Страница:
— Как вы относитесь к коньяку, Танечка? Это мы тут с горя себе позволили… раз уж с радости не получилось, — извиняющимся тоном добавил хозяин кабинета. — У нас ведь сейчас по программе банкет, Таня. Но какое уж тут веселье…
Нам с Мигелем едва удалось улизнуть: он сослался на усталость, а я — на свою язву. Слава Богу, что наш маэстро сегодня тоже исчез пораньше — разнервничался на спектакле, а то бы мы от него не скрылись.
К коньяку я отношусь положительно, тем паче — если мне предстоит минутное увлечение. Так что Федору Ильичу пришлось сходить в подсобку за третьей рюмкой.
— Знаете, Танечка, что для меня самое скверное в заграничной жизни? — спросил испанец, разливая по рюмкам густую янтарную жидкость. — Чертовски трудно достать настоящий армянский коньяк и настоящий российский шоколад. А я, как назло, не могу изменить этим двум привязанностям своей юности!
Мы выпили за успех операции под кодовым названием «Плащ Радамеса», и Михаил Викторович, опять посерьезнев, изложил мне все, что ему было известно об обстоятельствах его исчезновения. Изложил, кстати, весьма толково для творческой личности, которой положено быть непрактичной и сумбурной.
Обстоятельства эти были таковы. Прямо с самолета, как я и предполагала, Мартинес отправился в гостиницу — «привести себя в порядок».
На это у него ушло всего полчаса: он торопился в театр к первому антракту — и успел. Уходя, он оставил у себя в номере своего костюмера и гримера, испанца Хосе Мария Эстебана, распаковывающим вещи. Хосе отведен на втором этаже «Астории» номер, смежный с «люксом» его патрона, между ними есть прямое сообщение — этот пункт был специально оговорен в контракте.
На этих словах Мигель запнулся и, прежде чем я успела осознать, что за нехорошая мысль у меня промелькнула, рассмеялся, глядя на меня:
— Ой, Таня, вы не подумайте чего! Хосе не в моем вкусе, у меня, так сказать, классическая сексуальная ориентация. А прямое сообщение между номерами нужно совсем не для этого. Просто все мои костюмы и остальные аксессуары обычно размещаются в номере Хосе — все, кроме плаща Радамеса. И, знаете ли, не очень сподручно бегать со всем этим хозяйством по коридору туда-сюда. Это обычная практика всех гастролирующих артистов. Кроме того, Хосе еще и прекрасный массажист. Одним словом, я без него как без рук.
Этот незаменимый Хосе остался в мартинесовском «люксе», занятый крайне важным делом: он должен был распаковать, тщательно осмотреть, если требуется, привести в порядок и определить на хранение в специальный шкаф с сейфным замком бесценный хозяйский плащ (когда Мигель между прочим обмолвился, что на отделку последнего пошло четыреста граммов чистого золота и 628 бриллиантов, рубинов, сапфиров, изумрудов и прочих камней различной величины, — мне стало просто дурно!). По опыту на это «священнодействие» у Хосе обычно уходит от полутора до трех часов времени — в зависимости от того, как «плащик» весом почти семь кило перенес дорогу. Но на сей раз египетской одежке не суждено было попасть в сейф!
Прошло чуть больше часа с того момента, как дорогой гость Тарасова покинул гостиницу, когда его неожиданно и срочно вызвали из ложи (только что началось третье действие «Пиковой дамы»). За дверью ему на грудь упал Хосе и, почти теряя сознание от ужаса и горя, покаялся в страшном преступлении: он проворонил плащ Радамеса! Его выкрали из номера — почти из-под носа у горе-костюмера…
А дело было так. Спустя минут сорок — сорок пять после ухода Мигеля в номер позвонил дежурный из холла и сообщил, что какая-то дама непременно хочет видеть господина Мартинеса или кого-нибудь из его служащих, она должна передать очень важное письмо. Посетительница сказала, что подождет в баре. А Хосе только что распаковал плащ, надел его на манекен и готовился приступить к кропотливой работе: пара золотых пластинок отсоединилась, их необходимо было закрепить.
Что было делать? Конечно, проигнорировать визит дамы костюмер не мог: Мартинес всегда и от всех своих сотрудников требует безоговорочного внимания и почтения к поклонникам, а тем паче — к поклонницам. В непредвиденных случаях, подобных этому, надлежало немедленно убрать плащ под защиту сейфного замка, тщательно запереть все двери и отправиться выяснить, что нужно посетительнице. Хосе все так и сделал. Кроме одного: драгоценный плащ остался на манекене в номере артиста. Костюмер посчитал, что из-за такого пустячного дела не стоит перестраховываться и начинать потом всю работу сначала.
Пять минут потребовалось Хосе, чтобы спуститься в бар гостиницы и убедиться, что нет никакой дамы с письмом для Мартинеса (это было несложно, ибо там в тот момент вообще не было ни одной особы женского пола). Дежурный в холле подтвердил, что дама была и действительно прошла в сторону бара, после чего он больше ее не видел. Как я поняла, объяснялся он с Хосе в основном знаками. Костюмеру ничего не оставалось, кроме как вернуться в номер патрона и… обнаружить, что плащ Радамеса исчез. Посреди комнаты стоял пустой манекен!
Входные двери обоих номеров были заперты, замки в порядке — все так, как и оставил Хосе.
Проход между номерами он не перекрывал: зачем, если есть наружные запоры? Но окно в номере самого костюмера оказалось открытым.
Все, на что был еще способен Хосе в охватившей его панике, — это немедля броситься на поиски своего «звездного» работодателя.
— Я просто удивляюсь, как он разыскал театр, — закончил свой рассказ Мартинес. — Ведь к гостинице нас подвезли на машине, а Хосе по-русски едва знает «здравствуйте» и «не понимаю»…
Правда, слова «театр», «музыка» и «опера» на всех языках звучат одинаково, наверное, сообразил, как спросить. Когда он мне все это выложил, я был готов его убить! Еле сдержался… Но потом даже жалко стало беднягу, он был так потрясен, чувствовал себя таким виноватым… Цепляется за меня и твердит: только не надо милиции, не надо милиции… Я, говорит, сам найду плащ, моя вина… Ну, а тут как раз и Федор Ильич вышел вслед за мной, забеспокоился. Пришлось все ему рассказать и просить совета. Мы с ним как-то сразу друг другу понравились, правда, Федор?
В подтверждение директор кивал головой, но сказал он совсем другое:
— Ужасно, ужасно… — конечно же, Федор Ильич имел в виду не свое отношение к знаменитому гостю, а скандальную пропажу имущества последнего.
Чтобы хоть как-то сгладить все это, хозяин кабинета потихоньку потянулся к пятизвездочной бутылочке. Очевидно, его язва была деморализована стрессом и не чинила препятствий.
А вот моим детективным мыслям последние слова Мигеля дали совсем иной ход. Я уточнила:
— Так Хосе просил вас не сообщать о пропаже в милицию? Но почему он ее боится?
— А черт его знает… — Артист неопределенно пожал плечами. — Я думаю, дело не в милиции — Хосе ее и в глаза-то никогда не видел, просто он был не в себе. Наверное, в тот момент он упал бы в обморок, если б рядом с ним громко просигналил автомобиль или тявкнула собачка. Я его таким никогда еще не видел! Правда, и плащ Радамеса у нас впервые украли…
Мигель невесело усмехнулся и тоже протянул холеную руку к бутылке. Я опять уточнила:
— А кто-нибудь когда-нибудь предпринимал попытки?
— Похищения? Не-ет… Многие уговаривали продать — это было. Я имею в виду коллекционеров. Но украсть такую вещь!.. Я-то считал, что плащ надежно застрахован от этого самой своей уникальностью. Ну скажите: куда вор денется с таким «товаром»? Кому он сможет его продать, чтобы не… как это? забыл жаргонное словечко…
А, не «засветиться»! Еще капельку, Таня?
— Разве что капельку. А насчет вашего вора — тут, по-моему, все ясно. Он пойдет к одному из тех коллекционеров, которые безуспешно пытались купить у вас плащ Радамеса. Более того: он и сработал-то наверняка по заказу, не с бухты-барахты. Бросьте, Мигель! Разве воров и их заказчиков, тайных коллекционеров, останавливает уникальность полотен великих мастеров, хранящихся в музеях мира? Да нисколько!
Он упрямо тряхнул черной гривой с серебристой «искрой» на висках:
— Нет, все-таки что-то здесь не так! Согласен: кое-кто из моих знакомых не побрезговал бы попытаться добыть эту вещь криминальным путем. Но все эти люди живут на Западе, Танечка, в Старом и Новом Свете. Только не в России! Ну, сами посудите: кто в нашем с вами Отечестве мог бы пойти на такое дело? Богатых наследственных аристократов, уединенно живущих в своих замках, здесь нет. Люди, которые действительно понимают толк в искусстве, те, как правило, бедны словно церковные крысы. А этим, как вы их называете, «новым русским» мой плащ нужен примерно также, как… скрипка Страдивари или письма Чехова. На кой черт ему, «новому русскому», сдалась штука, которой он не сможет помахать перед носом такого же нувориша? Да он лучше поставит себе, пардон, золотой унитаз в сортире или купит своей пассии очередной камушек величиной с арбуз — на большее у него фантазии не хватит!
Я смотрела на него с любопытством. Может, у этого парня действительно «золотая» глотка, как о нем кричат газеты, — не мне судить. Но голова у него уж точно соображает неплохо! У меня снова возникло чувство, что я сижу на родной российской кухоньке с каким-нибудь старым добрым приятелем, своим в доску и знающим нашу житуху изнутри, с изнанки… А вовсе не с мировой знаменитостью, эстетом и снобом, привыкшим к славе, как я к риску и опасностям, путешествующим по свету так же свободно, как я — по своей квартире. И каким-то чудом залетевшим в наш провинциальный городишко, чтобы скорее всего никогда больше сюда не вернуться…
«Русский испанец» тоже смотрел на меня, как бы ожидая моего согласия; его глаза влажно блестели не только от коньяка, а еще от чего-то, о чем я могла только догадываться… Не дождавшись, он сам закончил свою мысль:
— А если заказчик живет не в России, то зачем, я вас спрашиваю, похищать плащ здесь? Чтобы потом с огромным риском тащить его через границу, а может, и не одну… Это же верх абсурда!
Не проще ли было бы украсть его где-нибудь поближе к месту назначения — я ведь в эти три года где только не побывал… Нет, тут что-то не так!
Только никак не пойму — что. Какой собаке понадобилось увести плащ Радамеса именно в Тарасове, и главное — зачем?! Вы должны помочь мне разобраться, Таня!
На последней фразе Мигель с неожиданной для «эстета» силой и с явно испанским темпераментом хлопнул ладонью по маленькому столику, отчего стоящая на нем бутылка (уже почти пустая) и мирно задремавший было директор театра подскочили на месте.
— Друзья мои! — испуганно закричал потревоженный Федор Ильич. — Кажется, я немного… сошел с дистанции. Прошу меня извинить! Если вы не возражаете, давайте обсудим финансовые условия, и… засим мне хотелось бы откланяться.
Вряд ли у вас, Танечка, будут сейчас ко мне вопросы: об этом деле я знаю только со слов Мигеля, он вам все расскажет значительно лучше.
Так мы и сделали. Мои финансовые условия были приняты администрацией театра безропотно. Единственное дополнение внес гость Тарасова: мне было обещано десять тысяч долларов в случае успешного исхода операции «Плащ Радамеса» до начала спектакля вечером в пятницу (а об ином исходе Мартинес и думать не хотел.) Я сочла, что это вполне по-Божески: ожидать, что мне предложат пятьдесят процентов от стоимости бесценного плаща, было бы с моей стороны верхом наглости.
Прощаясь с нами, сошедший с дистанции радушный хозяин сказал, что мы, разумеется, можем оставаться на его территории так долго, как это потребуется, — вахтершу он предупредит.
— А вас, Танечка, прошу ко мне без церемоний в любое время, по любому делу! — С этими словами Федор Ильич, уже облаченный в пальто, исчез за двойной дверью, держа в руке свою шляпу.
Как только мы остались вдвоем, влажный блеск в глазах моего собеседника усилился; в их темных глубинах появилось новое выражение — как будто там поселилась какая-то смутная мысль или надежда, до которой пока еще не дошла очередь. Но он, конечно же, был слишком хорошо воспитан, чтобы с ходу делать мне «недостойные» предложения. И, увы, слишком озабочен своей пропажей.
— Вы рассказали мне все, что знаете, Мигель?
— Нет. Я еще не доложил о результатах моего собственного предварительного расследования.
Правда, они очень скромные, но все же…
— Чего, чего?
— Ну, неужели вы думаете, Танечка, что я, выслушав Хосе, стал рвать на себе волосы, а потом с горя сел хлестать коньяк с милейшим Федором? Конечно, я тут же помчался в гостиницу, чтобы самому во всем убедиться и разобраться.
Надо было хорошенько расспросить людей об той даме под вуалью.
— Под вуалью?
— Ну да, она была в шляпе с широкими полями и густой вуалью, совершенно скрывающей лицо. Об этом я узнал, разумеется, уже от портье в холле, не от Хосе — ведь он не мог никому задать ни одного вопроса толком, объяснялся как глухонемой. Дама была высокая и говорила низким грудным голосом, слегка глуховатым. На ней было длинное пальто, застегнутое на все пуговицы, и кожаные перчатки. Кроме этой самой вуали, ничего особенного в ее облике портье не приметил.
Но обратил внимание на одну маленькую странность: когда дама хотела достать деньги, чтобы отблагодарить портье за услугу (она дала ему пять долларов), то сперва полезла в карман пальто, и только потом открыла сумочку, и достала купюру из кошелька. Кстати, не снимая перчаток… Вам это о чем-нибудь говорит?
— Переодетый мужчина?!
— Точно. Я тоже так подумал. Ну скажите, какая женщина, держа в руках сумочку, полезла бы за деньгами в карман?..
Я вынуждена была признать, что, став оперным певцом, Мигель Мартинес похоронил в себе отличного детектива. Он усмехнулся:
— Спасибо за комплимент. Только я очень хотел бы, чтоб эти способности никогда больше мне не пригодились! Но я еще не сказал вам самого главного, Танечка. Я попросил портье припомнить дословно все, что сказала эта «дама».
Тоже не бесплатно, разумеется… Ничего особенного в ее словах не было. Кроме одной любопытной детали — по-моему, очень даже любопытной!
Она сказала (или он): "У меня важное письмо для «дона Марти». — . Скажите, Таня, встречали вы где-нибудь в печати, чтобы меня так называли?
— Да нет вроде бы…
— Правильно. И не встретите. Потому что это прозвище употребляется в очень узком кругу.
Только среди оперного бомонда. Вернее, в основном в кругу известных теноров и никогда — публично. Так сказать, ласковое «семейное» прозвище. По-моему, только однажды Лючано…
Паваротти, я имею в виду, назвал меня так на публике. Правда, тогда и публика была специфическая… в основном, члены королевских семей Европы. И уж, во всяком случае, никакой прессы. Так что я в полном недоумении, Таня! До сегодняшнего вечера я мог бы поклясться, что в Тарасове никто и не слышал этого имени — «дон Марти»…
Я согласилась, что это и в самом деле очень интересно.
Приватная беседа со служащим «Астории», которого Мартинес называл — портье, была центральным пунктом в «расследовании» испанца, но не единственным. Он выяснил также, что в бар мужеподобная дама даже не заходила — там ее никто не видел. Зато у нее была прекрасная возможность подняться незамеченной на второй этаж по служебной лестнице, выход на которую находится как раз рядом с дверью злачного места.
А дальше — попасть в номер Хосе или Мартинеса уже не представляло труда: с позиции дежурной по этажу двери номеров 23 и 24 не просматриваются, ее столик расположен за поворотом коридора, у главной лестницы. Не представляло труда, конечно, при условии, что «дама» располагала либо ключами от одного из номеров, либо профессиональными навыками попадать за запертые двери без помощи ключей.
К слову сказать, замки в номерах этого старинного тарасовского отеля были самые что ни есть допотопные — это я знала по своему богатому опыту. Так что открыть их — плевое дело даже для начинающего взломщика. Впрочем, учитывая острый дефицит времени у вора и то, что Хосе обнаружил оба номера запертыми, логичнее предположить, что похититель действовал все-таки ключами. Но в таком случае, где он их раздобыл?..
— Вы, конечно, говорили и с дежурной по этажу? — спросила я «детектива-любителя».
— Конечно, говорил. Мне она показалась очень милой женщиной. Она никуда не отлучалась в это время, но не видела никакой дамы с вуалью и не слышала ничего подозрительного. С того момента, когда Хосе спустился вниз, и до тех пор, когда он вернулся минут через десять, вообще никто не попадал в поле ее зрения. Правда, у нее все время звонил телефон: то начальство с распоряжениями, то постояльцы с вопросами. К ним сегодня заехали еще какие-то немцы-ученые. В общем, день хлопот.
— А как же ваша таинственная «гостья» покинула гостиницу? Кто-нибудь ее видел?
— Ну, это-то, думаю, совсем простой вопрос: она воспользовалась окном. Я еще не успел вам сказать, что рядом с окном Хосе, слева, проходит пожарная лестница. По ней без труда мог бы спуститься вниз даже ребенок. А там — вы знаете, наверно? — глухие дворы выводят вас на маленькую улочку, параллельную проспекту Кирова, — уже забыл, как она называется Так что «даму» больше никто не видел, и это не удивительно.
— Вы что же — и глухие дворы сами проверили?!
«Коллега» скромно пожал плечами, опустив глаза: как же, мол, иначе, раз взялся за дело — доводи до конца…
— Я привык к блеску юпитеров, это правда, но и темноты не боюсь, Танечка!
А я, пожалуй, пошла бы в разведку с этим баловнем славы!
— Мигель, так вы никому из гостиничного персонала не обмолвились о пропаже? Все-таки вы их расспрашивали… Они ничего не заподозрили?
— Обижаете, сударыня. Я был очень осторожен. Всем им я сказал, что это, по-видимому, приходила моя давняя знакомая, и я очень расстроен, что она разминулась с Хосе. И эти люди, разумеется, не задавали лишних вопросов. Только дежурная по этажу немного разволновалась и спросила, все ли в порядке. Но ее можно понять: если случается какая-нибудь неприятность — спрос с нее первой. Я ее успокоил.
Да уж, я думаю, вы умеете успокаивать женщин, «дон Марти»… Только если бы администрация «Астории» пронюхала, что в действительности произошло у вас в номере, — даже ваших талантов оказалось бы недостаточно!
— Танечка… — Мой клиент выпрямился в кресле. — Не сочтите меня нахалом, напоминающим даме о времени… Но, боюсь, нам пора покидать кабинет гостеприимного Федора Ильича. Скоро час ночи, и с минуты на минуту здешняя публика начнет расходиться с банкета. Мне страшно даже подумать, что будет, если они меня здесь «засекут»: ведь они думают, что я уже вижу десятый сон у себя в отеле…
— Вы правы, Мигель. Извините, я вас замучила, а ведь вы с дороги…
— Не говорите так, прошу… — Он осторожно, кончиками длинных пальцев коснулся моей руки, лежащей на столе. — С вами я провел прекрасный вечер, несмотря ни на что. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло!
Мартинес легко поднялся с кресла, опять обогнул столик, за которым мы сидели, и, теперь уже смело взяв со стола мою конечность, совершил свой «рукоприкладный» ритуал. Только на этот раз он несколько затянулся — настолько, что мне вдруг захотелось зарыться носом в его шевелюру…
Черт, это все армянский коньяк играет! Скорее на воздух…
— И потом, вы так уж сильно не спешите. Я намерен вас проводить, Танечка. На этот раз — даже если вы против — я не могу допустить, чтобы глубокой ночью вы добирались до дома одна.
— Боже мой, да я живу в двух шагах отсюда!
И к тому же, будучи детективом, я умею за себя постоять. Так что давайте лучше я вас провожу: так мне будет спокойнее, что дорогого гостя Тарасова не похитят вслед за его знаменитым плащом!
Он выпрямился и посмотрел на меня с каким-то даже удивлением:
— Таня, я согласен считать это шуткой, но на большее не рассчитывайте! Вы что же, серьезно считаете, что я не могу за себя постоять?! Я ж вам уже сказал, что не боюсь темноты. К вашему сведению, детектив, я весьма неплохой боксер. И вообще считаю, что артист должен уметь все… неплохо. Так что идемте!
Мне еще сильнее захотелось пойти с ним в разведку. Желательно на все три ночи и три дня — до самой «Аиды»… Нет, конечно, виноват коньяк, что же еще!
Мигель помог мне облачиться в пальто (чуть дольше, чем требовалось, задержав руки на моих плечах), надел свое, которое, оказывается, тоже обреталось в директорском шкафу; и, только распахнув передо мной обе двери, щелкнул выключателем. Правильно сделал, хотя я тоже не боюсь темноты, но бывают особые случаи…
Перед закрытой дверью «предбанника» мой спутник сделал предупреждающий знак и прислушался. Кажется, разгоряченных банкетом служителей муз в коридоре не было.
— Пожалуйста, взгляните, Таня…
Я выглянула. Все было чисто, только вахтерша со своего места, заметив меня, помахала рукой:
— Идите, идите, никого!
Очевидно, старушка была в курсе, что нас в театре «нет».
Мы спортивным шагом преодолели свое коридорное крыло: с противоположной стороны слышался приближающийся шум голосов и ног.
Я кубарем скатилась по ступенькам к массивной входной двери — и услышала за спиной вкрадчивый голос испанца:
— Доброй вам ночи, до свидания. Вы помните, конечно, что меня здесь нет уже три часа?..
Спасибо, спасибо! Вот племянница меня разыскала, представляете? Троюродной сестры дочка…
Заболтались и совсем забыли о времени.
Я обернулась и ослепительной улыбкой подтвердила свои родственные чувства:
— Бежим, «дядюшка», а то коллеги заметут!
Оказавшись на улице, мы пробежали полквартала и только тогда, остановившись, расхохотались.
— Вы бесподобны, дон Марти! — искренне сказала я, цепляя его под руку. — Надеюсь, мне можно называть вас так, по-домашнему?
— Разумеется, Танечка, вы же моя племянница! В свою очередь надеюсь, что вы не откажетесь немного побыть моей родственницей, для конспирации? Хотя бы дальней…
Бог его знает, что он хотел сказать последней фразой. Я не стала уточнять.
Ночка была явно не для прогулок по городу.
Промозглый ветер не утих — напротив, к нему добавилась какая-то мерзкая изморось. И стало еще холоднее, чем днем.
Мне было жалко непокрытой головы моего спутника, терзаемой ветром, и я быстро потащила его по пустынной улице Горького, залитой разноцветными огнями фонарей, неоновых вывесок и витрин. Редкие машины проносились мимо нас, не обращая никакого внимания на мигающий желтый глаз светофора.
А Мартинес как будто и не замечал ни отвратной погоды, ни моей заботы о клиенте. Он глазел по сторонам.
— Не спешите, Таня, пожалуйста! Дайте мне посмотреть. Ведь это почти мой родной город, самые лучшие, самые светлые годы прошли здесь.
Боже мой! Я не был тут восемнадцать лет…
— Но, Мигель, вы простудитесь! — сопротивлялась я. — И не сможете петь в пятницу.
— Ерунда, Танечка, я буду петь в любом состоянии! У артиста не может быть причин, чтобы не выйти на сцену. Кроме смерти, конечно, но до этого, надеюсь, еще далеко. Ну хорошо, хорошо, подниму воротник! Нет, вы только подумайте: будто совсем другой город! Так все изменилось…
И все-таки я его узнаю… да, узнаю! Вы тарасовская, Таня? Правда? Значит, мы с вами жили здесь в одно и то же время!
— Я тогда была еще совсем девчонкой.
Это прозвучало как невольный намек. Михаил Викторович сразу погрустнел:
— Да. Мы принадлежим к разным поколениям, это правда. — Он смотрел в сторону, будто разглядывал старинное здание, оставшееся в его памяти. — Но я как-то привык не думать о годах.
Этот бешеный ритм жизни… Бесконечные поездки, самолеты, теплоходы, отели; разные страны, города, люди. И — работа, работа, работа… Со всем этим ты как бы вне возраста: возраст — лишний груз, за борт его! А здесь, в Тарасове, я и подавно чувствую себя двадцатилетним мальчишкой. Наверное, это выглядит смешно, да?
Он наклонился ко мне и заглянул в глаза:
— Скажите мне правду, Таня: я и в самом деле кажусь вам безнадежно старым?
Я попыталась отшутиться:
— Давайте лучше сменим тему. Не то вы вытяните из бедной девушки какое-нибудь признание!
Он упрямо тряхнул головой:
— Обязательно вытяну! А уж потом сменим тему, если хотите. Отвечайте: считаете вы меня смешным старым дяденькой или нет?
— Нет, черт вас побери! Даже слишком нет!
Весь вечер пытаюсь убедить себя, что вы намного старше меня, и что вы знаменитость, и вообще человек из другого мира, — и у меня ничего не получается. Ничего! Ну что, довольны?
— Да, — просто ответил он, по-прежнему пристально глядя мне в глаза. — Спасибо вам. Так о чем мы будем говорить теперь?
Мы как раз проходили мимо «Астории». Холодная ночь выветрила из меня коньячные пары и настроила на деловой лад.
— Мигель, расскажите мне, пожалуйста, об этом вашем Хосе Мария Эстебане. Что за человек? Давно вы его знаете?
— Почти три года… Постойте, вы что, подозреваете в чем-то Хосе?
— Я пока еще никого ни в чем не подозреваю.
Я просто отрабатываю версии. А Хосе в этом деле — ключевая фигура, с этим, думаю, даже вы, упрямец, спорить не будете.
— Я понимаю… Ну хорошо. Хотя я не верю в причастность Эстебана к похищению плаща, но вы правы. Я расскажу вам о Хосе. Три года назад, вскоре после моего пышного юбилея — слишком пышного, на мой взгляд, — умер мой старый костюмер, итальянец Пьетро. Славный был старик, почти десять лет он работал у меня… Тогда-то и появился на горизонте Хосе. Уже не помню, от кого я о нем впервые услышал, но нашел он меня сам, это точно. У него были прекрасные рекомендации, а мне срочно требовался специалист…
Нам с Мигелем едва удалось улизнуть: он сослался на усталость, а я — на свою язву. Слава Богу, что наш маэстро сегодня тоже исчез пораньше — разнервничался на спектакле, а то бы мы от него не скрылись.
К коньяку я отношусь положительно, тем паче — если мне предстоит минутное увлечение. Так что Федору Ильичу пришлось сходить в подсобку за третьей рюмкой.
— Знаете, Танечка, что для меня самое скверное в заграничной жизни? — спросил испанец, разливая по рюмкам густую янтарную жидкость. — Чертовски трудно достать настоящий армянский коньяк и настоящий российский шоколад. А я, как назло, не могу изменить этим двум привязанностям своей юности!
Мы выпили за успех операции под кодовым названием «Плащ Радамеса», и Михаил Викторович, опять посерьезнев, изложил мне все, что ему было известно об обстоятельствах его исчезновения. Изложил, кстати, весьма толково для творческой личности, которой положено быть непрактичной и сумбурной.
Обстоятельства эти были таковы. Прямо с самолета, как я и предполагала, Мартинес отправился в гостиницу — «привести себя в порядок».
На это у него ушло всего полчаса: он торопился в театр к первому антракту — и успел. Уходя, он оставил у себя в номере своего костюмера и гримера, испанца Хосе Мария Эстебана, распаковывающим вещи. Хосе отведен на втором этаже «Астории» номер, смежный с «люксом» его патрона, между ними есть прямое сообщение — этот пункт был специально оговорен в контракте.
На этих словах Мигель запнулся и, прежде чем я успела осознать, что за нехорошая мысль у меня промелькнула, рассмеялся, глядя на меня:
— Ой, Таня, вы не подумайте чего! Хосе не в моем вкусе, у меня, так сказать, классическая сексуальная ориентация. А прямое сообщение между номерами нужно совсем не для этого. Просто все мои костюмы и остальные аксессуары обычно размещаются в номере Хосе — все, кроме плаща Радамеса. И, знаете ли, не очень сподручно бегать со всем этим хозяйством по коридору туда-сюда. Это обычная практика всех гастролирующих артистов. Кроме того, Хосе еще и прекрасный массажист. Одним словом, я без него как без рук.
Этот незаменимый Хосе остался в мартинесовском «люксе», занятый крайне важным делом: он должен был распаковать, тщательно осмотреть, если требуется, привести в порядок и определить на хранение в специальный шкаф с сейфным замком бесценный хозяйский плащ (когда Мигель между прочим обмолвился, что на отделку последнего пошло четыреста граммов чистого золота и 628 бриллиантов, рубинов, сапфиров, изумрудов и прочих камней различной величины, — мне стало просто дурно!). По опыту на это «священнодействие» у Хосе обычно уходит от полутора до трех часов времени — в зависимости от того, как «плащик» весом почти семь кило перенес дорогу. Но на сей раз египетской одежке не суждено было попасть в сейф!
Прошло чуть больше часа с того момента, как дорогой гость Тарасова покинул гостиницу, когда его неожиданно и срочно вызвали из ложи (только что началось третье действие «Пиковой дамы»). За дверью ему на грудь упал Хосе и, почти теряя сознание от ужаса и горя, покаялся в страшном преступлении: он проворонил плащ Радамеса! Его выкрали из номера — почти из-под носа у горе-костюмера…
А дело было так. Спустя минут сорок — сорок пять после ухода Мигеля в номер позвонил дежурный из холла и сообщил, что какая-то дама непременно хочет видеть господина Мартинеса или кого-нибудь из его служащих, она должна передать очень важное письмо. Посетительница сказала, что подождет в баре. А Хосе только что распаковал плащ, надел его на манекен и готовился приступить к кропотливой работе: пара золотых пластинок отсоединилась, их необходимо было закрепить.
Что было делать? Конечно, проигнорировать визит дамы костюмер не мог: Мартинес всегда и от всех своих сотрудников требует безоговорочного внимания и почтения к поклонникам, а тем паче — к поклонницам. В непредвиденных случаях, подобных этому, надлежало немедленно убрать плащ под защиту сейфного замка, тщательно запереть все двери и отправиться выяснить, что нужно посетительнице. Хосе все так и сделал. Кроме одного: драгоценный плащ остался на манекене в номере артиста. Костюмер посчитал, что из-за такого пустячного дела не стоит перестраховываться и начинать потом всю работу сначала.
Пять минут потребовалось Хосе, чтобы спуститься в бар гостиницы и убедиться, что нет никакой дамы с письмом для Мартинеса (это было несложно, ибо там в тот момент вообще не было ни одной особы женского пола). Дежурный в холле подтвердил, что дама была и действительно прошла в сторону бара, после чего он больше ее не видел. Как я поняла, объяснялся он с Хосе в основном знаками. Костюмеру ничего не оставалось, кроме как вернуться в номер патрона и… обнаружить, что плащ Радамеса исчез. Посреди комнаты стоял пустой манекен!
Входные двери обоих номеров были заперты, замки в порядке — все так, как и оставил Хосе.
Проход между номерами он не перекрывал: зачем, если есть наружные запоры? Но окно в номере самого костюмера оказалось открытым.
Все, на что был еще способен Хосе в охватившей его панике, — это немедля броситься на поиски своего «звездного» работодателя.
— Я просто удивляюсь, как он разыскал театр, — закончил свой рассказ Мартинес. — Ведь к гостинице нас подвезли на машине, а Хосе по-русски едва знает «здравствуйте» и «не понимаю»…
Правда, слова «театр», «музыка» и «опера» на всех языках звучат одинаково, наверное, сообразил, как спросить. Когда он мне все это выложил, я был готов его убить! Еле сдержался… Но потом даже жалко стало беднягу, он был так потрясен, чувствовал себя таким виноватым… Цепляется за меня и твердит: только не надо милиции, не надо милиции… Я, говорит, сам найду плащ, моя вина… Ну, а тут как раз и Федор Ильич вышел вслед за мной, забеспокоился. Пришлось все ему рассказать и просить совета. Мы с ним как-то сразу друг другу понравились, правда, Федор?
В подтверждение директор кивал головой, но сказал он совсем другое:
— Ужасно, ужасно… — конечно же, Федор Ильич имел в виду не свое отношение к знаменитому гостю, а скандальную пропажу имущества последнего.
Чтобы хоть как-то сгладить все это, хозяин кабинета потихоньку потянулся к пятизвездочной бутылочке. Очевидно, его язва была деморализована стрессом и не чинила препятствий.
А вот моим детективным мыслям последние слова Мигеля дали совсем иной ход. Я уточнила:
— Так Хосе просил вас не сообщать о пропаже в милицию? Но почему он ее боится?
— А черт его знает… — Артист неопределенно пожал плечами. — Я думаю, дело не в милиции — Хосе ее и в глаза-то никогда не видел, просто он был не в себе. Наверное, в тот момент он упал бы в обморок, если б рядом с ним громко просигналил автомобиль или тявкнула собачка. Я его таким никогда еще не видел! Правда, и плащ Радамеса у нас впервые украли…
Мигель невесело усмехнулся и тоже протянул холеную руку к бутылке. Я опять уточнила:
— А кто-нибудь когда-нибудь предпринимал попытки?
— Похищения? Не-ет… Многие уговаривали продать — это было. Я имею в виду коллекционеров. Но украсть такую вещь!.. Я-то считал, что плащ надежно застрахован от этого самой своей уникальностью. Ну скажите: куда вор денется с таким «товаром»? Кому он сможет его продать, чтобы не… как это? забыл жаргонное словечко…
А, не «засветиться»! Еще капельку, Таня?
— Разве что капельку. А насчет вашего вора — тут, по-моему, все ясно. Он пойдет к одному из тех коллекционеров, которые безуспешно пытались купить у вас плащ Радамеса. Более того: он и сработал-то наверняка по заказу, не с бухты-барахты. Бросьте, Мигель! Разве воров и их заказчиков, тайных коллекционеров, останавливает уникальность полотен великих мастеров, хранящихся в музеях мира? Да нисколько!
Он упрямо тряхнул черной гривой с серебристой «искрой» на висках:
— Нет, все-таки что-то здесь не так! Согласен: кое-кто из моих знакомых не побрезговал бы попытаться добыть эту вещь криминальным путем. Но все эти люди живут на Западе, Танечка, в Старом и Новом Свете. Только не в России! Ну, сами посудите: кто в нашем с вами Отечестве мог бы пойти на такое дело? Богатых наследственных аристократов, уединенно живущих в своих замках, здесь нет. Люди, которые действительно понимают толк в искусстве, те, как правило, бедны словно церковные крысы. А этим, как вы их называете, «новым русским» мой плащ нужен примерно также, как… скрипка Страдивари или письма Чехова. На кой черт ему, «новому русскому», сдалась штука, которой он не сможет помахать перед носом такого же нувориша? Да он лучше поставит себе, пардон, золотой унитаз в сортире или купит своей пассии очередной камушек величиной с арбуз — на большее у него фантазии не хватит!
Я смотрела на него с любопытством. Может, у этого парня действительно «золотая» глотка, как о нем кричат газеты, — не мне судить. Но голова у него уж точно соображает неплохо! У меня снова возникло чувство, что я сижу на родной российской кухоньке с каким-нибудь старым добрым приятелем, своим в доску и знающим нашу житуху изнутри, с изнанки… А вовсе не с мировой знаменитостью, эстетом и снобом, привыкшим к славе, как я к риску и опасностям, путешествующим по свету так же свободно, как я — по своей квартире. И каким-то чудом залетевшим в наш провинциальный городишко, чтобы скорее всего никогда больше сюда не вернуться…
«Русский испанец» тоже смотрел на меня, как бы ожидая моего согласия; его глаза влажно блестели не только от коньяка, а еще от чего-то, о чем я могла только догадываться… Не дождавшись, он сам закончил свою мысль:
— А если заказчик живет не в России, то зачем, я вас спрашиваю, похищать плащ здесь? Чтобы потом с огромным риском тащить его через границу, а может, и не одну… Это же верх абсурда!
Не проще ли было бы украсть его где-нибудь поближе к месту назначения — я ведь в эти три года где только не побывал… Нет, тут что-то не так!
Только никак не пойму — что. Какой собаке понадобилось увести плащ Радамеса именно в Тарасове, и главное — зачем?! Вы должны помочь мне разобраться, Таня!
На последней фразе Мигель с неожиданной для «эстета» силой и с явно испанским темпераментом хлопнул ладонью по маленькому столику, отчего стоящая на нем бутылка (уже почти пустая) и мирно задремавший было директор театра подскочили на месте.
— Друзья мои! — испуганно закричал потревоженный Федор Ильич. — Кажется, я немного… сошел с дистанции. Прошу меня извинить! Если вы не возражаете, давайте обсудим финансовые условия, и… засим мне хотелось бы откланяться.
Вряд ли у вас, Танечка, будут сейчас ко мне вопросы: об этом деле я знаю только со слов Мигеля, он вам все расскажет значительно лучше.
Так мы и сделали. Мои финансовые условия были приняты администрацией театра безропотно. Единственное дополнение внес гость Тарасова: мне было обещано десять тысяч долларов в случае успешного исхода операции «Плащ Радамеса» до начала спектакля вечером в пятницу (а об ином исходе Мартинес и думать не хотел.) Я сочла, что это вполне по-Божески: ожидать, что мне предложат пятьдесят процентов от стоимости бесценного плаща, было бы с моей стороны верхом наглости.
Прощаясь с нами, сошедший с дистанции радушный хозяин сказал, что мы, разумеется, можем оставаться на его территории так долго, как это потребуется, — вахтершу он предупредит.
— А вас, Танечка, прошу ко мне без церемоний в любое время, по любому делу! — С этими словами Федор Ильич, уже облаченный в пальто, исчез за двойной дверью, держа в руке свою шляпу.
Как только мы остались вдвоем, влажный блеск в глазах моего собеседника усилился; в их темных глубинах появилось новое выражение — как будто там поселилась какая-то смутная мысль или надежда, до которой пока еще не дошла очередь. Но он, конечно же, был слишком хорошо воспитан, чтобы с ходу делать мне «недостойные» предложения. И, увы, слишком озабочен своей пропажей.
— Вы рассказали мне все, что знаете, Мигель?
— Нет. Я еще не доложил о результатах моего собственного предварительного расследования.
Правда, они очень скромные, но все же…
— Чего, чего?
— Ну, неужели вы думаете, Танечка, что я, выслушав Хосе, стал рвать на себе волосы, а потом с горя сел хлестать коньяк с милейшим Федором? Конечно, я тут же помчался в гостиницу, чтобы самому во всем убедиться и разобраться.
Надо было хорошенько расспросить людей об той даме под вуалью.
— Под вуалью?
— Ну да, она была в шляпе с широкими полями и густой вуалью, совершенно скрывающей лицо. Об этом я узнал, разумеется, уже от портье в холле, не от Хосе — ведь он не мог никому задать ни одного вопроса толком, объяснялся как глухонемой. Дама была высокая и говорила низким грудным голосом, слегка глуховатым. На ней было длинное пальто, застегнутое на все пуговицы, и кожаные перчатки. Кроме этой самой вуали, ничего особенного в ее облике портье не приметил.
Но обратил внимание на одну маленькую странность: когда дама хотела достать деньги, чтобы отблагодарить портье за услугу (она дала ему пять долларов), то сперва полезла в карман пальто, и только потом открыла сумочку, и достала купюру из кошелька. Кстати, не снимая перчаток… Вам это о чем-нибудь говорит?
— Переодетый мужчина?!
— Точно. Я тоже так подумал. Ну скажите, какая женщина, держа в руках сумочку, полезла бы за деньгами в карман?..
Я вынуждена была признать, что, став оперным певцом, Мигель Мартинес похоронил в себе отличного детектива. Он усмехнулся:
— Спасибо за комплимент. Только я очень хотел бы, чтоб эти способности никогда больше мне не пригодились! Но я еще не сказал вам самого главного, Танечка. Я попросил портье припомнить дословно все, что сказала эта «дама».
Тоже не бесплатно, разумеется… Ничего особенного в ее словах не было. Кроме одной любопытной детали — по-моему, очень даже любопытной!
Она сказала (или он): "У меня важное письмо для «дона Марти». — . Скажите, Таня, встречали вы где-нибудь в печати, чтобы меня так называли?
— Да нет вроде бы…
— Правильно. И не встретите. Потому что это прозвище употребляется в очень узком кругу.
Только среди оперного бомонда. Вернее, в основном в кругу известных теноров и никогда — публично. Так сказать, ласковое «семейное» прозвище. По-моему, только однажды Лючано…
Паваротти, я имею в виду, назвал меня так на публике. Правда, тогда и публика была специфическая… в основном, члены королевских семей Европы. И уж, во всяком случае, никакой прессы. Так что я в полном недоумении, Таня! До сегодняшнего вечера я мог бы поклясться, что в Тарасове никто и не слышал этого имени — «дон Марти»…
Я согласилась, что это и в самом деле очень интересно.
Приватная беседа со служащим «Астории», которого Мартинес называл — портье, была центральным пунктом в «расследовании» испанца, но не единственным. Он выяснил также, что в бар мужеподобная дама даже не заходила — там ее никто не видел. Зато у нее была прекрасная возможность подняться незамеченной на второй этаж по служебной лестнице, выход на которую находится как раз рядом с дверью злачного места.
А дальше — попасть в номер Хосе или Мартинеса уже не представляло труда: с позиции дежурной по этажу двери номеров 23 и 24 не просматриваются, ее столик расположен за поворотом коридора, у главной лестницы. Не представляло труда, конечно, при условии, что «дама» располагала либо ключами от одного из номеров, либо профессиональными навыками попадать за запертые двери без помощи ключей.
К слову сказать, замки в номерах этого старинного тарасовского отеля были самые что ни есть допотопные — это я знала по своему богатому опыту. Так что открыть их — плевое дело даже для начинающего взломщика. Впрочем, учитывая острый дефицит времени у вора и то, что Хосе обнаружил оба номера запертыми, логичнее предположить, что похититель действовал все-таки ключами. Но в таком случае, где он их раздобыл?..
— Вы, конечно, говорили и с дежурной по этажу? — спросила я «детектива-любителя».
— Конечно, говорил. Мне она показалась очень милой женщиной. Она никуда не отлучалась в это время, но не видела никакой дамы с вуалью и не слышала ничего подозрительного. С того момента, когда Хосе спустился вниз, и до тех пор, когда он вернулся минут через десять, вообще никто не попадал в поле ее зрения. Правда, у нее все время звонил телефон: то начальство с распоряжениями, то постояльцы с вопросами. К ним сегодня заехали еще какие-то немцы-ученые. В общем, день хлопот.
— А как же ваша таинственная «гостья» покинула гостиницу? Кто-нибудь ее видел?
— Ну, это-то, думаю, совсем простой вопрос: она воспользовалась окном. Я еще не успел вам сказать, что рядом с окном Хосе, слева, проходит пожарная лестница. По ней без труда мог бы спуститься вниз даже ребенок. А там — вы знаете, наверно? — глухие дворы выводят вас на маленькую улочку, параллельную проспекту Кирова, — уже забыл, как она называется Так что «даму» больше никто не видел, и это не удивительно.
— Вы что же — и глухие дворы сами проверили?!
«Коллега» скромно пожал плечами, опустив глаза: как же, мол, иначе, раз взялся за дело — доводи до конца…
— Я привык к блеску юпитеров, это правда, но и темноты не боюсь, Танечка!
А я, пожалуй, пошла бы в разведку с этим баловнем славы!
— Мигель, так вы никому из гостиничного персонала не обмолвились о пропаже? Все-таки вы их расспрашивали… Они ничего не заподозрили?
— Обижаете, сударыня. Я был очень осторожен. Всем им я сказал, что это, по-видимому, приходила моя давняя знакомая, и я очень расстроен, что она разминулась с Хосе. И эти люди, разумеется, не задавали лишних вопросов. Только дежурная по этажу немного разволновалась и спросила, все ли в порядке. Но ее можно понять: если случается какая-нибудь неприятность — спрос с нее первой. Я ее успокоил.
Да уж, я думаю, вы умеете успокаивать женщин, «дон Марти»… Только если бы администрация «Астории» пронюхала, что в действительности произошло у вас в номере, — даже ваших талантов оказалось бы недостаточно!
— Танечка… — Мой клиент выпрямился в кресле. — Не сочтите меня нахалом, напоминающим даме о времени… Но, боюсь, нам пора покидать кабинет гостеприимного Федора Ильича. Скоро час ночи, и с минуты на минуту здешняя публика начнет расходиться с банкета. Мне страшно даже подумать, что будет, если они меня здесь «засекут»: ведь они думают, что я уже вижу десятый сон у себя в отеле…
— Вы правы, Мигель. Извините, я вас замучила, а ведь вы с дороги…
— Не говорите так, прошу… — Он осторожно, кончиками длинных пальцев коснулся моей руки, лежащей на столе. — С вами я провел прекрасный вечер, несмотря ни на что. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло!
Мартинес легко поднялся с кресла, опять обогнул столик, за которым мы сидели, и, теперь уже смело взяв со стола мою конечность, совершил свой «рукоприкладный» ритуал. Только на этот раз он несколько затянулся — настолько, что мне вдруг захотелось зарыться носом в его шевелюру…
Черт, это все армянский коньяк играет! Скорее на воздух…
— И потом, вы так уж сильно не спешите. Я намерен вас проводить, Танечка. На этот раз — даже если вы против — я не могу допустить, чтобы глубокой ночью вы добирались до дома одна.
— Боже мой, да я живу в двух шагах отсюда!
И к тому же, будучи детективом, я умею за себя постоять. Так что давайте лучше я вас провожу: так мне будет спокойнее, что дорогого гостя Тарасова не похитят вслед за его знаменитым плащом!
Он выпрямился и посмотрел на меня с каким-то даже удивлением:
— Таня, я согласен считать это шуткой, но на большее не рассчитывайте! Вы что же, серьезно считаете, что я не могу за себя постоять?! Я ж вам уже сказал, что не боюсь темноты. К вашему сведению, детектив, я весьма неплохой боксер. И вообще считаю, что артист должен уметь все… неплохо. Так что идемте!
Мне еще сильнее захотелось пойти с ним в разведку. Желательно на все три ночи и три дня — до самой «Аиды»… Нет, конечно, виноват коньяк, что же еще!
Мигель помог мне облачиться в пальто (чуть дольше, чем требовалось, задержав руки на моих плечах), надел свое, которое, оказывается, тоже обреталось в директорском шкафу; и, только распахнув передо мной обе двери, щелкнул выключателем. Правильно сделал, хотя я тоже не боюсь темноты, но бывают особые случаи…
Перед закрытой дверью «предбанника» мой спутник сделал предупреждающий знак и прислушался. Кажется, разгоряченных банкетом служителей муз в коридоре не было.
— Пожалуйста, взгляните, Таня…
Я выглянула. Все было чисто, только вахтерша со своего места, заметив меня, помахала рукой:
— Идите, идите, никого!
Очевидно, старушка была в курсе, что нас в театре «нет».
Мы спортивным шагом преодолели свое коридорное крыло: с противоположной стороны слышался приближающийся шум голосов и ног.
Я кубарем скатилась по ступенькам к массивной входной двери — и услышала за спиной вкрадчивый голос испанца:
— Доброй вам ночи, до свидания. Вы помните, конечно, что меня здесь нет уже три часа?..
Спасибо, спасибо! Вот племянница меня разыскала, представляете? Троюродной сестры дочка…
Заболтались и совсем забыли о времени.
Я обернулась и ослепительной улыбкой подтвердила свои родственные чувства:
— Бежим, «дядюшка», а то коллеги заметут!
Оказавшись на улице, мы пробежали полквартала и только тогда, остановившись, расхохотались.
— Вы бесподобны, дон Марти! — искренне сказала я, цепляя его под руку. — Надеюсь, мне можно называть вас так, по-домашнему?
— Разумеется, Танечка, вы же моя племянница! В свою очередь надеюсь, что вы не откажетесь немного побыть моей родственницей, для конспирации? Хотя бы дальней…
Бог его знает, что он хотел сказать последней фразой. Я не стала уточнять.
Ночка была явно не для прогулок по городу.
Промозглый ветер не утих — напротив, к нему добавилась какая-то мерзкая изморось. И стало еще холоднее, чем днем.
Мне было жалко непокрытой головы моего спутника, терзаемой ветром, и я быстро потащила его по пустынной улице Горького, залитой разноцветными огнями фонарей, неоновых вывесок и витрин. Редкие машины проносились мимо нас, не обращая никакого внимания на мигающий желтый глаз светофора.
А Мартинес как будто и не замечал ни отвратной погоды, ни моей заботы о клиенте. Он глазел по сторонам.
— Не спешите, Таня, пожалуйста! Дайте мне посмотреть. Ведь это почти мой родной город, самые лучшие, самые светлые годы прошли здесь.
Боже мой! Я не был тут восемнадцать лет…
— Но, Мигель, вы простудитесь! — сопротивлялась я. — И не сможете петь в пятницу.
— Ерунда, Танечка, я буду петь в любом состоянии! У артиста не может быть причин, чтобы не выйти на сцену. Кроме смерти, конечно, но до этого, надеюсь, еще далеко. Ну хорошо, хорошо, подниму воротник! Нет, вы только подумайте: будто совсем другой город! Так все изменилось…
И все-таки я его узнаю… да, узнаю! Вы тарасовская, Таня? Правда? Значит, мы с вами жили здесь в одно и то же время!
— Я тогда была еще совсем девчонкой.
Это прозвучало как невольный намек. Михаил Викторович сразу погрустнел:
— Да. Мы принадлежим к разным поколениям, это правда. — Он смотрел в сторону, будто разглядывал старинное здание, оставшееся в его памяти. — Но я как-то привык не думать о годах.
Этот бешеный ритм жизни… Бесконечные поездки, самолеты, теплоходы, отели; разные страны, города, люди. И — работа, работа, работа… Со всем этим ты как бы вне возраста: возраст — лишний груз, за борт его! А здесь, в Тарасове, я и подавно чувствую себя двадцатилетним мальчишкой. Наверное, это выглядит смешно, да?
Он наклонился ко мне и заглянул в глаза:
— Скажите мне правду, Таня: я и в самом деле кажусь вам безнадежно старым?
Я попыталась отшутиться:
— Давайте лучше сменим тему. Не то вы вытяните из бедной девушки какое-нибудь признание!
Он упрямо тряхнул головой:
— Обязательно вытяну! А уж потом сменим тему, если хотите. Отвечайте: считаете вы меня смешным старым дяденькой или нет?
— Нет, черт вас побери! Даже слишком нет!
Весь вечер пытаюсь убедить себя, что вы намного старше меня, и что вы знаменитость, и вообще человек из другого мира, — и у меня ничего не получается. Ничего! Ну что, довольны?
— Да, — просто ответил он, по-прежнему пристально глядя мне в глаза. — Спасибо вам. Так о чем мы будем говорить теперь?
Мы как раз проходили мимо «Астории». Холодная ночь выветрила из меня коньячные пары и настроила на деловой лад.
— Мигель, расскажите мне, пожалуйста, об этом вашем Хосе Мария Эстебане. Что за человек? Давно вы его знаете?
— Почти три года… Постойте, вы что, подозреваете в чем-то Хосе?
— Я пока еще никого ни в чем не подозреваю.
Я просто отрабатываю версии. А Хосе в этом деле — ключевая фигура, с этим, думаю, даже вы, упрямец, спорить не будете.
— Я понимаю… Ну хорошо. Хотя я не верю в причастность Эстебана к похищению плаща, но вы правы. Я расскажу вам о Хосе. Три года назад, вскоре после моего пышного юбилея — слишком пышного, на мой взгляд, — умер мой старый костюмер, итальянец Пьетро. Славный был старик, почти десять лет он работал у меня… Тогда-то и появился на горизонте Хосе. Уже не помню, от кого я о нем впервые услышал, но нашел он меня сам, это точно. У него были прекрасные рекомендации, а мне срочно требовался специалист…