– Ты узнал этого человека?
– Да, узнал, но не собираюсь говорить тебе, кто это был, потому что не хочу поутру отдать концы в реке, если ты меня понимаешь.
– Выходит, ты просишь нас уйти?
– У меня нет выбора, но я скажу тебе кое-что, и задаром. Тот тип, за которым вы охотитесь, Айгнер, – вот уже несколько недель, как он не в Ляйхеберге.
Скеллан схватил трактирщика за грудки и притянул его к себе так близко, что почувствовал на языке кислый привкус его дыхания.
– Ты уверен?
– На все сто. Он исчез за пару дней до того, как вы, ребята, прибыли. Заплатил хорошие деньги; чтобы люди молчали. Он не хотел, чтобы вы последовали за ним.
– И ты все время это знал? – Голос Скеллана упал до шепота. Глаза его вспыхнули праведным гневом. – Он купил ваше молчание? Сколько же оно стоит, Амос? Во сколько ты оценил жизнь моей жены? Скажи! Сколько она стоит, по-твоему? – Его трясло.
Трубадур играл достаточно громко, чтобы не впустить крик Джона в общий зал.
– Десять сребреников, – ответил трактирщик. – И еще по десять за каждую неделю, которую я продержу вас тут. Этот парень, утренний, приходил заплатить долг Айгнера.
После семи лет охоты, когда ты подошел к добыче так близко, что остается только уложить ее, оказаться вдруг обведенным вокруг пальца! Его надули, отняли возможность отомстить. Это было уже слишком. И Скеллан взорвался:
– Назови мне хоть одну причину, по которой я не должен убить тебя прямо здесь и сейчас! Одну причину, Амос. Только одну!
Капли испарины выступили на рыхлой физиономии трактирщика. Толстые губы задрожали. Жирные, точно окорока, руки обреченно повисли.
– Одну причину, – повторил Скеллан. – Почему я не должен разорвать тебя пополам на месте?
– Эйми, – с трудом выдавил Амос имя дочери.
Скеллан отпустил толстяка. Вот чем охотник отличался от своей жертвы. Скеллан все еще оставался человеком. Его еще заботили семья, и любовь, и люди, пусть даже он и был один-одинешенек в этом мире.
Он закрыл глаза.
– Они придут сегодня?
– Да… через час после того, как погаснет свет. Прости. Я не хотел этого. Меня запугали. Они… они убьют вас.
– Пусть попробуют.
Скеллан открыл глаза. Красная дымка ярости испарилась. Он вновь был в состоянии думать и строить планы насчет того, как бы дожить до рассвета.
– Вы будете спасаться бегством?
Скеллан покачал головой:
– Нет смысла, они либо нападут здесь, когда я буду этого ожидать, либо устроят засаду на дороге – неожиданную. В первом случае обстоятельства сыграют мне на руку, пусть и чуть-чуть. Все, что я хочу от тебя, – действуй, как обычно. Ты со мной не говорил. Ясно? Гаси свет, бери Эйми, и идите спать на конюшню. Не могу обещать, что там будет безопасно, но наверняка безопаснее, чем в ваших комнатах.
– Что вы собираетесь делать?
– Чем меньше ты будешь знать, тем лучше, – отрезал Скеллан куда грубее, чем намеревался. Он взял себя в руки, и тон его смягчился. – Так будет лучше для тебя и Эйми.
– Я не хочу убийств. Только не под моей крышей. Потому-то я и предупредил тебя – чтобы дать тебе шанс улизнуть до того, как они явятся.
– И я оценил это, Амос. Правда. Но уже слишком поздно. Теперь игра идет до последнего, и я намерен победить.
Тем же полотенцем, которым он вытирал пивные кувшины, трактирщик промокнул пот на лбу.
– Ты сумасшедший, в точности как говорил Айгнер… – Впервые с тех пор, как молва о безжалостной охоте Джона Скеллана дошла до Амоса Келлера, в голосе его зазвучал страх – страх, пробирающий до мозга костей: убийства друзей Айгнера, возведенные в ритуал сожжения, хладнокровность палача. – Я не должен был ничего говорить. Надо было оставить тебя гнить тут, выманивая ответы из закрытых ртов, пока Wiederauferstanden не соберутся послать твою душу Морру, и толстеть себе потихоньку… Но нет, глупый старый Амос Келлер не таков – ему надо было воспылать симпатией к убийце-лунатику и отправиться предупреждать его. Старый дурак Амос, и зачем только ты сунул нос в это дело, а не позволил вам, парни, просто перебить друг друга.
– Ты закончил? – спросил Скеллан, которого сбивчивые порицания трактирщика в собственный адрес явно позабавили. – Люди в зале изнывают от жажды. Иди делай свое дело. Если увидишь одного из моих так называемых убийц, будь добр, предупреди меня: пришли мне выпивку. Если не предупредишь – тебе же хуже. Понятно? Сегодня я больше не буду ничего заказывать, и любая кружка, оказавшаяся на моем столе, будет знаком, что мой будущий губитель вошел в пивную.
Амос нехотя кивнул.
– А теперь я вернусь к своему другу и буду слушать музыку. Настоятельно советую тебе натянуть на физиономию улыбку. Не так уж это трудно. Просто подумай, что утром мы так или иначе исчезнем.
Скеллан вдавил в мясистую ладонь хозяина серебряную монету.
– Вот тебе вперед, за ту выпивку. – Этого хватило бы на двадцать порций, да еще и со сдачей.
Амос принял плату, не сказав ни слова. Он сунул монету в карман и удалился.
Несколькими минутами позже Скеллан тоже вернулся в общую комнату.
Последние такты непристойной песенки о шаловливой служанке и похотливом матросе сорвали бурные аплодисменты. Скеллан опустился на свое место. Фишер вопросительно посмотрел на товарища, но Джон ничего не сказал. Следующей на очереди была баллада. Трубадур так и объявил: «Лэ[6] о прекрасной Изабелле». Песня оказалась не похожа ни на что, исполнявшееся им до сих пор. Пальцы музыканта любовно перебирали струны лютни, наколдовывая нечто, восхитительное.
Скеллан прикрыл глаза, наслаждаясь музыкой.
Это была в некотором роде любовная песня.
Трагедия.
Голос трубадура дрожал, когда он пел о болезни прекрасной леди Изабеллы, о фарфоровой коже женщины, угасающей на руках у любимого, о ее мольбе спасти ее даже там, где на все один ответ – смерть.
Слова омывали его, теряя значение, просто переплетаясь друг с другом. Голос Дитмара гипнотизировал. Нежный напев очаровал толпу выпивох. Посетители бара впитывали каждое слово, а музыкант играл ими, как умелый кукловод своими марионетками.
Внезапно музыка изменилась, тон, упав на октаву, звучал заговорщицки. Скеллан открыл глаза. Конечно, это был очередной фокус, трубадур манипулировал слушателями, заставляя их думать, что он делится с ними каким-то темным секретом, и трюк работал: Скеллан подался вперед, напряженно вслушиваясь в теряющий смысл шепот Дитмара:
Раз долгой темной ночью Восставших мертвецов
К прекрасной Изабелле прокрался Морр в альков.
И с погребальной песней склонился он над ней,
Чтоб сломленную душу лобзать грубей, грубей.
Прекрасное испачкать, до срока иссушить,
Красавице зачахнуть, красавице не жить.
Останутся лишь кости, останется лишь плоть.
Предательство ухода любви не побороть.
А потом мелодия и умирающая леди вновь вернулись к жизни, воскрешенные прекрасной песней Дитмара. Но два образа никак не выходили из головы Скеллана. Трубадур наверняка не случайно упомянул на одном дыхании Восставших мертвецов и иссушающую болезнь.
– Надо поговорить с ним до исхода ночи, – сказал он негромко, наклонившись к уху Фишера. Тот кивнул – очевидно, от его внимания тоже не ускользнули странные строки. – И до того, как начнутся неприятности.
Стефан Фишер приподнял бровь.
– Кажется, нас одурачили; позже объясню.
Фишер снова кивнул.
Трубадур исполнил еще девять песен, прежде чем сделать перерыв и освежить голос стаканом подогретого вина Амоса. Скеллан и Фишер подошли к музыканту и тоже уселись возле очага.
– Не возражаешь? – поинтересовался Скеллан.
– Вовсе нет, иногда разделить выпивку с незнакомцем так же приятно, как разделить ее с другом.
– Воистину так, – согласился Скеллан. Как ласкает ухо речь человека, прилично владеющего рейкшпилем. В окружении сильванского говора он уже начал забывать, как звучит родной язык. – Должен признаться, одна из твоих песен захватила меня. Полагаю, ты сам написал ее. Я не слыхал ее прежде… «Лэ о прекрасной Изабелле», кажется, так?
– О да, хотя, боюсь, мой голос бледнеет перед красотой самой Изабеллы.
– Правда?
– Правда, мой новый друг. Изабелла фон Карстен, хозяйка Дракенхофа. Чистейшая красота и грязнейшее сердце в мире. Увидеть прекрасную Изабеллу – значит потерять душу. Но какая же это дивная смерть!
– Интересно… – криво усмехнулся Скеллан. – Но я бы не стал считать романтическую душу менестреля надежным источником. Вы, бродяги, привыкли влюбляться ежедневно, в каждом новом городе в новую неземную красоту.
Дитмар рассмеялся:
– Вижу, ты знаешь нас. Но поверь, в данном случае то, что я сказал, и наполовину не дотягивает до истины. Ее красота способна остановить твое сердце, если она того пожелает, а желает этого она часто. Она самая могущественная женщина Сильвании, могущественная и безжалостная. Ни зубы Морра, ни сама смерть не могут победить ее. Изабелла властвует над смертью.
– Неужто? – Скеллан подался ближе, напряженно слушая. – Как так?
– Это не секрет, она умирала. Пала жертвой смертельной хвори, опустошающей страну. Она цеплялась за жизнь зубами и ногтями. Лекари и целители душ опустили руки. Недуг убивал ее. Совсем как других девушек нашего края. Болезнь не уважила ни ее красоты, ни ее власти. Для Морра она была всего лишь еще одной обыкновенной душой. Говорят, к ней даже приходили жрецы, чтобы исповедовать умирающую и отпустить ей грехи. И знаешь что? На следующее утро она поднялась со смертного ложа, лучась красотой и здоровьем. Она стала блистательней прежнего. Лихорадка и жар отступили. Это было чудо.
– Воистину. Я видел последствия этой болезни. Страшные последствия. Как и ты, я еще не сталкивался с выжившими.
– Изабелла фон Карстен, – страстно произнес Дитмар. – У смерти нет власти над ней.
– Скажи мне… – Скеллану как будто только что пришла в голову одна мысль. – Ты упомянул в песне ночь Восставших мертвецов… – Повторяя прием Дитмара, Скеллан наклонился и понизил голос до заговорщицкого шепота. – Это имеет какое-то отношение к Wiederauferstanden?
– Культу Восставших мертвецов? – Если вопрос и был сюрпризом для трубадура, он умело замаскировал удивление. – Это же очевидно: последователи культа верят, что придет ночь, когда мертвые поднимутся, когда падет барьер между этим миром и следующим. Это они и называют ночью Восставших мертвецов. Изабелла фон Карстен живет и дышит, тогда как все остальные, пораженные той же иссушающей хворью, гниют в земле. Она – путеводная звезда сектантов. Они увидели нечестивое чудо. Она умирала на руках жрецов и лекарей, все их умение и вера не могли спасти ее, и все же она поднялась с одра. Смерть не удержала ее. Она – все, о чем они мечтают, все, что обожают. Культ Восставших мертвецов поклоняется этой женщине. Для них Изабелла фон Карстен воскресла. Поднялась из мертвых. Она бессмертна.
– Она их лидер?
– Что значит «лидер», друг мой? Одураченные болваны боготворят ее сердцем, телом и тем, что осталось от их почерневших душ, – горячо проговорил Дитмар. – Делает ли это ее их лидером? Возможно, но тогда, выходит, Сигмар – твой лидер?
– Я не чту никого из так называемых божеств. Дайте мне эля, дайте женщину с мягким упругим розовым телом, дайте меч – дайте то, что я смогу увидеть и потрогать собственными руками, – вот во что стоит верить. Спасибо, друг мой. Теперь, по крайней мере, я знаю, с чего начинать поиски. Дракенхоф.
– До него три недели нелегкого пути. Дороги в плачевном состоянии; старые графы никогда не вкладывали средств в то, что не приносит немедленного дохода, так что край наш, мягко говоря, суров. Я бы не стал тебе завидовать, но, возможно, один взгляд на прекрасную Изабеллу и стоит этого путешествия. – Дитмар подмигнул Скеллану, в глазах его заплясали озорные похотливые искры. – Если ты понимаешь, что я имею в виду.
– Нас всегда гонит вперед именно это, разве не так? Мы марионетки, подчиняющиеся капризам наших сердец.
– Точно. И какие спектакли театра теней разыгрывают наши сердца! Ладно, пора мне зарабатывать на постой, а то Амос передумает и вышвырнет меня пинком под задницу. Приятно было поболтать с тобой, сосед. Желаю тебе найти в Дракенхофе то, что ты ищешь.
Музыкант играл до глубокой ночи.
В сумерках посетителей прибавилось, но нельзя было сказать, чтобы доходы заведения существенно возросли.
Где-то через час Скеллан наклонился к Фишеру и обронил:
– Я иду спать. Увидимся наверху, когда ты закончишь. Надо поговорить.
Фишер кивнул, одним глотком допил свой эль и отодвинул стул от стола. Следом за Скелланом он поднялся в скромную комнату над общим залом, которую они снимали. Здесь стояли лишь две кровати, кресло и зеркало в полный рост. Грубые половицы прикрывал ветхий половичок. Плюхнувшись на кровать, Скеллан объяснил ситуацию: Айгнер отправился в Дракенхоф, привлеченный злом, которое, если верить Дитмару, олицетворяла собой Изабелла фон Карстен, а убийцы, подосланные Восставшими мертвецами, намерены позаботиться о том, чтобы охотники никогда не догнали жертву. Фишер выслушал друга, встал и передвинул кресло так, чтобы оно смотрело на дверь.
– Значит, они придут сегодня?
– Да, через пару часов.
– Устроим им сюрприз?
– Именно так.
– Ладно. Что бы ты сделал на их месте?
Фишер уже обдумал, как бы он сам поступил, будь он одним из наемников. Их главный враг сейчас – сон. Чем дольше тянется ночь, тем меньше шансов у охотников за ведьмами дожить до рассвета. Убийцы наверняка явятся в самый кромешный час.
– Я бы послал троих. Двое против двоих было бы не слишком надежно: хотя элемент внезапности против нас, у нас остался бы шанс выжить. Айгнер нас знает. Он наверняка заразил своей паранойей всю секту. Да, нужны трое – чтобы наверняка.
Скеллан оказался прав.
Они явились втроем. Убийцы тихо прошли по коридору и остановились у двери, прислушиваясь. Медленно повернулась ручка. Уловка друзей была проста, но в темноте эффективна. Взбитые подушки правдоподобно изображали спящих под одеялами людей. Обман не выдержал бы пристальной проверки, но это не имело значения. Для проверки времени не будет. Дверь открылась, несмазанные петли слегка заскрипели. В дверном проеме вырос черный силуэт.
Человек шагнул в комнату.
За ним крался еще один.
Он прошел на расстоянии вытянутой руки от того места, где стоял Скеллан, укрытый, как плащом, тенью распахнутой двери.
Фишер ждал в кресле, страстно желая, чтобы в комнату вошел и третий. Но тот остался на карауле. Палец Фишера зудел от желания нажать на курок маленького арбалета, наведенного на темный силуэт приближающегося к кровати мужчины. Лунный свет сверкнул серебром на клинке убийцы.
Скеллан кашлянул.
Фишер спустил курок. Меткая стрела воткнулась в живот наемника в тот момент, когда он вонзил кинжал в свернутые простыни. Человек хрюкнул от боли, пошатнулся, привалился к стене и сполз по ней на пол, цепляясь за засевшее в его животе древко.
Скеллан стремительно выступил из тени и прижал острие своего кинжала к горлу второго убийцы.
– Давай же! – рявкнул тот.
– С удовольствием, – шепнул ему в ухо Скеллан и вонзил нож. Убийца скрючился, жизнь покидала его. Скеллан отбросил тело в сторону. – Иди сюда, красавчик, – поманил он третьего, застывшего в проеме.
Прежде чем последний наемник успел развернуться и убежать, Фишер отправил вторую стрелу в бедро врага. Человек упал с отчаянным криком. Скеллан втащил его в комнату и захлопнул дверь.
Все это произошло меньше чем за минуту.
– Кто тебя послал? – прошипел Джон. Он ухватил древко стрелы и свирепо дернул его. Человек взвизгнул. – Говори!
– Пошел к черту!
– Это ты зря, – зловеще прошептал Скеллан, погружая стрелу еще глубже в бедро наемника. – Ты можешь подохнуть здесь, как твои приятели, а можешь уползти отсюда. Все зависит от тебя. Итак, кто тебя послал?
С лица убийцы сбежали все краски. В ямке между ключицами скопилась лужица пота. Зрачки его расширились от боли.
– Поверь, я могу сделать и больнее. Спрашиваю еще раз: кто тебя послал?
– Айгнер, – процедил наемник сквозь стиснутые зубы.
– Уже лучше. И где этот сукин сын?
Убийца яростно затряс головой.
– Ну, раз вы так, то мы вот так, – деловито заявил Скеллан и выдернул стрелу из ноги наемника. В душе другого человека крики бандита могли бы пробудить жалость. – Спрашиваю в последний раз. Где Айгнер?
– В замке… Дракенхоф.
– Хорошо. – Джон Скеллан невесело улыбнулся. – Тебе стоило бы поблагодарить меня.
– За что? – Мужчина шипел проклятия, зажимая рану на бедре.
– За то, что я собираюсь дать тебе шанс и посмотреть, сможешь ли ты и вправду подняться. Не следовало тебе приходить сюда сегодня. Зря ты пытался убить меня. Тут уже дело становится личным.
– Я не боюсь смерти, – выдохнул убийца и рванул рубаху, обнажая грудь. – Убей меня. Давай!
По всему телу человека расползались загадочные символы. Тушь татуировки ушла глубоко под кожу, просочилась в сплетения мышц.
– Ты и вправду веришь, что сможешь вернуться назад? Благодаря паре чернильных загогулин? – Скеллан прижал острие ножа к голой груди наемника. На коже выступила капелька крови.
– Ты ничего не знаешь, дурак! Ничего!
И убийца бросился на кинжал. Клинок по самую рукоять погрузился в его тело. Человек содрогнулся, попытался втянуть последний глоток воздуха, и рухнул на руки Скеллана.
Джон Скеллан сдержал данное Амосу обещание. Они исчезли из трактира задолго до рассвета.
Глава 4
СУМРАК СГУЩАЕТСЯ
Старина Ганс восхищался Владом фон Карстеном. Они наблюдали за потасовкой воронов во дворе внизу. Танец хищных пернатых был преисполнен дикой красоты. Граф следил за ними, загипнотизированный мельканием крыльев и клювов птиц, дерущихся из-за выброшенных с кухни объедков.
– Они очаровательны, не правда ли? – заметил граф. – Так похожи на нас – и так не похожи. Это основной инстинкт, Ганс. Эта пляска крыльев и перьев не что иное, как выживание самого отчаянного. Это каждодневная битва. Насытиться – значит выхватить кусок изо рта товарища. Или выхватить, или голодать. В их мире нет полюбовного дележа. Птица с легкостью ослепит своего собрата из-за куска хлеба и отужинает по-королевски. А та, которая не сделает этого, которая не станет сражаться за свою жизнь, будет голодать.
Порой граф Сильвании видел мир в одних лишь черных тонах. Им владели мысли об игре жизни и смерти – о танце смертных, как он называл это.
– Все дело в этом движении, Ганс. Они танцуют к концу песни.
– И жизнь есть песня, – завершил бледный как мертвец юноша, чувствуя, в какую сторону идут мысли его хозяина.
– О нет, жизнь всего лишь прелюдия к величайшей из песен. – Внизу самый голодный ворон забил глянцево-черными крыльями и взлетел с крепко зажатой в клюве добычей. Другие остались на земле драться из-за последних крошек. – Смерть – это восторг, экзальтация. Никогда не забывай этого, Ганс. Жизнь мимолетна, смерть вечна.
А иногда склонность графа ко тьме граничила с полным нигилизмом. Как сегодня, когда Ганс обнаружил своего хозяина бодрствующим в одиночестве на крепостных укреплениях замка Дракенхоф. Не в первый раз граф искал уединения. На закате он часто поднимался на высшую точку замка и озирал раскинувшиеся перед ним владения. Ветер подхватил плащ графа, отвернувшегося от ссорящихся птиц, и обвил им его ноги.
– Вели повару выставить завтра вдвое больше отходов. Мне нравятся птицы. Дракенхоф должен стать им домом.
– Как пожелаете, милорд.
Порой же тьма словно лучилась из сердца Влада фон Карстена, выплескиваясь наружу, поглощая не только его самого, но и тех, кто оказывался рядом. Этот человек был сложной смесью противоречий. В нем, безжалостном к своим противникам, было что-то, заставлявшее его заботиться о том, чтобы вороны не голодали. Подобная чуткость не распространялась на его ближних.
В этом граф Сильвании был загадкой – даже для своего секретаря.
Это была не надменность. И даже не симптом властолюбия. А просто полное безразличие к окружающим.
Граф медленно шел по узкой кромке укрепления, то и дело останавливаясь, чтобы взглянуть на что-нибудь повнимательней. Ганс тенью следовал за хозяином, направлявшимся к внешней стене замка. Наконец граф облокотился о парапет, возвышающийся над зазубренными скалами далеко-далеко внизу. Секретарь нерешительно остановился в шаге от фон Карстена. Граф говорил, обращаясь частично к самому себе, частично к ветру и, конечно же, к Гансу. Молодой человек вслушивался в бормотание хозяина. Он никогда не знал, что услышит от него: обрывок ли давно забытого стиха, философское размышление, исторический факт, казавшийся в устах графа бережно лелеемым воспоминанием, или, как сегодня, смертный приговор.
– Ротермейер – заноза в моем боку, Ганс. У него, слишком раздутое мнение о своей важности в этой и следующей жизнях. Я хочу, чтобы им занялись. Сделай ему то же предложение, какое мы выдвигали перед штурмовиками «Бури и Натиска». Будь убедителен. У него два варианта, и мне все равно, какой из них он предпочтет. После Хайнца Ротермейера нанеси визит Питеру Каплину. Каплин насмехался над моим благородством, Ганс. Он держит меня за простака, а этого позволять нельзя. У Питера выбора не будет. Пусть его пример станет уроком прочим. Они быстро научатся. А если нет, их всегда можно заменить. Просто сделай так, чтобы они не сомневались в том, что произойдет с ними, если они будут по-прежнему противоречить мне или не принимать меня всерьез.
– Милорд, – кивнул Ганс и, шаркнув, отступил на шаг. Падение с укреплений на скалы грозило быть мучительно долгим, и хотя фон Карстен явно наслаждался флиртом со смертью, Ганс предпочитал безопасность твердой земли. Он не мог похвастаться идеальным вестибулярным аппаратом, как граф. Тот бродил по стенам со сверхъестественной грацией призрака и безошибочностью чернокрылых птиц, которые так нравились ему. – Все будет согласно вашей воле. Питер Каплин пожалеет о том дне, когда навлек на себя ваш гнев.
– Не делай из меня зверя, Ганс. Помни, красота есть во всем. Разве волком, преследующим трепетную дичь, движет гнев? Разве птиц там, во дворе, толкает ярость? – Он покачал головой, давая отрицательный ответ на свои вопросы. – Нет, они убивают по необходимости, по природе своей. Они – убийцы по нужде. Боги создали их и вложили в них эту нужду. Им необходимо убивать. Так что они исполняют свой прекрасный варварский танец и не стремятся приручить дикого зверя в себе. В этом они так не похожи на людей. Люди идут наперекор природе, пытаются укротить свирепое животное, притаившееся в их душе. Они воздвигают статуи и храмы богам, которые знают черноту их собственных душ и пользуются этим во благо себе. Они чтят Сигмара и его могучий молот, забывая, что молот этот – орудие смерти. Они обносят себя стенами. Строят дома из бревен и камней и называют себя цивилизованными. Люди слабы, они боятся того, что может случиться, если их животная сущность вырвется на свободу. Они забыли, что красота есть во всем – даже во тьме, – иначе распахнули бы объятия своему зверю. – Фон Карстен замолчал, погрузившись в размышления о смерти и красоте.
Вот и еще одна сторона личности графа: его настроение зачастую резко менялось, перескакивая от простой задумчивости к глубокой меланхолии, когда он терялся в лабиринте собственных мыслей. Это создавало благоприятную обстановку для самоанализа. Человек блистательный, одаренный разумом на грани гениальности, начитанный и сведущий во всех темах, о которых заводил речь, он читал души людей с той же легкостью, что и книги.
Старина Ганс никогда не встречал никого, даже отдаленно похожего на Влада фон Карстена.
– Пусть тебя сопровождают Герман Познер и еще несколько доверенных лиц. Познер – отличная смесь жестокости и коварства, он как раз годится для того, чтобы опрокинуть Ротермейера. Скажи, Ганс, веришь ли ты, что Хайнц преклонит колени и признает мое правление? Я устал от всех этих мелких скандалов.
– Он будет дураком, если не сделает этого, – сказал Ганс, не ответив, в сущности, на вопрос.
– Я спросил не об этом, разве не так? – Говоря, фон Карстен играл своим перстнем-печаткой, беспрестанно крутя его на пальце. Такова уж была особенность графа. Он вертел кольцо, когда уходил в свои думы или бился над решением какой-то проблемы. Ганс не раз наблюдал у своего хозяина эту нервозную привычку.
– Нет, милорд.
– Так скажи мне, Ганс, честно. Ты веришь, что Хайнц Ротермейер склонится, в конце концов, предо мной?
– Нет, милорд. Ротермейер горд. Он будет биться с вами до последнего.
Влад фон Карстен задумчиво кивнул, не отрывая взгляда от утопающего в сумерках города Дракенхоф, раскинувшегося много ниже их наблюдательного пункта.
– Согласен, – произнес он, наконец. – Значит, ты знаешь, что делать.
– Да, милорд.
– Тогда иди, время утекает, а я хочу, чтобы эти занозы выдернули из моей плоти, прежде чем я потеряю из-за них слишком много крови.
Ганс ушел, оставив фон Карстена одного на укреплениях. Трудно было сказать, сколько еще граф пробудет там, а Ганс предпочитал твердую почву под ногами. Немногие в замке Дракенхоф осмеливались приближаться к своему господину, а он редко искал чьего бы то ни было общества, за исключением своей жены Изабеллы и Ганса.