Страница:
Станину, битком забитую красными полками, договаривались брать штурмом с нескольких сторон. Но Покровский с кубанцами посчитал невозможным наступать в такую жуткую погоду. Пушки завязли в грязи. Добровольческая армия надолго застряла на «конной» переправе. И авангард, Офицерский полк, оказался у станицы один. Марков решил: «Вот что, ребята. В такую ночь без крыши все тут передохнем в поле. Идем в станицу!» И полк бросился в штыки. Опрокинули линию обороны и погнали по станице, где грелись по домам не ожидавшие такого удара основные красные силы. Подъехал Корнилов со штабом. Когда они входили в станичное правление, оттуда в окна и другие двери выскакивало большевистское командование.
Два дня подряд красные контратаковали, врывались даже на окраины, но каждый раз их отбивали с большим уроном. 17.03 подтянулись кубанцы. Атаман Филимонов, председатель Рады Рябовол, глава правительства Быч, Покровский. Снова заикнулись было об «автономной армии суверенной Кубани». Снова получив категорическое «нет», попробовали встать в позу – что они, мол, снимают с себя всякую ответственность.
«Ну нет! Вы не смеете уклоняться. Вы обязаны работать и помогать всеми средствами командующему армией!» – поставил все на свои места Корнилов.
Покровского он отстранил «в распоряжение правительства для дальнейшего формирования Кубанской армии», а воинские части перемешал со своими, объединив в три бригады – Маркова, Богаевского и Эрдели.
Но чтобы штурмовать Екатеринодар, нужны были боеприпасы! И вот конница Эрдели пошла брать кубанские переправы, Богаевский с боями очищал окрестные станицы, а Марков 24.03 атаковал станцию Георгие-Афипскую с 5-тысячным гарнизоном и складами. Внезапным нападение не получилось. Красные огнем остановили добровольцев. Пришлось перебросить сюда и бригаду Богаевского. Бой был жесточайшим. Получил ранение генерал Романовский, Корниловский полк трижды ходил в штыки. Но станцию взяли, и главное драгоценные трофеи – 700 снарядов и патроны!
Два моста через Кубань, деревянный и железнодорожный, естественно, сильно охранялись и могли быть взорваны. Поэтому Эрдели, по приказу Корнилова, стремительным броском занял единственную паромную переправу у станицы Елизаветинской. Замысел был дерзкий. Войска выходили на штурм не с юга, где их ждали, а с запада. Кроме того, переправившись на пароме грузоподъемностью 50 чел. на рыбачьих лодках, армия, как Дмитрий Донской на Куликовом поле, отрезала себе путь к отступлению.
Но счастье уже начало изменять белогвардейцам. Одна за другой последовали ошибки. Штаб оценил силы большевиков в 18 тыс. чел. при 2–3 бронепоездах и 10–14 орудиях. Он ошибся, по крайней мере, втрое. Совершил ошибку и Корнилов: оставил за Кубанью прикрывать переправу и обоз бригаду самого боевого генерала – Маркова.
27.03 началось сражение. Красные повели наступление на переправу от Екатеринодара. Корниловский и Партизанский полки «психической» атакой, без выстрела, опрокинули их. Толпы большевиков в панике бежали. И легкость победы вызвала новую ошибку – Корнилов приказал немедленно штурмовать город, еще не подтянув всех сил. Еще одна ошибка – желая разделаться с красными сразу, Добровольческая армия принялась обкладывать Екатеринодар со всех сторон. Большевикам некуда было отступать. Против них начали восставать окрестные станицы, присылая к Корнилову отряды казаков.
28-го сражение приняло сразу ожесточенный характер. Если белые вынуждены были экономить каждый снаряд, огонь красных орудий достигал 500–600 выстрелов в час. Старые вояки вспоминали, что такой шквал огня редко испытывали даже на германском фронте. Чередовались атаки и контратаки. Все же белогвардейцы упорно продвигались, очищая предместья, и зацепились за окраины – дорогой ценой, потеряв около 1000 человек В том числе были ранены командир Партизанского полка ген. Казанович, командиры кубанцев Улагай и Писарев, командир донцов Лазарев. Бой продолжался и ночью. Но фронт не продвинулся, приведя лишь к новым потерям. А из Новороссийска прорвались еще несколько поездов с матросами.
29-го подтянулась бригада Маркова, и Корнилов бросил на штурм все силы. Марков, лично возглавляя атаку, занял сильно укрепленные Артиллерийские казармы. Узнав об этом, Неженцев поднял поредевший Корниловский полк – и был убит пулей в голову. Его заменил полковник Индейкин – и свалился раненым. Атака захлебнулась. Подошедший с резервным батальоном партизан раненый Казанович выправил положение, прорвал оборону большевиков и ворвался в Екатеринодар. Успех был так близок! Но Казановича никто не поддержал. Кутепов, принявший корниловцев, уже не мог поднять в атаку расстрелянные войска. На командном пункте полка оставалось всего трое живых, остальные были убиты. Марков не получил донесения Казановича. И тот всего с 250 бойцами дошел по улицам до центра города. Захватил повозки с хлебом, патронами и снарядами. И лишь под утро, удостоверившись, что помощи не предвидится, повернул к своим. Шли колонной, встречным большевикам выдавали себя за красный «Кавказский отряд», следующий на позиции. Красные перемешались с белогвардейцами, шли и мирно беседовали. И лишь когда через линию обороны потянулся захваченный обоз, почуяли неладное и открыли огонь. Казанович прорвался, но шанс был упущен.
30-го продолжались бои, хотя войска уже выдохлись. Измотанные и выбитые, они не могли продвинуться ни на шаг. Коегде пятились. Присоединившиеся к добровольцам окрестные казаки стали расходиться по домам. В середине дня состоялся военный совет. Картина выявилась катастрофическая. Командный состав выбит. Огромные потери: только раненых – свыше полутора тысяч. В Партизанском полку остались 300 штыков, в Корниловском – еще меньше. Боеприпасов нет. Настал предел человеческих сил. Даже Марков заснул прямо на совещании, опустив голову на плечо Романовского. Корнилов, выслушав всех, сказал, что другого выхода, как взятие города, нет. Отступить большевики не дадут. Без боеприпасов это будет лишь медленная агония. Он принял решение дать войскам день отдыха, перегруппировать силы, а 1 апреля идти в последнюю отчаянную атаку. И решил сам вести армию на штурм… Марков, вернувшись в штаб бригады, сказал: «Наденьте чистое белье, у кого есть. Будем штурмовать Екатеринодар. Екатеринодара не возьмем, а если и возьмем, то погибнем».
Начаться штурму было не суждено. Одинокую ферму, где расположился штаб Корнилова, красные обстреливали уже несколько дней. Корнилову неоднократно указывали на опасность, но он относился к близким разрывам равнодушно, 31-го ситуация повторилась. Снова его просили перенести штаб. Он ответил: «Теперь уже не стоит, завтра штурм». В восьмом часу утра снаряд попал прямо в домик, пробил стену и взорвался под столом, за которым сидел Корнилов. Силой взрыва его отбросило и ударило о печь. Когда вбежали в комнату, он еще дышал. И скончался, вынесенный на воздух, на руках Деникина, Романовского, адъютанта Долинского и нескольких случайных офицеров. Смерть командующего хотели скрыть от армии хотя бы до вечера. Тщетно. Мгновенно узнали все. Люди, прошедшие огонь и воду, плакали навзрыд… Смерть Корнилова нанесла армии последний жестокий удар. Оставалось одно – отступать. Попытаться спасти то, что еще уцелело.
Тело Корнилова в сопровождении верных текинцев отвезли в Елизаветинскую. Омыли и уложили в сосновый гроб, украшенный первыми весенними цветами. Чтобы уберечь останки от врагов, станичный священник тайно отслужил панихиду. 2 апреля похоронили – тоже тайно, в присутствии лишь нескольких человек конвоя. Рядом похоронили его друга и любимца полковника Неженцева. Могилы сровняли с землей. Даже командование, чтобы не привлекать внимания, проходило стороной; прощаясь издалека.
Пустое! Красные вовсю искали клады и драгоценности, якобы зарытые корниловцами. И раскопали свежие могилы. Захваченная в плен белая медсестра пыталась утверждать на допросах, что это не Корнилов. Все равно опознали, привезли в Екатеринодар. Пьяные командиры, Сорокин и Золотарев, спорили, кому принадлежит труп. Тело снимали на фотографии, сорвали одежду, принялись вешать на дереве, кромсать шашками. Наконец уже бесформенную массу увезли на городские бойни и стали жечь, обложив соломой. В присутствии высших чинов советской власти, прикативших на автомобилях. Пьяные – жгли, плясали и растаптывали ногами. Через несколько дней устроили шутовские «похороны» Корнилова и при этом грабили квартиры, требуя денег «на помин души».
Дорого обошлось большевикам последнее сражение Лавра Георгиевича. Только по официальным данным, они потеряли при обороне Екатеринодара свыше 15 тыс. человек, из них 5 тыс. убитыми. Ранеными были забиты все лазареты и санитарные поезда по линиям железных дорог… Летом 18-го на месте гибели Корнилова был установлен простой деревянный крест. Рядом с крестом была похоронена его жена, пережившая мужа всего на полгода. В 1920-м после завоевания Кубани большевики сломали кресты и разорили ее могилу…
17. Антон Иванович Деникин
18. Брестское позорище
Два дня подряд красные контратаковали, врывались даже на окраины, но каждый раз их отбивали с большим уроном. 17.03 подтянулись кубанцы. Атаман Филимонов, председатель Рады Рябовол, глава правительства Быч, Покровский. Снова заикнулись было об «автономной армии суверенной Кубани». Снова получив категорическое «нет», попробовали встать в позу – что они, мол, снимают с себя всякую ответственность.
«Ну нет! Вы не смеете уклоняться. Вы обязаны работать и помогать всеми средствами командующему армией!» – поставил все на свои места Корнилов.
Покровского он отстранил «в распоряжение правительства для дальнейшего формирования Кубанской армии», а воинские части перемешал со своими, объединив в три бригады – Маркова, Богаевского и Эрдели.
Но чтобы штурмовать Екатеринодар, нужны были боеприпасы! И вот конница Эрдели пошла брать кубанские переправы, Богаевский с боями очищал окрестные станицы, а Марков 24.03 атаковал станцию Георгие-Афипскую с 5-тысячным гарнизоном и складами. Внезапным нападение не получилось. Красные огнем остановили добровольцев. Пришлось перебросить сюда и бригаду Богаевского. Бой был жесточайшим. Получил ранение генерал Романовский, Корниловский полк трижды ходил в штыки. Но станцию взяли, и главное драгоценные трофеи – 700 снарядов и патроны!
Два моста через Кубань, деревянный и железнодорожный, естественно, сильно охранялись и могли быть взорваны. Поэтому Эрдели, по приказу Корнилова, стремительным броском занял единственную паромную переправу у станицы Елизаветинской. Замысел был дерзкий. Войска выходили на штурм не с юга, где их ждали, а с запада. Кроме того, переправившись на пароме грузоподъемностью 50 чел. на рыбачьих лодках, армия, как Дмитрий Донской на Куликовом поле, отрезала себе путь к отступлению.
Но счастье уже начало изменять белогвардейцам. Одна за другой последовали ошибки. Штаб оценил силы большевиков в 18 тыс. чел. при 2–3 бронепоездах и 10–14 орудиях. Он ошибся, по крайней мере, втрое. Совершил ошибку и Корнилов: оставил за Кубанью прикрывать переправу и обоз бригаду самого боевого генерала – Маркова.
27.03 началось сражение. Красные повели наступление на переправу от Екатеринодара. Корниловский и Партизанский полки «психической» атакой, без выстрела, опрокинули их. Толпы большевиков в панике бежали. И легкость победы вызвала новую ошибку – Корнилов приказал немедленно штурмовать город, еще не подтянув всех сил. Еще одна ошибка – желая разделаться с красными сразу, Добровольческая армия принялась обкладывать Екатеринодар со всех сторон. Большевикам некуда было отступать. Против них начали восставать окрестные станицы, присылая к Корнилову отряды казаков.
28-го сражение приняло сразу ожесточенный характер. Если белые вынуждены были экономить каждый снаряд, огонь красных орудий достигал 500–600 выстрелов в час. Старые вояки вспоминали, что такой шквал огня редко испытывали даже на германском фронте. Чередовались атаки и контратаки. Все же белогвардейцы упорно продвигались, очищая предместья, и зацепились за окраины – дорогой ценой, потеряв около 1000 человек В том числе были ранены командир Партизанского полка ген. Казанович, командиры кубанцев Улагай и Писарев, командир донцов Лазарев. Бой продолжался и ночью. Но фронт не продвинулся, приведя лишь к новым потерям. А из Новороссийска прорвались еще несколько поездов с матросами.
29-го подтянулась бригада Маркова, и Корнилов бросил на штурм все силы. Марков, лично возглавляя атаку, занял сильно укрепленные Артиллерийские казармы. Узнав об этом, Неженцев поднял поредевший Корниловский полк – и был убит пулей в голову. Его заменил полковник Индейкин – и свалился раненым. Атака захлебнулась. Подошедший с резервным батальоном партизан раненый Казанович выправил положение, прорвал оборону большевиков и ворвался в Екатеринодар. Успех был так близок! Но Казановича никто не поддержал. Кутепов, принявший корниловцев, уже не мог поднять в атаку расстрелянные войска. На командном пункте полка оставалось всего трое живых, остальные были убиты. Марков не получил донесения Казановича. И тот всего с 250 бойцами дошел по улицам до центра города. Захватил повозки с хлебом, патронами и снарядами. И лишь под утро, удостоверившись, что помощи не предвидится, повернул к своим. Шли колонной, встречным большевикам выдавали себя за красный «Кавказский отряд», следующий на позиции. Красные перемешались с белогвардейцами, шли и мирно беседовали. И лишь когда через линию обороны потянулся захваченный обоз, почуяли неладное и открыли огонь. Казанович прорвался, но шанс был упущен.
30-го продолжались бои, хотя войска уже выдохлись. Измотанные и выбитые, они не могли продвинуться ни на шаг. Коегде пятились. Присоединившиеся к добровольцам окрестные казаки стали расходиться по домам. В середине дня состоялся военный совет. Картина выявилась катастрофическая. Командный состав выбит. Огромные потери: только раненых – свыше полутора тысяч. В Партизанском полку остались 300 штыков, в Корниловском – еще меньше. Боеприпасов нет. Настал предел человеческих сил. Даже Марков заснул прямо на совещании, опустив голову на плечо Романовского. Корнилов, выслушав всех, сказал, что другого выхода, как взятие города, нет. Отступить большевики не дадут. Без боеприпасов это будет лишь медленная агония. Он принял решение дать войскам день отдыха, перегруппировать силы, а 1 апреля идти в последнюю отчаянную атаку. И решил сам вести армию на штурм… Марков, вернувшись в штаб бригады, сказал: «Наденьте чистое белье, у кого есть. Будем штурмовать Екатеринодар. Екатеринодара не возьмем, а если и возьмем, то погибнем».
Начаться штурму было не суждено. Одинокую ферму, где расположился штаб Корнилова, красные обстреливали уже несколько дней. Корнилову неоднократно указывали на опасность, но он относился к близким разрывам равнодушно, 31-го ситуация повторилась. Снова его просили перенести штаб. Он ответил: «Теперь уже не стоит, завтра штурм». В восьмом часу утра снаряд попал прямо в домик, пробил стену и взорвался под столом, за которым сидел Корнилов. Силой взрыва его отбросило и ударило о печь. Когда вбежали в комнату, он еще дышал. И скончался, вынесенный на воздух, на руках Деникина, Романовского, адъютанта Долинского и нескольких случайных офицеров. Смерть командующего хотели скрыть от армии хотя бы до вечера. Тщетно. Мгновенно узнали все. Люди, прошедшие огонь и воду, плакали навзрыд… Смерть Корнилова нанесла армии последний жестокий удар. Оставалось одно – отступать. Попытаться спасти то, что еще уцелело.
Тело Корнилова в сопровождении верных текинцев отвезли в Елизаветинскую. Омыли и уложили в сосновый гроб, украшенный первыми весенними цветами. Чтобы уберечь останки от врагов, станичный священник тайно отслужил панихиду. 2 апреля похоронили – тоже тайно, в присутствии лишь нескольких человек конвоя. Рядом похоронили его друга и любимца полковника Неженцева. Могилы сровняли с землей. Даже командование, чтобы не привлекать внимания, проходило стороной; прощаясь издалека.
Пустое! Красные вовсю искали клады и драгоценности, якобы зарытые корниловцами. И раскопали свежие могилы. Захваченная в плен белая медсестра пыталась утверждать на допросах, что это не Корнилов. Все равно опознали, привезли в Екатеринодар. Пьяные командиры, Сорокин и Золотарев, спорили, кому принадлежит труп. Тело снимали на фотографии, сорвали одежду, принялись вешать на дереве, кромсать шашками. Наконец уже бесформенную массу увезли на городские бойни и стали жечь, обложив соломой. В присутствии высших чинов советской власти, прикативших на автомобилях. Пьяные – жгли, плясали и растаптывали ногами. Через несколько дней устроили шутовские «похороны» Корнилова и при этом грабили квартиры, требуя денег «на помин души».
Дорого обошлось большевикам последнее сражение Лавра Георгиевича. Только по официальным данным, они потеряли при обороне Екатеринодара свыше 15 тыс. человек, из них 5 тыс. убитыми. Ранеными были забиты все лазареты и санитарные поезда по линиям железных дорог… Летом 18-го на месте гибели Корнилова был установлен простой деревянный крест. Рядом с крестом была похоронена его жена, пережившая мужа всего на полгода. В 1920-м после завоевания Кубани большевики сломали кресты и разорили ее могилу…
17. Антон Иванович Деникин
Вся его биография – послужной список честного, смелого и талантливого солдата. Он родился в 1872 г. в г. Влоцлавске. Отец был из крепостных крестьян – сданный в рекруты, он выслужился в офицеры и вышел в отставку майором. Мать – польская швея. Жили Деникины в бедности – на 45 рублей пенсии отца. Отец умер – и пенсия стала 20 рублей. Будущий генерал и учился, и подрабатывал на хлеб репетиторством. После реального училища поступил в полк вольноопределяющимся, служил на солдатских правах и солдатском довольствии. В 1892 г. был произведен в офицеры, в 1895 поступил в Академию Генштаба. Но причислен был к Генштабу лишь через два года после выпуска в результате скандала – из-за несправедливости в распределении выпускников провинциальный штабс-капитан Деникин осмелился подать жалобу самому императору на военного министра Куропаткина.
Задолго до революции обжегся на «сознательности». Не только вывел рукоприкладство в своей роте, но и… отменил дисциплинарные взыскания. Внушал подчиненным, какие они хорошие люди, учил помогать друг другу и следить за собой. Рота так разболталась, что Деникин должен был уйти. А старый фельдфебель Сцепура после его откомандирования показал солдатам огромный кулак и сказал «Теперь вам не капитан Деникин. Поняли?…»
В эти же годы он начал писать рассказы и статьи на военную тематику, публиковавшиеся в журналах «Разведчик» и «Варшавский дневник». Отличился во время русско-японской войны начальником штаба Забайкальской казачьей дивизии, а затем – знаменитой Урало-Забайкальской дивизии ген. Мищенко, прославившейся дерзкими рейдами по тылам противника. В Цинхеченском сражении одна из сопок вошла в военную историю под названием Деникинской.
Здесь же приобрел первый опыт «добровольчества» – в 1905 г. пути из Маньчжурии в Россию перекрыли несколько анархических «республик», и Деникин с группой офицеров, чтобы попасть домой, сколотили отряд из надежных бойцов и на эшелоне с оружием в руках прорвались через бунтующую Сибирь. В мирное время, зачастую рискуя карьерой, он активно выступал в печати против отживших порядков в армии и ретроградов в высшем командовании. К политическим партиям не принадлежал, но по взглядам считал себя либералом, считал, что России нужны конституционная монархия, радикальные реформы и мирные пути обновления.
В 1914 г. пошел на фронт командиром 4-й стрелковой бригады, которую называли Железной, впоследствии развернутой в дивизию. Слава этого соединения гремела на всю Россию, а его командир за успешные операции и личный героизм был награжден Георгиевским оружием, орденами Св. Георгия 4-й и 3-й степени и Золотым Георгиевским оружием с бриллиантами. В 1916 г. был назначен командовать 8-м корпусом на Румынском фронте, где фактически он руководил и румынскими войсками, заслужив высший орден этой страны – Св. Михаила.
После революции Деникина назначили начальником штаба Верховного Главнокомандующего Алексеева. Вместе с Алексеевым он и ушел из Ставки после подписания Керенским «Декларации прав солдата». Командовал Западным фронтом, затем принял у Корнилова главный, Юго-Западный. В дни корниловского выступления послал правительству телеграмму: «Я солдат и не привык играть в прятки. 16 июня на совещании с членами Временного правительства я заявил, что оно разрушило, растлило армию и втоптало в грязь наши боевые знамена… Сегодня получил известие, что генерал Корнилов, предъявивший известные требования, могущие спасти страну и армию, смещается с поста… Видя в этом возвращение власти на путь планомерного разрушения армии и, следовательно, гибели страны, считаю долгом довести до сведения Временного правительства, что по этому пути я с ним не пойду».
За это он был арестован, подвергся глумлению толпы и чуть не растерзан солдатней. Бердичевская тюрьма. За ней – Быховская и побег на Дон. В отличие от Корнилова, воевавшего по-суворовски – «глазомер, быстрота, натиск», Деникин был мастером хитрого маневра, любил побеждать врага умом, неожиданными тактическими приемами. Но он был еще и заботливым, любящим сыном, посвятив все годы своей молодости уходу за больной матерью. И лишь после ее смерти в 1916 г., будучи уже генералом, сделал предложение Ксении Васильевне Чиж – женщине, которая была на 20 лет младше его, и с которой он много лет состоял в трогательной переписке. Свадьбу они отложили до окончания войны. Она нанимала ему адвокатов после ареста, приезжала в Быхов, а потом приехала и на Дон. 7.01.1918 в полуосажденном Новочеркасске состоялось их скромное венчание, на котором присутствовали лишь несколько ближайших друзей…
После смерти Корнилова Алексеев сказал «Ну, Антон Иванович, принимайте тяжелое наследство. Помоги вам бог!»
И был составлен приказ за подписью Алексеева о вступлении Деникина в командование Добровольческой армией. При этом возник неожиданный казус – как же ему подписаться? Оказалось, что скромный основатель армии так и не придумал для себя никакого официального поста. Начальник штаба Романовский предложил: «К чему теперь формальности? Подпишите просто – генерал Алексеев. Разве добровольцы не знают, кто вы такой?»
Положение ухудшалось. Красные пытались охватить левый фланг армии. Эрдели едва сдерживал их конными атаками. Туда бросили последние резервы. Гибель Корнилова довершила моральный надлом. Деникин решил выводить армию из-под удара. С юга была река Кубань, с востока – Екатеринодар, а с запада – плавни и болота. Оставался путь на север. После захода солнца войска скрытно снялись с позиций, и пошли в полную неизвестность. Имея единственную цель – вырваться. Уходили в порядке, с обозом и артиллерией. Хотя из Елизаветинской не смогли вывезти 64 раненых – по окрестностям уже рыскал враг, телег не хватало. Начальник обоза вынужден был принять жесткое решение – оставить безнадежных и тех, кто все равно не вынес бы перевозку. С ними остались врач, медсестры, деньги на питание… Спаслись 11, остальные были зверски убиты.
Уже с рассветом колонну обнаружили. Из попутных станиц встретили ружейным и артиллерийским огнем. Бронепоезд стал обстреливать арьергард. Красных выбили атакой. Пытавшуюся приблизиться многочисленную пехоту отогнали пушечными выстрелами. После 50-километрового марша армия остановилась в немецкой колонии Гначбау. Впереди лежала Черноморская железная дорога, занятая красными. Сзади появились крупные преследующие силы, начали окружать селение, десяток орудий повели обстрел. Это был один из самых трудных дней.
После неудачного штурма, отступления, потерь люди теряли самообладание. Впервые появилась паника. Бригада Богаевского, выдвинувшись в поле, отбивала атаки. Деникин приказал сократить обоз, оставив одну повозку на 6 человек Оставить лишь 4 орудия для них все равно было лишь 30 снарядов. Остальное испортили и поломали.
Деникин хитрил. Перед самым закатом авангард выступил на север. Его заметили, начали обстреливать ураганным огнем. Но едва стемнело, колонна круто повернула на восток Вышли к железной дороге вблизи станции Медведковской. Марков со своими разведчиками захватил переезд, от имени арестованного сторожа поговорил по телефону с красным станционным начальством и заверил, что все в порядке. На станции был бронепоезд, 2 эшелона пехоты. А под боком у них, на переезде – весь белый штаб. Офицерский батальон и другие части начали разворачиваться против красных, но их заметили часовые. Раздались выстрелы. И через несколько минут выкатился бронепоезд, надвигаясь на переезд, где собралось все командование – Деникин, Алексеев, Романовский, Марков и несколько разведчиков.
Счет шел на секунды – и генерал Марков один, размахивая нагайкой, бросился навстречу бронепоезду «Стой! Раздавишь, сукин сын! Разве не видишь, что свои?!»
Ошеломленный машинист затормозил, и Марков тотчас зашвырнул в кабину паровоза гранату. Бронепоезд ощетинился огнем, но уже подоспел начальник артиллерии Миончинский. С ходу развернули пушку и в упор – снаряд в паровоз, несколько снарядов по вагонам. И подбежавшие со всех сторон стрелки Офицерского полка во главе с Марковым полезли на штурм. Рубили топорами крышу и бросали туда гранаты, стреляли через бойницы. Подложили смоляной пакли и подожгли. Большевики упорно защищались, но были перебиты. Тогда добровольцы бросились тушить и расцеплять вагоны, спасая драгоценные боеприпасы. Взяли 400 снарядов, 100 тыс. патронов и радовались такому счастью. Боровский, поддержанный Кубанским стрелковым полком, атаковал тем временем станцию и взял ее после рукопашной схватки. Часть большевиков успела погрузиться в поезд и бежать, остальных уничтожили. А через переезд уже текли многочисленные телеги обоза – раненые, беженцы. С юга сунулся было второй бронепоезд. Белая артиллерия встретила его точным огнем, и он отошел, продолжая обстрел на предельной дистанции и не причиняя вреда.
Армия вырвалась из кольца. И воспрянула духом, ожила, одержав победу. Снова обрела веру в себя И попала в район дружественных станиц, где снова встречали хлебом-солью. Без серьезных боев пошли форсированными маршами. Деникин ловко обманывал красных Резко менял направление движения. Объявлял в станице один маршрут, а выступал по другому. Когда советские газеты захлебывались восторгами по поводу «разгрома и ликвидации белогвардейских банд, рассеянных по Северному Кавказу», Добровольческая армия оторвалась от противника, отдохнула, окрепла и вышла опять к границам Дона и Ставрополья.
Первый Кубанский, или Ледяной поход длился 80 дней, из них 44 – с боями. Армия прошла свыше 1100 километров. Выступили в поход 4 тыс. человек, вернулись – 5 тыс. Похоронили на Кубани 400 убитых и вывезли 1,5 тыс. раненых, не считая оставленных по станицам. Ледяной поход стал крещением Белой гвардии, ее легендой. В нем родились белые герои и белые традиции. Впоследствии для первопоходников был учрежден особый знак – меч в терновом венце на Георгиевской ленте.
Задолго до революции обжегся на «сознательности». Не только вывел рукоприкладство в своей роте, но и… отменил дисциплинарные взыскания. Внушал подчиненным, какие они хорошие люди, учил помогать друг другу и следить за собой. Рота так разболталась, что Деникин должен был уйти. А старый фельдфебель Сцепура после его откомандирования показал солдатам огромный кулак и сказал «Теперь вам не капитан Деникин. Поняли?…»
В эти же годы он начал писать рассказы и статьи на военную тематику, публиковавшиеся в журналах «Разведчик» и «Варшавский дневник». Отличился во время русско-японской войны начальником штаба Забайкальской казачьей дивизии, а затем – знаменитой Урало-Забайкальской дивизии ген. Мищенко, прославившейся дерзкими рейдами по тылам противника. В Цинхеченском сражении одна из сопок вошла в военную историю под названием Деникинской.
Здесь же приобрел первый опыт «добровольчества» – в 1905 г. пути из Маньчжурии в Россию перекрыли несколько анархических «республик», и Деникин с группой офицеров, чтобы попасть домой, сколотили отряд из надежных бойцов и на эшелоне с оружием в руках прорвались через бунтующую Сибирь. В мирное время, зачастую рискуя карьерой, он активно выступал в печати против отживших порядков в армии и ретроградов в высшем командовании. К политическим партиям не принадлежал, но по взглядам считал себя либералом, считал, что России нужны конституционная монархия, радикальные реформы и мирные пути обновления.
В 1914 г. пошел на фронт командиром 4-й стрелковой бригады, которую называли Железной, впоследствии развернутой в дивизию. Слава этого соединения гремела на всю Россию, а его командир за успешные операции и личный героизм был награжден Георгиевским оружием, орденами Св. Георгия 4-й и 3-й степени и Золотым Георгиевским оружием с бриллиантами. В 1916 г. был назначен командовать 8-м корпусом на Румынском фронте, где фактически он руководил и румынскими войсками, заслужив высший орден этой страны – Св. Михаила.
После революции Деникина назначили начальником штаба Верховного Главнокомандующего Алексеева. Вместе с Алексеевым он и ушел из Ставки после подписания Керенским «Декларации прав солдата». Командовал Западным фронтом, затем принял у Корнилова главный, Юго-Западный. В дни корниловского выступления послал правительству телеграмму: «Я солдат и не привык играть в прятки. 16 июня на совещании с членами Временного правительства я заявил, что оно разрушило, растлило армию и втоптало в грязь наши боевые знамена… Сегодня получил известие, что генерал Корнилов, предъявивший известные требования, могущие спасти страну и армию, смещается с поста… Видя в этом возвращение власти на путь планомерного разрушения армии и, следовательно, гибели страны, считаю долгом довести до сведения Временного правительства, что по этому пути я с ним не пойду».
За это он был арестован, подвергся глумлению толпы и чуть не растерзан солдатней. Бердичевская тюрьма. За ней – Быховская и побег на Дон. В отличие от Корнилова, воевавшего по-суворовски – «глазомер, быстрота, натиск», Деникин был мастером хитрого маневра, любил побеждать врага умом, неожиданными тактическими приемами. Но он был еще и заботливым, любящим сыном, посвятив все годы своей молодости уходу за больной матерью. И лишь после ее смерти в 1916 г., будучи уже генералом, сделал предложение Ксении Васильевне Чиж – женщине, которая была на 20 лет младше его, и с которой он много лет состоял в трогательной переписке. Свадьбу они отложили до окончания войны. Она нанимала ему адвокатов после ареста, приезжала в Быхов, а потом приехала и на Дон. 7.01.1918 в полуосажденном Новочеркасске состоялось их скромное венчание, на котором присутствовали лишь несколько ближайших друзей…
После смерти Корнилова Алексеев сказал «Ну, Антон Иванович, принимайте тяжелое наследство. Помоги вам бог!»
И был составлен приказ за подписью Алексеева о вступлении Деникина в командование Добровольческой армией. При этом возник неожиданный казус – как же ему подписаться? Оказалось, что скромный основатель армии так и не придумал для себя никакого официального поста. Начальник штаба Романовский предложил: «К чему теперь формальности? Подпишите просто – генерал Алексеев. Разве добровольцы не знают, кто вы такой?»
Положение ухудшалось. Красные пытались охватить левый фланг армии. Эрдели едва сдерживал их конными атаками. Туда бросили последние резервы. Гибель Корнилова довершила моральный надлом. Деникин решил выводить армию из-под удара. С юга была река Кубань, с востока – Екатеринодар, а с запада – плавни и болота. Оставался путь на север. После захода солнца войска скрытно снялись с позиций, и пошли в полную неизвестность. Имея единственную цель – вырваться. Уходили в порядке, с обозом и артиллерией. Хотя из Елизаветинской не смогли вывезти 64 раненых – по окрестностям уже рыскал враг, телег не хватало. Начальник обоза вынужден был принять жесткое решение – оставить безнадежных и тех, кто все равно не вынес бы перевозку. С ними остались врач, медсестры, деньги на питание… Спаслись 11, остальные были зверски убиты.
Уже с рассветом колонну обнаружили. Из попутных станиц встретили ружейным и артиллерийским огнем. Бронепоезд стал обстреливать арьергард. Красных выбили атакой. Пытавшуюся приблизиться многочисленную пехоту отогнали пушечными выстрелами. После 50-километрового марша армия остановилась в немецкой колонии Гначбау. Впереди лежала Черноморская железная дорога, занятая красными. Сзади появились крупные преследующие силы, начали окружать селение, десяток орудий повели обстрел. Это был один из самых трудных дней.
После неудачного штурма, отступления, потерь люди теряли самообладание. Впервые появилась паника. Бригада Богаевского, выдвинувшись в поле, отбивала атаки. Деникин приказал сократить обоз, оставив одну повозку на 6 человек Оставить лишь 4 орудия для них все равно было лишь 30 снарядов. Остальное испортили и поломали.
Деникин хитрил. Перед самым закатом авангард выступил на север. Его заметили, начали обстреливать ураганным огнем. Но едва стемнело, колонна круто повернула на восток Вышли к железной дороге вблизи станции Медведковской. Марков со своими разведчиками захватил переезд, от имени арестованного сторожа поговорил по телефону с красным станционным начальством и заверил, что все в порядке. На станции был бронепоезд, 2 эшелона пехоты. А под боком у них, на переезде – весь белый штаб. Офицерский батальон и другие части начали разворачиваться против красных, но их заметили часовые. Раздались выстрелы. И через несколько минут выкатился бронепоезд, надвигаясь на переезд, где собралось все командование – Деникин, Алексеев, Романовский, Марков и несколько разведчиков.
Счет шел на секунды – и генерал Марков один, размахивая нагайкой, бросился навстречу бронепоезду «Стой! Раздавишь, сукин сын! Разве не видишь, что свои?!»
Ошеломленный машинист затормозил, и Марков тотчас зашвырнул в кабину паровоза гранату. Бронепоезд ощетинился огнем, но уже подоспел начальник артиллерии Миончинский. С ходу развернули пушку и в упор – снаряд в паровоз, несколько снарядов по вагонам. И подбежавшие со всех сторон стрелки Офицерского полка во главе с Марковым полезли на штурм. Рубили топорами крышу и бросали туда гранаты, стреляли через бойницы. Подложили смоляной пакли и подожгли. Большевики упорно защищались, но были перебиты. Тогда добровольцы бросились тушить и расцеплять вагоны, спасая драгоценные боеприпасы. Взяли 400 снарядов, 100 тыс. патронов и радовались такому счастью. Боровский, поддержанный Кубанским стрелковым полком, атаковал тем временем станцию и взял ее после рукопашной схватки. Часть большевиков успела погрузиться в поезд и бежать, остальных уничтожили. А через переезд уже текли многочисленные телеги обоза – раненые, беженцы. С юга сунулся было второй бронепоезд. Белая артиллерия встретила его точным огнем, и он отошел, продолжая обстрел на предельной дистанции и не причиняя вреда.
Армия вырвалась из кольца. И воспрянула духом, ожила, одержав победу. Снова обрела веру в себя И попала в район дружественных станиц, где снова встречали хлебом-солью. Без серьезных боев пошли форсированными маршами. Деникин ловко обманывал красных Резко менял направление движения. Объявлял в станице один маршрут, а выступал по другому. Когда советские газеты захлебывались восторгами по поводу «разгрома и ликвидации белогвардейских банд, рассеянных по Северному Кавказу», Добровольческая армия оторвалась от противника, отдохнула, окрепла и вышла опять к границам Дона и Ставрополья.
Первый Кубанский, или Ледяной поход длился 80 дней, из них 44 – с боями. Армия прошла свыше 1100 километров. Выступили в поход 4 тыс. человек, вернулись – 5 тыс. Похоронили на Кубани 400 убитых и вывезли 1,5 тыс. раненых, не считая оставленных по станицам. Ледяной поход стал крещением Белой гвардии, ее легендой. В нем родились белые герои и белые традиции. Впоследствии для первопоходников был учрежден особый знак – меч в терновом венце на Георгиевской ленте.
18. Брестское позорище
Заключивший договор с нечистым рано или поздно должен расплачиваться. Пришла и для большевиков такая пора. Как уж они продались год назад – неважно. Прямой ли шпионаж, в котором подозревали Ленина и иже с ним, или прав был немецкий социал-демократ Бернштейн: «Некоторые ищут разрешения загадки в том, что первоначально большевики по чисто деловым соображениям воспользовались немецкими деньгами в интересах своей агитации и в настоящее время являются пленниками этого необдуманного шага».
Факт остается фактом.
Но дело в том, что в данном случае двое «нечистых» заключили договор между собой, поэтому начали тягаться, кто кого обманет. Съехались в декабре. Советскую делегацию возглавлял Иоффе. Большевики, казалось, даже удивились, что германцы не хотят отказаться от оккупированных областей и за просто так отдать их Советам. Долго обсасывали формулу всеобщего мира без аннексий и контрибуций. Она устраивала только Австрию. Германский Генштаб рассчитывал, заключив мир на востоке, одержать победу на западе, т. е. выйти из войны с выигрышем. Красных не устраивало, что в результате «права нации на самоопределение» они неминуемо теряют Прибалтику, Польшу и, возможно, Закавказье. Долго бодались из-за этого права. Большевики считали, что волеизъявление народов в условиях германской оккупации будет недемократичным, а немцы возражали, что в условиях большевистского террора волеизъявление будет еще менее демократичным. Все же кое-как слепили декларативную формулу мира без всякой надежды, что ее кто-нибудь примет – не только Антанта, но и сами авторы. И разъехались.
Переговоры были напичканы курьезами. Так, перед самым выездом из Петрограда в Брест большевикам вдруг пришло в голову, что в их делегацию обязательно должны входить представители «революционного народа», и они прихватили с собой первых попавшихся – солдата, матроса, рабочего и крестьянина. Причем подходящего крестьянина отловили на улице уже по дороге на вокзал и соблазнили ехать большими командировочными. Конечно, на заседаниях эти одиозные фигуры не играли никакой роли, помалкивая в тряпочку. Но, тем не менее, их педантично сажали «выше» приехавших с большевиками генералов и офицеров Генштаба. «Представители народа» числились «полномочными делегатами», а офицеры – всего лишь «консультантами». Зато для чинов и обслуживающего персонала германской Ставки эти «полномочные делегаты» служили превосходной забавой. Например, во время заключительного обеда «представитель трудового крестьянства» Сташков так надрался, что уже не мог поставить свою подпись под соглашением о прекращении военных действий. А когда пришло время ехать на вокзал, начал брыкаться: «Домой? Не желаю домой! Мне и здесь хорошо! Никуда я не поеду!» Его приводили в чувство всем составом «советских дипломатов», а немцы деликатно подали санитарный автомобиль, куда и загрузили на носилках нетранспортабельного «делегата».
Что касается коммунистических лидеров, то они еще тогда, в 17-м, заложили основы четких стереотипов поведения «советского человека» за границей. Секретарь делегации Л. М. Карахан с ходу занялся бурной коммерцией. Он срочно затребовал из Петрограда «царских» денег и принялся обменивать их на немецкие: в Питере 1 марка котировалась в 8 рублей, а в Бресте деньги шли по довоенному курсу, 1 рубль – 2 марки. А местные крестьяне, с которыми связался «красный дипломат», давали и того больше – 3,5 марки за «николаевский» рубль. На эти средства Карахан принялся скупать в немецких военных магазинах все, что под руку подвернется: часы, обувь, мануфактуру, косметику, вино. В результате вынужден был вмешаться начальник штаба Восточного фронта ген. Гофман, которому германский «военторг» направил жалобу, что уже не в состоянии обеспечивать товарами собственных офицеров.
Иоффе и Каменев под предлогом посещения лагерей военнопленных и «облегчения их участи» ездили отовариваться в Варшаву. Не отказывали себе и в других удовольствиях. Сопровождавшие их германцы потом со смехом рассказывали «военспецам», как еврей Каменев вошел в роль русского вельможи и плясал «русскую» в варшавском публичном доме. Когда делегация уезжала, закупленное «дипломатами» барахло не умещалось в купе и загромождало проход вагона. Через линию фронта вещи Карахана таскали 10 солдат-носильщиков. А по приезде в Питер он загрузил ими огромный лимузин, куда едва поместился сам. Причем, по воспоминаниям подполковника Д. Г. Фокке, секретарь был настолько увлечен перевозкой собственных покупок, что забыл на вокзальных ступенях… портфель со стенограммами, протоколами, подлинниками соглашений, перепиской – в общем, со всей главной документацией брестских переговоров. Случайно замеченный «военспецами», портфель был передан Каменеву.
Советы попробовали тянуть резину до бесконечности, предложили перенести переговоры из Бреста в нейтральный Стокгольм, куда могли бы стянуть зарубежную социал-демократию и превратить процедуру в теоретический митингующий балаган. Центральные державы, понятно, отказались. И отчаянно боялись – что, если большевики прервут переговоры? Для них это было бы катастрофой. У них начинался голод, а продовольствие можно было найти только на востоке. Они не могли уйти из оккупированных областей – эти области уже работали на их снабжение, поддерживая разваливающуюся экономику. На союзном совещании панически прозвучало «Германия и Венгрия не дают больше ничего. Без подвоза извне в Австрии через несколько недель начнется повальный мор».
И воевать-то с Россией, даже оставшейся почти без армии, Центральные державы тоже не могли! Увоз материальных ценностей в глубь страны, необъятные пространства, партизанская война были для них смертельной угрозой. Поэтому австрийский представитель граф О. Чернин писал, что, едва узнали о возвращении большевистской делегации, «было любопытно видеть, какая радость охватила германцев, и эта неожиданная и столь бурно проявившаяся веселость доказала, как тяжела была для них мысль, что русские могут не приехать».
Австрия грозила, что, если Германия расстроит переговоры, то она сама заключит сепаратный мир.
Факт остается фактом.
Но дело в том, что в данном случае двое «нечистых» заключили договор между собой, поэтому начали тягаться, кто кого обманет. Съехались в декабре. Советскую делегацию возглавлял Иоффе. Большевики, казалось, даже удивились, что германцы не хотят отказаться от оккупированных областей и за просто так отдать их Советам. Долго обсасывали формулу всеобщего мира без аннексий и контрибуций. Она устраивала только Австрию. Германский Генштаб рассчитывал, заключив мир на востоке, одержать победу на западе, т. е. выйти из войны с выигрышем. Красных не устраивало, что в результате «права нации на самоопределение» они неминуемо теряют Прибалтику, Польшу и, возможно, Закавказье. Долго бодались из-за этого права. Большевики считали, что волеизъявление народов в условиях германской оккупации будет недемократичным, а немцы возражали, что в условиях большевистского террора волеизъявление будет еще менее демократичным. Все же кое-как слепили декларативную формулу мира без всякой надежды, что ее кто-нибудь примет – не только Антанта, но и сами авторы. И разъехались.
Переговоры были напичканы курьезами. Так, перед самым выездом из Петрограда в Брест большевикам вдруг пришло в голову, что в их делегацию обязательно должны входить представители «революционного народа», и они прихватили с собой первых попавшихся – солдата, матроса, рабочего и крестьянина. Причем подходящего крестьянина отловили на улице уже по дороге на вокзал и соблазнили ехать большими командировочными. Конечно, на заседаниях эти одиозные фигуры не играли никакой роли, помалкивая в тряпочку. Но, тем не менее, их педантично сажали «выше» приехавших с большевиками генералов и офицеров Генштаба. «Представители народа» числились «полномочными делегатами», а офицеры – всего лишь «консультантами». Зато для чинов и обслуживающего персонала германской Ставки эти «полномочные делегаты» служили превосходной забавой. Например, во время заключительного обеда «представитель трудового крестьянства» Сташков так надрался, что уже не мог поставить свою подпись под соглашением о прекращении военных действий. А когда пришло время ехать на вокзал, начал брыкаться: «Домой? Не желаю домой! Мне и здесь хорошо! Никуда я не поеду!» Его приводили в чувство всем составом «советских дипломатов», а немцы деликатно подали санитарный автомобиль, куда и загрузили на носилках нетранспортабельного «делегата».
Что касается коммунистических лидеров, то они еще тогда, в 17-м, заложили основы четких стереотипов поведения «советского человека» за границей. Секретарь делегации Л. М. Карахан с ходу занялся бурной коммерцией. Он срочно затребовал из Петрограда «царских» денег и принялся обменивать их на немецкие: в Питере 1 марка котировалась в 8 рублей, а в Бресте деньги шли по довоенному курсу, 1 рубль – 2 марки. А местные крестьяне, с которыми связался «красный дипломат», давали и того больше – 3,5 марки за «николаевский» рубль. На эти средства Карахан принялся скупать в немецких военных магазинах все, что под руку подвернется: часы, обувь, мануфактуру, косметику, вино. В результате вынужден был вмешаться начальник штаба Восточного фронта ген. Гофман, которому германский «военторг» направил жалобу, что уже не в состоянии обеспечивать товарами собственных офицеров.
Иоффе и Каменев под предлогом посещения лагерей военнопленных и «облегчения их участи» ездили отовариваться в Варшаву. Не отказывали себе и в других удовольствиях. Сопровождавшие их германцы потом со смехом рассказывали «военспецам», как еврей Каменев вошел в роль русского вельможи и плясал «русскую» в варшавском публичном доме. Когда делегация уезжала, закупленное «дипломатами» барахло не умещалось в купе и загромождало проход вагона. Через линию фронта вещи Карахана таскали 10 солдат-носильщиков. А по приезде в Питер он загрузил ими огромный лимузин, куда едва поместился сам. Причем, по воспоминаниям подполковника Д. Г. Фокке, секретарь был настолько увлечен перевозкой собственных покупок, что забыл на вокзальных ступенях… портфель со стенограммами, протоколами, подлинниками соглашений, перепиской – в общем, со всей главной документацией брестских переговоров. Случайно замеченный «военспецами», портфель был передан Каменеву.
Советы попробовали тянуть резину до бесконечности, предложили перенести переговоры из Бреста в нейтральный Стокгольм, куда могли бы стянуть зарубежную социал-демократию и превратить процедуру в теоретический митингующий балаган. Центральные державы, понятно, отказались. И отчаянно боялись – что, если большевики прервут переговоры? Для них это было бы катастрофой. У них начинался голод, а продовольствие можно было найти только на востоке. Они не могли уйти из оккупированных областей – эти области уже работали на их снабжение, поддерживая разваливающуюся экономику. На союзном совещании панически прозвучало «Германия и Венгрия не дают больше ничего. Без подвоза извне в Австрии через несколько недель начнется повальный мор».
И воевать-то с Россией, даже оставшейся почти без армии, Центральные державы тоже не могли! Увоз материальных ценностей в глубь страны, необъятные пространства, партизанская война были для них смертельной угрозой. Поэтому австрийский представитель граф О. Чернин писал, что, едва узнали о возвращении большевистской делегации, «было любопытно видеть, какая радость охватила германцев, и эта неожиданная и столь бурно проявившаяся веселость доказала, как тяжела была для них мысль, что русские могут не приехать».
Австрия грозила, что, если Германия расстроит переговоры, то она сама заключит сепаратный мир.