Страница:
Ширли. Не смейтесь надо мной.
Виктор. Я не смеюсь, милая, я плачу. Итак… Ты действительно хочешь попытать счастья?
Ширли. Хочу — не то слово. Умираю.
Виктор. Хорошо. Во сколько кончаешь работу?
Ширли. В полночь.
Виктор. Как в сказке. И ровно в полночь Золушка переступила порог обиталища волшебника, от которого зависит — быть ей принцессой или нет.
Ширли. Что вы имеете в виду?
Виктор. Мое жилище здесь на тридцатом этаже. Там я тебя попробую.
Ширли. Не понимаю. Как… вы будете пробовать?
Виктор. Ты что, дитя? Сколько тебе лет?
Ширли. Восемнадцать.
Виктор. Пора бы уже знать.
Ширли. Что?
Виктор. Что проба актрисы состоит из чтения стихов, прозы, экзамена на пластику… хотя бы… в танце.
Ширли (облегченно). Это — пожалуйста.
Виктор. А что не пожалуйста?
Ширли. Нет, нет. Я не то говорю. Я согласна. Я вам доверяю.
Виктор. Ну и напрасно.
Ширли. Почему? Вы же мне зла не причините?
Виктор. От этого еще никто не умирал. Ладно. Заболтался я с тобой. Ты поступишь, как я тебе велю. В полночь жду тебя у себя в номере. А там… посмотрим: тянешь ты в кинозвездочки или век тебе массировать вот такие дряблые трупы, вроде моего.
Ширли. А как я к вам проберусь? Меня в лифте заметят, и тогда не обобраться неприятностей.
Виктор. Зачем тебе, козе, лифт? Ты ножками доскачешь на тридцатый этаж. В твои-то годы.
Ширли. Пешком? На тридцатый этаж?
Виктор. Не пробовала? Не умрешь. Вот тебе первое испытание на пути к Олимпу.
Ширли. А если меня заметят? Останусь без работы.
Виктор. Если на пути к Олимпу наскочишь на холуя из вашего отеля и он сделает круглые глаза — плюнь ему в эти глаза. Ибо тебе работа в этом отеле отныне будет вспоминаться как кошмарный сон. Я тебя беру в свою группу в любом случае. Считай, что с полуночи ты работаешь у меня. Поняла? А на работу нельзя опаздывать. Запомни.
Виктор. Я не смеюсь, милая, я плачу. Итак… Ты действительно хочешь попытать счастья?
Ширли. Хочу — не то слово. Умираю.
Виктор. Хорошо. Во сколько кончаешь работу?
Ширли. В полночь.
Виктор. Как в сказке. И ровно в полночь Золушка переступила порог обиталища волшебника, от которого зависит — быть ей принцессой или нет.
Ширли. Что вы имеете в виду?
Виктор. Мое жилище здесь на тридцатом этаже. Там я тебя попробую.
Ширли. Не понимаю. Как… вы будете пробовать?
Виктор. Ты что, дитя? Сколько тебе лет?
Ширли. Восемнадцать.
Виктор. Пора бы уже знать.
Ширли. Что?
Виктор. Что проба актрисы состоит из чтения стихов, прозы, экзамена на пластику… хотя бы… в танце.
Ширли (облегченно). Это — пожалуйста.
Виктор. А что не пожалуйста?
Ширли. Нет, нет. Я не то говорю. Я согласна. Я вам доверяю.
Виктор. Ну и напрасно.
Ширли. Почему? Вы же мне зла не причините?
Виктор. От этого еще никто не умирал. Ладно. Заболтался я с тобой. Ты поступишь, как я тебе велю. В полночь жду тебя у себя в номере. А там… посмотрим: тянешь ты в кинозвездочки или век тебе массировать вот такие дряблые трупы, вроде моего.
Ширли. А как я к вам проберусь? Меня в лифте заметят, и тогда не обобраться неприятностей.
Виктор. Зачем тебе, козе, лифт? Ты ножками доскачешь на тридцатый этаж. В твои-то годы.
Ширли. Пешком? На тридцатый этаж?
Виктор. Не пробовала? Не умрешь. Вот тебе первое испытание на пути к Олимпу.
Ширли. А если меня заметят? Останусь без работы.
Виктор. Если на пути к Олимпу наскочишь на холуя из вашего отеля и он сделает круглые глаза — плюнь ему в эти глаза. Ибо тебе работа в этом отеле отныне будет вспоминаться как кошмарный сон. Я тебя беру в свою группу в любом случае. Считай, что с полуночи ты работаешь у меня. Поняла? А на работу нельзя опаздывать. Запомни.
10. Интерьер.
Гостиничный номер.
(Вечер)
Виктор, как юноша, влетел в свой номер. С ним произошла разительная метаморфоза. Движения стали легкие. На губах — улыбка. Глаза сияют. Он на миг окунулся в свою молодость, когда девушки, любые, на выбор, были ему доступны. Ему, далеко не красавцу, но в ореоле славы и магического обаяния известного миллионам зрителей кинорежиссера. Теперь, после встречи с Ширли, это давно ушедшее время вернулось, как эхо.
Он летает по своему номеру, готовясь к встрече. По телефону заказывает ужин на двоих и, когда негр прикатывает на тележке шампанское и закуски, помогает расставлять все это на столе, мешая официанту и дурачась с ним. При этом с нетерпением поглядывая на часы.
Оставшись один и присев перевести дух, он вдруг обнаружил вначале слабую, потом все усиливающуюся зубную боль. Глянул в зеркало в ванной — лицо утеряло симметрию, одна щека слегка припухла.
Виктор взвыл от обиды, а потом и от боли. Попробовал пальцем зуб — боль усилилась. Стал давить, чтобы выломать к черту этот зуб. Ничто не помогло.
Он вызвал официанта, попросил чего-нибудь болеутоляющего. Не оказалось. Поздно. Аптека в гостинице закрыта. Вспомнил филантропа-дантиста Сэма, по визитной карточке позвонил ему домой, разбудил, вызвав неудовольствие. Тот буркнул, чтобы дотерпел до утра и явился к нему в кабинет, прихватив страховку.
Виктор (взвыл). У меня нет страховки. И времени утром нет. Самолет улетает рано.
Голос Сэмл (в телефоне, сонно). Ну, тогда бог вам в помощь.
В трубке послышались гудки отбоя.
Виктор (с ненавистью оглядывая богатый номер отеля и роскошно сервированный стол). Нет, этой сытой стране нужна революция.
Он летает по своему номеру, готовясь к встрече. По телефону заказывает ужин на двоих и, когда негр прикатывает на тележке шампанское и закуски, помогает расставлять все это на столе, мешая официанту и дурачась с ним. При этом с нетерпением поглядывая на часы.
Оставшись один и присев перевести дух, он вдруг обнаружил вначале слабую, потом все усиливающуюся зубную боль. Глянул в зеркало в ванной — лицо утеряло симметрию, одна щека слегка припухла.
Виктор взвыл от обиды, а потом и от боли. Попробовал пальцем зуб — боль усилилась. Стал давить, чтобы выломать к черту этот зуб. Ничто не помогло.
Он вызвал официанта, попросил чего-нибудь болеутоляющего. Не оказалось. Поздно. Аптека в гостинице закрыта. Вспомнил филантропа-дантиста Сэма, по визитной карточке позвонил ему домой, разбудил, вызвав неудовольствие. Тот буркнул, чтобы дотерпел до утра и явился к нему в кабинет, прихватив страховку.
Виктор (взвыл). У меня нет страховки. И времени утром нет. Самолет улетает рано.
Голос Сэмл (в телефоне, сонно). Ну, тогда бог вам в помощь.
В трубке послышались гудки отбоя.
Виктор (с ненавистью оглядывая богатый номер отеля и роскошно сервированный стол). Нет, этой сытой стране нужна революция.
11. Интерьер.
Служебная лестница в гостинице.
(Ночь)
По пустынным лестничным маршам поднимается Ширли, на голове — кокетливая шляпка, в руках — рабочий чемоданчик. Бесконечно сменяются номера этажей. А девушка все взбирается. Сначала-легко, и даже вприпрыжку. Потом — все медленней, и от усталости, и от волнения.
Сверху, мимо нее, как наваждение, спускается мальчик-хасид. Дошел до лестничной площадки и, словно спохватившись, окликнул девушку.
Мальчик. Мисс! Пожалуйста, один вопрос…
Ширли остановилась и ждет, пока мальчик поднимется к ней.
Мальчик. Я прошу прощения, вы когда-нибудь видели, чтобы черную старушку-инвалида вез в коляске белый человек?
Ширли. Мне некогда, мальчик, я очень спешу. (И продолжила подниматься по лестнице.)
Мальчик. Ну, ладно. Тогда в другой раз.
Сверху, мимо нее, как наваждение, спускается мальчик-хасид. Дошел до лестничной площадки и, словно спохватившись, окликнул девушку.
Мальчик. Мисс! Пожалуйста, один вопрос…
Ширли остановилась и ждет, пока мальчик поднимется к ней.
Мальчик. Я прошу прощения, вы когда-нибудь видели, чтобы черную старушку-инвалида вез в коляске белый человек?
Ширли. Мне некогда, мальчик, я очень спешу. (И продолжила подниматься по лестнице.)
Мальчик. Ну, ладно. Тогда в другой раз.
12. Интерьер.
Номер Виктора.
(Ночь)
Когда девушка постучала в дверь номера Виктора, зубная боль настолько его доконала, что он и не рад был ее приходу, а думал лишь о том, как бы от нее отделаться.
Правая щека у Виктора раздулась, но Ширли этого не замечала — так велико было ее волнение от столь позднего визита к мужчине, да к тому же — кинорежиссеру, в руках у которого, по ее мнению, трепыхалось ее будущее.
Забыв о накрытом столе, Виктор нахохлился, сидя в углу в кресле, и, чтобы отделаться от гостьи, стал циничным и грубым.
Виктор. Ну-с, милая, раздевайся!
Ширли. Как?
Виктор. А так — догола.
Ширли. Вы, конечно, шутите?
Виктор. Мне не до шуток. Это — кино. Будешь сниматься голой. Я хочу обозреть твою фигуру — не напугаешь ли ты зрителей своим телом? Что, не согласна?
Ширли, понурясь, как на казнь, пошла в ванную.
Виктор почти лежит в кресле. Ему не до нее. Он морщится от боли, с закрытыми глазами потирая опухшую щеку.
В дверях возникает Ширли, до шеи прикрывшись мохнатой простыней, которую она прижимает руками. И с мольбой в глазах смотрит на него.
Виктор не реагирует.
Посчитав, что он недоволен, Ширли медленно опускает простыню, сантиметр за сантиметром обнажает шею до груди. Опять замирает, выжидающе смотрит на Виктора.
Виктор не реагирует.
Она еще ниже опускает простыню, обнажив грудь, и с застывшим от ужаса взглядом смотрит на Виктора. Виктор (не открывая глаз, махнул рукой). Читай стихи!
Девушка подтянула простыню до шеи и с облегчением перевела дух.
Ширли. Хорошо, я попробую. Уолт Уитмен. «Листья травы».
И начала читать, как школьница на экзамене.
Виктор, одолеваемый.болью, не обращая на нее внимания, подошел к столу, отхлебнул из бутылки, пополоскал рот спиртным, хотел было сплюнуть в пепельницу, но раздумал и проглотил.
Голос Ширли увядает, она оборвала чтение на полуслове, увидя, что маэстро не реагирует.
Ширли. Может быть, я спою?
Виктор кивнул и снова рухнул в кресло, закрыв лицо руками.
Она включила свой плейер, вставила кассету и под мелодию «Я устою» запела. Сначала — робко, срываясь, потом — все уверенней и агрессивней.
Пока она пела, Виктор сбегал в ванную и снова попробовал вырвать зуб. И опять безуспешно. А Ширли стояла под дверью и пела.
Он вернулся в комнату, девушка — за ним, кутаясь в простыню и все еще продолжая петь, но уже неуверенным и затихающим голосом, доходящим до шепота.
Виктор рухнул в кресло. Зажав голову руками, сквозь раздвинутые пальцы устремил на девушку злой взгляд.
Виктор. Хватит! Не надо! Умоляю…
Ширли чуть не плачет. Стоит жалкая, несчастная. Рушатся все ее надежды. Бывшему режиссеру жаль ее. Но он раздражен и пытается выпроводить ее.
Виктор. Послушай, детка… Хочешь моего совета?
Ширли. Что? Не гожусь? Совсем? Ни капельки?
Виктор. Ну, еще слез не хватало. Боже, как тебе объяснить?..
Ширли. Не выгоняйте меня… Попробуйте еще. Я так волнуюсь и от этого сама себе противна. Я возьму себя в руки. Я сосредоточусь… Ну, что мне вам еще показать?
Виктор (устало). А что ты можешь показать? Ладно, сделай последнюю попытку. Задача такая. Дуй любой текст, что в голову взбредет, но держись темы, которую я тебе задам. Так вот, милая, представь: ты хочешь сниматься в кино, стать актрисой. Важнее цели у тебя в жизни нет. Только эта. И если ты к ней не про— бьешься, то… лучше и не жить… Правильно я тебя понял?
Ширли с готовностью кивнула.
Виктор. Ты знаешь, что без поддержки какого-нибудь кинодеятеля шансов пробиться на экран почти нет. И вдруг тебе улыбнулась Фортуна. Ты вышла на того, кого так долго искала. Но он ли это? А может быть, тебе попался мошенник, старый козел, которому захотелось свежего мяса? Твоего тела. И он наврал тебе с три короба, чтобы голову вскружить. Тебе хочется ему верить… Мучительно хочется. Но ты ведь не глупа, милая моя. Тебе ясно, что все это липа. Тебе ясны его намерения. А ты идешь… как в пасть к тигру потому, что тебе кажется: а вдруг ты ошибаешься, и он действительно тот, за кого себя выдает, и откроет тебе заветную дверь… в сказку. Один шанс, один процент надежды. Вот и изобрази это, сыграй со мной, ничтожеством… обманывающим тебя.
Ширли. Я все поняла. Значит, вы и есть тот злодей, кому я доверилась. Вернее, я должна вообразить, что вы — это он.
Виктор. Да, пожалуй. Вот вообрази на минуточку такое и закати монолог мне, негодяю… в которого ты все же хоть чуточку, но веришь.
Ширли. А вы не обидетесь? Что бы я ни сказала? Конечно, я буду говорить это не вам, а ему…
Виктор. Негодяю… Давай, милая, все начистоту.
Ширли. Хорошо.
Она закрыла глаза и застыла перед ним, прижав ладонями к груди простыню. Ее лицо менялось на глазах. Она входила в образ. И заговорила. С такой страстью! С такой неподдельной искренностью! Протянула в отчаянии к нему руки. Простыня упала на пол, но она даже не заметила, что стоит обнаженная перед ним. Все захлестнул темперамент.
Мы не слышим ее слов, только видим, как она преображается с каждой секундой. Мимика, жесты, сияние глаз… На наших глазах рождается яркая, талантливая актриса.
Виктор сначала лишь косился на нее сквозь раздвинутые пальцы, зажавшие лицо. Потом отнял руку. Затем выпрямился в кресле. Его измученный зубной болью взгляд прояснился. От потрясения талантом Ширли у него прошла боль и исчезла опухоль. Глаза засветились восторгом. Наполнились слезами. Он преобразился, как армейский конь при звуках боевой трубы. И, позабыв обо всем на свете, рухнул на колени перед Ширли, обняв ее ноги, прижался лицом к ее телу и зарыдал.
Ширли умолкла. Ее ладони лежали на его сотрясающихся от рыданий плечах. Слезы побежали по ее щекам. Слезы облегчения, светлые слезы радости и победы. Она тоже опустилась на колени и, обняв его голову, плача и смеясь, стала осыпать его поцелуями.
Они лежат в постели. Оба нагие. Укрытые одной простыней.
Он усталый, но умиротворенный. Она свежа, словно не было бессонной ночи. Ласкает его. Водит пальчиком по его лбу и носу. Целует мелкими детскими поцелуями в подбородок, в уши, в глаза. Его магнитофон — на стуле, рядом с кроватью. Оттуда льется, тоскуя, русская песня «На маленьком плоту». Он переводит ей текст на английский язык. Она пытается подпевать певцу, смешно коверкая русские слова.
Потом она стоит у окна. Внизу — утренний Манхэттен.
Виктор. Ну, все! Тебе пора. Надо хоть пару часиков вздремнуть. Ровно в полдень я за тобой заезжаю.
Ширли. Сейчас, сейчас, милый. Пока совсем не рассвело, улизну отсюда незаметно. Значит, ты мне звонишь в полдень.
Виктор. Оставь телефон.
Она записывает на клочке бумаги номер своего телефона. И, одевшись, долго прощается с ним. Смеясь и дурачась. Затем на цыпочках покидает комнату, прихватив со стола гроздь винограда и с наслаждением жуя.
Виктор остался один. В постели. И лицо его увядает, приобретая озабоченный печальный вид. Он подходит к окну— Смотрит на просыпающийся Манхэттен. В глубоких ущельях меж небоскребами сгущаются потоки крошечных автомобилей.
Он одевается в свою одежду, в которой приехал в Нью-Йорк: клетчатая рубашка, потертые джинсы, кроссовки. Старый, усталый, неимущий. Повязывает на шее, глядясь в зеркало, фуляровый платок, единственную кокетливую деталь своего затрапезного гардероба.
Складывает на кровати свой вечерний, взятый напрокат, костюм.
Складывает на груди рукава, как руки покойника. Галстук-бабочку расправляет на воротнике рубашки. К концам штанин поставил торчмя ботинки, И на кровати остался покойник. Только без головы.
Вынул из дверей ключ с волшебным номером, подбросил его на ладони, как бы прощаясь с ним, а заодно и сказкой, выпавшей на его долю всего лишь на одну ночь. И как бы пытаясь наверстать, еще что-нибудь прихватить от этой сказки, кидается к столу, с почти нетронутыми яствами, торопливо ест все подряд, запивая из горлышка бутылки шампанским. Складывает несколько бутербродов и прячет в карман. Перед зеркалом смахивает с бороды крошки и, не оглядываясь, выходит.
Правая щека у Виктора раздулась, но Ширли этого не замечала — так велико было ее волнение от столь позднего визита к мужчине, да к тому же — кинорежиссеру, в руках у которого, по ее мнению, трепыхалось ее будущее.
Забыв о накрытом столе, Виктор нахохлился, сидя в углу в кресле, и, чтобы отделаться от гостьи, стал циничным и грубым.
Виктор. Ну-с, милая, раздевайся!
Ширли. Как?
Виктор. А так — догола.
Ширли. Вы, конечно, шутите?
Виктор. Мне не до шуток. Это — кино. Будешь сниматься голой. Я хочу обозреть твою фигуру — не напугаешь ли ты зрителей своим телом? Что, не согласна?
Ширли, понурясь, как на казнь, пошла в ванную.
Виктор почти лежит в кресле. Ему не до нее. Он морщится от боли, с закрытыми глазами потирая опухшую щеку.
В дверях возникает Ширли, до шеи прикрывшись мохнатой простыней, которую она прижимает руками. И с мольбой в глазах смотрит на него.
Виктор не реагирует.
Посчитав, что он недоволен, Ширли медленно опускает простыню, сантиметр за сантиметром обнажает шею до груди. Опять замирает, выжидающе смотрит на Виктора.
Виктор не реагирует.
Она еще ниже опускает простыню, обнажив грудь, и с застывшим от ужаса взглядом смотрит на Виктора. Виктор (не открывая глаз, махнул рукой). Читай стихи!
Девушка подтянула простыню до шеи и с облегчением перевела дух.
Ширли. Хорошо, я попробую. Уолт Уитмен. «Листья травы».
И начала читать, как школьница на экзамене.
Виктор, одолеваемый.болью, не обращая на нее внимания, подошел к столу, отхлебнул из бутылки, пополоскал рот спиртным, хотел было сплюнуть в пепельницу, но раздумал и проглотил.
Голос Ширли увядает, она оборвала чтение на полуслове, увидя, что маэстро не реагирует.
Ширли. Может быть, я спою?
Виктор кивнул и снова рухнул в кресло, закрыв лицо руками.
Она включила свой плейер, вставила кассету и под мелодию «Я устою» запела. Сначала — робко, срываясь, потом — все уверенней и агрессивней.
Пока она пела, Виктор сбегал в ванную и снова попробовал вырвать зуб. И опять безуспешно. А Ширли стояла под дверью и пела.
Он вернулся в комнату, девушка — за ним, кутаясь в простыню и все еще продолжая петь, но уже неуверенным и затихающим голосом, доходящим до шепота.
Виктор рухнул в кресло. Зажав голову руками, сквозь раздвинутые пальцы устремил на девушку злой взгляд.
Виктор. Хватит! Не надо! Умоляю…
Ширли чуть не плачет. Стоит жалкая, несчастная. Рушатся все ее надежды. Бывшему режиссеру жаль ее. Но он раздражен и пытается выпроводить ее.
Виктор. Послушай, детка… Хочешь моего совета?
Ширли. Что? Не гожусь? Совсем? Ни капельки?
Виктор. Ну, еще слез не хватало. Боже, как тебе объяснить?..
Ширли. Не выгоняйте меня… Попробуйте еще. Я так волнуюсь и от этого сама себе противна. Я возьму себя в руки. Я сосредоточусь… Ну, что мне вам еще показать?
Виктор (устало). А что ты можешь показать? Ладно, сделай последнюю попытку. Задача такая. Дуй любой текст, что в голову взбредет, но держись темы, которую я тебе задам. Так вот, милая, представь: ты хочешь сниматься в кино, стать актрисой. Важнее цели у тебя в жизни нет. Только эта. И если ты к ней не про— бьешься, то… лучше и не жить… Правильно я тебя понял?
Ширли с готовностью кивнула.
Виктор. Ты знаешь, что без поддержки какого-нибудь кинодеятеля шансов пробиться на экран почти нет. И вдруг тебе улыбнулась Фортуна. Ты вышла на того, кого так долго искала. Но он ли это? А может быть, тебе попался мошенник, старый козел, которому захотелось свежего мяса? Твоего тела. И он наврал тебе с три короба, чтобы голову вскружить. Тебе хочется ему верить… Мучительно хочется. Но ты ведь не глупа, милая моя. Тебе ясно, что все это липа. Тебе ясны его намерения. А ты идешь… как в пасть к тигру потому, что тебе кажется: а вдруг ты ошибаешься, и он действительно тот, за кого себя выдает, и откроет тебе заветную дверь… в сказку. Один шанс, один процент надежды. Вот и изобрази это, сыграй со мной, ничтожеством… обманывающим тебя.
Ширли. Я все поняла. Значит, вы и есть тот злодей, кому я доверилась. Вернее, я должна вообразить, что вы — это он.
Виктор. Да, пожалуй. Вот вообрази на минуточку такое и закати монолог мне, негодяю… в которого ты все же хоть чуточку, но веришь.
Ширли. А вы не обидетесь? Что бы я ни сказала? Конечно, я буду говорить это не вам, а ему…
Виктор. Негодяю… Давай, милая, все начистоту.
Ширли. Хорошо.
Она закрыла глаза и застыла перед ним, прижав ладонями к груди простыню. Ее лицо менялось на глазах. Она входила в образ. И заговорила. С такой страстью! С такой неподдельной искренностью! Протянула в отчаянии к нему руки. Простыня упала на пол, но она даже не заметила, что стоит обнаженная перед ним. Все захлестнул темперамент.
Мы не слышим ее слов, только видим, как она преображается с каждой секундой. Мимика, жесты, сияние глаз… На наших глазах рождается яркая, талантливая актриса.
Виктор сначала лишь косился на нее сквозь раздвинутые пальцы, зажавшие лицо. Потом отнял руку. Затем выпрямился в кресле. Его измученный зубной болью взгляд прояснился. От потрясения талантом Ширли у него прошла боль и исчезла опухоль. Глаза засветились восторгом. Наполнились слезами. Он преобразился, как армейский конь при звуках боевой трубы. И, позабыв обо всем на свете, рухнул на колени перед Ширли, обняв ее ноги, прижался лицом к ее телу и зарыдал.
Ширли умолкла. Ее ладони лежали на его сотрясающихся от рыданий плечах. Слезы побежали по ее щекам. Слезы облегчения, светлые слезы радости и победы. Она тоже опустилась на колени и, обняв его голову, плача и смеясь, стала осыпать его поцелуями.
Они лежат в постели. Оба нагие. Укрытые одной простыней.
Он усталый, но умиротворенный. Она свежа, словно не было бессонной ночи. Ласкает его. Водит пальчиком по его лбу и носу. Целует мелкими детскими поцелуями в подбородок, в уши, в глаза. Его магнитофон — на стуле, рядом с кроватью. Оттуда льется, тоскуя, русская песня «На маленьком плоту». Он переводит ей текст на английский язык. Она пытается подпевать певцу, смешно коверкая русские слова.
Потом она стоит у окна. Внизу — утренний Манхэттен.
Виктор. Ну, все! Тебе пора. Надо хоть пару часиков вздремнуть. Ровно в полдень я за тобой заезжаю.
Ширли. Сейчас, сейчас, милый. Пока совсем не рассвело, улизну отсюда незаметно. Значит, ты мне звонишь в полдень.
Виктор. Оставь телефон.
Она записывает на клочке бумаги номер своего телефона. И, одевшись, долго прощается с ним. Смеясь и дурачась. Затем на цыпочках покидает комнату, прихватив со стола гроздь винограда и с наслаждением жуя.
Виктор остался один. В постели. И лицо его увядает, приобретая озабоченный печальный вид. Он подходит к окну— Смотрит на просыпающийся Манхэттен. В глубоких ущельях меж небоскребами сгущаются потоки крошечных автомобилей.
Он одевается в свою одежду, в которой приехал в Нью-Йорк: клетчатая рубашка, потертые джинсы, кроссовки. Старый, усталый, неимущий. Повязывает на шее, глядясь в зеркало, фуляровый платок, единственную кокетливую деталь своего затрапезного гардероба.
Складывает на кровати свой вечерний, взятый напрокат, костюм.
Складывает на груди рукава, как руки покойника. Галстук-бабочку расправляет на воротнике рубашки. К концам штанин поставил торчмя ботинки, И на кровати остался покойник. Только без головы.
Вынул из дверей ключ с волшебным номером, подбросил его на ладони, как бы прощаясь с ним, а заодно и сказкой, выпавшей на его долю всего лишь на одну ночь. И как бы пытаясь наверстать, еще что-нибудь прихватить от этой сказки, кидается к столу, с почти нетронутыми яствами, торопливо ест все подряд, запивая из горлышка бутылки шампанским. Складывает несколько бутербродов и прячет в карман. Перед зеркалом смахивает с бороды крошки и, не оглядываясь, выходит.
13. Интерьер.
Лифт и холл отеля.
(Утро)
В лифте тот же лифтер. Завидев Виктора, понимающе подмигнул.
Лифтер. Так я был прав? Вы куда? На съемку? В гриме?
Виктор. В пожизненном гриме. До гроба.
В полупустом холле Виктор наткнулся на своего вчерашнего «клетчатого» собутыльника.
Клетчатый. Вот так! Направляетесь на съемку? Отлично подобрали одежонку. Не знай я вас, ей богу, поверил бы, что вы — бомж.
Виктор. А кто я по-твоему?
Клетчатый (хлопая его по плечу). Начинается. Хватит. Больше меня разыгрывать не надо. (Оглядывая его с ног до головы.) Отличная работа. Не придерешься! В каком фильме, если не секрет, снимаетесь?
Виктор. Секрет. В этом деле замешаны великие мира сего. Россия, Америка. Наш президент. Гонка вооружений. Ближневосточный конфликт.
Клетчатый. Понимаю, понимаю. Мне бы название фильма знать… Чтобы не пропустить, когда выйдет на экран.
Виктор. Название? Сложное название… Скажем… история о том, как человек кинулся искать свободу на земле, свободу творчества. Понимаешь? И носит его по глобусу… ну, как собаку, что ловит свой собственный хвост. Так что он и забыл давно, что такое творчество вообще. Не только свободное, но и несвободное тоже. Уразумел? Мой клетчатый соотечественник. Главное, что мы с тобой американцы и нам завидует весь божий мир. Прощай!
Клетчатый (в восхищении глядя ему вслед). Нет. Мне дома не поверят, что я с таким человеком разговаривал вот так, запросто, на равных. Такое только у нас, в Америке.., Виктор подошел к окошку администратора, вернул ключ свежей, хорошо выспавшейся дежурной. Она ему протягивает билет на самолет.
Дежурная. Вот билет на самолет. А у входа вас дожидается лимузин, который доставит вас в аэропорт. И это все!
Виктор. Кончен бал, погасли свечи. Мерси, мадам. Мои филантропы пунктуально выполнили свои обязательства. Отныне я свободен.
Дежурная. Счастливого пути. Приезжайте к нам.
Виктор. Непременно. На собственном самолете. А лучше — на своей яхте. Вы не составите мне компанию?
Дежурная. Вы очень добры.
Виктор. И вы тоже.
В ответ на ее белозубую служебную улыбку он оскаливает свои видавшие виды зубы. Затем, беспечно насвистывая, чаплинской походкой направляется к выходу. Мимо красочных плакатов авиакомпаний, с которых ему стандартно улыбаются красотки-стюардессы всего мира, и он скалится каждой в ответ. Последним, кому он оскалился, был он сам, отраженный в зеркале, и потом, словно меняя античные маски на лице, принял выражение глубочайшей тоски. Взгляд его остановился на телефоне-автомате, отраженном зеркалом, и он перешел к нему. Порылся в кармане, достал клочок бумаги, набрал номер, взволнованно прислушался.
Виктор. Хелло, Ширли. Это — я. Узнала? Только что приехала? Я рад, что не разбудил. Умираешь спать? Ну, погоди минуточку. Успеешь. Хотя тем, что я тебе скажу, возможно, отобью сон напрочь. Что случилось? Да ничего особенного. Маленькая житейская подлость. Кто-то кого-то обманул. Просто так. Из элементарного эгоизма. А кто-то поверил… и будет страдать. Не понимаешь? Ладно. Извиняюсь… Точнее. Я сейчас покидаю Нью-Йорк. Что случилось? Все в порядке вещей. Меня как проститутку с панели позвали в дорогой отель, а ночь прошла — и меня выставили… снова. Туда же… на панель. Деточка, я не могу уехать, не покаявшись. Я тебя обманул. Никакой я не режиссер. Я — никто. Работал лифтером, да и оттуда выставили за профнепригодность. Был режиссером когда-то, очень давно… сейчас мне кажется, что и это ложь… Я тебе соврал, польстившись на твое юное тело, и пообещал черт знает что. Прости меня, старого козла, Ширли… Если можешь… (После долгой паузы.) Ты плачешь?
Голос Ширли в телефоне. Нет. Я не плачу. И напрасно ты каешься. Я тебе благодарна. И никогда не забуду. Теперь я верю, что талантлива. Я буду звездой! Вот увидишь! Ведь я видела слезы восторга в твоих глазах. Ты меня признал! Этого мне достаточно. Отныне никто меня не остановит. Ты — большой художник. Ты — великий! В этом нельзя солгать. И ты меня благословил. А дальше — дело за мной. Чего ты молчишь?
Виктор. Я плачу.
Голос Ширли в телефоне. Не надо, милый. И тебе улыбнется счастье. Надо верить. Как я поверила. И все будет хорошо. Ты еще выберешься наверх. Только верь. Не сдавайся. Ты — талантлив, ты очень талантлив… как… как… Виктор (с горькой улыбкой). Как ты.
Голос Ширли в телефоне. Мыобаталан-тливы. Спасибо тебе, родной. Боже, как я тебе благодарна.
Лифтер. Так я был прав? Вы куда? На съемку? В гриме?
Виктор. В пожизненном гриме. До гроба.
В полупустом холле Виктор наткнулся на своего вчерашнего «клетчатого» собутыльника.
Клетчатый. Вот так! Направляетесь на съемку? Отлично подобрали одежонку. Не знай я вас, ей богу, поверил бы, что вы — бомж.
Виктор. А кто я по-твоему?
Клетчатый (хлопая его по плечу). Начинается. Хватит. Больше меня разыгрывать не надо. (Оглядывая его с ног до головы.) Отличная работа. Не придерешься! В каком фильме, если не секрет, снимаетесь?
Виктор. Секрет. В этом деле замешаны великие мира сего. Россия, Америка. Наш президент. Гонка вооружений. Ближневосточный конфликт.
Клетчатый. Понимаю, понимаю. Мне бы название фильма знать… Чтобы не пропустить, когда выйдет на экран.
Виктор. Название? Сложное название… Скажем… история о том, как человек кинулся искать свободу на земле, свободу творчества. Понимаешь? И носит его по глобусу… ну, как собаку, что ловит свой собственный хвост. Так что он и забыл давно, что такое творчество вообще. Не только свободное, но и несвободное тоже. Уразумел? Мой клетчатый соотечественник. Главное, что мы с тобой американцы и нам завидует весь божий мир. Прощай!
Клетчатый (в восхищении глядя ему вслед). Нет. Мне дома не поверят, что я с таким человеком разговаривал вот так, запросто, на равных. Такое только у нас, в Америке.., Виктор подошел к окошку администратора, вернул ключ свежей, хорошо выспавшейся дежурной. Она ему протягивает билет на самолет.
Дежурная. Вот билет на самолет. А у входа вас дожидается лимузин, который доставит вас в аэропорт. И это все!
Виктор. Кончен бал, погасли свечи. Мерси, мадам. Мои филантропы пунктуально выполнили свои обязательства. Отныне я свободен.
Дежурная. Счастливого пути. Приезжайте к нам.
Виктор. Непременно. На собственном самолете. А лучше — на своей яхте. Вы не составите мне компанию?
Дежурная. Вы очень добры.
Виктор. И вы тоже.
В ответ на ее белозубую служебную улыбку он оскаливает свои видавшие виды зубы. Затем, беспечно насвистывая, чаплинской походкой направляется к выходу. Мимо красочных плакатов авиакомпаний, с которых ему стандартно улыбаются красотки-стюардессы всего мира, и он скалится каждой в ответ. Последним, кому он оскалился, был он сам, отраженный в зеркале, и потом, словно меняя античные маски на лице, принял выражение глубочайшей тоски. Взгляд его остановился на телефоне-автомате, отраженном зеркалом, и он перешел к нему. Порылся в кармане, достал клочок бумаги, набрал номер, взволнованно прислушался.
Виктор. Хелло, Ширли. Это — я. Узнала? Только что приехала? Я рад, что не разбудил. Умираешь спать? Ну, погоди минуточку. Успеешь. Хотя тем, что я тебе скажу, возможно, отобью сон напрочь. Что случилось? Да ничего особенного. Маленькая житейская подлость. Кто-то кого-то обманул. Просто так. Из элементарного эгоизма. А кто-то поверил… и будет страдать. Не понимаешь? Ладно. Извиняюсь… Точнее. Я сейчас покидаю Нью-Йорк. Что случилось? Все в порядке вещей. Меня как проститутку с панели позвали в дорогой отель, а ночь прошла — и меня выставили… снова. Туда же… на панель. Деточка, я не могу уехать, не покаявшись. Я тебя обманул. Никакой я не режиссер. Я — никто. Работал лифтером, да и оттуда выставили за профнепригодность. Был режиссером когда-то, очень давно… сейчас мне кажется, что и это ложь… Я тебе соврал, польстившись на твое юное тело, и пообещал черт знает что. Прости меня, старого козла, Ширли… Если можешь… (После долгой паузы.) Ты плачешь?
Голос Ширли в телефоне. Нет. Я не плачу. И напрасно ты каешься. Я тебе благодарна. И никогда не забуду. Теперь я верю, что талантлива. Я буду звездой! Вот увидишь! Ведь я видела слезы восторга в твоих глазах. Ты меня признал! Этого мне достаточно. Отныне никто меня не остановит. Ты — большой художник. Ты — великий! В этом нельзя солгать. И ты меня благословил. А дальше — дело за мной. Чего ты молчишь?
Виктор. Я плачу.
Голос Ширли в телефоне. Не надо, милый. И тебе улыбнется счастье. Надо верить. Как я поверила. И все будет хорошо. Ты еще выберешься наверх. Только верь. Не сдавайся. Ты — талантлив, ты очень талантлив… как… как… Виктор (с горькой улыбкой). Как ты.
Голос Ширли в телефоне. Мыобаталан-тливы. Спасибо тебе, родной. Боже, как я тебе благодарна.
14. Интерьер.
Улицы Манхэттена.
(Утро)
Утро. Улицы Манхэттена уже запружены автомобилями. От портала отеля отъезжают желтые лимузины — такси и вливаются в бесконечный поток. А в вышине, за частоколом небоскребов, полосуют небо самолеты. Одни идут на посадку, другие — взлетают. И над сонным, еще не подкрашенным гримом Нью-Йорком изливает свою тоску русский голос в трогательной песне «На маленьком плоту».