Серова Марина. Красиво жить не запретишь

   Кровь местами засохла, значит, убийство совершено почти сразу после того, как я его видела в последний раз. Председатель Киевского союза художников Григорий Львович Никуленко? Может быть, хотя маловероятно. Даже если на самом деле он не председатель вовсе, а бандюга, то и тогда не сходится: он же последний человек, кого видели с Нубиным. Зачем ему совершать преступление, заранее становясь главным подозреваемым? Не знаю, но мне кажется, что это сделал не Никуленко.
   Я вышла из тамбура. Эх, Нубин Михаил Георгиевич, так и не выяснила я, на чьей ты стороне. Ну что ж, поезд приходит к месту назначения послезавтра, вернее, уже завтра утром, так что время у меня есть. Более того, у меня есть план.
   Я зашла в туалет, смыла с кроссовок кровь и пошла будить проводника.

Глава 2

   Милиция подняла на ноги оба вагона. Допросив каждого, они ушли дальше к голове поезда продолжать расследование.
   Со мной разговаривали отдельно. У меня не было желания сдавать Никуленко. Он, наверное, прекрасно понимал, что благодаря мне мигом может стать подозреваемым номер один и будет взят под стражу.
   Нужно поговорить с председателем, и я заставлю его помочь мне. Когда я постучала к нему в купе, было половина четвертого утра. Он не спал, как и следовало ожидать. Открыл мне почти сразу же. Я молча прошла и села к столику. Никуленко сел напротив меня, опустив голову. Прошла минута. Я кашлянула. Никуленко не шелохнулся. Я принялась барабанить ногтями по поверхности столика. Ноль внимания.
   — Григорий Львович, — подала наконец я голос.
   Он выпрямился и посмотрел на меня. Лицо его было бледным, глаза, и так тусклые, как я успела заметить в нашу первую и единственную встречу, сейчас казались совсем безжизненными. Будто нарисованными серым карандашом. От его сановности не осталось и следа. Теперь это был смертельно уставший пожилой человек.
   — Я не убивал, — сказал он неуверенно и испуганно, как будто уже сидел перед следователем.
   — Я знаю, — сказала я.
   Надо ему хоть немного поднять настроение, а то того и гляди загнется. И вправду, он несколько оживился. Настолько, что даже немного порозовел лицом. Потом начал рассказывать. Говорил он быстро, скороговоркой. Не давая мне вставить ни слова.
   — Мы только выкурили с ним по сигарете, он… Миша его звали? Да? Миша… задал мне еще пару вопросов. О чем? О… конференции, по-моему, по поводу моего предстоящего доклада. Такой доклад… Он больше, конечно, отчет…
   — Сколько времени вы стояли с ним? — спросила я.
   Думаю, если бы я его не стала прерывать, он бы так весь остаток ночи и проговорил.
   — Две… три… минут пять, не больше. Мне тогда очень спать хотелось, я устал. А человек я уже пожилой, пятьдесят шесть лет мне. Давление у меня от этой поездки повысилось…
   — Куда Нубин пошел после этого?
   — Кто? А… Простите, просто я не знал его фамилии. Он мне представился в начале разговора, но я забыл. Он? Он никуда не пошел. Он закурил еще сигарету и стал что-то писать в блокнотик. Это я ушел. Я устал… давление у меня…
   Тут в голову мне пришла одна мысль.
   — А скажите мне, Григорий Львович, — сказала я, придвинувшись к нему, — вот вы, сколько лет вы уже занимаете пост председателя Союза художников?
   — Десять лет.
   Он испугался так, как будто я спросила, к примеру, зачем он убил Нубина. Сразу прекратил свою скороговорку и принялся хрустеть суставами пальцев.
   — За все десять лет вам, наверное, немало приходилось общаться со всякими журналистами?
   Никуленко закивал головой. Теперь он молчал и, не отрываясь, смотрел мне в глаза.
   — Разговаривая с Нубиным, — продолжала я, — вы не заметили что-нибудь необычное в его поведении? В смысле, он вел себя как типичный журналист или?..
   — Н-нет, — протянул он, — кажется, нет.
   — Так, — сказала я и сделала вид, будто глубоко задумалась.
   Честно говоря, я просто не знала, о чем еще его спрашивать. Григорий Львович не сводил с меня раболепного взгляда. У меня даже появилась мысль: а что, если предложить ему на карачках пробежать по коридору вагона туда-обратно, туда-обратно раз пять, или еще чего… Согласится ведь. Голову даю на отсечение — согласится. Впрочем, ладно, ерунда это все, и я устала, и он человек пожилой. Давление опять же.
   — Григорий Львович, — сказала я тоном завзятого заговорщика, — я ничего не стала говорить милиции о том, что видела вас с Нубиным за несколько минут до убийства. — Никуленко весь обратился в слух. — Вы понимаете, что если я им это скажу, то вы автоматически становитесь главным подозреваемым. А если менты никого сегодня не задержат, то — почти виновным. — Никуленко сидел не шелохнувшись, даже, по-моему, не мигая. — Меня интересует один вопрос, — начала я. — Не знаете ли вы, кто-нибудь из вашей организации был замечен в употреблении наркотиков, в молодости ли, в настоящее время?
   Никуленко снова затараторил, как в начале нашего с ним разговора:
   — В молодости, знаете, всякое хочется попробовать. А тут еще художники, понимаете, богема, среда обитания… так сказать… способствует. Пробовали, наверное, многие. Некоторые лечились. А вообще у нас больше водкой балуются. Я-то сам не пью, а…
   — Скажите, Григорий Львович, — прервала я его, — сейчас в поезде такие товарищи есть?
   — Да все два вагона. Если…
   — Что?!
   — Вы про наркоманов?.. А… Тогда, наверное, сейчас подумаю… — он замялся, замычал: — Никого. Нет, никого не припомню.
   Мне показалось, что он лукавит.
   — Подумайте, Григорий Львович, хорошенько, — я строго посмотрела на него, — вспомните.
   Он снова засуетился, потом виновато и тоскливо посмотрел на меня:
   — Нет, никого не помню. Хотя… есть тут народ. У нас в четвертом и восьмом купе, в другом вагоне — в пятом, кажется. Но я не уверен до конца.
   Ну да черт с ним. И это уже неплохо. Он, по-моему, так напуган, что еще неделю отходить будет, а уж сейчас точно от него ничего больше путного не добьешься.
   Я посмотрела на часы: начало пятого, утро скоро, а мне предстоит еще одно важное дело. Господи, спать-то как хочется. Надо будет с Благушиным поговорить — пусть платит, как за две смены, ночью же работаю. Шучу, конечно.
   — Ну, Григорий Львович, — я встала из-за стола, — не буду больше вас задерживать.
   Он вскочил, схватил мою руку, стал мелко ее трясти:
   — Спасибо вам, спасибо…
   — Я думаю, нам придется поговорить еще раз, — сказала я, чтобы он прекратил этот поток словоизлияний.
   У меня получилось — Никуленко осекся и опустил голову.
   — До свидания, — сказала я и вышла.
   Я закрыла за собой дверь и достала из кармана джинсов наручные часы. Электронные, стильные такие, с множеством кнопочек, с широким табло — то, что надо. Часы эти я позаимствовала у Никуленко. Нет, клептоманией я не страдаю, у меня свои такие же, просто для осуществления моего плана мне понадобятся еще одни.
   Я зашла к себе в купе. Там сидел Дима, по его словам, оставшийся, чтобы меня успокоить. Пришлось уверить его, что со мной все в порядке, и прогнать вон — времени было уже много. Я закрыла за ним дверь, достала из рюкзака моток изоляционной ленты (незаменимая, кстати сказать, в дороге вещь!) и начала наскоро обматывать ею никуленковские часы, превращая их в бесформенный комок. Открытым я оставила лишь табло, предварительно выставив на них обратный отсчет. Точно так же я поступила и с собственными часами. Хоть и жалко, но что поделаешь. Искусство, как говорится, требует жертв.
   Я накинула на себя джинсовую куртку и вышла в коридор, спрятав часы в карманах, предварительно выгрузив оттуда все лишнее: сигареты, зажигалку, прочую мелочь. Из кармана выпала какая-то красная книжечка. Что такое? Ага, вспомнила — это купленное в магазине приколов удостоверение ФСБ. Фальшивое, конечно. Но если его показывать с соответствующим выражением лица, обычно прокатывает. Тоже нужная вещь. Пригодится. Я сунула ксиву в задний карман джинсов и вышла в коридор. Никого. Впрочем, неудивительно, сейчас около пяти часов утра. Я прошла в туалет и все той же изоляционной лентой закрепила часы Григория Львовича прямо напротив унитаза. Затем прошла в следующий вагон и повторила ту же операцию со своими часами. Порядок. Теперь нужно немедленно возвращаться к себе в купе и сразу лечь спать. Так я и поступила.
   Правда, минут пять спустя вернулся неугомонный Дима с предложением составить мне компанию и был изгнан вторично: я сослалась на ужасную усталость, что, кстати, не было неправдой. После его ухода я легла, стараясь побыстрее уснуть. Что-то мне подсказывало, что меня очень скоро разбудят.
   Разбудили меня примерно через полчаса после того, как я легла спать. Кто-то барабанил в дверь. Спросонья я решила, что это снова мой неугомонный любовник.
   — Дима, пошел вон! — крикнула я, не открывая глаз.
   В ответ грубый, явно не Димин голос послал меня гораздо дальше и снова потребовал, чтобы я открыла дверь. «Какое хамство, — подумала я, — ходят тут алкаши всякие, двери ломают, не вагон для участников конференции, а черт знает что…»
   «Таможня… Досмотр…» — вдруг долетело до меня сквозь крики.
   О боже мой!
   Я встала и открыла дверь.
   Совсем у меня вылетело из головы, что в поездах, пересекающих государственные границы, имеет место такое явление, как таможенный досмотр.
   За дверью стояли трое бравых ребят с автоматами. Автоматы, кстати, были нацелены на меня. Я уж и не знала, что сказать.
   Таможенники, убедившись, что в купе не вооруженная до зубов банда, а всего лишь женщина, убрали стволы и, отодвинув меня в сторону, прошли внутрь.
   — Документы! — закричали все трое сразу.
   «У-у-у», — загудело у меня в голове.
   Я попыталась залезть в карманы, но обнаружила, что джинсов на мне нет. Только трусики. Интересно.
   Впрочем, интересно было не только мне. Служивые не сводили глаз с моих ног. Ну вот, не застрелят, так изнасилуют.
   Я наконец нашла свои джинсы. На своей постели, в ногах, под одеялом. Достала журналистское удостоверение. Таможенники мельком глянули на него и снова перевели взгляд на мои ноги. Я догадалась залезть на полку и прикрыться одеялом.
   — Где ваши вещи? — грозно спросил один из них. У него была такая маленькая голова и такие мелкие черты лица, что голова казалась не жизненно важной частью тела, а ненужным придатком.
   Я стащила свой рюкзак с верхней полки, открыла его:
   — Пожалуйста.
   — И все?! — таможенники были искренне удивлены.
   — Все свое ношу с собой, — ответила я.
   Они еще покрутились по купе, проверили места для вещей под нижними полками, недоверчиво посмотрели на меня и вышли.
   Я натянула джинсы, взяла сигареты, зажигалку и пошла в тамбур. Курить не хотелось — меня мутило от выпитого, — но пришлось караулить: вдруг им приспичит проверить еще и туалет? Этого мне совершенно не нужно было. Если бы они попытались туда зайти, я бы сделала вид, будто мне жутко плохо (что в принципе было недалеко от истины), и, сыграв на их человеческих чувствах, попросила бы пустить меня первой.
   Я выкурила три сигареты, пока они дошли до туалета в нашем вагоне. Напрасно выкурила. Во-первых, меня замутило еще больше, во-вторых, туалет они проверять не стали. Прошли мимо, бросая на меня взгляды. Тоже мне мужчины… Камуфляж, набитый мускулатурой, — и все.
   Я затушила последний окурок и пошла досыпать.
   Казалось, только я приклонила на подушку голову, сразу забарабанили в дверь. Сна моментально как не бывало. Я вскочила с койки и выбежала в коридор. Здорово! Все идет по плану. Поезд стоял. По вагону с вытаращенными глазами носились похмельные участники конференции. Откуда-то сбоку на меня налетел Дима.
   — Таня! Таня! Как хорошо, что я тебя нашел! — радостно закричал он, тряся лохмами растрепанных волос.
   — А что случилось? — спросила я, имитируя крайнее изумление от всего происходящего.
   — Кто-то подложил бомбы в два наших вагона! Пойдем, нужно немедленно выходить!
   — По-оки-инуть вагон, — раздался у меня над ухом зычный голос. В коридоре был совершенный хаос. Честно говоря, я даже не рассчитывала на такую реакцию, когда подкладывала свои «бомбы».
   Черт возьми, как мне теперь оторваться от своего навязчивого любовника и осуществить вторую часть плана — быстро обшарить купе, где ехали товарищи, на которых указал мне Никуленко?
   — Дима, — я перешла на зловещий шепот, — мне нужно с тобой поговорить.
   — Слушаю, — он несколько посерьезнел. Очевидно, подумал, что я скажу ему, что теперь его долг — жениться на мне.
   Мы вернулись обратно в купе. Я прикрыла дверь и молча показала красную корочку фальшивого удостоверения. Эффект был поразительный. Дима открыл рот и посмотрел на меня, как на внезапно воскресшего ископаемого ящера.
   — И как вас теперь прикажете называть? — он неожиданно перешел на «вы». — Товарищ капитан?
   — Товарищ майор, — я едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться.
   Топот и крики за дверью стихли. Скорее всего в вагоне уже никого не было, нужно спешить.
   — Дима, слушайте меня внимательно, — не знаю почему, но я тоже перешла на «вы», — выходите вместе со всеми, на расспросы обо мне отвечайте, что в поезде меня нет, я ушла, скажем, интервьюировать работников железной дороги. Естественно, о том, кто я на самом деле, ни один человек не должен знать. Поняли?
   — Да, я…
   Тут послышались вопли проводника, вопрошающего: все ли покинули вагон, загромыхали двери — он заглядывал в каждое купе.
   — Идите, — шепнула я Диме.
   Он кивнул и выбежал. Я забралась на полку для чемоданов и затихла. Открылась дверь, в купе заглянул проводник. Как я и думала, на третью полку посмотреть он не удосужился. Дверь захлопнулась, и наступила непривычная для поезда тишина. Я спрыгнула с полки и, осторожно приотворив дверь, выглянула в коридор.
   Вроде вагон пустой. Нужно было спешить, саперы скоро должны подойти. Я надеялась, что менты без них побоятся сунуться. Итак, два купе в нашем вагоне, одно — в следующем. Четвертое и восьмое. Я толкнула дверь в четвертое. Странно, что проводник не запер все купе. Тоже, наверное, обкакался, спешил; он и осматривал-то их… заглянул, и все. Да если бы и закрыл: такие стандартные замки открываются на раз-два.
   Четвертое купе я обыскала по всем правилам, даже взрезала клеенчатое покрытие вагонных коек, в восьмом пришлось действовать быстрее, ни с какими покрытиями возиться не стала. Все, иду в другой вагон. Вообще-то «иду» — слишком громко сказано; я передвигалась чуть ли не ползком, чтобы меня не заметили из окон. И, по-моему, зря беспокоилась, художники сразу же разбрелись кто куда — мне повезло, что «бомбы» заметили, когда мы подъезжали к станции: поезд пустили на запасный путь.
   Я перебралась в следующий вагон. Пятое купе. Дверь здесь тоже оказалась незапертой. Я открыла первый попавшийся чемодан и стала копаться в вещах. Потом сняла с полки второй, третий…
   Я закончила примерно минут через десять. Результаты неутешительны — полный ноль, черт возьми.
   А вот интересно, почему до сих пор не слышно саперов? Я перебралась обратно в свой вагон и осторожно выглянула из окна на улицу. Никого, кроме Димы, который, вероятно, вообразил, что я оставила его прикрывать тылы. Тоже мне контрразведчик… Ну, раз пока все тихо, сделаем еще одно дело — и я вошла в купе председателя Киевского союза художников Григория Львовича Никуленко.
   Сомневалась я: разумнее было бы, конечно, предположить, что не он убил Нубина, но улики говорили против него, да и вообще я чувствовала, что он чего-то недоговаривает, где-то привирает. Если убийца все-таки Никуленко, то должны остаться какие-то доказательства: одежда с пятнами крови, оружие, хотя пистолет он скорее всего выбросил.
   Минуты через три были обысканы его одежда и чемодан. Под нижними полками я обнаружила ящики с трехлитровыми банками, полными варенья. Вишневым, если я не ошибаюсь. Такая же банка, непочатая, даже не открытая, стояла на столике. И все. Я прикинула, что ехать нам осталось совсем немного — прибытие завтра утром. Ну, задержимся на пару-тройку часов из-за моего «терроризма». Времени мало, план мой никаких результатов не дал, а другого у меня нет. В коридоре послышались голоса:
   — Шутники, мать их…
   — Расстреливать надо таких шутников. Придумают же — часы изолентой обмотали и в сортире повесили. Зря только отделение подняли.
   — Не иначе как спьяну.
   — Спьяну… Вот именно, знаем мы этих художников. Творческая, блин, интеллигенция…
   Саперы! Вовремя, ребята. Я собралась проделать привычный уже путь на третью полку. Поставила ногу на столик. Оттолкнулась. Черт! Трехлитровая банка летит на пол. Я пытаюсь как-то предотвратить ее падение, нога моя подворачивается, и я с грохотом обрушиваюсь на столик.
   Саперы, видимо, подумали, что все-таки сработала какая-то бомба, поскольку в купе вошли не сразу, а примерно спустя минуту. К этому времени я уже сидела на койке. Болела рука и поясница. Прощупав ушибленные места, я пришла к выводу, что хоть и обошлось без переломов, но синяки останутся — будь здоров.
   Саперов оказалось двое. Здоровенные мужики в военной форме, да один к тому же с бородой.
   — Здравствуйте, — поздоровалась я, когда они вошли.
   — Здравствуйте, — ошалело ответили они.
   — А я с верхней полки упала, — пожаловалась я им.
   Тут до них стало доходить, что ситуация, мягко говоря, несколько абсурдна.
   — А вы, собственно, что тут делаете? — строго спросил бородач.
   Я показала им свое журналистское удостоверение.
   — Пишу статью о Киевском союзе художников. Сопровождаю их в поездке. А тут случай — террористический акт. Не могла же я просто уйти, мы, журналисты, такими происшествиями дорожим, — быстро проговорила я, — а вы случайно не выяснили, чьих это рук дело?
   — Да чьих, чьих… Сами себе, наверное, и подложили, — ответил мне тот, что без бороды, — бухали, поди, вчера, попугать решили друг дружку, да и забыли наутро. Они ж ведь додумаются…
   Помолчали.
   — Микеланджелы! — со злобой вдруг сказал бородач. — Паганини хреновы!
   Его коллега встрепенулся:
   — Пойдем мы… Удачного вам репортажа, — сказал он.
   — До свидания, — попрощался и бородач.
   — Счастливо, — сказала я.
   Да, счастливо еще отделалась. Могли бы и в милицию повести, а там уж, наверное, и журналистская ксива не поможет. Повесят на меня убийство Нубина, и доказывай, что не верблюд. Доказать-то докажу, но времени сколько потеряю!
   Тут я посмотрела себе под ноги и обомлела: среди осколков банки и растекшегося по полу варенья поблескивали небольшие шарообразные контейнеры. Они выглядели совсем как куриные яйца. Я подняла один из них, повертела в руках — он состоял из двух половинок, скрепленных какой-то лентой, похожей на скотч, но гораздо прочнее. Я положила его на стол, взяла нож и с силой надавила на «яйцо» как раз между этими двумя половинками. Контейнер хрустнул и разломился. По столу рассыпался белый порошок. Я попробовала его на язык, так и есть — героин.
   В коридоре послышался топот, смех и развеселые голоса — художников стали запускать обратно в вагоны. Ну, что же, Григорий Львович, подожду вас здесь. Я осторожно, чтобы не перепачкаться в варенье, пересела поближе к двери: вдруг товарищ Никуленко обладает способностью моментально оценивать ситуацию — как дунет отсюда, ищи его потом по всему поезду.
   Заскрипела, отодвигаясь, дверь. Я затаила дыхание — не спугнуть бы. Вошел Никуленко. Я зря беспокоилась, он шел, опустив голову, сложив руки за спиной, как обычно ходят люди в тяжелом раздумье. Он даже не прикрыл за собой дверь. Григорий Львович не увидел меня, он и разбитую банку заметил, только когда под его ногами захрустели осколки. Он замычал и присел на корточки.
   Я толкнула дверь ногой, она с грохотом захлопнулась. Никуленко вскрикнул, вскочил, увидев меня, со стоном опустился на койку. Конечно, можно было просто уйти, чтобы он меня в своем купе не видел, убрав предварительно безобразие, которое натворила; банку можно было заменить любой другой из ящиков, их там было довольно много. А потом на перроне Тарасовского вокзала тихонько указать на него, как говорил мне Благушин. Но Никуленко не выглядел опасным, к тому же мне хотелось выяснить: зачем ему, председателю Союза художников, перевозить героин, да еще в таких количествах? И врал ведь мне, подлец!
   — Что же вы, Григорий Львович, — я подошла к столику и указала на разломленный контейнер с наркотиком, — обманули меня?
   Никуленко молчал, закрыв руками лицо.
   — Вы же уважаемый человек, председатель Союза художников…
   Он вдруг поднял голову и посмотрел на меня.