Сертаков Виталий. Останкино 2067

   Я думаю – какая же трусливая сволочь этот Костадис, если стесняется такой замечательной девушки. Он хотел именно такую, он ее получил и теперь на грани паники. Он купил ее эмоции, он разбудил пламень, он осуществил для себя вечную мечту. Из феерии ожиданий родилась истинная верность, преданность и честность.
   Он купил несбыточную любовь и теперь боится ее.
   Я опять забылся. Ведь этот жулик купил ее, чтобы пробраться в наше шоу.
   Это просто замечательно, что Костадис так внимательно огляделся. Я ставлю мысленную засечку. Весь верхний зал как на ладони. Занято пять столиков, и на курительной банкетке устроились две парочки. Я не стараюсь запомнить публику, но что-то неуловимое оседает в мозгу. Крохотная зацепка, которую только я могу дать. Я обязательно вернусь в эти мгновения, потому что в зале сидит мужчина, который мне уже встречался совсем недавно и совсем в другой обстановке. Единственное, что меня настораживает: этот мужчина никак не связан с Костадисом и убийством Харвик. А если он с ними связан, то ситуация становится почти пугающей. Потому что не далее как три дня назад я видел этого типа на собственной лестничной клетке.
   Да, в пятницу! Я как раз вернулся из клиники, где навещал Костадиса, я болтал с Гириным, жевал тосты и машинально поглядывал в охранный скрин. Этот тип с квадратным затылком, который сейчас шепчет что-то на ухо блондинке, он тогда был с приятелем. Что они делали возле моей квартиры? Убедились, что я вернулся, доложили кому-то и уехали? Слишком сложный и глупый способ слежки, да и незачем за мной следить…
   Милена шепчет:
   – Я едва дождалась вечера, так соскучилась по тебе…
   Я забираю у нее сумочку, руки официанта в белых перчатках пододвигают для моей женщины стул.
   – Слушай, на меня так пялился лифтер, что перепутал этажи… – Она приглушенно смеется, обнажив под верхней губой влажный ряд перламутровых зубок. – Ты чем-то огорчен, милый? Как мне тебя развеселить?..
   Тот я, который лежит в темноте бокса, в переплетении проводов, вздрагивает от острого ощущения дежавю. Так близки, так избиты и так насыщены болью эти интонации.
   Как мне тебя развеселить?
   Что я могу сделать для тебя?
   Что мне совершить во имя твое?..
   Как мне вырвать перо из рук Его, дабы вписать в страницу твою хотя бы толику любви ко мне?..
   Она не красавица, но отдел перфоменса добился почти невозможного. Они придали Милене тот несравненный шик, который заставляет замирать мужские сердца и заставляет совершать их обладателей идиотские поступки.
   Руки в белых перчатках ставят передо мной блюдо с запотевшей зеркальной крышкой. Официант наклонил бутылку над бокалом; темно-рубиновая струя кажется плотной, как живая змея. Когда он отступает назад, я показываю Милене на бутылку. Это чилийское коллекционное вино, у бутылки очень длинное узкое горлышко. Милена под столом проводит по моему колену ногтями.
   – Что мне сделать для тебя, милый? Хочешь, прокатимся на озеро? Или поедем к тебе? Поиграем во что-нибудь, я тебе сделаю массаж…
   – Наклонись, – велит Костадис.
   Милена подается вперед, склоняясь над крахмальной салфеткой. Я протягиваю руку, запускаю под корсет и беру в ладонь грудь. Ее глаза моментально обволакивает туман, даже на расстоянии я чувствую, как слабеют женские мышцы, превращаясь в пластичную, подвластную мне массу. Человек в белом кителе с золотыми пуговицами стоит у нее за спиной.
   – Накройте нам в кабинете! – говорю я, и белый китель сгибается, блеснув лысиной.
   Метрдотель распахивает одну из дверок. Оркестр в зале начинает играть какую-то русскую тягучую мелодию, цыган со скрипкой проходит вдоль столов, собирая купюры в глубокую черную шляпу. Его поддельные золотые зубы блестят, как часть сервировки. Секунду я вижу перед собой обнаженный затылок Милены, я трогаю пальцем бугорки ее позвонков. Девушка тут же замирает на полушаге, ее голая спина под шнуровкой покрывается мурашками. Я не могу это почувствовать, но наверняка ощущения Костадиса сродни удару тока. Эмоциональный стрим заказчика выверен на девяносто два процента, и в сфере сексуальных предпочтений эта женщина представляет собой вершину того, о чем он подсознательно мечтал. Несмотря на разницу в возрасте, они созданы друг для друга. Остальные восемь процентов бессознательных порывов не под силу одолеть даже режиссерам перфоменса.
   Девушка первая заходит в кабинет, и на секунду я теряю ориентацию. Мне кажется, что мы очутились на улице, настолько прозрачно внешнее стекло. Терраса устроена в самом основании дождевого перекрытия. В метре над головой разбегаются чуть подрагивающие многослойные тросы, которые удерживают купол над перекрестком, еще выше, над куполом, видны опоры легкового монорельса и массивные аркады воздушного метро. Милена подходит вплотную к окну, кладет на него руки и смеется.
   – Красота… – шепчет она. – А можно как-нибудь открыть? Я хочу им что-нибудь крикнуть вниз.
   Горят двенадцать свечей, метрдотель бесшумно захлопывает дверь. Два фиолетовых диванчика полукругом, низкий столик, покрытый настоящей накрахмаленной скатертью, на нем серебряные приборы и высокие бокалы с вензелями.
   – Сними юбку, – говорю я, не оборачиваясь.
   Еще одна возможность глазами Костадиса заглянуть в общий зал. С этой стороны стена прозрачная, и все как на ладони. Среди золотых купидонов и орехового рококо две румяные нимфы в кокошниках таскают на цепи медвежонка. Иностранцы хлопают, балалаечник и гармонист хохочут. Костадису все это неинтересно, он скидывает пиджак, расстегивает рубашку. Ему не терпится заняться девушкой, но я успеваю заметить.
   Мужчина с квадратным затылком потерял к блондинке всякий интерес. То есть он делает вид, что ушко спутницы занимает его больше всего на свете, но это не так. Краем глаза он следит за дверцей нашего кабинета.
   Костадис поедает глазами подругу. Я невольно сравниваю ее с той Миленой Харвик, какой она была до мейкапа.
   Костадис поворачивается к Милене:
   – Скажи мне…
   – Я люблю тебя… – Она угадывает, что я хочу услышать.
   – Еще раз скажи.
   – Люблю тебя, только тебя. – В глазах ее набухают слезы.
   – Почему ты улыбаешься?
   – Потому что я счастлива.
   Оказывается, у этого платья легко отделяется нижняя часть. Комок переливчатого шелка, лен и позолота бессильными ручьями стекают на тонкие щиколотки. Она смотрит мне в глаза чуть исподлобья, покусывая нижнюю губу. На фоне ослепительно белых кружевных трусиков ее бедра кажутся почти черными. Одной рукой она теребит на груди шнуровку, в другой держит начатый бокал с вином. Пурпурная жидкость чуть подрагивает, на краешке бокала остался след помады. Девушка стоит спиной к окну; на противоположной стороне проспекта вспыхивает реклама, и нежный пушок на ее щеках и плечах поочередно окрашивается сиреневым и розовым. Непонятно почему, но я чувствую что-то вроде ревности, я вспоминаю о Ксане. Моя жена никогда не будет такой. Даже когда она кричит, что принадлежит мне, мы остаемся двумя разными островками. Даже нет, скорее островом можно обозвать меня. А Ксана отчаливает, как юркий независимый пароходик или как загулявшая яхта, случайно бросившая якорь в одной из удобных лагун…
   Костадис присаживается на диванчик и смотрит на нее снизу вверх:
   – Снимай.
   Милена делает это артистически. Невыразимо медленно она спускает резинку с левого бедра, затем с правого. Теперь свечи стоят иначе, и я вижу многоцветные рисунки на ее ногах. Зачем Костадис обманывал меня, что заметил их лишь в тот злополучный вечер?
   – Садись. – Я указываю рукой на стол. – Садись, я сказал!
   Секунду Милеша колеблется, а затем усаживается на скатерть прямо передо мной. Столик очень крепкий, стоит на четырех мощных тумбах, от ее манипуляций даже не вздрогнула посуда.
   – Откинься назад.
   Она вытягивается на освобожденном пространстве скатерти, локтями закрывая лицо.
   – Не здесь, Тео… Увези меня отсюда.
   Четыре подсвечника и двенадцать свечей вокруг живой шоколадной статуэтки. Горками салфетки в нетронутом перламутре фарфора, три вида ножей холодными рыбками плывут вдоль ее вздымающейся груди.
   – Подними туфли на стол и разведи ноги.
   Она слушается, но вздрагивает всем телом, когда я провожу пальцами по внутренней поверхности бедра. Мне не дано ощутить этих прикосновений, но Милену передергивает.
   – Увези меня, пожалуйста… Я буду делать все, что ты захочешь, но здесь я не могу.
   – Ты любишь меня? – Я поворачиваюсь и что-то достаю из кармана лежащего на диване пиджака. Маленькая синяя коробочка.
   – Я люблю тебя, милый, люблю тебя, люблю…
   Я обхожу стол. Голыми локтями Милеша все так же прикрывает глаза. Я слышу хриплый стон и не сразу понимаю, что этот стон издает Костадис. Потом на несколько мгновений картинка расплывается, я что-то делаю очень близко от своего лица…
   Черт подери, я плачу! То есть не я, а он, этот противный гадкий миллионер. Он плачет и вытирает салфеткой глаза. Это настолько неожиданно, что я на минуту забываю о почти обнаженной женщине, лежащей между столовых приборов.
   – Чего ты хочешь, Милеша? – Я вожу указательным пальцем по ее губам: ее рот тут же открывается навстречу. – А что я могу сделать для тебя? Чего бы ты хотела, не сейчас, а вообще?
   – Ничего, милый… Только не оставляй меня, я всегда хочу быть с тобой…
   – До самой смерти?
   – Да, до самой… Увези меня к себе, я буду твоей рабыней… Я хочу любить тебя постоянно.
   Я ей не верю, хотя она говорит правду. И Костадис ей не верит, хотя тоже слышит правду. Он псих, настоящий псих, несмотря на все свои регалии в бизнесе. Похоже, он намерен доказать, что истинна только ложь.
   Костадис накрывает Милене горло бриллиантовой диадемой.
   Я беру в руку один из подсвечников, я наклоняюсь и целую ее рот. Наверняка, она очень вкусная, и наверняка я причиняю ей какую-то боль, потому что девушка начинает извиваться, лежа на столе. Я приказываю ей не шевелиться и снова обхожу стол. Милена безумно притягательна; она лежит, опираясь на столешницу затылком, плечами и ягодицами, а под выгнутую арку спины можно легко просунуть толстую книгу. С ее губы по подбородку стекает капелька крови; очевидно, я укусил ее… Треугольные каблуки туфель рвут скатерть, коленки согнуты, на бесконечно длинных лодыжках переливаются орхидеи и звенят цепочки. Хорошо, что она такая гибкая, она раскрывается в шпагате. Я беру бутылку с длинным горлышком, вытаскиваю пробку и смотрю на свет. Там внутри еще полно первоклассного вина семилетней выдержки.
   – Покажи мне, как ты меня любишь.
   Я резко двигаю бутылкой. Горлышко очень длинное. Коллекционное чилийское вино тонкой струйкой сочится наружу. На шершавом льняном снегу расплывается пурпурное озеро. Я наклоняюсь очень низко, почти вплотную разглядывая ее побелевшие губы.
   – Я люблю тебя, Тео, люблю, люблю… Увези меня отсюда…
   – Куда тебя увезти? – Я подставляю ладонь, я растираю рубиновый алкоголь по ее распахнутой бархатной промежности.
   Она не переигрывает, она совершенно искренне влюблена в седого проказника. Я вспоминаю, как Костадис подчеркнул, что тоже замешан в индустрии. В госпитале он вел себя со мной как обиженный клиент, но теперь я вижу, что он хотел сказать совсем другое.
   – Ты ведь врешь мне? Ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое? – Я берусь за нее покрепче.
   – Нет, нет, пожалуйста, не бросай меня, не отпускай меня… – Она рыдает; я вижу, как слезы текут по ее запрокинутому лицу, Милеша вытирает их локтем.
   Я опять думаю, какая же Костадис сволочь, какая он высокопрофессиональная сволочь. Он испытывает на прочность не только установки ее стрима, он прогибает до предела полотно, вытканное лучшими мастерами перформанса. Он намерен заглянуть Милене Харвик туда, в оставшиеся восемь процентов, неподвластные режиссерам. Как же это, наверное, интересно – выяснить, где кончается бесконечное чувство? Ради этого можно безостановочно мучить и себя, и ее.
   – Ты ведь не любишь меня, детка? Ты ведь обманываешь глупенького Тео? Если бы ты меня любила, ты бы не требовала…
   Я не успеваю закончить тираду, потому что Милена перестает сопротивляться. На вспотевшем горлышке Милены сияют бриллианты. За подобную драгоценность Костадис мог бы купить на месяц целый взвод гетер.
   Но купил одну лишь Милену Харвик.
   Голова Милены запрокинута, свесилась с края стола. Я придерживаю ее затылок левой рукой, а правой – обе ее нежные кисти. Я смотрю на нее сверху вниз, смотрю в глаза. Когда она начинает задыхаться, я немного ослабляю напор, позволяю ей передохнуть.
   Я не хочу смотреть на это, я был бы рад пропустить минут пять, но стрим невозможно перемотать, как древнее пленочное кино. Я терплю гораздо дольше пяти минут, у старого хрыча долго ничего не получается.
   Милена Харвик плачет. Когда я покидаю ее рот, она остается в той же позе, среди рябчиков, гусиных паштетов, трюфелей и холодного серебра. Укрывшись локтем, с разорванными гирляндами, рассыпавшейся прической и опустевшей бутылкой.
   – Скажи мне, что я подонок, скажи!
   – Нет, ты самый лучший мужчина.
   – Скажи, что я грязная свинья! Я не обижусь, ведь это правда! – Я кидаю в нее салфетками.
   – Тео, прекрати, ты самый славный…
   – Но почему?! Почему?!! – Я подскакиваю к ней и безжалостно трясу за плечи.
   Тень от ее растрепанной прически мечется по стенам кабинета. Вокруг ее глаз – разводы туши.
   – Потому что я страдаю без тебя.
   – Ты не можешь страдать из-за меня… – Я еле сдерживаю крик, я шепчу ей прямо в ухо: – Я старый и некрасивый, посмотри на нас в зеркало, посмотри! Ты захочешь иметь детей с молодым. Ты захочешь, чтобы тебя носили на руках и купали в шампанском, ты захочешь ночей без сна и совместных вечеринок со сверстниками. Опомнись, девочка.
   – Тео, увези меня к себе… – твердит она, не поднимая глаз. – Если ты меня забудешь, я умру. Хочешь, я буду твоей служанкой, вместо «домового»? Хочешь, я брошу университет?
   – Ради чего? – безжалостно допрашиваю я, оставляя синяки на ее голых плечах. – Университет, надо же! А я вообще не верю, что ты там учишься. Послушай меня, Милеша, послушай очень внимательно. Ты способна сосредоточиться?
   Она кивает, но чересчур торопливо. Между ее обнаженных ног морщится скатерть, пропитанная вином.
   – Тебя заколдовали. Ты сама этого очень хотела, вот и заколдовали. Ты не учишься ни в каком университете, ты актриса из персонального шоу, слышишь?
   Несмотря на слезы, она заливисто смеется.
   – Тео, милый, я поняла. Это новая игра, да? Какой же ты у меня молодец, с тобой никогда не скучно, милый…
   – Да выслушай же! Я заплатил деньги, купил сценарий. Ты – всего лишь часть сказки, красивая девочка, которой положено меня любить.
   – Ты снова о деньгах, милый?
   Черт подери, я почти сочувствую нашему герою. Милеша слышит лишь то, что хочет услышать. А точнее – то, что ей положено услышать.
   Костадис вот-вот заплачет. И, кажется, я сейчас заплачу вместе с ним. Он купил самую дорогую мыльную оперу в мировой истории, а я только что сыграл в ней главную роль. Он купил нечто, требующее внимания, и, похоже, оно начинает обходиться гораздо дороже запланированного.
   И все-таки, что ему нужно от меня, от Гирина и от Сибиренко?
   Я провожаю Милешу в уборную. Очень жаль, что я слишком увлечен девушкой и не гляжу по сторонам. Не мешало бы проверить, на месте ли старый знакомый… Я отстраняю гардеробщика, помогаю Милеше надеть плащ. Милеша висит у меня на руке и без умолку щебечет: кажется, она снова вполне счастлива. Я перестаю что-либо понимать. Или перформанс случайно превратил эту женщину в законченную дуру, или… или я был о Костадисе лучшего мнения. Впечатление такое, будто за семь минут в уборной она надышалась веселящего газа. Кстати, кстати… Эх, если бы Костадис удосужился поближе изучить ее зрачки или содержимое сумочки! Но если она употребляет наркотик, это уже нечто вовсе выходящее за рамки! Харвик никогда бы не попала в актерский состав канала.
   Мы спускаемся на шесть этажей, я целую ее и говорю, что заеду за ней вечером. Милеша очень долго обнимает меня за шею и трогает мои губы губами. Держится очень естественно, глаза полузакрыты, ни малейшего притворства. Рядом со мной сильно влюбленная женщина. Поворачиваюсь и направляюсь к подземной стоянке такси. Машина резво набирает ход в полутемном тоннеле, у водителя шумит радио, я называю какой-то адрес, но не слышу собственных слов. Однако шофер кивает, уходит в правый ряд, мы разворачиваемся над Охотным Рядом и становимся в очередь на монорельс.
   Стоп! Я уже невольно напряг брюшной пресс, ожидая крайне неприятную процедуру выхода из стрима, но Костадис снова обманул меня. Мелодичный сигнал в левом ухе.
   – Да? – тихо отзывается Костадис, не включая визуал.
   – За вами чисто, – рапортует невидимый собеседник. – Ваша спутница вышла следом и пересекла проспект. Сейчас она в детском развлекательном комплексе. Сидит… хм… Она сидит в кабинке для сетевой игры. Сделала один звонок, в защищенном коде, говорила, отвернувшись к стене. Сейчас к ней подошла девушка, они разговаривают, отвернувшись.
   Водитель барабанит пальцами по рулевому колесу в такт музыке. Впереди нас «ягуар» втянул под днище колеса и, плавно набирая скорость, скользит по рельсу в небо над Манежем. Шлагбаум переключился на красный свет, через две машины наша очередь. Я трогаю мальчишку за плечо, кладу ладонь на опознаватель между сиденьями, перевожу ему щедрые чаевые.
   На Тверской меня засасывает поток фланирующей публики. Милену я нахожу быстро: она действительно в гейм-центре. Она скрывается в массивном сооружении с сервомоторами, с двумя анатомическими лежанками и сложными штурвалами. Широкий люк, изображающий бронированную плиту, сдвинут в сторону. Однозначно Милеша не играет в космонавта, но какого черта она тут делает, вместо того чтобы выбирать наряды?
   И вдруг люк «звездолета» до конца отъезжает в сторону. Положив руки на штурвал, Милена внимает и кивает, а рядом, повернувшись боком, что-то говорит девица в белом анораке с высоким стоячим воротником.
   Я стремительно разворачиваюсь, но, пока глаза привыкают к перемещениям блеска, пока нахожу верный угол, картинка меняется. Продираюсь сквозь вопли динозавров, выстрелы и хохот, пальмовые листья и напряженные улыбки продавцов.
   – Где она?! – одну за другой дергаю дверцы пустых гейм-боксов.
   – Кто, милый? – Милеша распахивает глаза. – Ой, как ты меня напугал! Почему ты вернулся? Что случилось? Ты решил не ехать?
   Девчонка-менеджер застывает с микрофоном у рта и пачкой буклетов в руках. Из галереи вежливо выглядывает черный швейцар в ливрее.
   – Она только что подходила к тебе, эта, со стоячим воротником, похожа на иностранку!
   На ее лице – полная беспомощность, затем она сменяется почти детской радостью.
   – Ах, милый Тео, ты так напугал меня! Как здорово, что ты ревнуешь… Как это приятно, оказывается. Но здесь никого нет.
   …Толчок в спину, толчок в грудь. Темнота и яркий свет. Влажная салфетка, цепкая рука на лбу, перед носом – бумажный пакет на случай рвоты. Комариный писк в ушах и тряска во всех мышцах. Ощущения при выходе из стрима всегда довольно болезненные. Возникает какой-то там резонанс, организм перформера подстраивается под ритмику и восприятие другого человека, а выход всегда происходит резко.
   Мохнатые брови сошлись у переносицы, надо мной озабоченная физиономия Гирина.
   – Говорить можешь? Воды дать?.. Януш, давай сразу, первые впечатления. Дружочек, приди в себя! Ты что-то видел? Пойми же, все, что у нас есть, – это твои впечатления. Ах, черт! Техник кричит, что чип уже разрушился. Вот же гад этот Костадис!.. Что там было, дружок? Кого ты там видел, ну?!
   Меня уже не тошнит. Все хорошо, все просто замечательно. Я дорого бы дал, чтобы оказаться сейчас с Костадисом в одном самолете. Потому что запись оборвалась на самом важном для меня месте. Потому что внешность женщины в белой куртке мне чертовски знакома.
   Никто на моей новой работе не узнает, что благодаря бывшим коллегам из Управления я раздобыл несколько следящих приборчиков элитного класса. Одна из таких «стрекозок» периодически охотится за Ксаной. Это мерзко, это недостойно, но я ничего не могу с собой поделать.
   Я никогда не ревновал Ксану к ее розовым подружкам, но память на лица сыграла шутку. Девка в белом анораке знала погибшую Милену Харвик. Эта же девка как минимум дважды целовалась с моей женой в барах. Только у нее была другая прическа, цвет волос и глаз, и на бровях светились скрабстилы.
   Итак, мужик из ресторана встречался мне у собственной двери, а девушка, встретившаяся с Миленой, прежде лапала мою жену.
   – Он тот еще пройдоха, наш Костадис, – выдавливаю я сквозь кашель. – Никого там нет, он над нами посмеялся. Ничего интересного я не видел.

8. Подполковник и коко

   «Опель» вырвался из бесконечной вереницы авто, летящих по Второму транспортному, и занял очередь к терминалу. Все, кто хотел покинуть столицу, честно дожидались под светящимся табло.
   «Внимание! Вы выезжаете из зоны милицейского контроля! Для лиц, не имеющих постоянной московской визы, проезд только через транзитные посты!»
   Под колпаком терминала датчики токсинов замигали зеленым светом. Януш снял респиратор.
   – Добрый день, господин Полонский! У вас на теле зафиксированы четыре электронных устройства, и одно находится в автономном полете.
   – По роду своей деятельности я имею право…
   – Нет проблем, господин Полонский. Я вижу, кем вы работаете, но обязан спросить, нет ли у вас причин опасаться насильственных действий?
   – Нет, это обычные предосторожности.
   – Отлично! Вы не указали в маршрутном листе вашего автомобиля цель поездки. Сожалею, но с прошлой недели введен еще один опросник.
   – Я, наверное, отстал от жизни, – поставив ногу на педаль, Януш заполнил формуляр. – Я верно понял? Иногородние и дважды судимые теперь лишены свободного передвижения?
   – Вы верно поняли, господин дознаватель! – Офицер на экране уже отвернулся, оформляя следующую машину. – Будьте осторожны, не покидайте зеленую зону.
   «Опель» обогнул полицейский броневик и нырнул в грязный проулок. Парни в касках, дежурившие у водометов, проводили его тяжелыми взглядами. За пределами Второго транспортного кольца начиналась совсем другая Москва. Здесь тихо разрушались столетние «хрущевки», держались самые низкие ставки аренды, а про содержимое складов ходили темные слухи. Здесь громыхали автосервисы, заглатывая украденные в Европе авто и чопперы. Здесь разгружались фуры без документов и назначали разборки лидеры радикалов. В заброшенных фабриках ютились колонии нищих, напрочь лишенных опознавательных маячков. В здешних кабаках набирали актеров в экстремальные шоу, а за драг рассчитывались нелегальной наличностью.
   Полонский покосился на приборную панель. Так и есть, все три датчика, отражавшие разные показатели агрессии внешней среды, наливались малиновым цветом. Метрах в двадцати от ближайшего перекрестка шестеро подростков валялись на засохшем газоне и смотрели прямо перед собой. Они походили на брошенных тряпичных кукол, с вывернутыми руками. На их лицах и на одежде лежал толстый налет пыли; такой же покрывал кривые дома и заборы. На бордюре, потягивая пиво, сидели еще десятка полтора ребят. Януш прикинул, что в это время все они должны быть в школе.
   Если здесь вообще работают школы…
   Адрес, указанный Клементиной Фор, Януш отыскал с трудом. Клуб располагался за кирпичной кладкой старой фабрики. Выше третьего этажа окна были выбиты, а ряд пожаров довершил картину разгрома. На сотни метров вокруг расстилались заросшие травой пустыри. Полонский с трудом отыскал место на подземной парковке. Машину обступили нагловатые парни с кавказской внешностью и кавказской овчаркой. Один, не глядя, принял плату, другой, зевая, скользнул взглядом по одежде и сумке, но дознавателя эта показная небрежность не обманула.
   – Я договаривался о встрече. Передайте, что приехал Полонский.
   – На нем куча электронного дерьма, и «стрекоза» летает, – произносит писклявый голос за дверью. – Проще сразу пристрелить, чем обыскивать.
   – Заметано, – соглашается серый «ящер» и наводит на Януша рифленое дуло.
   Полонский разбирается в оружии. В лапах у «стража ворот» контрабандный разрядник, созданный в Китае для спецподразделений и запрещенный конвенцией ООН. Бьет на двадцать метров наповал и без всяких пуль и крови. Однако годзилла не стреляет.
   Клементина в штатском. Издалека показывает гостю, что он замечен, и кивает на боковую дверь. Януш перешагивает порог «фиолетовой гостиной». Здесь сумрачно, нет окон и от перестука ударных вибрирует потолок. Здесь пахнет травкой, дыней и пряным женским парфюмом. За аквариумом светятся сразу четыре скрина.
   В это место приглашают немногих.
   «Комиссарша» здесь не на службе, ее бульдожья хватка чуть мягче. Но в ее опухших стальных глазах такое выражение, что хочется побыстрее выйти и закрыть за собой дверь.
   – Это Коко, она здесь главная, – представляет Клементина, стряхивая пепел на ковер. – Говори, я от нее не скрываю. Когда я перестану ей доверять, я ее зарежу.
   Полонский и Коко несколько секунд разглядывают друг друга. Мужчина думает, что давно не встречал такой смеси целомудрия и обжигающей порочности. Тоненькая блондинка сидит на барном табурете непринужденно, одной ногой переплетясь с хромированной ножкой, другую ногу поджав и положив щеку на голое колено. На ней очень короткие кожаные шорты и роскошный свитер из ангоры с высоким воротником. Глаза прикрыты зеркальными очками с фиолетовыми стеклами, а когда она отворачивается взять со стойки сигарету, на шее становятся видны следы укусов. Ни за что не скажешь, что девочка ворочает крупными делами.