Серова Марина. Сыворотка правды

   Потом я перебрала хорошее: жива, здорова, не запугана, дискета — со мной.
   Хорошего получалось больше.
   Дверь открылась, и на пороге появился мужчина в халате и чалме. Он кивнул и пригласил меня выйти.
   «Ну вот, — подумала я. — Развязка близится».
   Он провел меня во дворик и жестом пригласил сесть на ковер.
   Я подчинилась.
   Он спросил меня о чем-то, скорее всего на фарси, и я непонимающе развела руками.
   Немного помолчав, он повторил вопрос на каком-то тюркском языке, по-моему, узбекском.
   — Я не понимаю, — сказала я.
   — Вы говорите только на русском? — усмехнулся он, и я поняла, что он просто играет, наслаждается своим всевластием.
   — Ну почему? — возразила я. — Знаю немецкий — в пределах вузовской программы, конечно.
   — Кто вы?
   — Юлия Сергеевна Максимова, врач-терапевт. Что меня ждет?
   — Ничего страшного, — улыбнулся собеседник. — Работа — как и везде…
   Он говорил по-русски свободно, абсолютно без акцента, как на родном, и оставлял впечатление вполне образованного человека.
   — Пойдемте.
   — Куда? — поднялась я.
   — На ваше новое место жительства.
   Он повернулся и пошел, но на полпути остановился и обернулся:
   — И, кстати, не пытайтесь бежать. Некоторые пробовали, но это всегда кончается одинаково.
   — Как? — поинтересовалась я.
   — Посмотрите вон туда.
   Я вгляделась туда, куда он указывал. За забором на шесте виднелся темный округлый предмет.
   — Я не рабыня, запугать меня сложно.
   — Вы так думаете, Юлия Сергеевна? — иронично выгнул бровь собеседник. — Или знаете это наверняка?
   — Убеждена. Кстати, вас-то как звать?
   — Хафиз. Но вряд ли вам понадобится мое имя. — Он подвел меня к дверному проему, закрытому занавесом, и указал на него рукой.
   — Поживем — увидим! — сказала я и шагнула за плетеную занавеску.
   Здесь моим глазам открылся еще один, крытый навесом двор. Только в самом его центре несколько квадратных метров не были покрыты, и именно оттуда во все уголки двора поступал солнечный свет. Слева от нас сидела группа женщин в темных балахонах.
   Едва мы появились, одна из них встала и подошла. Это оказалась черная высохшая старуха. Хафиз что-то сказал ей, и старуха поклонилась, взяла меня за руку и повела за собой.
   «Черт! — подумала я. — Как они уверены в своем праве решать чужую судьбу!»
   Старуха подвела меня к группе и указала жестом на свободное место.
   — Эй, — прищурилась я от переполнявших меня чувств. — А где у вас туалет?
   Старуха сверкнула глазами и повторно указала мне на циновку.
   — Послушайте, это — потом! — почти крикнула я. — Где туалет?! Что, мне и это языком жестов показывать?!
   Меня не понимали.
   Еще немного, и мне придется показывать модернизированный «на злобу дня» танец живота!
   Она внимательно посмотрела мне в глаза и, видимо, все-таки поняв проблему, по-хозяйски взяла за руку и повела через двор, затем — по узкому лабиринту мимо забора и, наконец, подвела к сараю, указав на ворота рукой.
   Я вырвала руку и метнулась внутрь. Здесь все стало ясно. В огромном сарае стояли только две лошади, но зато среди редких пучков соломы то здесь, то там во множестве виднелись «продукты переработки» человеческого организма. Это было круто.
   Я присела и подумала, что, в сущности, так жили почти все поколения не только старухиных, но и моих предков; что такое «удобства» успела познать разве что моя бабушка… «Господи! — дошло до меня. — А как же мыло, зубная щетка, крем для рук?!» Теперь я знала, что такое «полный кошмар».
   Старуха терпеливо ждала меня у выхода и, только я появилась, потащила меня обратно и снова подвела к циновке и указала мое место. Мыть руки здесь принято не было. Я села.
   Передо мной тут же оказался грубый джутовый мешок. Старуха опрокинула его слева от меня и выгребла сухой черной кистью на расстеленную ткань горстку риса. Все стало понятно. Рис следовало сортировать: целый — отдельно, битый — отдельно. Мелкие белые камешки — отодвигать в отдельную кучку.
   Мы сидели, как лепестки одного цветка, с общей кучкой мусора посередине. Но только эта кучка и была у нас общей. Я вгляделась: каждая женщина отделяла битый рис от целого и складывала в свои мешки. «Тут, наверное, еще и норма есть! — подумала я. — Выполнишь — поешь…»
   Я начала перебирать свой мешок риса и думать. Убивать меня, по крайней мере сейчас, не собирались. Моя судьба могла измениться только в том случае, если возникнет подозрение, что я имею отношение к Аладдину. День езды на лошади равен полутора дням пешего хода, но здесь — больше. Если выйти ночью, к утру я буду где-то на полпути к городу. А к полудню моя отпиленная кривым ножом голова уже будет торчать на шесте… Меня это не устраивало. Я отметила, что охрана здесь либо вообще отсутствует, либо настолько дисциплинирована, что не позволяет себе даже полюбопытствовать, что за новый пленник появился в доме. До этих пор я не видела никого.
   Старуха крикнула и ударила меня по рукам. Я подняла голову. Старая ведьма ткнула пальцами в уже отобранную мной кучку чистого непобитого риса и сунула мне под нос зернышко — оно было отщеплено с краю. Похоже, она успевала не только перебирать собственный мешок, но и следить за качеством работы остальных.
   Я послушно закивала и с утроенным усердием ринулась просматривать уже перебранные кучки.
   В полдень все, как по команде, поднялись и дружно переместились на другую циновку. «Обед!» — догадалась я. А есть хотелось невероятно.
   Так оно и было. Из-за одной из плетеных занавесей появилась молодая женщина с закопченным казаном в руках; из-под крышки вырывался сытный тяжелый пар. Молодуха поставила казан на циновку, снова исчезла за занавесью и вынесла огромное глиняное блюдо и что-то типа узкого и длинного половника. Поставила блюдо рядом с казаном и аккуратно выложила оставшуюся в казане желтоватую кашу на блюдо. Мои «сотрудницы» сразу воодушевились и весело защебетали. Я их понимала. Пустой казан отнесли на кухню. Я прикинула: здесь нас было семеро женщин, и до нас дошла примерно половина казана. Мужская порция должна быть больше. Значит, перед нами повариха накормила от трех до пяти мужчин. Скорее всего четверых, — решила я.
   Когда принесли чайник и пиалы, мы уселись вкруговую и принялись за еду. Теперь я смогла спокойно разглядеть своих новых «сотрудниц» и пришла к выводу, что это — члены одной семьи и, возможно, сестры. Две из них и вовсе были подростками — лет четырнадцати-пятнадцати…
   Каша оказалась пресной и какой-то пыльной на вкус, без соли и масла. Она с трудом шла в горло, и я чуть ли не каждую щепоть каши запивала «чаем» — таким же безвкусным отваром неизвестной мне травы. Так невкусно я еще никогда не ела!
   Девчонки болтали и посмеивались, иногда, как мне казалось, надо мной, но я безразлично и размеренно отправляла в рот то очередную взятую с блюда рукой горсть каши, то очередной глоток отвара.
   «Интересно, — внезапно подумала я. — А для кого я рис перебираю? Для этого Хафиза?»
   Послеобеденного отдыха не было. Девчонки одна за другой волоком притащили себе по новому мешку, и я поняла, что отстаю от них чуть ли не в два раза.
   До заката я успела перебрать только один мешок. Девицы отпускали в мой адрес откровенно презрительные реплики — сами они перебрали по два.
   «Ну вот, — подумала я. — Нормы нет — кормить не будут… Надо было мне фарси учить, а не всякие там европейские — я бы им устроила „бабий бунт“!»
   Старуха повела всех за одну из занавесей, зажгла «жирник», и здесь, почти в полном мраке, женщины начали раздеваться. «В этом доме ни для кого ужина не будет! — дошло до меня. — Тотальная диета!»
   Мой бюстгальтер вызвал у дам неподдельный интерес, а когда девушки увидели и мои трусики, их глаза поразъезжались в разные стороны, как у мультяшных героев.
   — Париж! — соврала я. — Смотрите! Больше до конца жизни, наверное, не увидите…
   Старуха зашикала, и они поспешили под покрывала почти одетые — похоже, что на ночь они снимали только верхнюю одежду.
   Я легла и почувствовала, как тоскует мое бренное тело по привычному вечернему салатику.
   Я глянула на притихших своих соседок и внезапно поняла: есть только один способ что-нибудь изменить в их судьбе — хотя бы неделю кормить иначе. Может, тогда они поймут, что бывает и другая жизнь…
   Три раза за ночь я просыпалась, а один раз даже сходила в сарай, к лошадям, но о том, чтобы устроить нормальную разведку, не могло быть и речи: как только я приподнималась с матраса, старуха моментально просыпалась и затаивала дыхание. Похоже, бабка за много лет собачьей жизни отработала великолепные охранные рефлексы.
   Утром я поднялась раньше остальных, похвалила себя за то, что взяла в командировку не стесняющие движений брюки, вышла во двор и начала делать зарядку в духе «аэробик-стайл». И когда я почувствовала, как запело тело, как кровь дошла до каждой клеточки, сзади раздался напряженный шепот. Я приостановилась и оглянулась: весь «бабский батальон», выстроившись полукругом, с ужасом в глазах смотрел на меня. А на кровле полулежал и с интересом наблюдал за мной закутанный в халат «часовой».
   — Йо-ху! — завопила я и завершила разминку простеньким сальто.
   Под навесом воцарилась похоронная тишина.
   — Ой-бой?! — вырвалось у самой молодой, и это получилось у нее так искренне, так радостно и удивленно, что я рассмеялась — здесь переводчик был не нужен.
   На разборки к Хафизу меня потащили минуты через две.
   — Что, бабка, заложила?! — поинтересовалась я у старухи, но она только яростно сверкнула глазами в ответ.
   Хафиз сидел под навесом на ковре, облокотившись сразу на несколько маленьких подушечек, и пил чай. То, что это настоящий зеленый чай, мои ноздри ощутили еще за шесть-семь метров.
   — Я попросил бы вас, Юлия Сергеевна, не устраивать больше подобного цирка.
   Я еще раз поразилась его великолепному знанию русского языка.
   — Вы где учились? — вместо ответа спросила я. — В МГУ?
   — Вы поняли то, что я вам сказал? — тоже уклонился от ответа Хафиз.
   — Я привыкла к здоровому образу жизни, — пожала я плечами. — Я не хочу, как они, — кивнула я головой в сторону «женской половины дома», — помереть в сорок пять лет глубокой старухой.
   — Вы умрете гораздо раньше, если не будете исполнять наших простых правил.
   — В первый раз слышу о каких-то особых правилах! — засмеялась я.
   — Это — мое упущение. С сегодняшнего дня вам выдадут приличествующую вашему положению одежду. А это, — он указал на мои брюки, — мы сожжем…
   — Ага, щ-щас! — возмутилась я.
   — Пойдемте! — почти крикнул Хафиз, схватил меня за руку и потащил куда-то по коридору.
   «Блин, крепкий мужик! — подумала я. — Но один на один я тебя все равно сделаю!»
   — Нельзя ли полегче?! — запротестовала я, но он упрямо протащил меня куда-то на зады дома и подвел к ровной площадке.
   Когда мы пришли, я все поняла. На добела выжженном солнцем, вытоптанном участке земли виднелись шесть одинаковых круглых, закрытых решетками отверстий. Это были ямы. Хафиз подвел меня к одной из них.
   — Фарух! — крикнул он.
   Из ямы раздался то ли стон, то ли рык.
   — Здесь сидит твой соплеменник. Уже второй день, — пояснил он.
   Я присела рядом с ямой и заглянула вниз. Там что-то шевельнулось.
   — Соплеменник — это как? — не поняла я. — Гражданин России?
   — Русский.
   — А почему — Фарух?
   — Он принял нашу веру.
   Я встала.
   — Я думала, вы с единоверцами гуманнее поступаете.
   — Правила едины для всех, — с каким-то ожесточением сказал Хафиз.
   — Правила-то едины, — пробурчала я себе под нос. — Вот только жрачка разная.
   — Вы что-то сказали?
   — Давно он стал… единоверцем?
   — Уже два месяца.
   — А у вас давно?
   — С позапрошлого года. Как из вашей армии сбежал, так и у нас.
   — А-а, — поняла я, — дезертир…
   Хафиз развернулся и пошел. Я побрела следом. Этого «единоверца» можно было при случае и в союзники взять, но, честно говоря, мне не нравилось то, что он до сих пор не сбежал. Или трус, или «хвосты» в армии оставил…
   Мы возвращались совсем не так, как прошли к ямам, и я отметила широкую деревянную дверь и два мужских голоса за ней. «Здесь мужская обслуга! — догадалась я. — Может быть, и охрана».
   Дверь внезапно открылась, и на пороге появился «классический» душман — черный от горного солнца и запущенный от явного недостатка женского общества. Мужик оцепенело уставился на мой бюст, и Хафиз, жестко сказав что-то, потащил меня дальше по коридору.
   — Надеюсь, вы поняли, почему здесь ваша одежда не подходит?! — раздраженно прошипел он.
   — Да, конечно, — печально подтвердила я. — Им трудно видеть женщину.
   — Да просто вы выглядите неприлично!
   Я оглядела свои открытые руки.
   — Вроде нормально…
   — Нормально?! Вам было бы приятно, если бы мужчины ходили со спущенными штанами?!
   — Не-а, — отрицательно мотнула я головой.
   — Вот и им так же.
   Я задумалась. Что-то Хафиз передернул, но я не могла сообразить, что именно.
   Меня снова провели на женскую половину дома, вручили черный балахон и серо-желтую грубую рубаху. Я поискала карманы, но ни на балахоне, ни тем более на рубахе никаких карманов не было.
   Ну и фиг с ними! — решила я. Дискета и паспорт так и лежали в бюстгальтере, а ни в брюках, ни в сумочке ничего ценного, кроме четырехсот российских рублей и польской косметики, не было.
   «Эх, — сказала я себе. — Меня в части уж дня три как спохватились, поди, заявили по всей форме, и в гостинице меня нет… И Гром уже сообразил. Я-то с ним на связь не выхожу!»
   Я сосредоточилась и посчитала. Получалось, что Андрей Леонидович должен был встревожиться еще вчера после обеда.
   Я под зорким старушечьим приглядом не без сожаления рассталась с брюками, нацепила балахон, в котором выглядела, как нищий католический монах, и снова села за переборку риса.
   «На кой черт им столько надо?! — не могла понять я. — Ну мешок! Ну ладно, семья большая! Хотя сами-то они всякую дрянь едят… Может, на праздник?»
   — Эй, — повернулась я к старухе. — Зачем так много? Праздник будет, что ли? — Она непонимающе смотрела на меня. Что-то хотела сказать самая младшая из девчонок — я чувствовала, что она русский язык помнит, но дисциплина не позволяла ей сказать это самое что-то, пока не разрешено родителями.
   Как я уже поняла, двуязычие было в этой семье нормой, но я фарси не знала, а из тюркских слов помнила только те, что вместе со сказками вошли в русский язык.
   — Куда вам столько? — еще раз спросила я и внезапно вспомнила нужное слово. — Той?
   — Той! Той! — обрадованно закивала старуха.
   «Слава аллаху! Хоть какой-то контакт, — подумала я. — Какие там еще есть слова?» — но, кроме как «караван», «султан» и «гарем», ничего в голову не приходило…
   Часам к четырем дня весь рис был рассортирован, и даже остатки из моего мешка девчонки дружно и удивительно поровну разделили между собой и минут за пятнадцать прикончили. Я было вздохнула, но старуха дала команду, и две молодухи вытащили из кладовки еще несколько мешков с той самой желтой крупой, кашей из которой нас и кормили, и работа началась снова.
   «Интересно, — подумала я. — Что это за общежитие? На гарем не похоже. Может, они все — старухины дочери? Иначе какого черта они бы торчали в одной комнате?»
   Перебирать эту крупу было не в пример легче — никаких битых зерен или камней в ней не встречалось, и нам оставалось только выбрать жесткие остья и посторонние семена. Однако что это за крупа, я, даже невзирая на свой немалый кулинарный опыт, определить так и не смогла. Редкий, видно, деликатес — даже в кулинарные книги не попал!
   У меня уже сложилось общее представление о плане дома, неизвестной оставалась только его центральная часть — та, где, вероятнее всего, были комнаты самого Хафиза. Следов какой-либо охраны, кроме той, за деревянными дверьми, я не обнаружила, а значит, мне придется столкнуться только с пятью-шестью мужчинами, да и то порознь. Никаких причин оставаться здесь дольше у меня не было, пора было уходить этой же ночью.
   Под вечер на женской половине появился Хафиз, и старуха подошла к нему и что-то сказала. И по тому, как она подошла, как она сказала, как она смотрела на него, я поняла, что Хафиз — ее муж! Я огляделась по сторонам и теперь только поняла: все эти пять разновозрастных девушек — все! — его дочери; они были похожи друг на дружку и на Хафиза, как листки одного дерева… Младшая подошла к отцу, и Хафиз ласково потрепал ее по щеке.
   — На вас приятно смотреть, — сделала я комплимент. Хафиз улыбнулся. — Мой отец тоже рад был бы знать, что его дочь не в плену.
   По лицу Хафиза пробежала волна ненависти — я сломала ему одну из немногих минут теплого семейного счастья, когда можно не думать о деньгах, возможности провалов и подставок и о том, как он поступает с ни в чем не повинной женщиной…
   — Каждый заслуживает то, что имеет! — жестко обозначил он границу между собой и мной.
   — Если так, то ваша страна заслужила весь этот хаос. Я права? — не удержалась я от обобщений.
   — И ваша — тоже, — не без удовольствия парировал Хафиз.
   — Может быть, что-то Россия и заслужила, но только не предательство таких, как вы. Сколько лет вас в Москве обучали? Пять? Шесть?
   У меня не было оснований обвинять его в предательстве, но я знала: несправедливое обвинение — лучший способ сделать так, чтобы человек раскрылся.
   Хафиз весь покрылся красными пятнами, и я подумала, что он сейчас или убьет меня, или умрет сам — от гнева.
   — Не вам говорить о предательстве, — тихо, но с чувством произнес он.
   — Это почему же?
   Старуха видела, какой яростный спор сейчас происходит, и если бы могла, то давно бы меня растерзала, рассеяла по ветру, испепелила бы взглядом… Но вколоченные служебно-сторожевые рефлексы были сильнее ненависти, прекратить мои враждебные действия, пока муж не скажет «фас», она не смела.
   — Разве не вы предали всех, кто в вас поверил?!
   — Это вы про Беловежское соглашение, что ли? — усмехнулась я.
   — Гораздо раньше. Вы пообещали жизнь без империализма, без господства капитала — не только нам — всему миру! И вам поверили… А теперь что? Вы не просто предали свою идею! Вы ее продали!
   Внезапно Хафиз остановился и выскочил за плетеную занавеску: видимо, понял, что потерял самоконтроль. Женщины смотрели на меня, как на отцеубийцу.
   «Смотрите-смотрите, — усмехнулась я про себя. — Раз уж деньги на свадьбы дочерям копить за счет таких, как я, не зазорно, так терпите и мое отношение!»
   В этот раз старуха долго ворочалась на своем матрасе. Я поставила внутри себя «будильник» и через два часа проснулась. Заохала, схватилась за живот, немного постонала, подползла к старухе и попыталась разбудить ее, чтобы показать, как мне плохо…
   Старуха мстительно захрапела.
   Я попыталась встать, упала… «Осторожно, Юленька, не переборщи!»… поднялась и, охая и стеная, пошла во двор, в сторону сарая… Отмеченного мною во время зарядки на крыше охранника не было. «Спишь, наверное, сволочь!» — весело подумала я, уже почуяв в крови буйство адреналина.
   Я проскользнула в коридор, беззвучно подлетела к знакомым деревянным дверям, быстро открыла их и в мгновение оказалась у изголовья душманов. Первого я «отключила» прямо во сне, второй успел проснуться, поднять голову и даже что-то пробормотать. Но и этот ничего не смог. Я распустила его рубаху на полосы, связала обоих и заткнула рты кляпами. Теперь их надо было прятать. Я схватила одного за ворот и волоком потащила к ямам — отсюда они были совсем недалеко.