Шарлотта Физерстоун. Одержимый

   Последние слова Ребекка произнесла почти шепотом, а потом и вовсе ошеломленно смолкла.
   – Я сама едва ли могу в это поверить. О, Ребекка, но я действительно не сомневаюсь в том, что он любит меня. Я ему верю, он говорит, что мы обязательно поженимся!
   – Ты так уверена в этом, Анаис? Мне бы не хотелось видеть тебя разочарованной!
   Что-то в словах Ребекки заставило кровь Анаис застыть в жилах. Зловещие вихри сомнения закрутились в глубине души, медленно подавляя только начавшую зарождаться уверенность. Но Анаис тут же выбросила все дурные мысли из головы. Линдсей так хотел ее… Она видела это в его глазах, слышала в его голосе, явственно ощущала в его прикосновениях.
   – А ну-ка, не вешай нос! Давай не будем задерживаться на мрачных мыслях. Конечно, он любит тебя, Анаис. Да и как может быть иначе? Ты многие годы ходила за ним по пятам, не отставая ни на мгновение. Это был лишь вопрос времени, когда лорд Реберн споткнется о тебя и обратит внимание на твое присутствие.
   Так что же, это и есть объяснение тому, что между ними произошло? Линдсей просто смилостивился над ней, пожалел? Неужели его настолько утомило то, что Анаис вечно крутилась поблизости? А что, если он всего-навсего покорился неизбежному и наконец-то уступил заветному желанию своей матери – идее фикс своей матери, которую та даже не пыталась скрывать?
   – Анаис, – раздался голос ее сестры Энн. – Тебе письмо.
   – Скорее! – Анаис вскочила со стула, быстро сгребла разложенную на кровати пурпурно-золотистую юбку и бросила подруге. – Помоги мне это спрятать.
   С помощью Ребекки Анаис засунула костюм в мешок из грубого муслина за пару секунд до того, как дверь широко распахнулась, и в комнату ворвалась ее четырнадцатилетняя сестра. Локоны Энн разметались, щеки ярко горели от волнения.
   С этим слегка вздернутым носиком и своими сверкающими светло-голубыми глазами младшая сестра напоминала беспокойного маленького эльфа. Миниатюрная Энн казалась хрупкой и легонькой, ее волосы были светлее, серебристее и прямее завитушек Анаис. Кожа младшенькой напоминала фарфор, а черты ее лица, несомненно аристократические, несли на себе и отпечаток некоторой хрупкости, что делало облик девчушки прямо-таки эфирным, воздушным. И все же Энн не выглядела существом бесплотным и неземным – все благодаря оживленному, задорному нраву.
   В один прекрасный день Энн Дарнби должна была стать потрясающе красивой и превратиться в самую популярную, самую желанную женщину Англии. Анаис уже не могла дождаться, когда же настанет этот момент и любимая сестра найдет мужчину своей мечты.
   – Это валентинка! – возвестила Энн, и ее голос дрогнул от волнения.
   Анаис потянулась к письму в красной обертке и нетерпеливо вырвала его из рук сестры. Отвернувшись, она развернула обертку и обнаружила под ней аккуратно сложенный кусок плотной веленевой бумаги в форме сердца.
 
   «Твой паша ждет тебя. В полночь, на террасе».
 
   – Ну, что там? – взволнованно спросила Ребекка. – От кого это?
   – От поклонника? – застенчиво поинтересовалась Энн. – Так у тебя есть тайный воздыхатель, Анаис?
   – Энн, не будь такой несносной, не глупи! – упрекнула мать, показавшись у двери. Лицо родительницы в мгновение ока приняло строгое выражение, стоило ее пристальному взгляду остановиться на Анаис. – Разумеется, у твоей сестры нет никакого поклонника, не строй из себя дурочку, Энн!
   Красивые глаза матери стрельнули в сторону Анаис, и она заметила вспыхнувшее в них знакомое выражение недовольства.
   Анаис прекрасно знала, что была главным разочарованием своей матери. «Подумать только, такое восхитительное, страстное имя досталось столь некрасивому, заурядному существу!» – это замечание Анаис слышала множество раз, причем произносилось оно, как правило, резким голосом матери.
   А сколько раз Анаис нечаянно слышала, как во время бала кто-то говорил о том, что должна найтись по крайней мере одна неприметная простушка среди красивых женщин семейства Дарнби? Истина заключалась в том, что подобные разговоры не причиняли бы Анаис такой боли, если бы ее не постигло несчастье уродиться той самой простушкой.
   Ее старшая сестра, Эбигейл, которая повсюду слыла ослепительной царицей бала и теперь звалась графиней Уэстон, считалась главной красавицей семьи – не го воря уже о том, что она была любимицей матери. Та никогда не упускала шанса напомнить Анаис о красоте Эбигейл, ее высоком статусе, о том, что старшей сестре удалось заманить в свою ловушку самого завидного жениха. Теперь воплощенной красой семьи в противовес «простушке» Анаис стала Энн – она была даже привлекательнее Эбигейл, хотя и, хвала небесам, гораздо менее самодовольной.
   – Ну а теперь, девочки, пришло время собираться на Торрингтонский маскарад. Анаис, тебе, моя дорогая, потребуется немало времени, если мы хотим, чтобы ты выглядела подобающим образом. Самое важное – это замужество, Анаис, – поучала мать, махая идеально наманикюренным пальчиком перед носом средней дочери. – Ты должна помнить, что выгодный брак – главная цель в жизни благовоспитанной молодой леди. Ты уже находишься в невыгодном положении. Сейчас, в твои годы, ты проигрываешь – видишь ли, просто невозможно найти кого-то подходящего со всеми этими дебютантками, начавшими выезжать в свет в этом сезоне.
   – Мама… – Боже праведный, как же Анаис ненавидела, когда ее мать говорила подобные вещи в присутствии Ребекки!
   – А что, ведь это правда! На следующей неделе тебе исполнится двадцать восемь, и без приданого в твою сторону вряд ли кто-нибудь посмотрит. В мое время женщина в таком возрасте моментально оказывалась не у дел. Задумайся, к двадцати пяти годам я уже родила своему мужу двоих детей!
   – Мама…
   – Да посмотри хотя бы на Ребекку! Бедна, как церковная мышь, к тому же ее семье явно недостает нужных связей. Если бы не наша с твоим отцом помощь, если бы не поддержка ее дяди, ей пришлось бы стать гувернанткой. Но, несмотря на все преграды, она сумела произвести фурор в светском обществе и даже привлечь внимание джентльмена, известного своей исключительной разборчивостью. Обаяние и красота Ребекки заставили лорда Броутона забыть о том, что у нее нет денег и семейных связей. Ты уж прости меня за столь откровенный разговор, моя дорогая, – полным раскаяния шепотом обратилась мать к Ребекке. – Понимаешь, я лишь пытаюсь заставить Анаис осознать, что недостаточно быть богатой, нужно еще и обладать красотой.
   – Ни один человек не волен решать, каким уродится – красивым или нет, – тихо произнесла расстроенная Анаис, нервно перебирая пальцами ткань своей юбки.
   – Верно, с этим не поспоришь, – согласилась мать, гладя ее по льняным локонам. – Но по крайней мере, можно постараться поработать над своими внешними данными.
   – А я думаю, что Анаис красивая, – встала на защиту сестры Энн.
   – Собирайся, Анаис, – поторопила мать, высокомерно вскинув подбородок и пропуская мимо ушей замечание младшей дочери. – Ребекка, дорогая, твой дядя прислал за тобой карету. Она ждет тебя на дорожке перед домом.
   Уже потянувшись к дверной ручке, мать бросила резкий взгляд и предупредила:
   – Не заставляй меня ждать, Анаис.
   – Я думаю, что ты восхитительна, Анаис, – с гордостью произнесла упорно стоявшая на своем Энн. – К тому же я подслушала, как Линдсей говорил лорду Уоллингфорду, что считает тебя совершенством, идеальным сочетанием красоты и разума. Он называл тебя своим ангелом. Мне кажется, он собирается сделать тебе предложение. И я действительно верю…
   – Довольно, Энн, – оборвала мать, метнув в младшую дочь сердитый взгляд. – Видит Бог, я ничего не желала бы больше! Ах, если бы он женился на Анаис и избавил бы меня от забот о ней! Но, увы, теперь нам нечего на это рассчитывать, нет ни малейшего шанса. Если он не сделал предложение после всех этих лет, ничто не заставит его сподобиться на это сейчас.
   – Мама, я слышала…
   – Хватит, я сыта по горло этой ерундой. Никакого тебе заварного крема после ужина.
   – Но, мама! – вскричала Энн.
   – Ты немного раздаешься в талии, Энн. Один вечер без хлебного пудинга пойдет тебе на пользу. Ты должна быть сознательной, следить за своим телом. Фигура, подобная твоей, способна произвести на мужчину сильное впечатление. Поэтому тебе так важно сохранить ее, необходимо тщательно об этом заботиться. – Продолжая читать нотации, мать спешно удалилась из комнаты вместе с Энн, громко протестовавшей по поводу потери своего обожаемого пудинга.
   – Так что в письме, Анаис? – снова спросила Ребекка.
   – Он хочет встретиться со мной! – взволнованно ответила Анаис и, мигом забыв о придирках вечно недовольной матери, показала подруге валентинку, написанную Линдсеем.
   Ребекка прочла послание и подняла на Анаис свои янтарного оттенка глаза, горевшие странным светом.
   – Как мило.
   – А что ты наденешь сегодня вечером? – поинтересовалась Анаис, метнув беспокойный взгляд в сторону мешка с костюмом подруги, лежавшего у двери. – Как я узнаю тебя в толпе?
   – Не бойся, ты обязательно меня найдешь, – простонала Ребекка, потянувшись к муслиновому мешку, который бросила на пол, как только пришла. – Миссис Баттон сообщила дяде, что у нее есть для меня прекрасный костюм. И разумеется, мой дядя, насколько тебе известно, потакает всем без исключения желаниям миссис Баттон.
   Ребекка вытащила из мешка старое коричневое одеяние и протянула подруге.
   – Монахиня? – поперхнулась Анаис и рассмеялась, представив Ребекку в этом бесформенном коричневом мешке.
   – Хм… Уверена, этот костюм не вдохновит лорда Броутона на то, чтобы осмелиться войти в царство порока.
   – Ты не знаешь этого наверняка, – поддразнила Анаис. – Ночь может преподнести сюрпризы.
   – Как же ты права, Анаис! – тихо отозвалась Ребекка, забирая свой мешок, лежавший на кровати. Она запихнула внутрь коричневую тунику и ослепительно улыбнулась. – Нужно использовать те шансы, что посылает нам судьба.
 
   Опустившись на красный бархатный диванчик, Линдсей закинул широко разведенные руки на спинку. Потом обвел взглядом маленькую комнату, ставшую его спасением от всей этой театральщины, господствовавшей в танцевальном зале этажом ниже.
   Воздух в гостиной был спертым от вьющегося дыма, тяжелым от запаха разлитого кларета и турецкого табака. Вокруг в беспорядке валялись многочисленные подушки, курились благовония, жаровни горели, испуская удушливый, почти чувственный аромат, слишком хорошо знакомый Линдсею. Пьянящее благоухание чистейшего турецкого опиума наполняло комнату, покрывая его хмельным облаком.
   В центре гостиной, одетый пашой, сидел граф Уоллингфордский, самый старший отпрыск герцога Торрингтонского. Уоллингфорд считался гулякой и бездельником высшего порядка, а еще он был очень хорошим другом.
   – А я все гадал, когда же ты ускользнешь из тисков всех этих бредящих замужеством дебютанток, которых так жаждал пригласить на маскарад мой отец, – с усмешкой сказал Уоллингфорд. – Девственницы так чертовски скучны и утомительны! Дайте мне куртизанку с опытом и умением, чтобы встряхнуться после общества жеманной, стыдливой девственницы!
   – Признаю, это было нелегкое испытание – избежать их ловушек, но я справился, – засмеялся Линдсей, подумав о несметном числе молодых леди, которые пытались загнать его в один из множества темных укромных уголков танцевального зала. Девственницы могли быть неопытными в спальне, но, когда речь шла о поиске выгодной партии, они превращались в мастериц манипуляции.
   – Ну, что ты об этом думаешь, дружище? – спросил Уоллингфорд, размашистым жестом обводя убранство гостиной, которая недавно была отремонтирована и декорирована в восточном стиле. В стиле, который ныне слыл последним криком моды среди художников и поэтов, считавших себя представителями романтизма, подобно Байрону и Шелли. – Тебе наконец-то удалось привить мне свои вкусы, Реберн, я превратился в заправского турка, – с резким язвительным смешком бросил Уоллингфорд. – О, я знаю, эта гостиная явно не дотягивает до твоей шикарной комнаты, но для начала неплохо, ты согласен?
   – Точно, так и есть, – отозвался Линдсей, вдыхая пьянящий аромат, исходящий от горящей рядом с ним ароматической палочки. Линдсей склонился над ней, втянул ноздрями дым, благодарно вздохнул и снова опустился на мягкие диванные подушки, чувствуя, как сковавшее живот мучительное желание медленно нарастает, а потом стихает.
   – Я остался весьма доволен результатами. Без сомнения, эта гостиная сослужит хорошую службу, когда нам вздумается искать удовольствий. И разумеется, я был еще более очарован этой комнатой, когда увидел, в какую ярость привела она моего отца. – Уоллингфорд издевательски растягивал слова, на его губах играла хищная улыбка. – Это заставило папашу задуматься, что я сделаю с домом, этим чудовищем в готическом стиле, как только он отправится к праотцам. Признаюсь, я обожаю мучить его предположениями о том, что может произойти после его кончины. Может быть, я превращу это место в бордель или, еще лучше, в притон курильщиков опиума, где распутники и лентяи могли бы вальяжно развалиться и обкуриваться вволю. Конечно, вокруг будут возлежать леди, делая обстановку намного более развратной, как ты думаешь? Уж это обязательно заставит старого козла перевернуться в могиле! Впрочем, довольно о моем отце. Пойдем выпьем, старина.
   Последние слова Уоллингфорд произнес уже нечленораздельно, постепенно хмелея, и добавил:
   – Нам нужно основательно набраться перед тем, как придется вернуться на этот скучный бал моего отца. Просто необходимо повысить градус!
   – Я пас, – бросил Линдсей, заметив, как Уоллингфорд потянулся к руке молодой служанки, одетой в восточные шелка и чадру. Граф потянул ее к себе, рывком усадил на колени, и кларет выплеснулся через край его бокала, пролившись в бесстыдно выставленную напоказ ложбинку между грудями юной девушки.
   – О, смотри-ка, – все так же нарочито медленно произнес Уоллингфорд, и его глаза порочно заблестели. – Новый способ потягивать свой обычный вечерний напиток.
   Взрыв мужского смеха сотряс комнату, когда Уоллингфорд склонил голову к груди девушки и слизал струйку красного вина, сочившуюся между аппетитными холмиками служанки. Вместо того чтобы с негодованием отбиваться, девушка, очевидно профессиональная куртизанка, захихикала и прижала его лицо к своему декольте.
   – Пойдем посмотрим, что еще может протечь между ними, – промурлыкал Уоллингфорд, заставляя себя подняться на нетвердые ноги. Его глаза ни на мгновение не отрывались от огромных, цвета слоновой кости холмов грудей куртизанки.
   Линдсей отвел взгляд от покидающей гостиную пары. Ему довелось быть свидетелем пьяных оргий с участием собственного отца – их было больше, чем Линдсей мог сосчитать. И теперь у него не было ни малейшего желания наблюдать, как Уоллингфорд строит из себя дурака – точно так же, как и следовать за ним вниз, по шаткой дорожке хмельного небытия.
   Окинув взглядом комнату и заметив, что несколько мужчин тоже предпочли уединиться с другими не возражающими против страстных ласк женщинами, Линдсей вздохнул и выдернул ароматическую палочку из деревянного, украшенного медью держателя.
   Помахивая палочкой перед носом, Линдсей позволил закручивающимся струйкам ласкать его кожу, потом вдохнул запах, смакуя терпкий аромат, как истинный знаток. Букет был богатым, земляные ноты с легкими оттенками моха и сандалового дерева. Определенно, турецким. Ничто не пахло столь же крепко, как турецкий опиум.
   Закрыв глаза, Линдсей откинул голову на спинку дивана и бросил взгляд на часы. Полночь еще не наступила. Придется немного подождать, прежде чем он встретится с Анаис на террасе. Линдсей думал о возлюбленной, вспоминая, как она выглядела там, в конюшне, когда стояла перед ним, полностью обнаженная. Какой же она была красивой с этими своими медово-белокурыми волосами, разметавшимися по плечам, широко распахнутыми голубыми глазами – восхитительными глазами, всегда полными жизни и задора! Линдсей с наслаждением вызывал в памяти воспоминания о ее пышных, с розовыми верхушками грудях и восхитительно-округлом холмике ее живота. Он явно провел недостаточно времени, поклоняясь этому мягкому животу, а еще не позволил себе задержаться подольше на нежной впадине между ее бедрами…
   Линдсей пристально смотрел на представший перед мысленным взором мягкий треугольник, самую сокровенную частичку тела Анаис, где сходились ее пышные бедра и соединялись покрывавшие соблазнительный холмик мелкие завитки. Это было загадочное, непостижимое место – место, неудержимо манившее его, место, созданное для его губ, его пальцев, его члена. Боже праведный, как же сильно Линдсей вожделел Анаис! Каких-то пару ночей назад он овладел ею дважды. И вместо того чтобы умерить его желание, это лишь разожгло его страсть, его потребность быть с ней.
   Сколько же времени прошло с тех пор, как Линдсей впервые захотел затащить Анаис в свою постель? Ему было шестнадцать. Вот как долго он мечтал об этой девушке! Четырнадцать долгих, мучительных лет – все эти годы он видел ее, слышал ее, был с ней рядом. Он провел очень много лет, страстно желая давнюю подругу, представляя у всех женщин, с которыми делил ложе, ее лицо.
   Он ждал слишком долго, со вздохом подумал Линдсей, бросая использованную ароматическую палочку на стол. Да, он потратил впустую слишком много лет. Но он не был уверен – ни в ней, ни в себе самом.
   Ровно до того сладостного момента, две ночи назад, Линдсей не знал, что на самом деле думает о нем Анаис. Пока Линдсей учился в Кембридже, она присылала ему письма – эти послания были неизменно сердечными и доверительно-личными, хотя оставались в рамках приличия. Линдсей никак не мог понять, что же по-настоящему творится в сердце Анаис, – и это несмотря на то, что он провел множество ночей, внимательно перечитывая ее письма и пытаясь отыскать в них хоть малейший признак того, что она питает к нему ответные чувства.
   Линдсей, в свою очередь, бесчисленное количество раз начинал письма, объясняясь Анаис в любви, признаваясь в своей физической потребности обладать ею. Доверял свои сокровенные чувства бумаге, но потом комкал письма и бросал их в огонь, боясь, что эти сладострастные чувства и поступки заставят Анаис отвернуться, навсегда вычеркнуть его из своей жизни. Так и выходило, что Линдсей долго выжидал подходящего момента, пытаясь убедиться в том, что Анаис отвечает ему взаимностью.
   Но Линдсей сомневался не только в ней. Он волновался о том, достоин ли сам такой возлюбленной.
   Анаис могла казаться застенчивой и даже немного пугливой молодой женщиной, но одновременно она была благовоспитанной, получившей прекрасное образование леди, которая знала себе цену. Она не походила на других окружавших Линдсея женщин – напыщенных, беспокоящихся лишь о деньгах и моде. В этом и заключалась особая красота Анаис. У нее не было ни малейшего представления о том, насколько чертовски желанной и очаровательной она была, эта скромница не умела пользоваться преимуществами своего чувственного, пышного тела, чтобы получать то, что хотела. Анаис не относилась к подобному, расчетливому типу женщин. Она твердо, с непоколебимой верностью отстаивала свои убеждения. Для Анаис существовали только белое и черное, добро и зло.
   В ее жизни не существовало никаких оттенков серого – а большая часть жизни Линдсея была не чем иным, как серой пеленой тумана. И все же, какой бы непреклонной ни казалась Анаис в своих взглядах на правильное и неправильное, она была доброй, заботливой, вдумчивой и восхитительно-невинной. Попросту говоря, Анаис была ангелом для него, сущего демона.
   Ее дружба значила для Линдсея все, была всем его миром. Он ценил эту дружбу как редчайшую из драгоценностей. Он доверял Анаис такое, о чем никогда не поведал бы больше никому, ни одной живой душе. Она знала Линдсея в большей степени, чем кто-либо другой на всем белом свете, и это вряд ли когда-нибудь изменилось бы. В Анаис было нечто располагавшее к открытости и искренности. Ей всегда удавалось утешить Линдсея, заставить его почувствовать себя спокойным, безмятежным, любимым…
   Осознавала это Анаис или нет, но она заняла важное место в сердце Линдсея, так глубоко обосновалась внутри, что казалось, навеки поселилась в его душе. Она готова была находиться рядом, несмотря ни на что, пройти вместе с Линдсеем сквозь огонь и воду, невзирая на явное отвращение к его отцу и его распутному поведению.
   Сколько раз Линдсей говорил Анаис о своем отце? Как боялся, что может вырасти таким же? И как часто Анаис убеждала Линдсея, что он – не его отец? Сколько твердила о том, что Линдсей ни за что не переймет слабостей и пагубных привычек родителя?
   Анаис безоговорочно верила в человека, которым был Линдсей, – человека, которым, как она знала, он мог быть. И Линдсей никогда не совершил бы ничего, что могло бы пошатнуть это доверие, потому что понимал: потеряй он веру Анаис, и у него не останется вообще ничего. Без Анаис он станет лишь сыном собственного отца – и, увы, не только по крови.
   – Добрый вечер, Реберн.
   Открыв глаза, Линдсей заметил Гарретта, лорда Броутона, который откинул назад фалды своего фрака и уселся рядом на диванной подушке.
   – Добрый вечер, Броутон.
   – Занятное местечко для распутства, не так ли?
   – Хм… – пробормотал Линдсей, потом зажег еще одну ароматическую палочку и протянул ее другу, который отрицательно покачал головой. Линдсей безразлично пожал плечами и принялся помахивать палочкой с запахом опиума под носом, вдыхая вьющийся дым.
   – Не знаю, как ты выносишь эту дрянь, – закашлялся Броутон. – Черт возьми, я чуть не задохнулся в тот самый момент, когда зашел в комнату! Эта гадость дьявольски одурманивает голову, и каждый раз, когда я ее вдыхаю, меня чуть ли не наизнанку выворачивает в ближайшую кадку с пальмой.
   Линдсей снова закрыл глаза, позволяя своему разуму затуманиться, замедлить ход мыслей.
   – Ничто так не расслабляет сознание, как немного высококачественного турецкого «рахат-лукума», Броутон. Он создан, чтобы поднимать настроение, переносить тебя в другое место и другое время. Это напоминает воплощение мечты, – тихо произнес Линдсей, вспоминая порочные грезы об Анаис, томившие его все эти годы. Страстные, чувственные мечты о том, как он занимается с ней любовью всеми возможными способами. Мечты о пылких любовных ласках и горячих, неистовых плотских утехах.
   – Боюсь, единственный турецкий рахат-лукум, которым я балуюсь, присыпан сахарной пудрой.
   – Перестань быть таким отсталым, лучше закури! Пустишь облако дыма, и с тобой начинают твориться чудеса, понимаешь? «Волшебный туман» прогоняет хандру, рождает веру в лучшее, превращает страх в смелость и делает молчуна красноречивым. Тебя поразили бы вещи, которые ты можешь вообразить, когда дым ласкает твое лицо. Черт, ты даже можешь обнаружить давно дремавшего поэта под собственной добропорядочной оболочкой.
   – К сожалению, у меня совсем нет воображения, – проворчал Броутон.
   Линдсей не был поэтом, но он определенно обладал живым воображением. Даже теперь, когда кровь загустела и медленнее потекла в жилах, Линдсей мог представить Анаис, стоящую на коленях, ублажающую его член своим ртом. Линдсей хотел видеть, как этот восхитительный розовый ротик обхватывает его толстый ствол. Он мечтал наблюдать за тем, как член блестит от прикосновений ее влажного рта и пульсирует от нетерпеливого желания обильно разрядиться на ее полные вздернутые груди.
   – Мне не нужно ничего, чтобы расслабить свое сознание, благодарю. Да и тебе тоже, – принялся читать нотации Броутон. – Слушай-ка, а тебе уже не достаточно? – спросил он, и в его голосе вдруг послышалось беспокойство. – Ты выглядишь так, будто вот-вот уснешь.
   – Не-а, – улыбнулся Линдсей, чувствуя себя обмякшим и расслабленным. Он мог уснуть, прямо в объятиях Анаис – собственно говоря, он так и сделает сегодня ночью, сразу после того, как хорошенько позанимается с ней любовью. Этой ночью он собирался пригласить ее домой – на диван, заваленный подушками. Он похитил бы ее, свою одалиску, и забрал в свой гарем. Он собирался раздевать ее, ласкать языком, жадно поглощать ее долгими часами.
   Линдсей планировал все это с ней, своей возлюбленной, своей второй половинкой, ожидая ее и того момента, когда сделает ей предложение – это будет нечто запоминающееся, особенное. Линдсей представлял, как будет держать Анаис в своих объятиях – изнуренную ласками, обессилевшую после страстной разрядки. Он воображал, как склоняется над любимой и нежно целует ее, предлагая руку и сердце. Но эта блаженная картина тут же сменилась ярким ощущением погружения в ее мягкое, распахнутое, ждущее, чтобы им овладели, тело. Линдсей уже видел себя, толчками продвигающегося глубоко внутрь, властно заявляя права на Анаис и наблюдая, как ее губы приоткрылись от блаженства. Он снова погрузился бы в нее и прошептал свое предложение. «Да, определенно, это должно произойти именно так», – подумал Линдсей, и эти мысли заставили его член томительно напрячься. Он сделает предложение, пронзив Анаис своим мужским естеством, в тот самый момент, когда она будет дрожать от оргазма. И когда он выплеснет в нее свое семя, она судорожным, охрипшим от страсти голосом согласится стать его женой.