Сейфуллина Л.. Правонарушители

   А в лесу опять: бах-бах! Затаились. Слушали с любопытством. Мертвых боялись, а смерти еще не знали. И не пугала мука тех, в кого бахали. Антропка только задрожал. Он войну в своем селе видал. У него сердце в комочек захватило. И тоскливо, слезы проглотив, тихонько сказал:
   - В тюрьму бы их лучче.
   Петька презрительно сплюнул:
   - А который подлец бесконечный, сам сколько поубивал.
   Его как?..
   - А в тюрьму его...
   - А он убегет, да опять убьет.
   - А солдатов к ему приставить, он не убегет...
   - А он солдатов убьет.
   - А у него ривольверту нету, не убьет...
   Крыл Петьку. Подумал - и сказал только:
   - Ты дурак, Антропка!
   А Гришка ничего не говорил, а думал:
   "Как в их стреляют, жмурят они глаза али нет?"
   И увидал вдруг словно: жмурят. Сердце, как у Антропки, защемило.
   Затихли выстрелы. Дети выжидали: не будет ли еще? Не дождались. Пришел сон, веки смежил и всякие мысли отвел.
   Антропка только во сне взвизгивал тихонько.
   Утром, как солнышко обогрело, все стало живым и радостным. Тьма скрылась и тоску с собой унесла. За стеной кладбищенской в губчека и в расстрел играли. Петька председателем губчека был. В одной руке будто бы револьвер держал, а в другой из пулемета стрелял. Пбльку с Анюткой расстрелять водили.
   Антропка с Гришкой расстреливали. Гришка весело командовал:
   - Глаза жмурьте! Жмурьте глаза!..
   В звонких детских криках не было ни кощунства, ни жути, ни гнева. Они в простоте жизнь больших воспроизводили. А солнышко грело жарко. Будто лаской своей обещало: новую игру еще придумают, эту забудут.
   День веселый удался. Парижскую коммуну праздновали.
   В детской столовой без карточек кормили. Кладбищенские жильцы в близкую очередь попали и покормились. А потом по улицам с народом за красными флагами ходили. "Интернационал" пели. На площадях ящики высокие красным обтянули. На них коммунисты руками размахивали и про Парижскую коммуну что-то кричали. Один Гришке больше всего поглянулся.
   Большой да кудлатый, орластый. Далеко слышно! По ящику бегает, патлами трясет, а потом как по стенке ящика ударит кулаком:
   - Шапки долой! Буду говорить о мучениках коммуны!
   Здорово и внятно рявкнул. Гришка слова запомнил, а потом сам в толпе кричал:
   - Шапки долой, буду говорить о мучениках коммуны!
   Около бабы какой-то закричал, она ему затрещину влепила:
   - Свиненок, вопит без ума! Кака така коммуна-то - не знает, а орет!
   Гришка голову, где влетело, погладил и дальше радостный помчался. Как не знает? Знает. Коммуна - это у коммунистов, а Парижеска .. Город такой есть. За Москвой где-то. Слыхал еще в детском доме: "большой город Париж, в его приедешь - угоришь". Нет, Гришка, брат, знает. Снова в буйном восторге заорал:
   Сваею собственной рукой!
   Народ опять остановился. Не то баба, не то барыня на ящике тоненьким голоском визжала. Что - не разберешь, а смотреть на нее смешно. Расходуется. Гришка ее тоже тоненьким голоском передразнил: и-ти-ти-ти! И дальше пошел. А из толпы пьяненький выскочил.
   Пальто чистое, и шапка с ушами длинными набок, а на груди бант красный прилеплен. Худенький, щербатенький и глазом косит. А сам руками машет и орет:
   - Товарищи, прашу вас анракинуть капитал!
   Его за пальтишко хозяйка его, видно, ухватила, а он рвется к "ящику":
   - Убедительно прашу вас апракинуть капитал!
   Подлетели к нему два конных и под ручки подхватили.
   В толпе захохотали:
   - Вот те опрокинул капитал!
   - И чем натрескался? - завистливо удивился хриплый бас.
   Гришке новая радость. К кладбищу с криком звонким летел:
   - Товарищи, прошу вас опрокинуть капитал!
   Однажды ночью кладбище оцепили. Крупного кого-то искали, а нашли Гришкину коммуну. И в призрачный час предрассветный, спотыкаясь спросонок, плелись малолетние правонарушители знакомым путем. Усталые красноармейцы ругались, но не били.
   IV
   После ночной отсидки опять в наробраз повели. Партию в пятнадцать человек. Три милиционера провожали. Старший всю дорогу кашлял, плевался и ребят отчитывал:
   - Ну, какие из вас человеки вырастут, как вы сызмальства под конвоем? Навоз вы, одно слово!
   - И на что вас рожали? Тьфу. Ну ты, голомызай, не веньгай! Биз тибе тошно.
   А башкиренок косоглазый не понимал по-русски. Визжал и бежать хотел. Рябоватый милиционер ему винтовкой погрозил, потом аа длинную рубаху взял и за нее за собой тащил. Тюбетейка в грязь упала. Старший поднял и набекрень ему ее нахлобучил. А башкиренок рвался в сторону и кричал. Неподвижным оставалось скуластое желтое личико, крик был скрипучий, но монотонный.
   - Ига кайттырга ты-лэ-эм! (домой хочу).
   Ворчал старший в ответ:
   - Катырга, катырга... Знамо, каторга. И вам, и нам с вами.
   А ты не скрыпи! Коли тебе жизня определила каторгу, скрыпи не скрыпи толк один. Навоз, как есть навоз! Не скули!
   А башкиренок скулил. Как щенок, на которого люди впопыхах наступили. Проходящие на ребят оглядывались. Седой господин, с воротником и в нынешний теплый день поднятым, остановился. Головой покачал и громко сказал:
   - Безобразие! Детей с винтовками провожают. Били, верно, малайку-то?
   Старший к нему дернулся:
   - А жалостливый, дык возьми к себе! Кажный день таскаем. Жалеете, а кормить не жалаете?
   Господин возмущался. Дети дальше брели.
   В наробразе, известно, в комнату по делам несовершеннолетних. А там уж на полу сидят. Старенький делопроизводитель в бумагах заплутался. Мается и листочки со стола на пол роняет.
   Барышня с челкой завитой в шкафу роется. Другая, постарше, со стеклышками на носу, шнурочек со стеклышек теребит и сердится:
   - В губисполком всех отправлю. Куда хотят, пусть девают!
   Что это...
   А в дверь еще с ребятами. Всякими. И в казенной одежде, и в одном белье, и в ремушках разных.
   В приемник Гришкину партию отправили. Т?ам сказали:
   - Некуда. Не примем.
   Назад привели. Старший сопровождающий плюнул и ушел.
   Двое других цигарки завернули и на пол на корточки присели отдохнуть. Гришку замутило. И от голода, и от воздуха в комнате тяжелого. А больше от тоски. На пол сел, мутными глазами в потолок уставился, крепко губы сжал. Лицо стало скорбным и старым. А в комнату бритый, долгоносый, с губами тонкими вошел. На голове, острой кверху, кепка приплюснута была на самые глаза. Ступал твердо. Точно каждым шагом землю вдавливал. И башмаки, чисто лапы звериные, вытоптались. Как вошел, на стул плюхнулся. И стул тоже в пол вдавил.
   - Што? Навертываете? Все с бумажечками, с бумажечками? В печку все эти бумажки надо. А ты, башкурдистан, чего воешь? Автономию просишь?
   Глаза узкие щурил и тонкие губы кривил. Над всем смеялся.
   Как говорил, руки все тер ладонями одна о другую, ежился, ноги до колен руками разглаживал. ВесЪ трепыхался. Смирно ни минуты не сидел. Каждый сустав у него точно ходу просил.
   Дела.
   - Подождите, товарищ Мартынов, - затянула жалостно старшая барышня. Всегда вы с шумом. Вот голова кругом идет. Куда их девать?
   - Сортиры чистить, землю рыть... Куда? Место найдется.
   Эй ты, арба башкирская. Долго еще проскрипишь?
   И похоже передразнил: - - И гы-гы-гы...
   У башкиренка глаза высохли. Губы в усмешку растянулись.
   И скрип свой прекратил.
   - Ну, так, барышни, как? Все бумажечки, бумажечки? По инструкции, с анкеточками?
   И опять ладони одна о другую.
   - Десять этих барахольщиков я у вас возьму. Десять могу.
   - А вот хорошо, товарищ Мартынов, - обрадовалась старшая. - Мы вам сейчас отберем. Тут есть такие, у которых дела уж рассмотрены.
   - Я сам отберу. Уменя своя анкета.
   И к ребятам со стулом повернулся. На белобрысого высокого мальчишку взглядом уперся:
   - Эй, ты, белесый! Воровать хорошо умеешь?
   Тот скраснел и затормошился:
   - Меня занапрасну забрали. Это Федька Пятков украл, - а я...
   - Врать хорошо умеешь. А драться любишь? Врукопашную или с ножиком?
   - Нет, я не дерусь.
   - Не дерешься? Дурак. А ты што прозеленел?
   Это Гришке он.
   Гришка глянул, как он на стуле вертелся и руки одна об Другую скоро, скоро шваркал, и засмеялся. Вспомнил:
   "Обезьяну эдакую беспокойную в зверинце видал. Похоже.
   И руки длинные, и мордой чисто дразнится".
   - Что смешно? Рожа-то что у тебя зеленая?
   Гришка носом шмыгнул и в ответ:
   - Прозеленеешь. Не пимши, не емши с утра тут!
   - Не привык разве без еды?
   - Привыкать, привыкашь, а все брюхо ноет.
   - Из тюрьмы, што ль бежал?
   - Какая тюрьма? Я малолетний. Из монастыря бежал.
   - Пострижку уж делали? Это, друг, у них не монастырь,, а меди-ко-пе-да-го-гический городок зовется. Сукины дети - придумают? Што же ты бежал?
   - А так. Неохота там.
   Старшая барышня ученые глаза сделала и сказала:
   - Дефективный. Очевидно, категория - бродяжников.
   - Вот и под пункт тебя подвели. Умные! А звать тебя как?
   - Песков Григорий.
   - Ага. Ну, так, Григорий Песков. В тюрьме, говоришь, не сидел?
   - Как не сидеть! Сидел. Сколь раз. А только так теперь не полагается. Малолетних правонарушителев устроили.
   Захохотал негромко, нутром, и лицо человеческое стало - не обезьянье.
   - Слышите, товарищ Шидловская, правонарушителев устроили? Ха-ха-ха. Сортиры чистить будешь?
   - Дух от их нехороший. А надо, так буду.
   - Ну, ладно. Со мной поедешь.
   - Куда?
   - Там увидишь.
   - Скушно будет - убегу. И через часовых убегу, - со злым задором Гришка кинул.
   - У нас часовых нет. Беги. А плохой будешь, так и сами вышибем. Под задницу коленкой! Нам барахла не надо. Этого беру.
   И других ребят с усмешкой выспрашивать стал. Смирных да ласковых не брал. Трех девчонок отобрал, шесть мальчишек да башкиренка скрипучего.
   - Через три дня на вокзал приходите, а завтра здесь ждите.
   Для тела покрышку найдем.
   - Так ведь их надо куда-нибудь устроить, товарищ Мартынов, на эти дни. Нельзя же их без надзора.
   - Как же! Гувернантку им с французским языком приставить надо. Парле франсе, Григорий Песков!
   Почти все ребята засмеялись. Даже башкиренок. Морду больно хорошо скроил Мартынов.
   - Вы всегда с шуточками, товарищ Мартынов. Даже раздражает! Вы не понимаете, что они сплошь дефективные...
   - Как не понять! Наркомпрос разъяснил в инструкциях все как следует. Накормить их, барышня, надо да на работу, камни ворочать! Ну, вот что, которых отобрал, пойдемте продукты получать!
   - Ну, слушайте, это же безобразие! Надо же список хоть на них составить, потом выяснить, куда их на эти дни определить, охрану вызвать, чтоб до места проводить.
   - Насчет списка навертывайте, как хотите, если писать больно любите. А охрану не надо. Я их к себе на квартиру возьму. Аида продукты получать!
   - Да ведь они у вас все разбегутся!
   - Убегут, в дураках останутся. Опять в ваш медико-педагогический монастырь попадут. Пишите список. Ребята, сейчас за вами приду, пойду снабжение пощупаю.
   На ходу мазнул рукой Гришку по голове и ушел. Гришке отчего-то радостно стало. Длинная рука ласково по голове прошлась. И подумал Гришка:
   "Этот ничего. Мужик стоящий".
   Никто из десяти не убежал. Не три дня, а неделю прожили с Мартыновым в его маленькой комнате под вздохи квартирной хозяйки. Но вздохи эти слышали только в первый день, когда к вечеру пришли. В остальные дни возвращались поздно. Ко сну сразу. Целые дни гонял их Мартынов за получениями во все концы города. В одном месте посуду достал, в другом - мануфактуру, в третьем - крупу. Потом в теплушку грузили ящики со стеклом. С кучером Николаем на заимку за коровами ездили. Отовсюду собирал в колонию, как хозяин домовитый, Мартынов. Лазейку нашел во все склады, для других замкнутые наглухо. У председателя губчека, к улучшению жизни детей свыше приспособленного, в кабинете часы стенные для колонии снял. И все на ходу потирал ладони одна о другую. Над всеми посмеивался. На ребят покрикивал:
   - Эй вы, барахольщики, что брюхо распустили. Навертывайте, навертывайте. Башкурдистан, с Николаем воду носи!
   Скот напоить надо.
   И понимал башкиренок русскую речь по жестам живым Летел во двор с гортанным криком.
   Гришка ожил. Главное дело - весело. Сколько народу за день переглядишь.
   Высыхает уже земля. От деревьев дух сладкий, весенний пошел. Солнце тороватое стало. Почти весь день греет. Дождик, если пойдет, так радостный. Только умоет, и опять допустит солнышко все обсушить.
   Бегать легко! В первый же день, как из наробраза вышли, в парикмахерскую их Мартынов повел. Головы всем обрили наголо. Даже девчонкам. Потом в бане отмылись и в штаны короткие обрядились. И девчонки. Чудно! А ничего, привыкли.
   Одежда легкая. И не хочешь, да скачешь в ней. Штаны до колен, рубашки без воротников и рукавов.
   Дорога вся в колонию была для Гришки - как первый сои чудесный.
   В двух теплушках ехали. Худых коров и лошадей вместе с собой везли. На остановках убирали за ними. Воду носили. Широко расставив ноги, Мартынов воду качал. На ребят покрикивал. Во время хода поезда с ребятами про них разговаривал.
   Не расспрашивал, а все сами про себя наперебой ему-рассказали. Гришке он сказал:
   - Родителей нет - это, друг, хорошо. Родители - барахло!
   Мать юбкой над сыном трясет, сын бездельник выходит. Родили - и ладно. Сам живи.
   - Да, а милиционер говорил: вы - как навоз.
   - Навоз - хорошо. От навоза - хлеб хороший будет. Ну, ну, друзья, коров на этой остановке подоим. Молоко пить будем.
   Молоко - это хорошо.
   Мяса не ел, над ребятами смеялся:
   - Барбосом закусываете? Зажваривайте, зажваривайте.
   Гришка визжал от восторга:
   - Это говядина, не собачатина!
   - Все равно. Один черт. Барбос! Вот молоко хорошо. Это,
   друзья, хорошо!
   В одной теплушке Мартынов верховодил, в другой - кучер Николай. Вот и вся охрана. Ребята менялись. То одни с Мартыновым ехали, то другие. Сами очередь установили, какой пролет кому с кем ехать. На душистом сене валялись. Песни пели, кто какую знал и хотел. Лучше всего у башкиренка вышло. Слова непонятные, не запомнишь. А похоже, что выходило:
   Ай дын бинды дынды бинды.
   Ай дын бинды дынды бинды.
   Чудно! Пять раз пропел. Ребята просили. Глаза закроет, ножки под себя крест-накрест, качается и поет. Хорошо! Еще пять раз Гришка слушать готов.
   В широко открытые двери теплушки вольный ветер степной, духовитый врывался. И буйную радость с собой приносил. Гришка криком, визгом, прыжками восторг свой в степь посылал.
   Для него мчится этот поезд. Для него паровик ревет. Первый раз так почуял: все Гришкино, все для него! И кричал в открытую дверь во всю силу легких:
   - У-гу-гу-гу-гу!..
   Вечером, когда кругом прохлада легла и тихоньким быть захотелось, молоко пили. Теплое парное молоко. Сами надоили.
   Ух и молоко! Да разве расскажешь? Первый сон чудесный разве расскажешь? Ну, как расскажешь, как сами лошадей из вагонов выводили, сами телеги запрягали? Как темной ночью по лесу незнакомому ехали. И сладкой жутью лес обнимал. Как в сказке!
   V
   Гришка через озеро громким голосом горы спрашивал:
   - Кто была первая дева?
   Горы отвечали:
   - Ева-а!
   Смеялся Гришка:
   - Ишь ты, каменюги, разговаривают.
   И снова, грудь воздухом подбодрив, орал:
   - Хозяин дома-а?
   Горы сообщали гулко и раскатисто:
   - ...Ома-а!
   - Эха это называется. Ха-ар-ашо!
   Во всем здесь жилки живые трепещут. Все на Гришкин еов ответ шлет. Не в городе. Там собачонка лаять может, а молчком норовит укусить. Дома не подхватят голос человеческий.
   Радостно на камне стоять. Солнце еще раскалиться не успело, а камень теплый. Вчерашнее тепло за ночь не растерял.
   Волны на камень несутся. Ровным голосом тянут:
   - У-у-у-х... у-у-у... у-х.
   Одна большая нарастет. Разбахвалится. Голоса всех прежних покроет и раскатится.
   - У-ух-ху-ху-у-у!..
   И Гришкины босые ноги обольет.- Они все в царапинах от камней и кустарников. Как солнышко обсушивать начнет - саднит. А хорошо!
   - Дери, матушка-вода, отмывай.
   Штанишки короткие долой. Рубах не носят мальчишки в жаркие дни. И в воду. Охватила, прильнула, и опять кричать охота. С волнами, с небом, с лесом, с горами, с птицами, зверями и человеками говорить.
   - Го-го-го-го!
   А с горы ребячий отклик несется:
   - Песк-о-ов! Гришка-ка горласт-а-а-й!
   И трое, по пояс голые, в штанишках коротких, с горы несутся. Ногами камни с крутого спуска сбивают. Впереди всех Тайчинов. Башкиренок, с которым вместе Гришка сюда приехал.
   Голову набок и, как лошадь степная, ржет. Потом прыжком, по-звериному легким, с последнего уступа к Гришке на берег.
   - Рожка трубить скора нада! Зачим пирвый драл? Работать ни будишь, исть рази будишь?
   - А я-то не работал? Магомет прилипучий! Ране всех воду из бочки носил, молоко мерил. Ты глаза-то не разлепил?
   - Ну латна, Латна. Аида, башкой мыряй, глядеть хочу.
   А сам уже в воде. Радостно визжал. Гришка послушно на песок выбежал. На руки вниз головой стал, в воздухе ловко перевернулся. И в воду головой.
   Тайчинов восторгом захлебнулся:
   - Баш...кой мырят! Башкой! Уй-уй-уй!..
   Синеглазый полячонок Войцеховский тоже "башкой мырнул". Белым, будто хрупким, а сильным тельцем в воздухе сверкнул.
   Степенно в воде пофыркивал крепкий плечистый хохол Надточий и вдруг басисто рявкнул:
   - Ого-го-го! Оце ж так озеро! Всем озерам озеро-о!
   Озеро хорошее. Нынче синее, радостное. А когда с утра дыбом встает. Сердится и белой пеной отплевывается. А само серым станет. И всегда шумит. Морю шумом не уступит. Когда тихое, чуть не до дна всю жизнь озерскую разглядеть дает.
   Какие-то тут приезжали со снарядами всякими. Озеро вдоль и поперек мерили. Ребят с собой в лодку по очереди брали. Так вот эти говорили по-ученому: вода в нем радиоактивная. Ребята с гордостью друг другу передавали:
   - В нашем озере вода радиоактивная.
   Большое озеро. Как РТЗ лесу выйдешь к нему, широко и вольно сразу станет. Берега горами вздыбились - горами высокими, лесистыми. Облакам грозят. Но озеро не теснят. В чаще горной вольно колышется чистое. И л.ес озеру радуется. Березки кланяются. Сосны и ели смолистый запах шлют. В лесу дома-дачи прячутся. А которые близко на берег выпялились.
   На крутизне надбережной семь дач красуются. Колония детская. Отошла подальше от деревни и других дач.
   Веселый берег у колонистов. У пристани четыре лодки качаются. И лучше всех белая парусная "Диана". На палках двух высоких холстина надписью яркой манит:
   "Трудом и знанием побеждена стихия".
   Любил Гришка эту надпись. Как на лодке в пристань возвращался, всегда громко читал.
   "Побеждена стихия". Во-о!
   Слово-то какое! Стихия. И не объяснишь, а как услышишь - богатырем охота стать. И озеро - стихия. Оттого и шумит.
   Весь берег каемкой разноцветной у воды украсился. Круглыми серыми и белыми камешками и песком золотым на солнце. В одном месте из лесу большой старый пень выступил. Дети на нем голову старика в красной шапке разрисовали. Красками разными. И глядит пень, как живое лицо стариковское. Только бородой белой не трясет. А то прямо живой! Вон, с берега глядит.
   А на круче, как зверюга лесной, только без шерсти, голоногий Мартынов. Тоже в коротких штанах, как ребята, и в сетке редкой до пояса. Шел и камни на круче вдавливал. Издали гудел:
   - Эй, вы! Интернационал чумазый! Проплескались? Будить других пора. Скорее! У меня чтоб - хны!..
   Четверо мальчишек на разные голоса отозвались:
   - Хны!.. Хды!.. Хны!.. Сергей Михалыч, хны!..
   Никто в колонии не знал, что это слово значит. А у Мартынова оно все. Хны - хорошо, хны - плохо. Хны - быстро и ловко. Что хочешь. И только в колонии Гришка от него это слово услыхал. В городе не говорил. Это мартыновское здешнее слово. Для своих.
   Гришка первым в кухню примчался. Сегодня Гришкина компания дежурит. Восемь человек. Четыре девочки на террасе сейчас хлеб раскладывают. Ух и обед сегодня будет! Вчера сговорились кашу манную по-новому сварить. С тыквой. Сами ребята готовили, сами и обед придумывали. Состязались дежурные компании каждый день. Кто лучше накормит. Хлеб не навыкли еще печь. Пекарка была. А остальное все сами.
   Дров-то вон гора на день наготовлена! С вечера рубили. Гришка лихо и скоро колол. Мартынов увидал, рощу скроил и руки потер.
   - Ага, Песков - хны!
   Весь вечер Гришка похвале радовался.
   Ну, сейчас все готово. Молоко, кипяток. Хлеб девчата разложили.
   И певуче, но властно запел рожок!
   - Ту-ру-ру-туру-ру-туру.
   Берег скоро усыпало. Разноголосые, разноголовые, синеглазые, черноглазые - всякие. Мылись, плескались, барахтались.
   Крякали, ухали мальчишки на своем купальном месте. У пристани девочки купались. Визжали тонко, пронзительно. Но были стриженые, легкие в прыжках. На мальчишек походили.
   Второй раз запел рожок.
   С озера гомон в дачи хлынул. Девчонки белыми безрукавками замелькали. Голые торсы мальчишек солнцем золотились.
   Мчались все на террасу-столовую, как на приступ.
   Махонькая черноголовка-девочка прозвенела из толпы!
   - Дежурные, чай пить идем.
   Гришка, в сером халате кухонном, с террасы-закричал!
   - Эй, эй!.. Я стих составил. Слушай-ти-и:
   Рожок поет, Чай пить зовет!.
   Надточий в ответ рявкнул;
   - Не чай, а кофю...
   Мартынов тут как тут. Морду скроил и, как дьякон в церкви, пробасил!
   - Я без чаю не скучаю, кофю в брюхо наливаю. Графья, не хотите ли кофею?
   Смех волной все кругом покрыл. А Мартынов уж на дворе у склада.
   - Кто луки разбросал? Хны! Эй, раззявы, прислужников нет. Петруха ФеДяхин, ты вчера в ночное ездил? Еще йто?
   Опять скачки устраивали?
   Расставив ноги, В землю у склада врос. Завхоз около него тонкие губы поджимал. Жаловался.
   - Кучеров не велите нанимать. Николай все в отъезде больше. А это какие хозяева? Перепортят весь скот. Одна слава, что работники!
   - Работники - барахло! Научатся. Песков, чего иноходцем с кипятком скачешь? Не видишь, из чайника льется. Хны!
   А Песков Анну Сергеевну увидал. Идет высокая, беленькая, тихонькая. На ребят уголком рта дергает, Это улыбка такая у ней.
   Ничего и никого Гришка раньше не любил. Все все равно.
   А в колонии всех полюбил. Анну Сергеевну больше всех. Как солнышко она. Горы, озеро, лес - хорошо! А солнышко лучше всего. Почему она солнышко? Так. Не знал Гришка. Только, как посмотрит, все кругом краше станет. Как вместе дежурили, таз с помоями с ней, как икону, нес. Мартынов два раза заприметил. Крякнул.
   "Растет, мерзавец!" - подумал и "хны" сердито сказал.
   Но потом пригляделся. Весна у Гришки. Здоровая, чистая.
   Нет хватанья и мути во взглядах. Вся короста шелудивая, от прежних скитаний, отсохла. Нет следов. Здоров. И прояснился.
   - Григорий Песков, хны!
   Смотрел и за другими зорко. Были с девчонками взгляды нежные. Лысяева Нюрой-болыпой ребята поддразнивали, но не было мутного вожделения, рано созревшего. К девчонкам привыкли. Прикосновения не обжигали. Не было того, что в городах в детских домах часто случалось. Сам дивился.
   - Вот она мать-природа и труд! Вылечили. Сколько город на этих детей налепил нечистот. Отмылись. Как надо, как здоровое растут. - Морду скроил, по ногам себя ударил и мыслью закончил: "В свое время хороший приплод дадут".
   Терраса широкая гудела. Вся колония здесь. И дети, и воспитатели, и кучер с пекаркой, и прачка со швеей. Взрослых не сразу найдешь. Девять их только в колонии - и сотня детей.
   После чаю все в разные стороны партиями рассыпались.
   Одна партия в лес грибы собирать на зиму отправилась. Лошадь с телегой тихо по дороге шла. Ребята в траве кувыркались.
   Тоненький, легкий, стройной сосенке родня, татарчонок впереди дорогу на грибное место указывал. Первый ходок в колонии.
   Все места знал. На ночевку в лес один раз за семь верст ходили; одеяла забыли. Сбегал - одеяла принес. Потом целый день с охотником вприпрыжку без устали ходил. И сейчас шел, точно крылья за спиной помогали. Вдруг остановился и закричал:
   - Место! Аида!
   За работу принялись.
   Другая партия на лодке с песнями отплыла. На тот берег за рябиной ярко-красной. Еще мороз не, хватил ее. На сушку набрать надо. Озеро у берегов шумит, а посредине ни складочки. Ну, день сегодня!
   Гришка в третьей партии. С большими самыми, версты за три на ферму, с песнями пошли. Мартынов с ними. Новую дачу отвоевал. Поместье целое. Там постройка шла. Колонисты сарай строили, ямы копали, доски возили, камни таскали, кирками камень долбили. Упорно.
   Ноги на работе в кровь избивали, а радость не сгасала от боли. Там Мартынов придумал оранжерею на зиму устроить.
   В наробразе смеялись:
   - Электрификацию в своей колонии не затеваете ли?
   Посмеивался, руки потирал, а заявлял твердо:
   - Затеваю. Электрическую машину на зиму поставлю.
   Дружно над ним издевались. А машину из губернского города, действительно, привез.
   В наробразе дивились;
   - Ну, хват!
   А ребята говорили:
   - Мартынов, это - хны!
   И когда Мартынов рассказывал, как колония на всю окрестность засветит, как разбросает три, десять, двадцать таких колоний кругом, дети верили. И по-другому смеялись. От радости. Как смеются, когда дух захватывает.
   Гришка думал:
   "Всяких людей видал, а этакого нет. Рвач!"
   Дети в колонии всякие были. И от родителей бедных взятые. С копей. И сироты из детских домов. И правонарушители, как Гришка. Только хилых и больных Мартынов не брал...
   ...Ходу здоровым! Вор, мошенник - давайте. Коли тело здо1 ровое, выправится.
   Не все выправлялись. Где-то прочно внутри заседала гниль.
   Томились в обстановке достоянного труда. Отставали в работе, хмуро смотрели после. Кроил гримасу Мартынов и в город назад их отправлял.
   Воспитателей много назад угнал.