляди, как бы самому на паперть не встать.
   Он вдруг схватил со стола сапожный нож и бросился к выходу. Я кинулся следом. У двери мы сцепились: я вырывал нож, старец сопротивлялся, дьявольски хохоча. Я победил, но порезал палец. Храпов выскочил на улицу и крикнул мне в окно:
   - Попомнишь, будет всем вам поп... поплексический удар! Ха-ха-ха!..
   Поплексический удар? Бред. Да что с безумца взять!
   Я смазал йодом, забинтовал палец. Вскоре обед кончился, наши вернулись, и за работой день прошел, как обычно. Правда, к вечеру палец вдруг разболелся и, не знаю, поверите ли, но эта ничтожная боль перешла почему-то в сердечную, ноющую. Настроение упало, и домой я шел мимо любимой пожарной каланчи без обычного удовольствия. Дома пожаловался Зинаиде Афанасьевне на странное недомогание.
   - Это все от погоды, - сказала она, раздавив пальцем бегущего по кухонному столику таракана.
   Нас донимали полчища тараканов. Я с отвращением увидел приготовленный Зинаидой для очередной баталии новый зелененький баллончик. Мне был противен запах яда, а еще больше - сладострастное рвение жены, с которым она каждый вечер опрыскивала стены кухни.
   ...Все эти пошлые житейские мелочи, Кесарь, возможно, недостойны Вашего внимания, но без них рассказ мой будет неполон, увы...
   Итак, я лег спать. Стояла душная белая ночь. Комары пили мою кровь, но я страдал не от их укусов, а от незнакомой тоски, которая росла с необъяснимой и пугающей скоростью. Подавленное состояние усугублялось мерзким запахом дихлофоса. Рядом сопела Зинаида.
   Мне захотелось ударить ее. Это было нехорошее, странно-веселое желание. Руки зачесались, но я сдержался и встал. Дышать в комнате было нечем. Чувствуя тошноту, я высунулся в окно, чтобы глотнуть воздуха и заодно увидеть далекую каланчу. Но уличный воздух был тяжелый, а каланчу заслонял нелепый подъемный кран. За спиной сопение Зинаиды перешло в булькающий храп.
   Я повернулся к ней. Именно тогда, при взгляде на укрытое простыней тело, на голову с жидкими волосами-перышками, - именно тогда руки перестали подчиняться мне. Сначала я не понял, что происходит. Я лишь видел, как они медленно и целеустремленно шарят по подоконнику, ощупывают предметы. Правая, с забинтованным пальцем, вела за собой левую.
   Они по очереди пробовали на вес то, что им попадалось: книгу, вазу, цветочный горшок. Наконец, правая нашла под стопкой жениного белья утюг, приподняла его и замерла. Левая одобрительно щелкнула пальцами.
   "В чем дело, что происходит? - подумал я, болезненно холодея. - Что это значит?!"
   Утюг тускло сверкнул в моей правой: она стала медленно и страшно подниматься. Напрасно я силился опустить ее, разжать пальцы - они были словно железные. Я хотел сесть, но левая рука ударила меня кулаком под ребра. Я застонал и понял все: руки мои, покорные доселе, работящие руки, замыслили убийство! Зинаида Афанасьевна была обречена! Несчастная моя жена...
   - Зина, спасайся! Убью! - завопил я.
   Она вздрогнула, проснулась, быстро села. Рука-убийца замешкалась - удар пришелся по валику дивана. Я отскочил в сторону, и, удерживая последним усилием воли рвущиеся к жене обезумевшие руки, крикнул:
   - Я болен, Зина! Уйди от греха подальше!
   Моя правая тут же метнула в беднягу хлеборезкой. Зинаида поняла, наконец, какая ей грозит опасность, и с мышиным писком шмыгнула в туалет.
   - Все дихлофосы твои! - всхлипнул я.
   Хотя причем здесь были дихлофосы, Кесарь! Вовсе не в них дело!
   Дальше случился погром. Взбунтовавшиеся руки били, ломали, рвали все вокруг. К утру от уюта осталось жалкое воспоминание в виде мраморной совы. Она стояла на шкафу - ее было не достать, как ни старалась подлая правая, вооружившись для этого шваброй. Взбешенные тщетными попытками разбить сову, руки облили клеем диван и вспороли ножом обивку. Диван был новый, купленный за тройную цену у спекулянта. Я ахнул, не выдержав:
   - Что ж вы делаете, сволочи!
   Лучше бы мне молчать...
   Руки повисли над испоганенным диваном. В правой дрожал страшный нож, левая медленно трогала острие указательным пальцем. Я обмер, ожидая самого худшего. Но этого не случилось.
   Бросив нож, руки... принялись пересчитывать мне ребра. Мне, своему хозяину! Я увещевал, заклинал, молил о пощаде - напрасно. В жизни своей не испытывал я подобных мук: правая ритмично и весело била кулаком, левая щипала и выкручивала кожу.
   Я боялся, что они оторвут мне голову - к тому все шло. Но вовремя сообразил упасть на колени и заплакать:
   - Миленькие мои! Кормилицы-ы! Христа ради, не убивайте! Ведь тогда и вам конец!..
   Так, Кесарь, завершился первый приступ загадочной болезни вследствие которой я сделался изгоем руководимого Вами общества.
   Правда, это не сразу произошло. Была у меня надежда, что вернется здоровье, а с ним и спокойная привычная жизнь - да где человеку тягаться с судьбой! Вы послушайте, что потом случилось, после той ночи.
   Утром я, обманутый спокойствием рук, пошел на работу. Только сел за стол, они встрепенулись. Уж я их шепотом уговаривал по-всякому, просил не позорить меня, не губить как работника - все бесполезно! Они книжку Чехова под стол утащили, пристроили на коленях и совершили акт вандализма: портрет писателя (этот, знаменитый - в пенсне) химическим карандашом разукрасили. Правая рисовала ослиные уши, а левая мне силой рот открывала - для смачивания грифеля слюной. Я сопротивлялся, как мог - искусал карандаш, тяпнул руку за палец, но портрет спасти не удалось. Тогда я закричал:
   - Помогите!
   Прибежавшие из другой комнаты переплетчики застали отвратительную сцену: я катался по полу, борясь с собственными руками, рычал и плевался зеленой слюной. Меня связали, отнесли в кабинет начальника, уложили на кушетку и вызвали "Скорую".
   Изнуренный, я затих. Мозг плескался в черепной коробке, как раскисшая медуза. Лишь одну ясную мысль родила она - мысль, исчерпывающе выраженную в слово "НИКОГДА". Никогда больше не идти со спокойной душой мимо пожарной каланчи, никогда не дремать перед телевизором в уютном кресле, никогда не сыпать голубям на карниз хлебных крошек. Никогда, никогда, никогда... Иоанн Храпов, злой нищий с паперти Никольского собора, заколдовал меня, навел порчу. Погубил.
   Со стыдом и болью вспоминаю я последовавшие после приезда "Скорой" безобразные свои действия. К тому времени руки освободились от самодельных пут, и несчастный врач рухнул на пол, сраженный подлым ударом в солнечное сплетение.
   Я перепрыгнул через тело, выскочил из кабинета, бросился на улицу, сметая все на своем пути. Переплетчики пытались задержать меня, и руки, воспользовавшись поводом, устроили кровавое побоище.
   Я слышал стоны, крики, грохот: падали тела и мебель. В какой-то момент я увидел среди этого бессвязного кошмара, как правая лупит говяжьей вырезкой по лысине уважаемого мной начальника. Проклятая правая!..
   Убийство было неминуемо. Но я не хотел никого убивать и с воплем: "Простите! За все простите!", вырвался из мастерской.
   Бег. Сердце: бух, бух, бух.
   Крадучись - дворами, переулками, пробирался я домой. Зачем - сам не знаю. Я бежал, а руки успевали гнусно щипать встречных женщин за что попало. Крики неслись мне вслед: "Идиот!", "Сексуальный маньяк!". Стыдно вспомнить...
   Опасаясь милиции, я прятался в подъездах, на грязных вонючих лестницах. Там руки били меня просто так, от избытка веселой бесовской силы, или выцарапывали гвоздем на стенах разные неприличные слова. Когда я пытался сопротивляться, руки, вцепившись в уши, вытирали моей - простите, Кесарь мордой стену. Н-да. Не берусь описывать, во что я превратился после экзекуций. Образина. Монстр. Кошки и те шарахались от меня.
   К ночи руки умаялись, залезли в карманы брюк и там совсем притихли. Я, наконец, смог добраться до дома. По привычке называю так разваленную моими стараниями убогую конуру. Там ждали меня... три ведьмы. Вы помните начало пьесы Шекспира "Макбет"? Вот!
   Ведьмы копались в куче мусора посредине конуры, выуживая какие-то черепки, тряпки, части поломанной мебели. Три подружки из бывшей бригады асфальтоукладчиц: моя кривошея-жена, безухая мадам Суслопарова и шустрая одноглазая малютка по прозвищу Гутен Морген. Я испугался их до того, что застонал, припав к стене: - Ай-яй-яй...
   - Пьянь такая! - с чувством сказала одноухая мадам. - Урод.
   - Ты, как его, этого, в ментовку захотел, гутен морген? - сверкнула единственным глазом малютка. - А еще партеец. Стрелять таких надо!
   - Гога, Гогочка, что ж теперь будет? Как дальше жить? - заплакала Зинаида.
   Из мусорной кучи задушенно полилось:
   - Ве-е-е-черний зво-н...
   - Ай-яй-яй! - только и мог я добавить к этому умирающему звуку.
   - Говорили тебе, Зинка, не иди замуж за эту гнилушку интеллигентную! буркнула мадам Суслопарова.
   - Чем прельстилась, гутен морген!
   Жена заголосила, упав на диван.
   - Прости, Зинаида, - опомнился я, наконец. - Ухожу навсегда. Против воли ухожу. Ничего не поделаешь. Надо.
   - Что-о?! - взвизгнули подружки.
   Зинаида, мгновенно прекратив истерику, загундосила:
   - Кому ты нужен такой обалдуй и уже старый, а я тебя всегда жалела, не уходи, Гога!
   - И я тебя жалею, Зинаида, - признался я. - Потому и ухожу. Видеть тебя больше не могу. Боюсь... убью. И как столько лет терпел, не убил - понять не в состоянии.
   - Еще угрожает! - фыркнула Гутен Морген.
   - Проучим гада! - грянула мадам.
   Подруги бросились на расправу. Робкая Зинаида увещевала с дивана: "Только не до смерти, девчата! Пугните его только!". Под ней по-боевому цокали пружины.
   Я упал, придавленный твердым, как мраморная плита, телом Суслопаровой. Рядом выплясывала боевую джигу одноглазая малютка. Знаю, ничто бы тогда не спасло меня - руки как назло не желали вылезать из карманов, затаились, вцепившись в подкладку.
   Тр-ра-х! Упало в коридорчике корыто. Моментально слезла с меня одноухая ведьма, а малютка приняла монашескую позу. Я приподнялся.
   В комнате стоял милиционер. Из-за его спины выглядывал начальник переплетной мастерской. Я не сразу узнал его - вся голова в бинтах. Милиционер смотрел неприязненно.
   - Это арест? - хлюпнула Зинаида. - За что?
   - За драку и нанесение ущерба переплетной мастерской, а также телесных увечий ее работникам.
   Начальник выскочил вперед, показался и снова спрятался.
   - Понял теперь, Пыркин? Сдавайся! А-ну, лицом к стене! - захохотала Гутен Морген.
   Я сказал торопливо, чувствуя, как руки ерзают в карманах:
   - Прошу, товарищ милиционер, записать за мной испачканные стены в трех подъездах на канале Грибоедова.
   Тут левая рука, не сдержавшись, выпрыгнула и сделала милиционеру "козу". Он вздрогнул от внезапности и покраснел.
   - Ишь, что твори-ит! - ахнула мадам. - Власти в рожу, не стесняясь, плюет!
   - И я этого человека подпустил к самому святому, к духовным ценностям! - воскликнул забинтованный. - Он опасный сумасшедший!
   Руки мои - дуэтом - снова сделали "козу", но теперь милиционер не испугался.
   - Собирайтесь, Пыркин, - приказал он мужественно.
   - Да я... да с превеликим удовольствием! Только свяжите меня! А то я за себя не отвечаю!
   В этот миг правая ущипнула меня за ягодицу. Я непристойно подпрыгнул и заметался туда-сюда, вопя:
   - Свяжи-и-те меня! Несите канаты-ы! Нару-у-чники-и!
   Зинаида Афанасьевна в обмороке скатилась с дивана. Ведьмы дружно, воинственно взвыли "Ф-ы-ыы!" - и, схватив по ножке от стула, стали гонять меня по комнатушке. Гутен морген!
   - "Скорую психиатрическую"! - крикнул милиционер.
   Забинтованный порскнул вон. А меня уже били, зажав в углу. Я надеялся потерять сознание и в таком виде сдаться властям. Но не тут-то было! Руки, разгадав мою цель, за волосы подтащили тело к распахнутому окну и силой вздернули на подоконник.
   - Стой, дурак!
   - Пыркин, не смейте!
   - Пальни в него разок, гутен морген!
   - Ве-е-ечерний зво-о-н-н...
   - А-а-а-а-а!..
   Я кувыркнулся с четвертого этажа. Руки вырвали меня из затхлой коробочки с ее ведьмами, тараканами, кучей мусора, милиционером... Пожарная каланча опрокинулась и встала на место. Я поднялся с тротуара невредим. Поднялся и побежал, куда глаза глядят. Шуми, шуми, послушное ветрило...
   Ну, вот. Рассвет.
   О, Кесарь... э... эк... ш-ш... р-р-раскинулось м-море... пшр-ро-око...
   Они проснулись!
   ...я не я и мор-рда не моя!..
   О, Кесарь, Кесарь, как страшно быть изгоем... как страшно и обидно...
   Б-э-э-э-э-э!..
   Письмо второе. Пыркин - Кесарю
   Знобит...
   Неделю провел в бегах. Мне угрожает опасность. Пришлось заметать следы. Новое мое убежище - чердак с разбитым окном и дырявой крышей.
   Дай-то Бог успеть написать историю моей болезни! Уповаю на то, что эта исповедь выявит угрозу гибельной эпидемии и заставит высокие умы принять срочные меры для спасения вашего общества, а может быть, и всего человечества. Поверьте, единственно мысль о человечестве поддерживает меня, не дает покориться воле обстоятельств до конца.
   Я хочу помочь Вам спасти человечество! Это - мой первейший долг. Это наш общий долг, Кесарь!
   Продолжу рассказ.
   Итак, я начал новую жизнь - больной, без партбилета, паспорта, денег, работы и семьи. Руки скомкали, задушили мою волю, и я не понимал, чего они, собственно говоря, добиваются. Никакой логики в их действиях не было. Те три дня после прыжка из окна я провел словно к конвульсиях. Один припадок сменялся другим, более диким, глупым и жестоким.
   Я срывал газеты с уличных стендов, ломал кусты, швырялся камнями в голубей, собак и кошек, прокалывал автомобильные покрышки, по-прежнему пачкал стены неприличными надписями, а однажды... м-м... какая гадость... подрался со старушками в очереди у магазина. Был побит кошелками. Бежал, моля о прощении. Потом был избит вторично, уже собственными руками, видимо, за малодушное бегство.
   Угадать, когда приступ бешенства кончится, и наступит апатия, было невозможно. На помощь пришел голод. Будучи все-таки, частью моего организма, руки понемногу ослабели. Это случилось на третью ночь скитаний: я упал в голодный обморок около памятника Римскому-Корсакову.
   Еле очухавшись, решил воспользоваться временным спокойствием рук. Ведь надо было как-то устраиваться в новой жизни, чем-то кормиться, где-то работать. Надо было, наконец, кому-то открыть душу. Я так одичал за трое суток!
   Несущественные подробности опускаю. Короче: во мне принял участие Герман Паппе, ударник из театрального оркестра, мой старый заказчик - я переплетал ему ноты. Он жил рядом с театром, по-холостяцки, и без недовольства впустил меня среди ночи.
   Герман Паппе - человек, похожий на бородавку: маленький и круглый. Пока я жадно ел, он починял фрак. Я ел и рассказывал о своей беде, поливая слезами курицу. Человек-бородавка не удивлялся ничему, занятый личными переживаниями по поводу театральных интриг.
   - Что делать, как жить дальше? - спрашивал я.
   - ...Они взяли на гастроли Терентьева... - шипела бородавка. Те-рен-тье-ва!
   - Может мне отдаться в руки правосудия? - всхлипывал я.
   - Хе! Правосудием - кривился Герман. - Знаем мы это правосудие, эту гласность и эту демократию! Если Терентьев едет на гастроли в Гамбург, а Паппе остается обслуживать делегации каких-то колхозников, - нету демократии! Я плюю на нее. Тьфу!..
   - Но где, где мне найти работу? И кто меня примет, такого больного? Партбилет, одежда, деньги - ничего нет. Я голый, Герман Беовульфович, го-лый...
   - Да, я - Беовульфович! Мой отец был Беовульф! И здесь моя единственная ахиллесова пята, потому что эти подонки, Шпанский и компания, не отличают немца от еврея, Беовульфа от Исаака. А сами безнаказанно провозят контрабанду туда и обратно. Хе!..
   Так странно мы разговаривали. Казалось, что Паппе не вникает в суть моего несчастья. Я бы обиделся на это, не будь измучен физически и морально. Уснул быстро, под полные яда и ненависти причитания бородавки:
   - ...Шпанский!.. курс малого и большого барабанов... диплом с отличием... Те-рен-тьев!.. правовое государство?.. ахиллесова пя-та-а...
   Утром я проснулся от падения на пол: выспавшиеся руки, резвясь, столкнули тело с раскладушки. Паппе, увидев это, не испугался опасности быть избитым, хотя руки, к моему стыду, тянулись дать ему по шее.
   Паппе почему-то внезапно повеселел и стал заботлив: подарил червонец, тронув меня до глубины души, и предложил пойти с ним в театр, поговорить кое с кем насчет работенки. Я не был уверен в приличном поведении рук, тем более, что они сразу порвали червонец и швырнули клочки в лицо благодетелю. Но он снова не обиделся, и я, подумав с благодарностью: "Мир не без добрых людей", - согласился наведаться в театр. Я надеялся, что руки поймут, осознают: без заработка им грозит голодная смерть!
   В театре Паппе из осторожности запер меня в туалете и убежал. Пока его не было, руки тупо, безостановочно спускали воду. Бачок надрывался и хрипел. Я ждал, не подозревая никакого подвоха.
   И дождался.
   Паппе, пурпурный от волнения, открыл дверь. Я поплелся за ним по длинному коридору.
   - ...Приехали только что с гастролей... Шпанский... в Гамбурге, говорят, лифчик из супермаркета украл...
   Бородавка даже не почувствовал, как моя правая бьет его по жирной спине.
   Наконец, пришли в большую комнату, полную народа и разных музыкальных инструментов. Я испугался скандала: толпа действовала на мои руки вдохновляюще.
   - Встань около большого барабана! - тихо велел бородавка.
   Я встал, все еще ничего не подозревая.
   - Беовульфыч! - крикнул кто-то из толпы. - Я тебе открытки с видами привез!
   - Да ну-у!!! - затрясся от счастья бородавка. - Терентьич, ты - дру-уг!
   В этот момент он внезапно и больно ущипнул меня за локоть. Ущипнул и отскочил. А моя правая, взвившись от ярости, с чудовищной силой двинула кулаком по барабану. Обшивка лопнула. Люди закричали: из инструмента вывалилась... дубленка.
   - Открытки с видами-и?! - взвизгнул Беовульфыч. Кон-тра-бан-дис-ты-ы!!!
   Начался шум, и я сбежал.
   Так вот он какой, этот театр... Вот они, служители муз... Паппе, Паппе! Удар по иллюзиям.
   Но, Кесарь, это мое личное разочарование отступает на второй план, когда я думаю, в каких низких интригах погрязло наше искусство. Нужно, нужно что-то с ним делать, что-то такое... воспитательное, очистительное.
   Не сочтите за дерзость, если я посоветую Вам выделить эту мою мысль подчеркнуть красным карандашом. Подчеркнули? Тогда я продолжаю.
   Ах, господи! Сейчас случайно увидал свою тень на грязной чердачной стене. Испугался, потому что тень старушечья. За эти месяцы я и в самом деле стал похож на маленькую старушонку, из тех, которые со злым писком набиваются в трамвай в час пик.
   О трамвае, в связи с моей болезнью, умолчать не могу, хоть и стыдно. Но надо быть до конца правдивым. Да.
   После бегства из театра я несколько дней неприкаянно слонялся по городу. Ночевал в садах и скверах, под кустами. Питался, подавив отвращение, остатками с чужих тарелок. Забегал в столовую, хватал недоеденную котлету или горсть макарон - что повезет - и пожирал где-нибудь в безлюдном месте. Пожирал мгновенно, с рычанием, как бездомный пес: боялся, что руки из хулиганства отнимут кусок. Самый несчастный из людей в этом городе был счастливее меня!
   Однажды, спасаясь от разъяренных грузчиков, у которых руки, играючи, вырвали и разбили ящик с водкой, я вскочил в трамвай. Был час пик. Меня стиснули со всех сторон. Руки, лишенные возможности в толпе активно двигаться, все-таки неугомонно шевелили пальцами.
   Я вдруг почувствовал, как они хищно вцепились в чью-то сумочку. "Пыркин! Ты не станешь вором!" - приказал я себе со всей строгостью, на которую был способен. Руки издевательски дернулись вместе с сумочкой. Тогда я стал рваться из трамвая. Руки еще сильнее вцепились в сумочку, потащили ее, работая, локтями.
   - Никогда! - завопил я, не выдержав.
   Тотчас закричала хозяйка сумочки. Не буду описывать болезненную сцену расправы. Скажу коротко: был нещадно поколочен и выкинут из трамвая.