Серова Марина. Поддавки с убийцей

   А посмотреть было на что. Старый, но слово «дряхлый» к нему было абсолютно неприменимо, столько энергии чувствовалось в его худом, прямом, без признаков старческой сутулости теле. Если б не морщины и седые волосы, он казался бы не старше «мерзавца». Лицо же его было ужасно! Нерадостные прожитые годы отразились на нем в полной мере. Кожа на лбу была изрезана глубокими морщинами, между которыми бесформенными кустами торчали клочки седых бровей. От скул к подбородку по щекам пролегали вертикальные складки. Нос, в незапамятные времена свернутый набок безжалостным ударом, казалось, имел только одну ноздрю. Четко очерченные кривые губы сжаты в тонкую, неровную линию. Дополняли эту вурдалачью внешность усы. Длинные и седые, они начинались у уголков рта и свисали, как у монгола, вертикально вниз до самого подбородка. Довершали портрет спортивные штаны, темная фланелевая рубаха (это в такую-то теплынь!) и босые ноги.
   Проследив за исполнением своего распоряжения, старик взглянул на меня.
   — Ты кто такая? — Пили они наверняка вместе, хотя дед казался совершенно трезвым. — Ты откуда взялась, фря?
   Фря, насколько мне известно, женский род. От мужского — фраер. Малоизвестное широкой публике, это слово в основном употребляется лицами, разбирающимися в блатном жаргоне прошлых времен.
   — Ну?! — подогнал он меня чересчур грозно.
   Во мне всколыхнулась волна холодного бешенства. Взяв со стола стакан, я сполоснула его водкой, выплеснув ее прямо на босые ноги старика, налила себе пальца на два и выпила одним глотком, не почувствовав вкуса. Окурок все еще дымился у меня в руке, и я бросила его в тарелку с остатками картошки. Только после этого одарила Семиродова — а я была уверена, что это он — ответом. Поднимаясь с места, я повернулась к нему лицом:
   — С улицы. Я всего лишь случайная прохожая. Забрела к вам попросить помощи и чуть не угодила в проволочный переплет.
   — Это не Катька, Кирилл Федорович! — ясно и быстро проговорил «мерзавец». — Ошиблись мы.
   — Мы? — прозвучало удивленно.
   Мягко шлепая босыми ногами, старик медленно прошел к покинутому мной стулу и со вздохом уселся на него.
   — Я… — растерянно поправился «мерзавец», но он уже перестал существовать для Кирилла Федоровича.
   — О чем базаришь, если ты без спросу в чужой дом влезла?
   — Влезают воры, — ответила я со всей вежливостью, на которую только была способна. — А я вошла.
   — Не воры, а крадуны, — невозмутимо поправил он. — Воры по домам не шарят.
   Не хватало мне с ним еще спорить на тему блатной иерархии!
   — Если не дозвалась хозяев, то надо было повернуться и уходить. Разве не так?
   — Так. Но и войдя без разрешения, я не заслужила петли на шею.
   — Все виноваты, — рассудил он примирительно. — Сунулась ты куда не надо, не зная дел, вот и пострадала. Давай мы извинимся за неприятность, и иди своей дорогой.
   — Ничего себе неприятность! — Я дотронулась до шеи. — Рубец останется. А если дорога моя у ваших ворот кончается? Тогда как?
   Ух как зыркнул на меня Кирилл Семиродов! Ух как сузил свои глаза в пронзительном прищуре! Что, не выдержал борзости моей, урка замшелый, психовать начал? Давай-давай, в гляделки поиграем. Кто кого? Жаль, что ты стар, а то я — по своему теперешнему настроению — или научила бы тебя разговаривать, как полагается, или отмордовала бы без жалости!
   Семиродов не выдержал, отвел глаза. Вежливо, без вывертов, попросил:
   — Я что-то не понял про ворота. Но ты подожди, Маша, мы с тобой сейчас вдвоем побазарим.
   До меня не сразу дошло, что в былые времена «Машами» называли уважаемых в блатной среде женщин. Подойдя к старику вплотную, я нагнулась к его лицу и, держа ладонь на больной шее, по-змеиному прошипела:
   — Ты, бывший, не буду я с тобой разговаривать после этого. Боюсь потерять уважение к твоим сединам и поступить недостойно. Завтра жди. Тогда и поговорим. И счет тебе за сегодняшнее выставлю. Не этому лоху, — я ткнула пальцем в Ивана, — а тебе.
   Сцепив пальцы в синих, зоновских наколках, старик, опустив глаза, молчал. Чем-то я его уела. Своей яростью, что ли?
   — А ты, — повернулась я к племяннику с грозным видом, но при виде его вконец перепуганного лица смягчилась, — пойдешь со мной. Возьми домкрат. Колесо у моей машины лопнуло.
   — Смотри, язык больше не распускай! — предупредил его дед Кирилл. — Не твое это дело.
   Господи, как хорошо на заросшем лебедой, освещенном вечерним солнышком дворе! Но и от двора мне захотелось удрать подальше, едва мы с Иваном вышли из калитки на улицу.
   Пока он ковырялся с запаской, я, забравшись в салон машины, принялась рассматривать в зеркало свою пострадавшую шею. Удавка оставила на коже заметный со всех сторон след, а местами, особенно с боков, даже кровоточила. Но ведь могло быть и хуже.
   Захотелось вылезти и пнуть заканчивающего работу Ивана в зад. Чтобы не поддаться искушению, я спросила:
   — А откуда взялась здесь эта Лозовая?
   При ее упоминании он сплюнул, но ответил весело:
   — Из другого города принесла ее нелегкая. Странно, что ее сегодня здесь нет. Она с дружками обычно вот по этому шоссе гоняет, вокруг аэропорта. Бензин жгут, бездельники! Рокеры, мать их!
   — Когда дом-то жечь собираются? — спросила я, кончиками пальцев массируя вздувавшийся рубец.
   — Ха! Завтра обещали заняться. — Он поднялся и отряхнул колени. — Все. Готово. А зачем тебе?
   Я вылезла из машины, чтобы оценить его труд.
   — Да вот, думаю, не приехать ли полюбоваться?
   — Оно тебе надо? — выпятил он губы в удивленной гримасе и вернул мне гаечный ключ.
   — Не надо мне ничего! Спасибо тебе за все, что ты для меня сделал!
   Мужик смутился и, махнув на прощание рукой, уже повернулся, чтобы уйти, но я его остановила:
   — Эй, а ради чего все-таки Лозовая от дома отказалась?
   — Не отказывалась она, — повернулся он ко мне вполоборота.
   Вот как! Значит, Лозовая от дома не отказывалась.
   — Ага, не отказывалась, а наследство свое сжечь готова. Врете вы оба!
   — Да, сжечь хочет. Потому что требует с нас того, чего мы и в глаза-то не видывали. Нам это надоело, мы указали ей на порог, а она обиделась.
   — Что ж она такого требует, за что можно целый дом спалить?
   — Кирилл Федорович большую часть жизни в зоне провел — так уж сложилось. И старика Лозового, деда ее, по прошлому своему хорошо знал, — он осекся, видно, вспомнил дядькин приказ держать язык за зубами и, поморщившись от досады, быстро закончил: — Чушь, в общем. Какая-то старая тюремная байка, не знаю я толком. Если хочешь, иди у него самого спроси.
   — Спрошу, — пообещала я, — Про все спрошу. Не сам же ты до удавки додумался. Завтра приеду, как обещала. Пусть ждет.
   Иван поежился, подхватил домкрат и, сгорбившись под его тяжестью, побрел к дому, а я, сев за руль, направилась в противоположную сторону. Когда, въезжая на шоссе, я взглянула в зеркало заднего вида, он еще только подходил к калитке.
   «Маша!» — вспомнила я кличку, полученную от старого блатаря, и смачно, по-мужски, сплюнула в открытое окно.
   Дело, предложенное мне Гансом и казавшееся вначале таким незамысловатым, началось какой-то непонятной мешаниной, круто заваренной незнакомыми мне людьми и в которой — если я приму его предложение — разобраться будет непросто. И те тридцать процентов, так воодушевившие меня вначале, заработать будет непросто.
   «Не явятся ли они тридцатью сребрениками, взятыми за чужую беду?» — подумала я, вспомнив, как плеснула водку на босые ступни Кирилла Семиродова.

Глава 2

   Окончательно успокоиться я смогла только дома. Осторожно приняв душ — кожу шеи отчаянно щипало от мыла и воды, — я приготовила себе добрую порцию крепкого кофе и, усевшись в любимое кресло, поглядела на свое отражение в зеркале. «А что, собственно говоря, мне мешает позвонить сейчас Малышеву и обидеть его отказом?» — спросила я себя. И таким образом продлить скучный, но безопасный мертвый сезон еще на неопределенное время. Но я этого не сделала. Злое упрямство и желание идти наперекор складывающимся обстоятельствам, уже отметившим мою шею узкой красной полосой, сделали свое дело. Хорошо еще, что проволока, впиявившаяся в кожу, не скользнула из стороны в сторону, но и так, одним давлением, она подарила мне багровый рубец. Местами кожа была содрана и ранки уже запеклись, и в довершение этого шея начала опухать. Требовались простые и действенные меры, чтобы завтра я могла не только прилично выглядеть, но крутила своей головушкой более-менее легко и безболезненно.
   «Нет, Гансу я звонить не буду», — решила я.
   Зазвонил телефон. Наверное, это мой дорогой сэнсэй — Костя Чекменев. Он всегда чувствует, когда я о нем думаю. Ведь я сегодня хотела провести с ним вечер. Но не могу же я встречать его с таким ожерельем! Да и настроение не то.
   Услышав мой решительный отказ, не оставляющий ему на сегодня никаких надежд, Константин огорчился, и мне стало жаль его.
   — Ну, погоди, Татьянка, — пригрозил мне Костя в свойственной ему грубовато-ласковой манере, — попадешься ты мне в спортзале. Сэнсэй Чекменев найдет способ сорвать на тебе свою досаду! Может, завтра? — спросил он с такой надеждой в голосе, что я не смогла больше проявлять твердость.
   — Хорошо, только не с утра.
   — Да, не с утра. Утро у меня забито плотно. И большая часть дня, пожалуй, тоже.
   — Я позвоню тебе, хорошо?
   — Обещаешь?
   — Обещаю.
   Как мало нужно, чтобы успокоить мужчину, испытывающего к вам слабость. Особенно если и вы к нему не равнодушны. Впрочем, я стараюсь выполнять свои обещания.
   Итак, решение принято.
   — Я ввязываюсь в эту историю и постараюсь не искать для себя новых неприятностей, — сказала я своему отражению, и оно не возразило, а напомнило лишь о том, чтобы перед сном я не забыла положить на шею компресс. В противном случае неприятности начнутся сразу после пробуждения.
   Шестьдесят тысяч «зеленых» — тридцать процентов от суммы, в которую я скромно оценила дом Семиродовых, стимулировали мое желание к действиям. Это вам не конвертик с жалкой пятисоткой мелкими купюрами.
   Прошедший день был бы неполным, если бы я, следуя своей стародавней традиции, еще кое-что забыла. Чтобы определить «что день грядущий мне готовит», в спокойные периоды моей жизни гадать я предпочитаю по вечерам, а в моменты особого напряжения, загруженности или треволнений — по мере надобности. Хотя сегодняшний день выдался, прямо скажем, своеобразным, о гадальных костях я вспомнила только сейчас.
   Вытряхнутые из мешочка кубики раскатились по ковру в разные стороны.
   4+15+28. В переводе с языка цифр на человеческий это означало: «Причудливый поток жизни, несущий вас в своих струях, проявляется в сознании чередой обстоятельств, зачастую не зависящих от вашей воли. Умейте изменить планы действий в соответствии с переменами, происходящими вокруг. Излишняя настойчивость сродни слепому невежеству».
   Когда-то, тренируя память, я заучила наизусть целый том расшифровок подобного рода и с тех пор безошибочно пользуюсь плодами этого воистину титанического труда.
   Хорошо. Буду действовать сообразно обстоятельствам. Тем более, я уже оставила мысль о том, что это дело будет спокойным. Недаром же Ганс не захотел говорить о нем в кабинете и мялся, рассказывая на улице. Но негодяй не соизволил выложить все в деталях и предупредить об осторожности. А может быть, он и сам толком ничего не знал. Впрочем, о бурном прошлом Кирилла Федоровича — не к ночи будет помянут этот вурдалак — все же рассказал. Меня заинтересовало, что документы на дом оформлены на старика. Помнится, я едва не спросила Малышева, кто настоящий владелец. Видимо, Ганс решил, что я и сама быстро во всем разберусь. Уж разобралась! Слава богу, что дело только компрессом кончилось. А Гансу я все-таки позвоню — послушаюсь гадания — и, несмотря на поздний час, поблагодарю за полную информацию.
   Татьяна Александровна в зеркале не возражала. Она удалилась, а когда появилась вновь, держала в руках хрустальный бокал с коньяком, пепельницу и сигареты.
   Значит, так. Старик Семиродов является домовладельцем де-юре, а де-факто хозяйка дома — некая девица Екатерина Лозовая, унаследовавшая имущество от своего деда, тоже уголовника, которого Семиродов знал по своему бурному прошлому.
   И вот Екатерина прибывает в Тарасов, чтобы вступить в права наследования. Права ее Кириллом Федоровичем не оспариваются, и это странно. Он готов заплатить ей отступного и оставить дом — по бумагам его собственный — за собой.
   Скорее всего здесь-то и зарыта причина отказа Семиродова продать дом Малышеву. Видимо, какие-то законы уголовной среды не позволяют Семиродову послать Лозовую к черту и снюхаться с Гансом. Скорее всего причина отказа именно в этом. Моя задача или устранить причину, или изменить обстоятельства таким образом, чтобы они не препятствовали сделке. Но как это сделать? Минимум, надо составить план действий, а для этого надо хорошо разбираться в деталях.
   Я хлебнула коньячку, чтобы отметить свое первое логичное умозаключение, и с удовольствием закурила.
   Продолжим. Выходит, так: получай, Екатерина, наличные, вали в свои родные веси и оставь старого кореша в покое, дай дожить оставшиеся дни в привычном месте.
   Не тут-то было! Вражда, возникшая между Семиродовым и Лозовой, оказалась настолько сильной, что одна сторона дошла до серьезных угроз, а другая решилась на глупое во всех отношениях убийство. Ведь, накидывая петлю мне на шею, Иван был уверен, что убивает Екатерину Лозовую. Чтобы на такое решиться, одной угрозы поджога мало.
   Заподозрить в помешательстве Лозовую я не могла — не было оснований. Стало быть, намерение сжечь собственное наследство, за которое без хлопот можно взять неплохие деньги, это средство выколотить из Семиродовых нечто более ценное и принадлежащее, без сомнения, ей же.
   Что же явилось яблоком раздора? Помнится, Иван заикнулся о каких-то каплях, но в этот момент появился Кирилл Федорович — будто ждал за дверью — и велел племяннику заткнуться. А когда возле машины я опять спросила его о том же, Иван ответил, что это всего лишь старая тюремная байка, и говорить на эту тему больше не захотел.
   Я даже усмехнулась — ни дать ни взять, «тайны мадридского двора»! Но что бы это могло быть на самом деле? Похоже, вокруг закипали страсти.
   Как вчера выразился Иван? Мать их? Так вот: тайны, мать их! Завтра я начну эти тайны раскрывать.
   Затушив сигарету и глотнув еще кофе, я сняла телефонную трубку и набрала номер Малышева. Он ответил мне сам. Голос был сонным и недовольным.
   — Татья-ана Александровна! — вяло поздоровался он, зевая.
   Я сразу сбила с него сонливость, окатив, как водой из ковша:
   — Ганс, как вы воспримете, если в доме Семиродовых случится пожар?
   — Вы полагаете, это телефонный разговор? — спросил он после недолгого раздумья.
   — Ничего страшного, — ответила я, — не мы же с вами будем его поджигать.
   — М-м, тогда — положительно.
   — Я думаю! В таком случае платить за дом вам не придется, не так ли? Только за сад и надворные постройки. А квартиру погорельцу, при ваших возможностях…
   — Вы о чем, Татьяна Александровна! — перебил он меня. — Вы это серьезно?
   — Пока не знаю.
   — А когда узнаете?
   — Когда буду уверена, что сгоревший дом не помешает мне получить свои тридцать среб… — я улыбнулась своей оговорке, — процентов от его теперешней стоимости.
   — Сколько?
   Каким кратким и деловым сделало Ганса волнение!
   — Шестьдесят тысяч, не считая накладных расходов.
   — Будьте уверены! — услышала я в ответ и, не прощаясь, положила трубку — пока это все, что я хотела услышить.
   То ли коньяк меня так расслабил, то ли отдала я Гансу последние остатки своей взвинченности, только вскоре глаза мои стали слипаться. Мечтая о постели, я соорудила на шее компресс. Оставалась еще мысль об ужине, но, решив, что поужинаю в завтрак, я отправилась на боковую.
   Мое следующее утро началось с приятной детали. Багровая полоса на шее потемнела и сделалась еще заметней, но кожа осталась гладкой, и это уже было хорошо. Шелковая косынка вокруг шеи надежно скроет этот дефект от посторонних глаз, а моей внешности добавит каплю эксцентричности.
   Получилось даже лучше, чем ожидала. Косынка отлично подошла к белому спортивному костюму, и выглядела я блестяще.
   Плотно позавтракав, я приготовила кофе и наполнила им термос. Постаравшись как можно больше времени убить на пустяки для того, чтобы не нагрянуть к Семиродовым слишком рано — не хотелось показаться нетерпеливой, — я вышла из дома. Машина ждала меня у подъезда.
   Кошмары вчерашней ночи меня не мучили, погода была прекрасной, и встретила я сегодняшний день в хорошем настроении.
   «Изменять планы в соответствии с изменяющимися обстоятельствами», — вспомнила я результат вчерашнего гадания и решила сделать его девизом сегодняшнего дня. План, вернее, намерение, у меня пока один — ознакомиться с обстановкой, изучить детали и подумать о том, как повернуть дело так, чтобы продажа дома явилась для Семиродова избавлением от всех бед. Не следовало забывать при этом и о, мягко говоря, обиде, нанесенной мне Иваном. Но ответственность за нее я без колебаний возложу на старика и опять же постараюсь, чтобы этот груз показался ему еще более тяжелым. Как я это сделаю? Пока не знаю. Война план покажет. Надо признать, что, несмотря на мою взвинченность, старик меня вчера озадачил и насторожил.
   По мере удаления от центра проезжая часть становилась свободнее, и вести машину было легко. К тому же я избегала оживленных магистралей, объезжая их по тихим зеленым улочкам. Времени у меня было достаточно, поэтому спешить не хотелось да и не требовалось. Перед разговором с Кириллом мне необходимо было выбрать для себя определенный образ, иначе, кроме «фря», я от него едва ли что толкового услышу. Простым хамством его не одолеть.
   Вчера случайно я затронула в нем некую струнку, заставившую его терпеть мои выходки. Он меня даже Машей назвал, а это более чем комплимент. Началось все с обычной грубости, которую он перенес, едва сдержавшись, а закончилось наобум ляпнутой фразой, что мой путь, мол, заканчивается у их ворот. У него, пораженного этим, даже глаза сузились, а затем последовала Маша.
   Я уже почти приехала, но так и не додумалась ни до чего путного. Ну что ж, придется держаться жестко, независимо и в меру напористо. Буду наблюдать за стариком, на ходу делать выводы и полагаться на интуицию. И на удачу тоже.
   Вот он, деревенский район городской окраины, как называет такие места один мой знакомый.
   Всполошенно кудахча и хлопая крыльями, из-под колес выскочила курица, и я ругнула себя за невнимательность. К этому присоединилась облезлая, худосочная собачонка. Она зашлась в брехливом лае, пробежав рядом с машиной с десяток метров. Когда я уже заворачивала в нужный мне переулок, ханыжного вида малый, маявшийся на обочине, вглядевшись, что-то мне крикнул. Только вписавшись в поворот, я расслышала, каким именем он меня окликнул: «Лозовая!» Без колебаний я остановила машину.
   — Лозовая! — повторил он, торопясь ко мне трусцой.
   Видно, друзья-рокеры здесь весьма популярны, если их принцессу каждый ханыга знает. Только отчего же он меня за нее принял?
   — Лозовая! — упорствовал парень в своем заблуждении.
   — Откуда ты меня знаешь?
   — Видел, — он едва перевел дух, — как ты вчера от Семиродовых выходила, с Иваном, а там до тебя отродясь молодых баб не бывало.
   Вот так, оказывается, все просто. Я открыла дверцу, чтобы нам было удобней разговаривать.
   Молод, но пропит до предела. Парню недолго оставалось до того состояния, про которое говорят, что человек опустился ниже уровня городской канализации. Опухшее, но выбритое лицо. Относительно чистая, но мятая одежда. Наверное, спит он не раздеваясь. Короче говоря, не из таких, ради кого я запросто могу остановить машину.
   И не остановила бы, не крикни он так удачно.
   — А на мотоцикле ты лучше смотришься.
   Тоже мне комплимент! Знал бы, как сам смотрится!
   — Чего тебе?
   — Дай тридцатку, а? Для тебя же это мелочь, а мне поправиться поможешь.
   — Ты для этого меня остановил? — Я захлопнула дверцу перед самым его носом. — Хоть и мелочь, а алкашам, вроде тебя, я не подаю из принципа.
   — Погоди, Катерина, — он вцепился в дверцу обеими руками — благо окно открыто — и приблизился настолько, что я почувствовала запах перегара, — я тебе про Ивана сказать хочу, не уезжай, ну! — выкрикнул он почти в отчаянье, видя, как я дернула рычаг переключения передач.
   Пришлось задержаться.
   — Про какого Ивана? — спросила я на всякий случай, мало ли на свете Иванов.
   — Про Семиродова, про какого! Не ходи больше к ним, слышишь? Не ходи. Ванька тебя убить хочет. Я его давно знаю, с самого моего детства, он всерьез говорил, правда. Дай тридцатку, а?
   Дверцу снова пришлось открыть, чтобы только не дышал в мою сторону и не заставлял мучиться.
   — Как тебя звать-то?
   — Аладушкин, — осклабился он, отчего его отечные глаза совсем закрылись.
   — Врешь ты, Аладушкин. С чего это Иван будет с тобой своими планами делиться? Да еще такими серьезными?
   — Он вчера здорово пьяный был. Ну, такой, что мне его до дому на себе пришлось тащить, вот и болтали по дороге.
   — Во хмелю любой подонок становится героем, а то сам не знаешь. Ты мне лучше вот что скажи, мое имя ты от него тоже вчера узнал?
   — Не-ет! — Аладушкин опять расплылся в отвратительной улыбке. — Раньше еще, я не знаю, может, дня три назад. Он мне деньги за тебя предлагал. Помоги, говорит, с ней разделаться, а когда — потом, мол, скажу. А мне на фиг…
   Он осекся при виде извлеченного мной из «бардачка» бумажника и быстро облизнул потрескавшиеся губы. Но я не торопилась расплачиваться.
   — Что-то в толк не возьму, за что он меня так наказать хочет?
   — Да ла-адно тебе! — не поверил Аладушкин моему недоумению. — Ты же дом его дядьки сжечь грозишься.
   Пришлось рассмеяться ему в лицо. Получилось очень натурально и невесело.