В Москве было и 150 слобод. Одни – в городской черте, другие за стенами. За пределы Земляного города выносились, например, пожароопасные слободы – кузнецов и гончаров. За чертой стен лежало и поселение мусульман с мечетью, а также Басманная слобода, где жили мусульмане, принявшие крещение. Тут находились и ямские станции с домами и владениями служащих. «Помещения ямщиков как бы опоясывают город» (Рейтенфельс). (Отметим, что аналогов ямской почты на Западе тоже еще не существовало). Ну и кроме всего прочего за пределы Москвы, «в поле», при Алексее Михайловиче были вынесены кабаки. Так что назюзюкавшийся гуляка мог дрыхнуть под кустиком, не оскорбляя взоров граждан. А пропившийся до исподнего (в таких случаях кабатчик обязан был дать ему «гуньку» – грубое одеяние из рогожи), вынужден был тащиться домой через весь город, сопровождаемый насмешками прохожих.
Дела церковные и мирские
Богдан Хмельницкий
Дела церковные и мирские
Как видим, авторы, изображавшие Златоглавую Русь в духе некоего «сонного царства», оказываются очень далеки от действительности. Страна жила и развивалась весьма энергично. Уже успел сформироваться общероссийский рынок, разные города и уезды специализировались на различных видах продукции. Кроме Москвы, крупными центрами торговли были Архангельск, Астрахань, Казань, Новгород, Псков, Ярославль, Устюг, Брянск, Нижний Новгород (а всего на Руси насчитывалось 923 города). Действовали оживленные ежегодные ярмарки – Макарьевская, Ирбитская, Тихвинская, Свенская, Ямышевская.
Уже выделились крупные купцы и промышленники, ничуть не уступавшие западным воротилам: Строгановы, Светешников, Шорины, Патокины, Филатьевы, Босые, Ревякины, Балезины, Панкратьевы, Усовы, Стояновы, Емельяновы. На Руси считалось, что человек, сумевший нажить большое состояние и распоряжаться им – ценный специалист, его опыт надо использовать. Таким людям царь жаловал чин «гостя», они получали прямой доступ к монарху, освобождались от податей, становились советниками и финансовыми агентами правительства. Через них велась казенная торговля, они назначались на важные посты, получали подряды на строительство, поставки для армии. За гостями в торгово-промышленной иерархии шли около 400 купцов гостиной и суконной сотен. Они тоже пользовались значительными привилегиями и налоговыми льготами, занимали видное место в финансовых делах государства, в руководстве городской и ярмарочной торговлей. А низшим разрядом предпринимателей были жители черных слобод и сотен («черные» – значит платившие подать) – ремесленники, мелкие лавочники. Но в России торговлей и предпринимательством занимались вообще все сословия – и бояре, и дворяне, и стрельцы, и монастыри, и крестьяне.
Что же касается «крепостного права», то в XVII в. было закрепощено не более половины крестьян. Да и само это право весьма отличалось от форм XVIII–XIX вв. Человека никто не мог продать или купить, распоряжаться его судьбой. Он был только «прикреплен» к земле, и именно земля, а не крестьяне обладала соответствующим юридическим статусом. Если ее владелец – «черносошный», он платил подати в казну, а если «обельный», он «обелялся» от обязанностей по отношению к государству и нес подати и повинности в пользу помещика-военного, вотчинника-боярина, монастыря. Причем крестьянин, как свободный так и крепостной, считался хозяином своей земли. Мог распоряжаться ею в завещании, подарить, продать. И… тогда уже купивший землю получал вместе с ней «тягло» по отношению к государству или помещику. А продавший освобождался от них.
И жило тогда русское простонародье куда лучше, чем во времена последующие, когда верхушка общества стала швырять деньги на балы, карты, дорогостоящие прихоти. Современники-иностранцы отмечали изобилие или по крайней мере достаток всего необходимого. Писали: «В этой стране нет бедняков» (Хуан Персидский). Одной из причин такого положения были очень низкие по меркам других стран налоги, что в разные времена отмечали Тьяполо, Ченслер, Олеарий. Государство не стремилось выжать из своих граждан последнее. Правда, в особых случаях (например, во время войны) собирался чрезвычайный налог – «десятая деньга», «пятая деньга», когда все имущество оценивалось, и в казну вносилось 10 или 20 % стоимости. Но такой налог вводил Земский Собор, решавший, что дело важное, и требуется раскошелиться «всем миром».
Когда же острой надобности не возникало, цари не мешали подданным богатеть. Человек мог развивать свое хозяйство, поставить на ноги детей. В конце концов это оказывалось выгодно и казне – в чрезвычайной ситуации она получала «десятую» или «пятую деньгу» с нажитого дополнительного богатства. И даже в случае недоимок, как указывал Олеарий, «государь… не желает допустить, чтобы хоть один из его крестьян обеднел. Если кто-нибудь из них обеднеет вследствие неурожая или по другим случайностям и несчастьям, то ему, будь он царский или боярский крестьянин, от приказа или канцелярии, в ведении которых он находится, дается пособие, и вообще обращается внимание на его деятельность, чтобы он мог снова поправиться, заплатить долг свой и внести подати начальству».
Поэтому денежки у народа водились. Русские любили хорошо покушать и выпить. В документах того времени сохранилось много рецептов блюд и напитков, от которых потекли бы слюнки и у сегодняшних гурманов. Хотя пили гораздо меньше, чем сейчас – возлияния допускались только при торжествах и праздниках. В иное время пьянство ограничивалось государственной монополией на алкогольные напитки, небольшим числом кабаков и возможностью попасть в бражную тюрьму. Бывали, конечно, и пьяницы, но они считались отщепенцами, на них старалась воздействовать сельская или городская община, а если не помогало, могла и изгнать их из своей среды.
Любили наши предки и принарядиться. Мужчины носили расшитые сорочки, верхней одеждой служили долгополые, до земли, кафтаны разных видов: зипуны (более легкие), однорядки (вроде легкого пальто), праздничные терлики, ферязи. Шапки делались в виде колпака с меховой опушкой. В холодное время или для красоты носили шубы, их шили мехом внутрь, покрывая сукном или бархатом. Женщины поверх исподних и «красных» рубах наряжались в сарафаны, дополнявшиеся курточками – летниками, душегреями, телогреями. Тоже носили шубки. Замужняя баба должна была убирать волосы под сетку-волосник и платок-убрус, «опростоволоситься» считалось позором. Но девицы сооружали сложные и замысловатые прически, вплетали в косы не только ленты, а золотые нити и кисти, жемчужные цепочки. Выходное платье, мужское и женское, и даже голенища сапог и женские башмачки украшались золотым шитьем, тиснением, мелким жемчугом. В общем, все было ярко, нарядно, жизнерадостно.
Но в ту эпоху главными для россиян были вопросы не материальные, а духовные. Основой жизни являлось православие. Быть русским – значило быть православным. А татарин или немец, принявший православие, становился полностью своим, «русским». Сама по себе Православная Церковь была могучей силой. В ее высшую иерархию, кроме патриарха, входили 4 митрополита (Новгородский и Великолукский, Ростовский и Ярославский, Казанский и Свияжский, Сарский и Подонский), ряд архиепископов и епископов. Церковь имела патриаршьи и епископские владения, 13 тыс. храмов, 1200 монастырей, духовенство насчитывало 150 тыс. священников и 15 тыс. монахов. Был институт патриарших и митрополичьих чиновников и служилых, своя система суда «по бесчестью», хозяйственные и финансовые структуры. Светскому суду церковь была неподотчетна, кроме уголовных преступлений.
Однако к середине XVII в. в церковной жизни накопились и проблемы. О недостатках русской церкви много писали современники-иностранцы, у которых как раз и черпает сведения большинство историков. О том, что священники были необразованны, подвержены пьянству, что в храмах русские вешали свои частные иконы и молились им, что во время службы прихожане болтали о постороннем… Да вот только доверять подобным «свидетельствам» у нас нет никаких оснований. Писали их иноверцы, заведомо чуждые православию и настроенные к нему скептически. Сами они никогда не бывали внутри русского храма, их туда не пускали, поэтому пользовались слухами и домыслами. А их критика была рассчитана на вполне определенную категорию читателей – католиков или протестантов.
Так, Таннер язвил о православных монахинях, которые, в отличие от католических, могли по делам покидать монастыри – дескать, тут уж понятно, насколько они благочестивы и целомудренны. Но его заключения основывались сугубо на своей, западной психологии, не учитывая разницы между менталитетом русских и итальянских монахинь, описанных Боккаччо. Таннер, в общем-то, и не задумывался о подобной разнице – так же, как в бане, куда пришел одетым. Не задумывался он и о том, что по психологии русских, даже самому закоренелому распутнику вряд ли пришла бы в голову мысль о допустимости согрешить с монахиней.
«Частные» иконы, скорее всего, были просто пожертвованы в храм прихожанами. А «частные» молитвы, придя в церковь, мы читаем и сейчас – ставя свечи к той или иной иконе перед началом службы или выбрав момент по ходу ее. «Необразованность» священников касалась лишь незнания ими иностранных языков и латыни (которые им были не нужны) и неумения вести полемику (которая русским тоже не требовалась, их религия основывалась не на логике человеческого ошибающегося разума, а на вере). В реальности же не только священники, но и миряне отнюдь не были невеждами в вопросах богословия. Олеарий описывает, как русский пристав, услышав молитву голштинцев и разобрав имя «Иисус», заинтересовался, перекрестился и попросил перевести текст. И одобрил услышанное, сказал, «что не ожидал, чтобы немцы были такие добрые христиане и богобоязненные люди». А сотрудники датского посольства Ольделанда завели в Москве беседу «о бессмертии души» с приставом по имени Петр Иванович, «причем он с русской точки зрения давал очень убедительные ответы».
Пункты о пьянстве служителей, о неподобающем поведении прихожан в храме взяты из царских и патриарших грамот. Раз недостатки названы, то иностранцы и «обобщили» их. Хотя касались они искоренения каких-то частных случаев. Да и степень «неподобающего поведения» бывает разной. Одно дело – перемигиваться с пришедшими в церковь красотками, как было принято в католических странах, другое – шепнуть пару слов знакомому. Кампензе, описывая папе Клименту VII расхождения между догматами православной и католической церкви, отмечал: «Во всем прочем они (русские), кажется, лучше нас следуют учению Евангельскому». А Павел Алеппский, который, в отличие от прочих иностранцев, сам присутствовал в русских храмах, был поражен дисциплиной прихожан: «Люди стоят, будто к месту приросли, в продолжение всей службы – кто совершенно неподвижно, кто непрестанно склоняясь в молитве. Видит Бог, сколько длинна их молитва, песнопения и богослужения. Привычка сделала их нечувствительными к усталости… Удивительнее всего было видеть, как отроки и малые дети, сыновья высших государственных сановников, часами стоят с непокрытой головой, ни одним движением не выдавая своего нетерпения».
Но хватало и других проблем, реальных, а не мнимых. Наряду с официальной, существовала и толща «народной» религии. Где сохранялись, например, следы древнего язычества – в виде всевозможных колядок, святочных гаданий, маслениц, купальских игрищ, хороводов. Чаще всего о языческих истоках давно было забыто, и эти обряды стали вполне безобидными. Наоборот, они разнообразили и делали более яркой народную жизнь. Однако субстраты древних дохристианских учений просачивались и в литературу, ходили по Руси в рукописных изданиях, разносились «каликами перехожими». Кое-где в глуши возникали и секты. Распространение они получили позже, в XVIII в., когда западное «просвещение» нарушило духовное единство общества, и люди ударились в самостоятельное богоискательство. Но в виде неких «зародышей» они уже существовали. Была, скажем, секта подрешетников, предшественников «хлыстов», чьи обряды во многом повторяли древние мистерии «великой матери» с экстатическими радениями, отождествлением Бога с «красным солнышком», а Богородицы с «матерью сырой землей». Издревле ведет свою родословную и секта скопцов, тоже близкая языческим культам. Каким-то образом уцелела на Руси и раннехристианская ересь монтанистов, осужденная еще во II в. и допускавшая путь к спасению через самоистязание и добровольное мученичество. Возникали и мрачные учения, близкие манихейству, где материальный мир признавался творением нечистого и призывалось к разрушению всего плотского. Скажем, в 1630-х некий старец Капитон вел проповедь «самоуморения».
Посторонние веяния проникали и из-за рубежа. Еще в XV в. нашумело дело о «ереси жидовствующих», которую занес в Новгород «жидовин именем Схария» с тремя каббалистами. А к XVII в. контакты с иностранцами стали куда более широкими. И какие-то заграничные влияния были неизбежными. Не всегда еретические, но вносившие неясности и разноголосицу в духовную жизнь. Например, новгородские и псковские мастера начали писать иконы «фряжского письма», перенимая традиции западной живописи. В таких условиях сохранение религиозной чистоты и единства приобретало особую важность. Но существовали трудности и другого порядка. Богослужебная литература долгое время была рукописной. На Руси ходили переводы с греческих и южнославянских книг – а делались они в разное время, с разных оригиналов, разными переводчиками. Вносились искажения при переписке. А для украинской униатской церкви началось печатание богослужебных книг в Италии, и они тоже попадали в Россию – попробуй, найди различия.
Сказывалось и историческое расхождение русской и греческой церквей, долго развивавшихся независимо друг от друга. Когда Русь принимала крещение, в Византии было принято совершать крестное знамение двумя перстами (что символизировало единство божественной и человеческой природы Христа), а позже в греческой церкви утвердилось знамение тремя перстами (что символизировало единство Святой Троицы). Различия были и в направлении движения крестного хода – «посолонь» (по солнцу) и «противосолонь», в служении литургии на семи или пяти просфорах, в двукратном или трехкратном славословии «аллилуйя» («хвалите Бога»). Были и другие различия, накопившиеся со временем.
Попытки унификации православных обрядов и литературы предпринимались еще при Иване Грозном, когда Стоглавый Собор осудил троеперстное крестное знамение, утвердив двоеперстие. Шла борьба с неканонической и псевдохристианской литературой. Эту работу продолжил Филарет. Поскольку много богослужебных книг погибло в пожарах Смуты, он развернул их широкое издание на Московском Печатном дворе, привлек значительный штат образованных «справщиков», выверявших тексты первоисточников. А для подготовки квалифицированных священнослужителей открыл первые в России постоянные школы (прежде кандидаты готовились самостоятельно, после чего сдавали экзамен).
Но на Украине процесс шел быстрее и иным путем. Там православие, чтобы противостоять униатам и католикам, вынуждено было усваивать и западные богословские методики, умение вести дискуссии, ввести изучение языков, логики, риторики, философии. Одним из главных орудий иезуитов были их прекрасные школы, куда бесплатно принимали и протестантов, и православных. Причем католицизм в открытую никому не навязывался – считалось, что зароненные в души учеников «семена» должны прорасти сами по себе, исподволь. Чтобы противоборствовать иезуитам, создавались православные братства, открывавшие свои школы. А Киевский митрополит Петр Могила организовал Киево-Могилянскую академию. Но при этом он являлся врагом России и связи налаживал не с Москвой, а с Константинополем. С соответствующей разницей в обрядности. Ну а гонения на православие в Речи Посполитой не утихали, многие украинские ученые священники и монахи эмигрировали в царские владения. Что ж, Русь всегда рада была помочь единоверцам, она с удовольствием привечала хороших специалистов. Однако при контактах проявлялись упомянутые нестыковки и противоречия…
Как раз этот круг вопросов и привлек внимание Алексея Михайловича в первые годы царствования. Он и раньше был очень набожным, большое влияние на него имели духовник Вонифатьев, протопоп Иван Неронов. А в горе, потеряв родителей, юный царь оказался особенно восприимчив к их наставлениям. Они внушали ему, что главное для государя – укрепить веру в своих подданных. Тогда и враги будут не страшны, и дела на лад пойдут, поскольку все беды «по грехам нашим». И Алексей соглашался, внимал. При нем образовался «кружок ревнителей благочестия», куда вошли священник Даниил, дьякон Иванов. Вошел и будущий патриарх Никон (Никита Минаев). Он был мордвин, родился в с. Вельдеманове Нижегородского уезда, сбежал от мачехи в Макарьевский Желтоводский монастырь, стал священником, потом постригся в монахи. Выделился грамотностью, религиозным рвением – порой клал по тысяче земных поклонов. Стал учеником, а потом и преемником игумена Кожеезерского монастыря Никодима (причисленного к лику святых). А в 1646 г., находясь в Москве, был представлен царю, понравился ему и был назначен архимандритом Новоспасского монастыря.
Боярин Морозов увлечения своего воспитанника всемерно поддерживал. Нашел себе царь занятие – ну и пусть тешится. А «мирскими» делами в государстве будет ведать сам Морозов. Он замыслил крупные реформы по европейским образцам. Не в том смысле, чтобы бороды резать – зачем чепухой заниматься? Но Борис Иванович изучил западные методы хозяйствования, управления. И решил пересадить их на русскую почву. А главной целью поставил повышение доходов казны. Почему, допустим, наши крестьяне и посадские платят самые низкие в Европе налоги? Хотя могут платить намного больше? И первой реформой с подачи думного дьяка Чистого стало введение дополнительного налога на соль. Она считалась государственной монополией, облагалась пошлинами и стоила 1 гривну (10 коп.) за пуд (16,4 кг). Что было отнюдь не дешево: для сравнения, корова стоила 1–2 руб., овца – 10 коп. Теперь же на соль наложили дополнительную пошлину, еще в 2 гривны. Якобы заменив таким способом два отмененных налога, «стрелецкие» и «ямские деньги». Но соль в те времена была единственным консервантом для мяса, овощей, рыбы. Потребление соленой рыбы, капусты, огурцов, грибов было высоким – ведь в году насчитывалось около 200 постных дней. И по расчетам, прибыль обещала стать огромной.
Другим нововведением стал табак. При Михаиле Федоровиче его употребление запрещалось, сперва под угрозой вырывания ноздрей, потом смягчили до битья кнутом. Правительство Морозова табак разрешило. Но сделало еще одной государевой монополией. Под особое покровительство Борис Иванович взял иностранцев. Как раз в это время назрел серьезный конфликт между русским и британским купечеством. Уже упоминалось, что за посредничество в заключении мира со шведами англичанин Мерик получил право на беспошлинную торговлю по всем российским городам. Однако за три десятилетия в компанию к нему, так сказать, под одно «юридическое лицо», поналезли другие его соотечественники, захватывая наши рынки. И в 1646 г. российские купцы подали царю челобитную, указав на эти махинации. Мол, вместо одного Мерика получилось засилье британцев, а когда московские торговцы повезли свои товары в Англию, там у них демонстративно не стали покупать ничего и откровенно насмехались, что хотят отбить у них охоту ездить за границу. Перечислялись и другие злоупотребления со стороны иностранцев.
Но… до царя эта жалоба не дошла. Морозов принял сторону англичан и именно им уступил подряд на поставки в Россию табака. А дальнейшие его реформы ударили не по иностранным, а по русским купцам. Им повелели «быть в посаде, в службе и в тягле». Гости, гостиная и суконная сотни, лишались прежних льгот и должны были нести налоговое бремя и повинности наряду с «черными сотнями». Хотя и казенные обязанности с них не снимались. Придумывались и другие меры выкачивания денег – скажем, для торговцев тканями установили железный аршин с клеймом и потребовали заменить все старые на новые (за немалые суммы). Кроме того, Борис Иванович взялся сокращать расходы. Уволил многих дворцовых слуг, а остальным урезал жалованье. Стал уменьшать оклады чиновникам, служилым. Ввел правило, что если стрельцы, казаки или пушкари попутно занимаются мелким промыслом и торгуют в год на 50 руб. и выше, жалования им не давать вообще, пусть служат даром.
Царь в эти вопросы не вникал. Своему «дядьке» он доверял безоговорочно, подписывал заготовленные им указы, принимал его сторону в Думе, несмотря на сильную оппозицию, которую возглавил Черкасский. 26 сентября 1646 г., когда минул год траура, прошла коронация Алексея в Успенском соборе. И тут же началась подготовка к другому важному мероприятию – его женитьбе. На Руси совершеннолетним считался только женатый человек, да и династию требовалось подкрепить рождением наследника. После конфуза с датчанами засылать сватов за границу даже не пробовали. Очередной раз использовали древний византийский обычай выбора невесты – подданных оповестили, чтобы представили девиц нужного возраста, красивых и здоровых.
После местных «отборочных туров» в 1647 г. в Москву свезли 200 кандидаток. Их них родственники царя при участии медиков и доверенных бабок выбрали 6. (Отсеянным полагались «утешительные» подарки, а лишние «финалистки» получали приданое от государя и выдавались замуж за придворных.) Ну а Алексею из этих «финалисток» приглянулась дочь касимовского дворянина Ефимия Всеволожская… Ан не тут-то было! Старый обычай давно изжил себя, перечеркивался жестокой закулисной борьбой придворных группировок. И с Алексеем повторилась точно такая же история, как при женитьбе его отца. Выбор Ефимии многих не устроил. Очевидно, и Морозова – без него разыгранная интрига не имела бы шансов на успех. Когда девушку уже стали наряжать для торжественного наречения невестой, ей так туго стянули волосы под венцом, что она упала в обморок. Тут же оговорили, что она «порченая», больна «падучей». А раз родные скрыли изъян, то это преступление. И Всеволожских сослали в Тотьму.
А Морозов, выждав некоторое время, порекомендовал царю другую невесту. Уже без всяких выборов. Дочь довольно бедного дворянина, служившего в Посольском приказе, Марию Ильиничну Милославскую. Добрую, умную, трудолюбивую, писаную красавицу. И попал «в яблочко» – она Алексею очень понравилась. Хотя ход был сделан с дальним прицелом. Потому что у Марии была младшая сестра Анастасия. И едва царь посватался к Милославским, вдовец Морозов сделал то же самое. Чтобы стать еще и родственником государя.
Впрочем, подстраховаться таким способом было для него не лишне. Поскольку его «реформы» почти сразу затрещали по швам. Соль, вздорожавшую втрое, люди попросту перестали покупать у государства. Благо тут же нашлись охотники продавать из-под полы «левую» соль, подешевле, вывезенную с промыслов нелегальным образом. А вот оптовых покупателей, вроде заготовителей рыбы, соляная пошлина крепко ударила по карману. И рыба в огромных количествах сгнила, не будучи как следует просоленной. Цены на нее круто скакнули вверх. Причем в то же время заготовленная нераспроданная соль залеживалась в пакгаузах, раскисла от сырости и стала некондиционной. Вместо прибыли казна понесла колоссальные убытки. А заодно разорялись торговцы рыбой, солониной, гости, получившие подряды на соляную монополию. В итоге в декабре 1647 г. правительство вынуждено было отменить дополнительную соляную пошлину.
Но даже столь вопиющий прокол сошел Морозову с рук. Он же стал царским свояком! 18 января 1648 г. прошла довольно скромная свадьба Алексея и Марии. А 28 января, тоже скромная, Бориса Ивановича и Анастасии. Хотя в браках повезло только одному из них – государю, который действительно нашел с Милославской «совет да любовь». А от престарелого Морозова молоденькая женушка принялась сразу же активно погуливать на сторону, о чем знала вся Москва. По слухам, он ее и плеткой пробовал «учить», ну да ведь и русские бабы умели за себя постоять. А вот развода в православной практике не существовало, единственным способом расторжения брака был монастырь. Не зря же пословица ходила: «От злой жены только смерть спасет да пострижение». И боярину ничего не осталось делать, кроме как смириться с установившимся «статус кво».
Уже выделились крупные купцы и промышленники, ничуть не уступавшие западным воротилам: Строгановы, Светешников, Шорины, Патокины, Филатьевы, Босые, Ревякины, Балезины, Панкратьевы, Усовы, Стояновы, Емельяновы. На Руси считалось, что человек, сумевший нажить большое состояние и распоряжаться им – ценный специалист, его опыт надо использовать. Таким людям царь жаловал чин «гостя», они получали прямой доступ к монарху, освобождались от податей, становились советниками и финансовыми агентами правительства. Через них велась казенная торговля, они назначались на важные посты, получали подряды на строительство, поставки для армии. За гостями в торгово-промышленной иерархии шли около 400 купцов гостиной и суконной сотен. Они тоже пользовались значительными привилегиями и налоговыми льготами, занимали видное место в финансовых делах государства, в руководстве городской и ярмарочной торговлей. А низшим разрядом предпринимателей были жители черных слобод и сотен («черные» – значит платившие подать) – ремесленники, мелкие лавочники. Но в России торговлей и предпринимательством занимались вообще все сословия – и бояре, и дворяне, и стрельцы, и монастыри, и крестьяне.
Что же касается «крепостного права», то в XVII в. было закрепощено не более половины крестьян. Да и само это право весьма отличалось от форм XVIII–XIX вв. Человека никто не мог продать или купить, распоряжаться его судьбой. Он был только «прикреплен» к земле, и именно земля, а не крестьяне обладала соответствующим юридическим статусом. Если ее владелец – «черносошный», он платил подати в казну, а если «обельный», он «обелялся» от обязанностей по отношению к государству и нес подати и повинности в пользу помещика-военного, вотчинника-боярина, монастыря. Причем крестьянин, как свободный так и крепостной, считался хозяином своей земли. Мог распоряжаться ею в завещании, подарить, продать. И… тогда уже купивший землю получал вместе с ней «тягло» по отношению к государству или помещику. А продавший освобождался от них.
И жило тогда русское простонародье куда лучше, чем во времена последующие, когда верхушка общества стала швырять деньги на балы, карты, дорогостоящие прихоти. Современники-иностранцы отмечали изобилие или по крайней мере достаток всего необходимого. Писали: «В этой стране нет бедняков» (Хуан Персидский). Одной из причин такого положения были очень низкие по меркам других стран налоги, что в разные времена отмечали Тьяполо, Ченслер, Олеарий. Государство не стремилось выжать из своих граждан последнее. Правда, в особых случаях (например, во время войны) собирался чрезвычайный налог – «десятая деньга», «пятая деньга», когда все имущество оценивалось, и в казну вносилось 10 или 20 % стоимости. Но такой налог вводил Земский Собор, решавший, что дело важное, и требуется раскошелиться «всем миром».
Когда же острой надобности не возникало, цари не мешали подданным богатеть. Человек мог развивать свое хозяйство, поставить на ноги детей. В конце концов это оказывалось выгодно и казне – в чрезвычайной ситуации она получала «десятую» или «пятую деньгу» с нажитого дополнительного богатства. И даже в случае недоимок, как указывал Олеарий, «государь… не желает допустить, чтобы хоть один из его крестьян обеднел. Если кто-нибудь из них обеднеет вследствие неурожая или по другим случайностям и несчастьям, то ему, будь он царский или боярский крестьянин, от приказа или канцелярии, в ведении которых он находится, дается пособие, и вообще обращается внимание на его деятельность, чтобы он мог снова поправиться, заплатить долг свой и внести подати начальству».
Поэтому денежки у народа водились. Русские любили хорошо покушать и выпить. В документах того времени сохранилось много рецептов блюд и напитков, от которых потекли бы слюнки и у сегодняшних гурманов. Хотя пили гораздо меньше, чем сейчас – возлияния допускались только при торжествах и праздниках. В иное время пьянство ограничивалось государственной монополией на алкогольные напитки, небольшим числом кабаков и возможностью попасть в бражную тюрьму. Бывали, конечно, и пьяницы, но они считались отщепенцами, на них старалась воздействовать сельская или городская община, а если не помогало, могла и изгнать их из своей среды.
Любили наши предки и принарядиться. Мужчины носили расшитые сорочки, верхней одеждой служили долгополые, до земли, кафтаны разных видов: зипуны (более легкие), однорядки (вроде легкого пальто), праздничные терлики, ферязи. Шапки делались в виде колпака с меховой опушкой. В холодное время или для красоты носили шубы, их шили мехом внутрь, покрывая сукном или бархатом. Женщины поверх исподних и «красных» рубах наряжались в сарафаны, дополнявшиеся курточками – летниками, душегреями, телогреями. Тоже носили шубки. Замужняя баба должна была убирать волосы под сетку-волосник и платок-убрус, «опростоволоситься» считалось позором. Но девицы сооружали сложные и замысловатые прически, вплетали в косы не только ленты, а золотые нити и кисти, жемчужные цепочки. Выходное платье, мужское и женское, и даже голенища сапог и женские башмачки украшались золотым шитьем, тиснением, мелким жемчугом. В общем, все было ярко, нарядно, жизнерадостно.
Но в ту эпоху главными для россиян были вопросы не материальные, а духовные. Основой жизни являлось православие. Быть русским – значило быть православным. А татарин или немец, принявший православие, становился полностью своим, «русским». Сама по себе Православная Церковь была могучей силой. В ее высшую иерархию, кроме патриарха, входили 4 митрополита (Новгородский и Великолукский, Ростовский и Ярославский, Казанский и Свияжский, Сарский и Подонский), ряд архиепископов и епископов. Церковь имела патриаршьи и епископские владения, 13 тыс. храмов, 1200 монастырей, духовенство насчитывало 150 тыс. священников и 15 тыс. монахов. Был институт патриарших и митрополичьих чиновников и служилых, своя система суда «по бесчестью», хозяйственные и финансовые структуры. Светскому суду церковь была неподотчетна, кроме уголовных преступлений.
Однако к середине XVII в. в церковной жизни накопились и проблемы. О недостатках русской церкви много писали современники-иностранцы, у которых как раз и черпает сведения большинство историков. О том, что священники были необразованны, подвержены пьянству, что в храмах русские вешали свои частные иконы и молились им, что во время службы прихожане болтали о постороннем… Да вот только доверять подобным «свидетельствам» у нас нет никаких оснований. Писали их иноверцы, заведомо чуждые православию и настроенные к нему скептически. Сами они никогда не бывали внутри русского храма, их туда не пускали, поэтому пользовались слухами и домыслами. А их критика была рассчитана на вполне определенную категорию читателей – католиков или протестантов.
Так, Таннер язвил о православных монахинях, которые, в отличие от католических, могли по делам покидать монастыри – дескать, тут уж понятно, насколько они благочестивы и целомудренны. Но его заключения основывались сугубо на своей, западной психологии, не учитывая разницы между менталитетом русских и итальянских монахинь, описанных Боккаччо. Таннер, в общем-то, и не задумывался о подобной разнице – так же, как в бане, куда пришел одетым. Не задумывался он и о том, что по психологии русских, даже самому закоренелому распутнику вряд ли пришла бы в голову мысль о допустимости согрешить с монахиней.
«Частные» иконы, скорее всего, были просто пожертвованы в храм прихожанами. А «частные» молитвы, придя в церковь, мы читаем и сейчас – ставя свечи к той или иной иконе перед началом службы или выбрав момент по ходу ее. «Необразованность» священников касалась лишь незнания ими иностранных языков и латыни (которые им были не нужны) и неумения вести полемику (которая русским тоже не требовалась, их религия основывалась не на логике человеческого ошибающегося разума, а на вере). В реальности же не только священники, но и миряне отнюдь не были невеждами в вопросах богословия. Олеарий описывает, как русский пристав, услышав молитву голштинцев и разобрав имя «Иисус», заинтересовался, перекрестился и попросил перевести текст. И одобрил услышанное, сказал, «что не ожидал, чтобы немцы были такие добрые христиане и богобоязненные люди». А сотрудники датского посольства Ольделанда завели в Москве беседу «о бессмертии души» с приставом по имени Петр Иванович, «причем он с русской точки зрения давал очень убедительные ответы».
Пункты о пьянстве служителей, о неподобающем поведении прихожан в храме взяты из царских и патриарших грамот. Раз недостатки названы, то иностранцы и «обобщили» их. Хотя касались они искоренения каких-то частных случаев. Да и степень «неподобающего поведения» бывает разной. Одно дело – перемигиваться с пришедшими в церковь красотками, как было принято в католических странах, другое – шепнуть пару слов знакомому. Кампензе, описывая папе Клименту VII расхождения между догматами православной и католической церкви, отмечал: «Во всем прочем они (русские), кажется, лучше нас следуют учению Евангельскому». А Павел Алеппский, который, в отличие от прочих иностранцев, сам присутствовал в русских храмах, был поражен дисциплиной прихожан: «Люди стоят, будто к месту приросли, в продолжение всей службы – кто совершенно неподвижно, кто непрестанно склоняясь в молитве. Видит Бог, сколько длинна их молитва, песнопения и богослужения. Привычка сделала их нечувствительными к усталости… Удивительнее всего было видеть, как отроки и малые дети, сыновья высших государственных сановников, часами стоят с непокрытой головой, ни одним движением не выдавая своего нетерпения».
Но хватало и других проблем, реальных, а не мнимых. Наряду с официальной, существовала и толща «народной» религии. Где сохранялись, например, следы древнего язычества – в виде всевозможных колядок, святочных гаданий, маслениц, купальских игрищ, хороводов. Чаще всего о языческих истоках давно было забыто, и эти обряды стали вполне безобидными. Наоборот, они разнообразили и делали более яркой народную жизнь. Однако субстраты древних дохристианских учений просачивались и в литературу, ходили по Руси в рукописных изданиях, разносились «каликами перехожими». Кое-где в глуши возникали и секты. Распространение они получили позже, в XVIII в., когда западное «просвещение» нарушило духовное единство общества, и люди ударились в самостоятельное богоискательство. Но в виде неких «зародышей» они уже существовали. Была, скажем, секта подрешетников, предшественников «хлыстов», чьи обряды во многом повторяли древние мистерии «великой матери» с экстатическими радениями, отождествлением Бога с «красным солнышком», а Богородицы с «матерью сырой землей». Издревле ведет свою родословную и секта скопцов, тоже близкая языческим культам. Каким-то образом уцелела на Руси и раннехристианская ересь монтанистов, осужденная еще во II в. и допускавшая путь к спасению через самоистязание и добровольное мученичество. Возникали и мрачные учения, близкие манихейству, где материальный мир признавался творением нечистого и призывалось к разрушению всего плотского. Скажем, в 1630-х некий старец Капитон вел проповедь «самоуморения».
Посторонние веяния проникали и из-за рубежа. Еще в XV в. нашумело дело о «ереси жидовствующих», которую занес в Новгород «жидовин именем Схария» с тремя каббалистами. А к XVII в. контакты с иностранцами стали куда более широкими. И какие-то заграничные влияния были неизбежными. Не всегда еретические, но вносившие неясности и разноголосицу в духовную жизнь. Например, новгородские и псковские мастера начали писать иконы «фряжского письма», перенимая традиции западной живописи. В таких условиях сохранение религиозной чистоты и единства приобретало особую важность. Но существовали трудности и другого порядка. Богослужебная литература долгое время была рукописной. На Руси ходили переводы с греческих и южнославянских книг – а делались они в разное время, с разных оригиналов, разными переводчиками. Вносились искажения при переписке. А для украинской униатской церкви началось печатание богослужебных книг в Италии, и они тоже попадали в Россию – попробуй, найди различия.
Сказывалось и историческое расхождение русской и греческой церквей, долго развивавшихся независимо друг от друга. Когда Русь принимала крещение, в Византии было принято совершать крестное знамение двумя перстами (что символизировало единство божественной и человеческой природы Христа), а позже в греческой церкви утвердилось знамение тремя перстами (что символизировало единство Святой Троицы). Различия были и в направлении движения крестного хода – «посолонь» (по солнцу) и «противосолонь», в служении литургии на семи или пяти просфорах, в двукратном или трехкратном славословии «аллилуйя» («хвалите Бога»). Были и другие различия, накопившиеся со временем.
Попытки унификации православных обрядов и литературы предпринимались еще при Иване Грозном, когда Стоглавый Собор осудил троеперстное крестное знамение, утвердив двоеперстие. Шла борьба с неканонической и псевдохристианской литературой. Эту работу продолжил Филарет. Поскольку много богослужебных книг погибло в пожарах Смуты, он развернул их широкое издание на Московском Печатном дворе, привлек значительный штат образованных «справщиков», выверявших тексты первоисточников. А для подготовки квалифицированных священнослужителей открыл первые в России постоянные школы (прежде кандидаты готовились самостоятельно, после чего сдавали экзамен).
Но на Украине процесс шел быстрее и иным путем. Там православие, чтобы противостоять униатам и католикам, вынуждено было усваивать и западные богословские методики, умение вести дискуссии, ввести изучение языков, логики, риторики, философии. Одним из главных орудий иезуитов были их прекрасные школы, куда бесплатно принимали и протестантов, и православных. Причем католицизм в открытую никому не навязывался – считалось, что зароненные в души учеников «семена» должны прорасти сами по себе, исподволь. Чтобы противоборствовать иезуитам, создавались православные братства, открывавшие свои школы. А Киевский митрополит Петр Могила организовал Киево-Могилянскую академию. Но при этом он являлся врагом России и связи налаживал не с Москвой, а с Константинополем. С соответствующей разницей в обрядности. Ну а гонения на православие в Речи Посполитой не утихали, многие украинские ученые священники и монахи эмигрировали в царские владения. Что ж, Русь всегда рада была помочь единоверцам, она с удовольствием привечала хороших специалистов. Однако при контактах проявлялись упомянутые нестыковки и противоречия…
Как раз этот круг вопросов и привлек внимание Алексея Михайловича в первые годы царствования. Он и раньше был очень набожным, большое влияние на него имели духовник Вонифатьев, протопоп Иван Неронов. А в горе, потеряв родителей, юный царь оказался особенно восприимчив к их наставлениям. Они внушали ему, что главное для государя – укрепить веру в своих подданных. Тогда и враги будут не страшны, и дела на лад пойдут, поскольку все беды «по грехам нашим». И Алексей соглашался, внимал. При нем образовался «кружок ревнителей благочестия», куда вошли священник Даниил, дьякон Иванов. Вошел и будущий патриарх Никон (Никита Минаев). Он был мордвин, родился в с. Вельдеманове Нижегородского уезда, сбежал от мачехи в Макарьевский Желтоводский монастырь, стал священником, потом постригся в монахи. Выделился грамотностью, религиозным рвением – порой клал по тысяче земных поклонов. Стал учеником, а потом и преемником игумена Кожеезерского монастыря Никодима (причисленного к лику святых). А в 1646 г., находясь в Москве, был представлен царю, понравился ему и был назначен архимандритом Новоспасского монастыря.
Боярин Морозов увлечения своего воспитанника всемерно поддерживал. Нашел себе царь занятие – ну и пусть тешится. А «мирскими» делами в государстве будет ведать сам Морозов. Он замыслил крупные реформы по европейским образцам. Не в том смысле, чтобы бороды резать – зачем чепухой заниматься? Но Борис Иванович изучил западные методы хозяйствования, управления. И решил пересадить их на русскую почву. А главной целью поставил повышение доходов казны. Почему, допустим, наши крестьяне и посадские платят самые низкие в Европе налоги? Хотя могут платить намного больше? И первой реформой с подачи думного дьяка Чистого стало введение дополнительного налога на соль. Она считалась государственной монополией, облагалась пошлинами и стоила 1 гривну (10 коп.) за пуд (16,4 кг). Что было отнюдь не дешево: для сравнения, корова стоила 1–2 руб., овца – 10 коп. Теперь же на соль наложили дополнительную пошлину, еще в 2 гривны. Якобы заменив таким способом два отмененных налога, «стрелецкие» и «ямские деньги». Но соль в те времена была единственным консервантом для мяса, овощей, рыбы. Потребление соленой рыбы, капусты, огурцов, грибов было высоким – ведь в году насчитывалось около 200 постных дней. И по расчетам, прибыль обещала стать огромной.
Другим нововведением стал табак. При Михаиле Федоровиче его употребление запрещалось, сперва под угрозой вырывания ноздрей, потом смягчили до битья кнутом. Правительство Морозова табак разрешило. Но сделало еще одной государевой монополией. Под особое покровительство Борис Иванович взял иностранцев. Как раз в это время назрел серьезный конфликт между русским и британским купечеством. Уже упоминалось, что за посредничество в заключении мира со шведами англичанин Мерик получил право на беспошлинную торговлю по всем российским городам. Однако за три десятилетия в компанию к нему, так сказать, под одно «юридическое лицо», поналезли другие его соотечественники, захватывая наши рынки. И в 1646 г. российские купцы подали царю челобитную, указав на эти махинации. Мол, вместо одного Мерика получилось засилье британцев, а когда московские торговцы повезли свои товары в Англию, там у них демонстративно не стали покупать ничего и откровенно насмехались, что хотят отбить у них охоту ездить за границу. Перечислялись и другие злоупотребления со стороны иностранцев.
Но… до царя эта жалоба не дошла. Морозов принял сторону англичан и именно им уступил подряд на поставки в Россию табака. А дальнейшие его реформы ударили не по иностранным, а по русским купцам. Им повелели «быть в посаде, в службе и в тягле». Гости, гостиная и суконная сотни, лишались прежних льгот и должны были нести налоговое бремя и повинности наряду с «черными сотнями». Хотя и казенные обязанности с них не снимались. Придумывались и другие меры выкачивания денег – скажем, для торговцев тканями установили железный аршин с клеймом и потребовали заменить все старые на новые (за немалые суммы). Кроме того, Борис Иванович взялся сокращать расходы. Уволил многих дворцовых слуг, а остальным урезал жалованье. Стал уменьшать оклады чиновникам, служилым. Ввел правило, что если стрельцы, казаки или пушкари попутно занимаются мелким промыслом и торгуют в год на 50 руб. и выше, жалования им не давать вообще, пусть служат даром.
Царь в эти вопросы не вникал. Своему «дядьке» он доверял безоговорочно, подписывал заготовленные им указы, принимал его сторону в Думе, несмотря на сильную оппозицию, которую возглавил Черкасский. 26 сентября 1646 г., когда минул год траура, прошла коронация Алексея в Успенском соборе. И тут же началась подготовка к другому важному мероприятию – его женитьбе. На Руси совершеннолетним считался только женатый человек, да и династию требовалось подкрепить рождением наследника. После конфуза с датчанами засылать сватов за границу даже не пробовали. Очередной раз использовали древний византийский обычай выбора невесты – подданных оповестили, чтобы представили девиц нужного возраста, красивых и здоровых.
После местных «отборочных туров» в 1647 г. в Москву свезли 200 кандидаток. Их них родственники царя при участии медиков и доверенных бабок выбрали 6. (Отсеянным полагались «утешительные» подарки, а лишние «финалистки» получали приданое от государя и выдавались замуж за придворных.) Ну а Алексею из этих «финалисток» приглянулась дочь касимовского дворянина Ефимия Всеволожская… Ан не тут-то было! Старый обычай давно изжил себя, перечеркивался жестокой закулисной борьбой придворных группировок. И с Алексеем повторилась точно такая же история, как при женитьбе его отца. Выбор Ефимии многих не устроил. Очевидно, и Морозова – без него разыгранная интрига не имела бы шансов на успех. Когда девушку уже стали наряжать для торжественного наречения невестой, ей так туго стянули волосы под венцом, что она упала в обморок. Тут же оговорили, что она «порченая», больна «падучей». А раз родные скрыли изъян, то это преступление. И Всеволожских сослали в Тотьму.
А Морозов, выждав некоторое время, порекомендовал царю другую невесту. Уже без всяких выборов. Дочь довольно бедного дворянина, служившего в Посольском приказе, Марию Ильиничну Милославскую. Добрую, умную, трудолюбивую, писаную красавицу. И попал «в яблочко» – она Алексею очень понравилась. Хотя ход был сделан с дальним прицелом. Потому что у Марии была младшая сестра Анастасия. И едва царь посватался к Милославским, вдовец Морозов сделал то же самое. Чтобы стать еще и родственником государя.
Впрочем, подстраховаться таким способом было для него не лишне. Поскольку его «реформы» почти сразу затрещали по швам. Соль, вздорожавшую втрое, люди попросту перестали покупать у государства. Благо тут же нашлись охотники продавать из-под полы «левую» соль, подешевле, вывезенную с промыслов нелегальным образом. А вот оптовых покупателей, вроде заготовителей рыбы, соляная пошлина крепко ударила по карману. И рыба в огромных количествах сгнила, не будучи как следует просоленной. Цены на нее круто скакнули вверх. Причем в то же время заготовленная нераспроданная соль залеживалась в пакгаузах, раскисла от сырости и стала некондиционной. Вместо прибыли казна понесла колоссальные убытки. А заодно разорялись торговцы рыбой, солониной, гости, получившие подряды на соляную монополию. В итоге в декабре 1647 г. правительство вынуждено было отменить дополнительную соляную пошлину.
Но даже столь вопиющий прокол сошел Морозову с рук. Он же стал царским свояком! 18 января 1648 г. прошла довольно скромная свадьба Алексея и Марии. А 28 января, тоже скромная, Бориса Ивановича и Анастасии. Хотя в браках повезло только одному из них – государю, который действительно нашел с Милославской «совет да любовь». А от престарелого Морозова молоденькая женушка принялась сразу же активно погуливать на сторону, о чем знала вся Москва. По слухам, он ее и плеткой пробовал «учить», ну да ведь и русские бабы умели за себя постоять. А вот развода в православной практике не существовало, единственным способом расторжения брака был монастырь. Не зря же пословица ходила: «От злой жены только смерть спасет да пострижение». И боярину ничего не осталось делать, кроме как смириться с установившимся «статус кво».