Грановский остался на дебаркадере с гостями, улыбался, что-то говорил, поглядывал на мыс в верхнем течении, откуда должен вот-вот показаться пароход.
   Тем временем сотрудники Озолса и сам начальник райотдела сидели на всех проводах и жали, жали, жали.
   В восемь часов вечера "Красная Татария" показалась из-за мыса и медленно стала приближаться к дебаркадеру. Грановский улыбался, благодарил, прощался. Мистер Попп благодарил не улыбаясь.
   Пароход подошел. И тут-то и возникла та неожиданная трудность, задержка, которая чуть не свела в гроб сердечного больного М. Грановского, и трудность, которая была преодолена лишь благодаря опытности и распорядительности начальника райотдела Озолса.
   Пароход оказался занятым, набитым людьми. Рейсы были редки, людей ездила чертова гибель, и забиты были все палубы, все каюты и даже машинное отделение. Мистеру Поппу на "Красной Татарии" не было места. Не только все билеты в каюты были проданы и заняты. В каждой катили в отпуск в Пермь секретари райкомов, начальники цехов, директора предприятий союзного значения.
   Грановский почувствовал, что он теряет сознание. Но у Озолса было гораздо больше опыта в таких делах.
   Озолс поднялся на верхнюю палубу "Красной Татарии" с четырьмя своими молодцами, с оружием и в форме.
   - Выходи все! Выноси вещи!
   - Да у нас билеты. До Перми билеты!
   - Черт с тобой, с твоим билетом! Выходи вниз, в трюм. Даю три минуты на размышление.
   - Конвой поедет с вами до Перми. Я объясню дорогой.
   Через пять минут верхняя палуба была очищена, и мистер Попп, вице-директор фирмы "Нитрожен", вступил на палубу "Красной Татарии".
   (1967)
   БЕЛКА
   Лес окружал город, входил в город. Надо перебраться на соседнее дерево - и ты уже в городе, на бульваре, а не в лесу.
   Сосны и елки, клены и тополя, вязы и березы - все было одинаковым - и на лесной поляне, и на площади "Борьбы со спекуляцией", как только что переименовали рыночную площадь города.
   Когда белка смотрела издали на город, ей казалось, что город разрезан зеленым ножом, зеленым лучом пополам, что бульвар - это зеленая речка, по которой можно плыть и доплыть в такой же зеленый вечный лес, как и тот, в котором жила белка. Что камень скоро кончится.
   И белка решилась.
   Белка перебиралась с тополя на тополь, с березы на березу - деловито, спокойно. Но тополя и береза не кончались, а уводили все глубже в темные ущелья, на каменные поляны, окруженные низкорослыми кустами и одинокими деревьями. Ветки березы были гибче, чем тополиные, - но белка все это знала и раньше.
   Скоро белке стало ясно, что путь выбран неверно, что лес не густеет, а редеет. Но возвращаться было поздно.
   Надо было перебежать эту серую мертвую площадь - а за ней - снова лес. Но уже тявкали собаки, прохожие задирали головы.
   Хвойный лес был надежен - броня сосен, шелк елей. Шелест тополиных листьев был предательским. Березовая ветка держала покрепче, подольше, и гибкое тело зверька, раскачиваясь на весу, само определяло границу напряжения ветки - белка отпускала лапы, летела в воздух - полуптицей, полузверем. Деревья научили белку небу, полету. Выпустив ветки, растопырив когти всех четырех лапок, белка летела, ловя опору более твердую, более надежную, чем воздух.
   Белка и впрямь была похожа на птицу, была вроде желтого ястреба, облетающего лес. Как завидовала белка ястребам в их нездешнем полете. Но птицей белка не была. Зов земли, груз земли, стопудовый свой вес белка чувствовала поминутно, чуть начинали слабеть мышцы дерева и ветка начинала сгибаться под телом белки. Нужно было набирать силы, вызвать откуда-то изнутри тела новые силы, чтобы вновь прыгнуть на ветку или упасть на землю и никогда не подняться к зелени крон.
   Щуря свои узкие глаза, белка прыгала, цеплялась за ветки, раскачивалась, примерялась, не видя, что за ней бегут люди.
   А на улицах города уже собиралась толпа.
   Это был тихий, провинциальный город, встававший с солнцем, с петухами. Река в нем текла такая тихая, что иногда течение вовсе останавливалось - и вода текла даже вспять. У города было два развлечения. Первое - пожары, тревожные шары на пожарной каланче, грохот пожарных телег, пролетающих по булыжным мостовым, пожарных команд: лошадей гнедых, серых в яблоках, вороных - по цвету каждой из трех пожарных частей. Участие в пожарах - для отважных, и наблюдение - для всех прочих. Воспитание смелости - для каждого; все, кто мог ходить, взяв детей, оставив дома только паралитиков и слепцов, шли "на пожар".
   Вторым народным зрелищем была охота за белкой - классическое развлечение горожан.
   Через город проходили белки, проходили часто - но всегда ночью, когда город спал.
   Третьим развлечением была революция - в городе убивали буржуев, расстреливали заложников, копали какие-то рвы, выдавали винтовки, обучали и посылали на смерть молодых солдат. Но никакая революция на свете не заглушает тяги к традиционной народной забаве.
   Каждый в толпе горел желанием быть первым, попасть в белку камнем, убить белку. Быть самым метким, самым лучшим стрелком из рогатки библейской пращи,- брошенной рукой Голиафа в желтое тельце Давида. Голиафы мчались за белкой, свистя, улюлюкая, толкая друг друга в жажде убийства. Здесь был и крестьянин, привезший на базар полмешка ржи, рассчитывающий выменять эту рожь на рояль, на зеркала - зеркала в год смертей были дешевы,- и председатель ревкома железнодорожных мастерских города, пришедший на базар ловить мешочников, и счетовод Всепотребсоюза, и знаменитый с царского времени огородник Зуев, и красный командир в малиновых галифе - фронт был всего в ста верстах.
   Женщины города стояли у палисадов, у калиток, выглядывали из окон, подзадоривали мужчин, протягивали детей, чтобы дети могли рассмотреть охоту, научиться охоте...
   Мальчишки, которым не было дозволено самостоятельное преследование белки - и взрослых хватало,- подтаскивали камни, палки, чтоб не упустить зверька.
   - На, дяденька, ударь.
   И дяденька ударял, и толпа ревела, и погоня продолжалась.
   Все мчались по городским бульварам за рыжим зверьком: потные, краснорожие, охваченные страстной жаждой убийства хозяева города.
   Белка спешила, давно разгадав этот рев, эту страсть.
   Надо было спускаться, карабкаться вверх, выбирать сук, ветку, размерить полет, раскачаться на весу, лететь...
   Белка разглядывала людей, а люди - белку. Люди следили за ее бегом, за ее полетом - толпа опытных привычных убийц...
   Те, что постарше - ветераны провинциальных боев, развлечений, охот и сражений, и не мечтали угнаться за молодыми. Поодаль, двигаясь вслед за толпой, опытные убийцы давали здравые советы, толковые советы, важные советы тем, кто мог мчаться, ловить, убивать. Эти уже не могли мчаться, не могли ловить белку. Им мешала одышка, жир, полнота. Но опыт у них был большой, и они давали советы - с какого конца забегать, чтобы перехватить белку.
   Толпа все росла - вот старики разделили толпу на отряды, на армии. Половина ушла в засаду, на перехват.
   Белка увидела выбегающих из переулка людей раньше, чем люди увидели ее, и все поняла. Надо было спускаться, перебежать десять шагов, а там снова деревья бульвара, и белка еще покажет себя этим псам, этим героям.
   Белка спрыгнула на землю, кинулась прямо в толпу, хотя навстречу летели камни, палки. И, проскочив сквозь эти палки, сквозь людей - бей! бей! не давай дыхнуть! - белка оглянулась. Город настигал ее. Камень попал ей в бок, белка упала, но тут же вскочила и бросилась вперед. Белка добежала до дерева, до спасения, и вскарабкалась по стволу, и перебежала на ветку, на ветку сосны.
   - Бессмертная, сволочь!
   - Теперь надо окружать у реки, у переката! Но окружать было не надо. Белка перебиралась по ветке еле-еле, и это сразу заметили и зарычали.
   Белка раскачалась на ветке, последний раз напрягла силы и упала прямо в воющую, хрипящую толпу.
   В толпе возникло движение, как в закипающем котле, и, как в котле, снятом с огня, движение это затихло, и люди стали отходить от того места на траве, где лежала белка.
   Толпа быстро редела - ведь каждому было нужно на работу, у каждого было дело к городу, к жизни. Но ни один не ушел домой, не взглянув на мертвую белку, не убедившись собственными глазами, что охота удачна, долг выполнен.
   Я протискался сквозь редеющую толпу поближе, ведь я тоже улюлюкал, тоже убивал. Я имел право, как все, как весь город, все классы и партии...
   Я посмотрел на желтое тельце белки, на кровь, запекшуюся на губах, мордочке, на глаза, спокойно глядящие в синее небо тихого нашего города.
   1966
   ВОДОПАД
   В июле, когда температура днем достигает сорока по Цельсию - тепловое равновесие континентальной Колымы,- повинуясь тяжелой силе внезапных дождей, на лесных полянках поднимаются, пугая людей, неестественно огромные маслята со скользкими змеиными шкурами, пестрыми змеиными шкурами красные, синие, желтые... Внезапные эти дожди приносят тайге, лесу, камням, мхам, лишайнику только минутное облегчение. Природа и не рассчитывала на этот плодоносящий, животворный, благодетельный дождь. Дождь раскрывает все скрытые силы природы, и шляпки маслят тяжелеют, растут - по полметра в диаметре. Это пугающие, чудовищные грибы. Дождь приносит лишь минутное облегчение - в глубоких ущельях лежит зимний, навечный лед. Грибы, их молодая грибная сила вовсе не для льда. И никакие дожди, никакие потоки воды не страшны этим гладким алюминиевым льдинам. Лед прикрывает собой камень русла, становится похожим на цемент взлетной дорожки аэродрома... И по руслу, по этой взлетной дорожке, убыстряя свое движение, свой бег, летит вода, накопившаяся на горных пластах после многодневных дождей, соединившаяся с растаявшим снегом, снег превратившая в воду и позвавшая в небо, в полет...
   Бурная вода сбегает, слетает с горных вершин по ущельям, добирается до русла реки, где поединок солнца и льда уже закончен, лед растаял. В ручье лед еще не растаял. Но трехметро-вый лед ручью не помеха. Вода бежит прямо к реке по этой мерзлой взлетной дорожке. Ручей в синем небе кажется алюминиевым, непрозрачным, но светлым и легким алюминием. Ручей разбегается по гладкому блестящему льду. Разбегается и прыгает в воздух. Ручей давно, еще в начале бега, в вершинах скал считает себя самолетом, и взвиться над рекой - единственное желание ручья.
   Разбежавшийся, сигарообразный, алюминиевый ручей взлетает в воздух, прыгает с обрыва в воздух. Ты - холоп Никитка, придумавший крылья, придумавший птичьи крылья. Ты - Татлин-Летатлин, доверивший дереву секреты птичьего крыла. Ты - Лилиенталь...
   Разбежавшийся ручей прыгает и не может не прыгать - набегающие волны теснят те, что ближе к обрыву.
   Прыгает в воздух и разбивается о воздух. У воздуха оказывается каменная сила, каменное сопротивление - только на первый взгляд издали воздух кажется "средой" из учебников, свободной средой, где можно дышать, двигаться, жить, летать.
   Ясно видно, как хрустальная струя воды ударяется о голубую воздушную стену, прочную стену, воздушную стену. Ударяется и разбивается вдребезги в брызги, в капли, бессильно падая с десятиметровой высоты в ущелье.
   Оказывается, что гигантской воды, скопленной в ущельях, в разбеге силы, достаточной для того, чтобы сокрушить скалистые берега, выворачивать деревья с корнем и бросать их в поток, шатать и разламывать скалы, сметать все на своем пути в законе половодья, потока,- этой силы мало, чтобы справиться с косностью воздуха, того самого воздуха, которым так легко дышать, воздуха, который прозрачен и уступчив, уступчив до невидимости и кажется символом такой свободы. У этого воздуха, оказывается, есть такие косные силы, с которыми не сравнится никакая скала, никакая вода.
   Брызги, капли мгновенно соединяются вновь, снова падают, снова разбиваются и с визгом, ревом добираются до русла - огромных каменных валунов, шлифованных веками, тысячелетиями...
   Ручей доползает до русла реки по тысяче дорожек между валунов, камней, камешков, которые капли, ручеечки, ниточки укрощенной воды боятся и пошевелить. Ручей, разбитый, укрощенный, тихо, беззвучно вползает в реку, очерчивая светлый полукруг в темной воде бегущей мимо реки. Реке нет дела до этого ручья-Летатлина, ручья-Лилиенталя. Реке некогда ждать. Впрочем, река чуть отступает, давая место светлой воде разбитого ручья, и видно, как поднимаются из глубины к светлому полукругу, заглядывая в ручей, горные хариусы. Хариусы стоят в темной реке близ светлого полукруга воды, на устье ручья. Рыбная ловля здесь неизменно хороша.
   1966
   УКРОЩАЯ ОГОНЬ
   Я бывал в огне, и не один раз. Мальчиком я пробегал по улицам горящего деревянного города и на всю жизнь запомнил яркие, освещенные дневные улицы, как будто солнца городу не хватало и он сам попросил огня. Безветренная тревога горячего светло-голубого раскаленного неба. Сила копилась в самом огне, в самом нарастающем пламени. Никакого ветра не было, но городские дома рычали, дрожа всем телом, и швыряли горящие доски на крыши домов через улицу.
   Внутри было просто сухо, тепло, светло, и я мальчиком без труда, без страха прошел эти пропустившие меня живым и тут же сгоревшие дотла улицы. Сгорело все заречье, и только река спасла главную часть города.
   Это чувство покоя в разгар пожара испытал я и взрослым. Лесных пожаров я видел немало. Ступал по горячему, синему, пышному, пережженному, как ткань, мху метровой толщины. Пробирался через поваленный пожаром лиственный лес. Лиственницы выдирало с корнем и валило не ветром - огнем.
   Огонь был как буря, он сам создавал бурю, валил деревья, оставил навечно черный след по тайге. И падал в бессилье на берегу какого-нибудь ручья.
   По сухой траве пробегало светлое, желтое пламя. Трава колебалась, шевелилась, как будто там пробежала змея. Но змеи на Колыме не водятся.
   Желтое пламя взбегало на дерево, на ствол лиственницы, и, уже набирая силу, огонь ревел, сотрясал ствол.
   Эти судороги деревьев, предсмертные судороги были везде одинаковы. Гиппократову маску дерева видел я не однажды.
   Над больницей целых три дня лил дождь, и потому я думал о пожаре, вспоминал огонь. Дождь спас бы город, склад геологов, горящую тайгу. Вода сильнее огня.
   Выздоравливающие больные ходили за ягодами, за грибами за речку - там была пропасть голубики, брусники, заросли чудовищных скользких разноцветных маслят с шляпкой скользкой и холодной. Грибы казались холодными, холоднокровными живыми существами, вроде змей,- чем угодно, только не грибами. Здешние грибы не умещались в привычные классификации естествознания и выглядели существами из соседнего ряда амфибий, змей...
   Грибы рождаются поздно, после дождей, рождаются не каждый год, но если уж уродились - окружают каждую палатку, заполняют каждый лес, каждый подлесок.
   За этими дикоростами мы ходили каждый день.
   Сегодня было холодно, дул ветер холодный, но дождь перестал, сквозь рваные тучи виднелось бледное осеннее небо, и было ясно, что дождя сегодня не будет.
   Можно, нужно было идти за грибами. После дождя - урожай. В небольшой лодке втроем мы переправлялись через речушку, так, как делали каждое утро. Вода чуть-чуть прибывала, бежала чуть-чуть быстрее, чем обычно. Волны были темнее, чем всегда.
   Сафонов показал пальцем на воду, показал вверх по течению, и мы все трое поняли, что он хотел сказать.
   - Успеем. Грибов богато,- сказал Веригин.
   - Не назад же возвращаться,- сказал я.
   - Давайте так,- сказал Сафонов,- к четырем часам вот против той горы бывает солнце, в четыре возвращаться на берег. Лодку привяжем повыше...
   Мы разошлись в разные стороны - у всех были любимые грибные места.
   Но с первых шагов по лесу я увидел, что спешить не надо, что грибное царство здесь, под ногами. Шляпки опят были с шапку, с ладонь - наполнить две большие корзины было недолго.
   Я вынес корзины к поляне около тракторной дороги, чтобы найти сразу, и пошел налегке вперед, чтобы хоть одним глазком взглянуть, какие же грибы выросли там, на лучших моих участках, давно примеченных.
   Я вошел в лес, и грибная душа была потрясена: везде стояли огромные боровики, отдельно друг от друга, выше травы, ростом выше брусничных кустов, твердые, упругие, свежие грибы были необыкновенными.
   Подхлестываемые дождевой водой, грибы выросли в чудовища, с полуметровыми шляпками, стояли - куда только ни глянь,- и грибы все были так здоровы, так свежи, так крепки, что никакого другого решения нельзя было принять. Вернуться назад, выбросить в траву, что было собрано раньше, и приехать в больницу с этим вот грибным чудом в руках.
   Так я и сделал.
   На все было нужно время, но я рассчитал, что дошагаю по тропе в полчаса.
   Я спустился с пригорка, раздвинул кусты - холодная вода на метры залила тропу. Тропа исчезла под водой, пока я собирал грибы.
   Лес шелестел, холодная вода поднималась все выше. Гудело все сильней. Я поднялся по горке и вдоль горы держал направо к месту нашей встречи. Грибов я не бросил - две тяжелые корзины, связанные полотенцем, свисали с моих плеч.
   Вверху я подошел к роще, где должна быть лодка. Роща была вся залита водой, вода все прибывала.
   Я выбрался на берег, на пригорок.
   Река ревела, вырывая деревья и бросая их в поток. От леса, к которому мы причалили утром, не осталось ни куста - деревья были подмыты, вырваны и унесены страшной силой этой мускулистой воды, реки, похожей на борца. Тот берег был скалистым - река отыгралась на правом, на моем, на лиственном берегу.
   Речушка, через которую мы переправлялись утром, превратилась давно в чудовище.
   Темнело, и я понял, что мне надо в темноте уходить в горы и там подождать рассвета, подальше от ледяной бешеной воды.
   Промокший до нитки, поминутно оступаясь в воду, перескакивая в темноте с кочки на кочку, я выволок корзины к подножью горы.
   Осенняя ночь была черной, беззвездной, холодной, глухое рычанье реки не давало мне прислушаться к голосам - да и где я мог слышать чьи-либо голоса.
   В распадке неожиданно засиял свет, и не сразу я понял, что это не вечерняя звезда, а костер. Костер геологов? Рыболовов? Сенокосчиков? Я пошел на огонь, оставив две корзины у большого дерева до свету, а маленькую взял с собой.
   Расстояния в тайге обманчивы - изба, скала, лес, река, море могут быть неожиданно близко или неожиданно далеко.
   Решение "да или нет" было простое. Огонь - на него надо идти не раздумывая. Огонь был новой важной силой в моей нынешней ночи. Спасительной силой.
   Я собрался брести неутомимо, хоть на ощупь - ведь ночной огонь был, а значит, там были люди, была жизнь, было спасение. Я шел по распадку, не теряя огонь из виду, и через полчаса, обогнув огромный камень, вдруг увидал костер прямо перед собой, вверху, на небольшой каменной площадке. Костер был разожжен перед палаткой, низенькой как камень. У костра сидели люди. Люди не обратили на меня ни малейшего внимания. Что они здесь делают, я не спрашивал, а подошел к костру и стал греться.
   Размотав грязную тряпку, старший косец молча протянул мне кусочек соли, и скоро вода в котелке завизжала, запрыгала, забелела пеной и жаром.
   Я съел свой безвкусный чудо-гриб, запил крутым кипятком и немного согрелся. Я задремал у костра, и медленно, неслышно подошел рассвет, наступал день, и я пошел к берегу, не благодаря сенокосчиков за приют. Две мои корзины у дерева были видны за версту.
   Вода уже спадала.
   Я прошел по лесу, цепляясь за уцелевшие деревья со сломанными ветками, сорванной корой.
   Я шел по камням, иногда наступая на заносы горного песка.
   Трава, которой предстояло еще расти после бури, глубоко пряталась в песок, в камень, цепляясь за кору деревьев.
   Я подошел к берегу. Да, это был берег - новый берег,- а не зыбкая линия половодья.
   Река бежала, еще тяжелая от дождей, но было видно, что вода садится.
   Далеко-далеко, на другом берегу, как на другом берегу жизни, увидал я фигурки людей, машущих руками. Увидал лодку. Я замахал руками, меня поняли, узнали. Лодку подняли вдоль берега на шестах, километра на два выше того места, где я стоял. Сафонов и Веригин причалили ко мне много ниже. Сафонов протянул мне мою сегодняшнюю пайку - шестьсот граммов хлеба, но есть мне не хотелось.
   Я выволок свои корзины с чудо-грибами.
   Дождь, да я тащил грибы через лес, задевая о деревья ночью,- в корзине валялись только обломки, обломки грибов.
   - Выбросить, что ли?
   - Нет, зачем же...
   - Мы свои вчера бросили. Едва успели перегнать лодку. А о тебе так подумали,- твердо сказал Сафонов,- с нас больше будет спроса за лодку, чем за тебя.
   - За меня немного спроса,- сказал я.
   - Вот то-то. Ни нам, ни начальнику за тебя немного спросу, а за лодку... Правильно я сделал?
   - Правильно,- сказал я.
   - Садись,- сказал Сафонов,- и бери эти корзины проклятые.
   И мы оттолкнулись от берега и пустились в плавание - утлый челнок по бурной, еще грозовой реке.
   В больнице меня встретили без ругани и без радости. Сафонов был прав, когда позаботился раньше всего о лодке.
   Я пообедал, поужинал, позавтракал, и снова пообедал и поужинал - съел весь свой двухдневный рацион, и меня стало клонить в сон. Я согрелся.
   Я поставил на огонь котелок с водой. На укрощенный огонь укрощенную воду. И скоро котелок забурлил, закипел. Но я уже спал...
   1966
   ВОСКРЕШЕНИЕ ЛИСТВЕННИЦЫ
   Мы суеверны. Мы требуем чуда. Мы придумываем себе символы и этими символами живем.
   Человек на Дальнем Севере ищет выхода своей чувствительности - не разрушенной, не отравленной десятилетиями жизни на Колыме. Человек посылает авиапочтой посылку: не книги, не фотографии, не стихи, а ветку лиственницы, мертвую ветку живой природы.
   Этот странный подарок, иссушенную, продутую ветрами самолетов, мятую, изломанную в почтовом вагоне, светло-коричневую, жесткую, костистую северную ветку северного дерева ставят в воду.
   Ставят в консервную банку, налитую злой хлорированной обеззараженной московской водопроводной водой, водой, которая сама, может, и рада засушить все живое,- московская мертвая водопроводная вода.
   Лиственницы серьезней цветов. В этой комнате много цветов, ярких цветов. Здесь ставят букеты черемухи, букеты сирени в горячую воду, расщепляя ветки и окуная их в кипяток.
   Лиственница стоит в холодной воде, чуть согретой. Лиственница жила ближе к Черной речке, чем все эти цветы, все эти ветки - черемухи, сирени.
   Это понимает хозяйка. Понимает это и лиственница.
   Повинуясь страстной человеческой воле, ветка собирает все силы физические и духовные, ибо нельзя ветке воскреснуть только от физических сил: московского тепла, хлорированной воды, равнодушной стеклянной банки. В ветке разбужены иные, тайные силы.
   Проходит три дня и три ночи, и хозяйка просыпается от странного, смутного скипидарного запаха, слабого, тонкого, нового запаха. В жесткой деревянной коже открылись и выступили явственно на свет новые, молодые, живые ярко-зеленые иглы свежей хвои.
   Лиственница жива, лиственница бессмертна, это чудо воскрешения не может не быть - ведь лиственница поставлена в банку с водой в годовщину смерти на Колыме мужа хозяйки, поэта.
   Даже эта память о мертвом тоже участвует в оживлении, в воскрешении лиственницы.
   Этот нежный запах, эта ослепительная зелень - важные начала жизни. Слабые, но живущие, воскрешенные какой-то тайной духовной силой, скрытые в лиственнице и показавшиеся на свет.
   Запах лиственницы был слабым, но ясным, и никакая сила в мире не заглушила бы этот запах, не потушила этот зеленый свет и цвет.
   Сколько лет - исковерканная ветрами, морозами, вертящаяся вслед за солнцем,- лиственница каждую весну протягивала в небо молодую зеленую хвою.
   Сколько лет? Сто. Двести. Шестьсот. Зрелость даурской лиственницы триста лет.
   Триста лет! Лиственница, чья ветка, веточка дышала на московском столе,- ровесница Натальи Шереметевой-Долгоруковой и может напомнить о ее горестной судьбе: о превратностях жизни, о верности и твердости, о душевной стойкости, о муках физических, нравственных, ничем не отличающихся от мук тридцать седьмого года, с бешеной северной природой, ненавидящей человека, смертельной опасностью весеннего половодья и зимних метелей, с доносами, грубым произволом начальников, смертями, четвертованием, колесованием мужа, брата, сына, отца, доносивших друг на друга, предававших друг друга.
   Чем не извечный русский сюжет?
   После риторики моралиста Толстого и бешеной проповеди Достоевского были войны, революции, Хиросима и концлагеря, доносы, расстрелы.
   Лиственница сместила масштабы времени, пристыдила человеческую память, напомнила незабываемое.
   Лиственница, которая видела смерть Натальи Долгоруковой и видела миллионы трупов - бессмертных в вечной мерзлоте Колымы, видевшая смерть русского поэта, лиственница живет где-то на Севере, чтобы видеть, чтобы кричать, что ничего не изменилось в России - ни судьбы, ни человеческая злоба, ни равнодушие. Наталья Шереметева все рассказала, все записала с грустной своей силой и верой. Лиственница, ветка которой ожила на московском столе, уже жила, когда Шереметева ехала в свой скорбный путь в Березов, такой похожий на путь в Магадан, за Охотское море.
   Лиственница источала, именно источала запах, как сок. Запах переходил в цвет, и не было между ними границы.
   Лиственница в московской квартире дышала, чтобы напоминать людям их человеческий долг, чтобы люди не забыли миллионы трупов - людей, погибших на Колыме.
   Слабый настойчивый запах - это был голос мертвых.
   От имени этих мертвецов лиственница и осмеливалась дышать, говорить и жить.
   Для воскрешения нужна сила и вера. Сунуть ветку в воду - это далеко не все. Я тоже ставил ветку лиственницы в банку с водой: ветка засохла, стала безжизненной, хрупкой и ломкой - жизнь ушла из нее. Ветка ушла в небытие, исчезла, не воскресла. Но лиственница в квартире поэта ожила в банке с водой.
   Да, есть ветки сирени, черемухи, есть романсы сердцещипательные; лиственница - не предмет, не тема для романсов.
   Лиственница - дерево очень серьезное. Это - дерево познания добра и зла,- не яблоня, не березка! - дерево, стоящее в райском саду до изгнания Адама и Евы из рая.
   Лиственница - дерево Колымы, дерево концлагерей.
   На Колыме не поют птицы. Цветы Колымы - яркие, торопливые, грубые - не имеют запаха. Короткое лето - в холодном, безжизненном воздухе - сухая жара и стынущий холод ночью.
   На Колыме пахнет только горный шиповник - рубиновые цветы. Не пахнет ни розовый, грубо вылепленный ландыш, ни огромные, с кулак, фиалки, ни худосочный можжевельник, ни вечнозеленый стланик.
   И только лиственница наполняет леса смутным своим скипидарным запахом. Сначала кажется, что это запах тленъя, запах мертвецов. Но приглядишься, вдохнешь этот запах поглубже и поймешь, что это запах жизни, запах сопротивления северу, запах победы.
   К тому же - мертвецы на Колыме не пахнут - они слишком истощены, обескровлены, да и хранятся в вечной мерзлоте.
   Нет, лиственница - дерево, непригодное для романсов, об этой ветке не споешь, не сложишь романс. Здесь слово другой глубины, иной пласт человеческих чувств.
   Человек посылает авиапочтой ветку колымскую: хотел напомнить не о себе. Не память о нем, но память о тех миллионах убитых, замученных, которые сложены в братские могилы к северу от Магадана.
   Помочь другим запомнить, снять со своей души этот тяжелый груз: видеть такое, найти мужество не рассказать, но запомнить. Человек и его жена удочерили девочку - заключенную девочку умершей в больнице матери - хоть в своем, личном смысле взять на себя какую-то обязанность, выполнить какой-то личный долг.
   Помочь товарищам - тем, кто остался в живых после концлагерей Дальнего Севера...
   Послать эту жесткую, гибкую ветку в Москву.
   Посылая ветку, человек не понимал, не знал, не думал, что ветку в Москве оживят, что она, воскресшая, запахнет Колымой, зацветет на московской улице, что лиственница докажет свою силу, свое бессмертие; шестьсот лет жизни лиственницы - это практическое бессмертие человека; что люди Москвы будут трогать руками эту шершавую, неприхотливую жесткую ветку, будут глядеть на ее ослепительно зеленую хвою, ее возрождение, воскрешение, будут вдыхать ее запах - не как память о прошлом, но как живую жизнь.
   1966