Страница:
Шаров А
Загадка рукописи N2 700
А. ШАРОВ
Загадка рукописи N2 700
(Из записок коллекционера)
С тех пор как в печати появились первые публикации из моего собрания редких рукописей, я стал получать документы, поражающие даже специалиста, привыкшего к редкостям. И порой из самых неожиданных источников, удивительными путями: голубиной почтой, например, отошедшей, казалось, в невозвратное прошлое.
Но даже среди моих редкостей рукопись, о которой пойдет речь, безусловно выделяется.
Год назад мне позвонил знакомый, заведующий ларьком по скупке утильсырья Иван Иванович Лухов, и попросил безотлагательно зайти.
Лухов - очень интересный, универсально образованный и благороднейший человек. Когда-то он был знаменитым антикваром, потом - букинистом, но, как он говорит, "вследствие общего упадка антикварного дела", а по другим сведениям по причине свойственной ему некоторой слабости, докатился до нынешнего положения.
Ларек его больше напоминает диккенсовскую "Лавку древностей", чем место сбора утиля. Для меня все там полно поэзии. В полумраке холодного деревянного строения с грязным окошком, затянутым паутиной, кроме старинных предметов, я различаю нечто не обозначимое: дымку времени, воздух старины, запахи прошедших столетий.
Тут можно увидеть медные, чуть позеленевшие ступки, до краев заполненные ароматами корицы, имбиря, кардамона, которые толкли в них хозяйки в державинские, а порой, кажется, еще прежде, чуть ли - не гомеровские времена.
Теперь таких ступок не изготовляют.
Тут можно увидеть подзорную трубу, сестру первых галилеевских, пузатый самовар без крана, тома "Свода законов Российской империи", захватанные руками давно исчезнувших крючкотворов, и издания, посвященные оккультным наукам, старые, иконы, прялки, лубки, старые гравюры и многое иное.
Кажется, что все эти предметы излучают слабое сияние, а паутина и грязь в окошке - не след небрежности, они для того, чтобы не дать дневному свету, который завтра станет вчерашним, но теперь так силен, затемнить это сияние, прошедшее через века.
Забросив срочные дела, я поспешил на зов Ивана Ивановича.
Ларек помещается вблизи свалки, к нему ведет по пустырю извилистая тропинка.
Иван Иванович, лишь только я открыл дверь, бросился в дальний угол и мгновенно вернулся с увесистым деревянным предметом, который и протянул мне.
- Вот, - сказал он взволнованно. - Вот она.
- Так это же... гм... Это же ножка стола, - вынужден был я сказать, взяв предмет и поднося его ближе к глазам.
Несомненно, как мне тогда показалось, это была просто ножка стола, старого, очень массивного.
Пахло от нее деревянной трухой.
Ошибка, которую я заранее признаю, заключалась в коварном слове просто.
- Да что вы... Да как вы можете, - с отчаянием в голосе вскричал Иван Иванович.
Он хватался руками то за грудь, то за облезлую раму картины, за примус, за свисающую с потолка венецианскую люстру, за небольшой колокол, который начал быстро и торжественно звонить медно-серебряным голосом. Все движения старика выражали смятение и обиду.
Потом он приоткрыл дверь, резко повернулся ко мне и замер.
Был уже вечер. Косой луч закатного света охватил ножку стола как бы красным пламенем.
- Но это же рукопись, - отчаянно, но совсем тихо бормотал Иван Иванович... - Жемчужина для вашей коллекции... По сравнению с этим все бесценное, накопленное вами, - гниль! Поверьте чутью антиквара: оно не обманывает.
У Ивана Ивановича действительно редкое чутье к предметам старинным, заключающим секрет. "Чувство тайны", - сказал бы я.
Ножка стола притягивала луч. Будто луч этот ворвался в пыльное помещение, чуждое свету, как пылкий любовник в каморку, где затворена его милая, чтобы свидеться с нею.
На свету предмет заискрился.
Показалось, что искры - воображаемые, результат гипнотического воздействия голоса старика. Потом, когда я убедился в их реальности, на ум пришло прозаическое объяснение: дерево источено жучком. Неприятный запах трухи подтверждал догадку.
В догадке этой, как показало дальнейшее, и заключалась сторона истины, но лишь одна грань из множества.
- Искры... искры!.. - бормотал Иван Иванович. - Ритм! Обратите внимание на ритм. Контрапункт! Письмена, что же еще? Ритм музыкальный и строго математический.
... Колокол звенел слабее и слабее. Закат мерк, как бы истратив всю энергию на то, чтобы вызвать к жизни эти искры.
Я ушел от Ивана Ивановича с нелепой покупкой или, вернее, подарком, Деньги Иван Иванович наотрез отказался взять,
Дома я не забросил предмет в чулан, а положил на стол и даже наклеил этикетку с порядковым номером "рукопись No 700" все из-за той же любви к старику, которая смешивалась с некоторой робостью, вызываемой его кровным родством с давно ушедшим из памяти человеческой.
Я знал, что Иван Иванович не забудет о "рукописи", и ожидал его визита, но не так скоро.
А явился он на следующее утро, хотя был человеком предельно тактичным. И кому лучше было знать, что уже двадцать лет я твердо установил для себя: утренние часы, без единого исключения - от шести до часу пополудни, посвящать своим манускриптам, им одним.
- Простите... простите, - бормотал он, после длинного нетерпеливо-резкого звонка появляясь в моем тесном кабинете. - Я сознаю... Однако же, решился... Должен...
Он смотрел мимо меня, косо, на стеллажи, опасаясь, видимо, что если наши взгляды встретятся, решимость его не выдержит.
- Должен! - повторил он. - Мало того, что отвлекаю от занятий, принужден еще и увезти вас... В Институт кристаллографии к академику Рысакову. Пожалуйста, пожалуйста, не спорьте! Нет, это ничего, что предмет деревянного, а не кристаллического существа. Я консультировался. Такси у подъезда. И счетчик включен.
Странно, но именно упоминание о счетчике решило вопрос. Есть какая-то сила в стучащем - хотя я и не слышал его - торопящем, зовущем в путь счетчике, как в торопящем тиканье часов, в лихорадочном биении сердца.
К тому же я знал, что Иван Иванович не позволит мне заплатить за такси, а средства его крайне ограниченны.
Я накинул плащ, бросив тоскливый взгляд на валяющуюся среди бумаг лупу.
В лифте я ворчливо справился у Лухова:
- Тоже из клоба реликтов ваш Рысаков?
"Клоб реликтов", - именно с этим отмирающим "клоб" вместо "клуб", выражение Лухова. Им он объединяет многочисленных знакомых, людей самых различных специальностей - археологов, музыкантов, математиков, филологов, физиков, даже цветоводов, проявляющих глубокий интерес к старине.
- Да, да... Реликт. Но совсем молодой человек. Талантливейший. Превосходных душевных качеств, вы сами убедитесь, - многословно отозвался Иван Иванович, принимая вопрос за формулу примирения.
Рысаков встретил нас чрезвычайно приветливо, а с Луховым даже облобызался.
В тонком и подвижном лице Олега Модестовича Рысакова поражали темные блестящие глаза. И не своим особенным блеском, а тем, что с самого нашего прихода они как бы вобрали в себя предмет, бережно прижимаемый к сердцу Иваном Ивановичем.
Академик был молчалив.
Взяв предмет движением точным и экономным, он повернулся к окну и долго разглядывал его. Уже направляясь к двери, сказал:
- Хм... Поглядим...
Миновав пустой коридор, мы очутились в длинной комнате с потолком, полом и простенками из неяркого голубоватого пластика. В конце комнаты виднелась полукруглая скамья со спинкой, и перед ней наклонная доска пульта со множеством кнопок, лампочек и рычажков. В стене позади скамьи сверкали круглые отверстия, что делало помещение похожим на кинозал.
Стена напротив двери была стеклянная - от пола до потолка - и выходила в старый парк. Посреди комнаты виднелись тоже голубоватые и потому не сразу различимые тонкие удлиненные конструкции: они представились скульптурами абстракционистов, а потом как бы ожили и стали походить на акробатов с протянутыми руками, замерших под куполом цирка.
Рысаков подошел к "акробатам", оказавшимся просто штативами из серебристого металла. Рукопись No 700, закрепленная зажимами, повисла в воздухе.
Академик положил руки на пульт. - Пальцы его заскользили по кнопкам и рычажкам. Теперь он напоминал пианиста.
Было очень тихо.
Сдвинулись шторы на стеклянной стене, и помещение погрузилось в чернильную темноту. На приборной доске звездами загорелись цветные сигнальные лампочки. Невидимый источник белого света разредил темноту. Стало видно, как из стены позади нас плавно и хищно выдвигаются тубусы со стеклянными линзами. Напротив приборной доски раздвинулся светлый занавес, открывая экран.
Свет снова погас, но сразу же черноту пробили узкие лучи: красный, зеленый и магниевой белизны. Они скрестились на середине рукописи, отчего дерево засверкало множеством искр, как тогда, в ларьке, но гораздо ярче. Лучи вовлекли в световой поток искры и перенесли на экран. Свет временами гас; можно было догадаться, что рукопись зондировали импульсы невидимых частей спектра. Когда восстанавливался полусвет, видно было, как с потолка спускаются зеркала и огромные фотокамеры.
Рукопись начала медленно вращаться, штативы снова походили на фокусников в голубых трико.
Зеркала приближались, словно обнюхивая рукопись. Точки на экране слились в линии, похожие на зигзаги молнии. И вдруг с такой неожиданностью, что Иван Иванович вскрикнул, явственно промелькнули буквы, части букв готического начертания. Казалось, можно определить и почерк - острый, с сильными нажимами, крайне странный и при этом утомительно однообразный.
Потом шторы на стеклянной стене раздвинулись. Комнату заполнил яркий полуденный свет и тени листвы. Было до удивления приятно любоваться парком: милый реальный мир.
- Как мог человек через отверстия извне, ведь их так немного, выточить бессчетные вереницы букв и слов? - сам себе говорил Рысаков.
- Китайские резчики вырезают из слоновой кости кружевное яйцо, и в нем сквозь прорези второе, третье, десятое, - сказал Иван Иванович.
- Хоть сотое! - перебил Рысаков. - Тут сложность на несколько порядков выше. В природе чем результаты опыта парадоксальнее, тем больше надежд открыть нечто новое, но в делах человеческих невероятное внушает подозрение. А если это действительно выточено жуком-древогрызом? Мыслящий жук гипотетически возможен, хотя и безмерно менее представим, чем мыслящий дельфин. Нет, малый вес мозга - не исключающий довод в эпоху, когда природа раскрывает такие микроструктуры, как хромосома, тот же атом... - Хорошо, представим себе мыслящего жука, но нельзя же вообразить жука, пишущего готическим шрифтом?..
Рукопись совершила еще круг и замерла. Тубусы, зеркала, фотокамеры втянулись в стены и потолок. Все стало обычным.
Олег Модестович сказал:
- А если автономный металлический микрорезец в мощном электрическом поле, управляемый извне человеком?.. Снова натурфилософия и овес-овсюг, - как я заметил, словосочетание "натурфилософия и овес-овсюг" означало в устах Олега Модестовича крайнюю степень вздора. - Нет, прежде надо прочитать рукопись, не думая об авторе.
Расшифровка рукописей никак не вязалась с профилем Института кристаллографии, но Рысакову при его громадном авторитете удалось внести тему в план под "кодовым" названием "Кристаллические включения в растительные объекты". Приказом по институту была образована временная рабочая группа, руководимая Олегом Модестовичем Русаковым и Иваном Ивановичем Духовым.
- Римские трибуны, - сказал Лухов Рысакову. - Надеюсь, мы с вами окончим дни благополучнее, чем Гракхи.
Рысаков выхлопотал для Лухова денежное вознаграждение по "безлюдному фонду" - прекрасное своей нелепой печальностью лингвистическое новообразование; эта оплата успокоила мою совесть.
Для работы предоставили ту самую комнату, где проходил первый эксперимент - тихую, отлично оборудованную.
Комплектовал рабочую группу Лухов. Он включил в нее своих старых друзей из "клоба реликтов": полиглота, знатока тайнописи со звучным именем Ромео Альбертович Талиани и археолога, отставного университетского профессора Петра Климовича Кущеева, Кущеев был болезненно худ и молчалив. В институт он являлся, как на службу, к девяти, с какой-либо старой книгой - по преимуществу словарем или подшивкой журналов и весь день проводил, листая принесенный том. Он был совершенно бесстрастен и только жесточайше обижался, по-детски краснея, когда рассеянный Рысаков называл его Кащеевым вместо Кущеева. Позднее Иван Иванович пригласил в группу черноглазого, красивого кандидата биологических наук Александра Михайловича Мудрова.
Сотрудник института доктор физико-математических наук Яков Борисович Адамский принял на себя руководство экспериментальной частью, то есть бесчисленными фотографированиями рукописи.
Все члены группы по списку, составленному Иваном Ивановичем, пропускались в институт даже без проверки документов, согласно специальному распоряжению Олега Модестовича. Беспрецедентный порядок вызывал молчаливое негодование вахтеров и коменданта.
В конце второго месяца работы казавшийся поначалу "бесполезным" Александр Михайлович Мудров сделал принципиально важное открытие. Он высказал предположение, что рукопись читается по линиям годовых древесных колец. Гипотеза подтвердилась. С тех пор обрывки слов и фраз, неимоверным трудом выуживаемые из сопоставлений сотен снимков, стали соединяться в осмысленный текст.
- Чутье, - сказал Рысаков, - или инстинкт, по любимому слову Лобачевского. Они только и делают ученого ученым.
Расшифровка рукописи, кроме трудностей, обусловленных способом ее написания, "вырезания", "выгрызания", осложнялась еще тем, что записи на немецком языке прерывались словами и терминами иноязычного происхождения, изображенными латинскими или арабскими буквами, а в иных случаях чем-то вроде иероглифов. Такие слова особенно поражали при общей канцелярской обыденности текста, вызывая чувство, какое может возникнуть у путника, пересекающего безжизненное плато, если перед ним внезапно оказывается провал без дна.
Оставалось надеяться на Ромео Альбертовича с его знаниями полиглота.
Однажды встретились непонятные слова "ратлок" и "саглократлок". В дословном переводе фраза звучала так: "Одно то, что свойством письменности может владеть ратлок, а не только саглократлок, влечет к нарушениям порядка (регламента, протокола) и не должно быть терпимо".
Тут проявилась одна характерная черта рукописи. Автор ее добивается прежде всего жесткой ясности. Особенно разяще эта черта выступала в иноязычных включениях. Так, если в русском языке слово "тюрьма" происходит, как пояснил Талиани, от латинского Turma -эскадрон, толпа, то в рукописи применено древнее иноязычное выражение - "помещение без выхода и не могущее иметь выхода". Соответственно, "тюремщик", немецкое Kerkermeister - "тюремный надзиратель" заменено словом, означающим - "страж помещения, не имеющего выхода". Вместо слова "палач", у нас берущего начало от тюркского "пела" - большой нож, в рукописи встречается другое, кажется, санскритское слово - "казнитель" или "лишатель (отниматель) жизней". Вместо "судья" - человек, решающий, виновен ли подсудимый, автор предпочитает понятие "осудитель".
- "Саглок"... исаглократпок", - повторил Ромео Альбертович, рассматривая фотографию, где отчетливо выделялись приведенные загадочные слова. Постойте... Да ведь на пресловутом лашенхорском - "саглок" - жук, "ратлок" человек... А "саглократлок" - что-то вроде "жукочеловека".
- Жукочеловек? - с интересом переспросил Олег Модестович, который часто среди дня забегал к нам. На лашенхорском?.. Каюсь, никогда не слыхал о таком языке. А почему "пресловутый лашенхорский"?
- Видите ли, - охотно объяснил Талиани, - лашенхорский происходит от наименования поселка Лашенхоры в Трансильвании, близ которого малоизвестный археолог Карл Бенкс производил раскопки. Он обнаружил пять или шесть каменных таблиц на языке, не имеющем лингвистического родства с другими известными языками, и одну из таблиц расшифровал. Как ему удалось найти ключ к текстам, Бенкс утаил. Сам он отнес таблицы к четвертому тысячелетию до нашей эры. Тут все сомнительно. Тем Солее, что вскоре при землетрясении раскоп провалился в тартарары.
- Сомнительно в глазах большинства ученых, но не всех, - менторским тоном поправил профессор Кущеев. - Способ расшифровки Карл Густав Бенкс не "утаил", а не успел сообщить, так как скоропостижно скончался сразу после выхода в свет его "предварительного сообщения". И Бенкс относил открытую им культуру не к четвертому тысячелетию до нашей эры, а к шестому-седьмому.
- Спасибо, профессор Кащеев, - небрежно поблагодарил Рысаков, выслушав справку. - Ваши... хм... уточнения крайне существенны... Значит, "жукочеловек"? - Рысаков обернулся к Талиани. - Пахнет мистификацией... Но тратить на мистификацию годы?.. Такое таинственно изощренное мастерство?
- Кущеев! Извините, не Кащеев. а Кущеев, - поправил профессор, все еще пунцовый от обиды. - И мистификации часто стоят затраченных усилий. История человечества знала мистификации, которым верили не годы, а целые эпохи. Не так ли? И... простите, - Петр Климович взял из рук Талиани фотографию. - В публикации Бенкса была иллюстрация, в свое время вызвавшая особый интерес. Схематические фигурки: жук-человек, жук-человек. Помнится, они походили на это.
Кущеев поднялся, и подойдя к Рысакову, показал ему что-то в углу фотографии.
Я заглянул через плечо Олега Модестовича. Разрывая строку, смутно выступали крошечные фигурки, нечто вроде детских рисунков: при желании в них можно было разглядеть и удлиненных жучков с тремя парами ножек и человечков.
В конце рабочего дня Мудров принес результаты лабораторных анализов. Оказалось, что древесина рукописи принадлежит к Pinus silvestris -сосне обыкновенной, срубленной не в древности, а несколько десятилетий назад.
- Десятилетий? - переспросил Петр Климович, багровея, но на сей раз от обиды за рукопись.
- Именно! - отрезал Мудров и продолжал: - По характеру солевых включений и скелетам микроорганизмов, впрессованных во внешние слои древесины, можно утверждать, что так называемая "рукопись", прежде чем принять нынешний облик, длительное время соприкасалась с океанскими водами,
- Она из А-а-атлантиды... Со дна о-о-океана... Я давно, с самого начала... - возбужденно, заикаясь от волнения, заговорил Иван Иванович,
- Повторяю, сосна срублена несколько десятилетий назад, - резко перебил Мудров, хотя обычно был подчеркнуто предупредителен, даже нежен с Пуховым. - И вряд ли в Атлантиде росла Pinus silvestris. И уж совсем сомнительно, чтобы атланты изъяснялись на немецком, да еще отнюдь не гётевском, - Мудров улыбнулся, словно прося прощения за вспыльчивость. Передохнув, он продолжал: Дерево подвергалось воздействию океана, то есть предположительно было частью корпуса корабля или мачты, последнее всего вероятнее; анализ обнаружил следы выделений морских птиц...
Мы обескуражено молчали.
Окончив сообщение, Александр Михайлович быстрым и нервным шагом пересекал комнату из угла в угол. Остановившись перед Иваном Ивановичем, он сказал голосом, полным глубокого сожаления:
- Я сделал все, что в моих силах. Дальнейшая работа не имеет ни малейшего отношения к подлинной старине, любовь к которой привили мне именно вы, дорогой Иван Иванович. Я ваш вечный должник. По всему изложенному я должен искренно и сердечно пожелать вам счастья, всем вам, - Мудров по очереди поклонился каждому. - Пожелав счастья и удачи, я отказываюсь от дальнейшего участия в работе.
Он шагнул к двери.
- Постойте! - воскликнул Иван Иванович. - Да вы понимаете ли, что говорите?!
У старика перехватило дыхание, и он замолчал. На глазах его выступили по-детски крупные слезы. Иван Иванович сердито смахнул их. Мудров стоял понурившись, ни на кого не глядя.
Я счел необходимым вмешаться, хотя сознавал, что мои слова не успокоят товарищей. Научное исследование невозможно без известной доли безжалостности. Наступило время с максимальной полнотой представить себе ценность сделанного и перспективы дальнейшего труда.
Я сказал об этом и попросил неделю для подготовки доклада. Мы разошлись, недовольные друг другом.
Всю неделю я работал, выключив телефон, буквально круглые сутки. В науке "бесстрастие" - синоним научной объективности. И все-таки мне пришлось изменить этой непременной объективности.
Я монтировал отрывки рукописи, расшифрованной едва ли на двадцать процентов,
Как избежать известного произвола? Но я был вынужден прокомментировать отрывочный неполный текст, сделав некоторые выводы. Другого выхода не оставалось.
... Записи в рукописи отделяются друг от друга рисунками или иероглифами, изображающими - кажется, прав был Кущеев - жучков и человечков. Каждый отрывок озаглавлен одной из трех рубрик: "Данные", "Мнение", "Наблюдение". Под рубрикой "Данные" автор (в дальнейшем я буду называть его "икс") группирует сведения автобиографического характера. Иногда "икс" именует себя в третьем лице - "он", а затем, не оговариваясь, переходит к изложению от первого лица. Перед каждым "наблюдением" обозначены долгота - и широта в градусах, минутах и секундах.
Загадочно, как "икс", если принять, что это жук, мог без инструментов, не имея возможности ориентироваться по Солнцу и звездам, с такой точностью определять координаты. Либо "икс" обладал фантастически точным чувством ориентировки. Либо... Либо... вот еще один довод в подтверждение того, что "рукопись No 700" - мистификация.
И мне не больно было бы согласиться с этим, а для Ивана Ивановича и, кажется, для Петра Климовича тоже это означало бы рану в сердце.
Наступило утро моего доклада.
Прежде чем идти в нашу комнату, я зашел за Олегом Модестовичем. Стенные часы в кабинете показывали девять. Кивнув мне. Рысаков продолжал выговаривать за что-то коменданту, приземистому человеку с расплывшимся словно из непропеченного теста лицом. Глаза у коменданта были бесцветно-серые, маленькие. Вглядываясь в них, я спрашивал себя - злые они или добрые? И приходил к выводу, что эти слова не имеют к ним отношения: глазки булавчатые, буравчатые, "востренькие", как выражались в старину.
Слышалось сердитое Рысаковское "натурфилософия, овес-овсюг".
Глуховатый бас коменданта неизменно отзывался: "Возьмем на заметку".
Мы вышли из кабинета в шесть минут десятого. Правая стена, потолок и пол широкого коридора были облицованы матово-белым пластиком. Левая стена стеклянная, как в нашей рабочей комнате, открывала людный проспект. Стекло обладало звукоизолирующими свойствами: машины и троллейбусы бесшумно проплывали за ним, а многочисленные прохожие казались тенями.
Я шел в двух шагах за Рысаковым и комендантом. Возле комнаты пол прорезала длинная трещина.
- Суете нос, куда не следует, а за порядком не следите, - придирчиво сказал Рысаков, открывая дверь.
- Возьмем на заметку, - отозвался комендант. Все были в сборе,
- Я предупреждал о заседании, - так же придирчиво обратился Рысаков к коменданту. - Озаботьтесь столом, креслами, ну там... нарзану, что ли. А это, - Рысаков указал на штативы, - озаботьтесь убрать...
Комендант отдал необходимые распоряжения по телефону. Штативы он собственноручно перенес к двери.
Рысаков сел по одну сторону стола, спиной к выходу, пригласив меня как докладчика занять место рядом. Остальные - Мудров, Талиани, Иван Иванович, Кущеев и Адамский - расположились напротив.
Я начал доклад с констатации того, что данные, сообщенные Александром Михайловичем Мудровым, делают безотлагательным главный вопрос: что перед нами - подделка или подлинная рукопись? Кто автор рукописи, этот "икс", не мистификатор ли он высокого класса? Тогда результаты его забав должны стать предметом любителей головоломок и криминалистов. Представить себе гигантский труд, совершенный бесцельно, нелегко. Но, вспоминая хотя бы египетские пирамиды, сведущие историки утверждают, что человека и человечество бессмысленное и бесполезное привлекает иной раз больше, чем жизненно необходимое. С другой стороны, можно ли доказать невозможность существования мыслящего жука?
По тому, как рассеянно слушал Олег Модестович мое вялое сообщение, и по тому еще, что он ни разу не взглянул на рукопись, на которую прежде смотрел с доверчивым вниманием, я не мог не ощутить, что для него вопрос решен.
Решен он и для Мудрова, уставившего скучающий взор в потолок, и для Адамского.
Этот последний, шевеля толстыми губами, время от времени некстати улыбался: как-то он сказал мне, что, коротая время на скучных заседаниях, рассказывает себе анекдоты.
Иван Иванович сидел, полузакрыв глаза. Лицо Талиани выражало, как обычно, вежливое внимание.
Оживленнее всех был Кущеев. Он что-то выписывал из развернутого перед ним оттиска.
Нечего было и пытаться кого-то в чем-то убедить. Да был ли в чем-либо убежден до конца я сам? Откуда бралось тогда непреходящее чувство вины за рукопись и тайну ее перед Иваном Ивановичем?
Я скомкал доклад и закончил его торопливыми фразами:
- За восемь месяцев, точнее за 247 дней мы расшифровали, по данным Адамского, чуть менее четвертой части текста. Простой расчет показывает, что для завершения работы потребовались бы годы. Каждому предстоит решить для себя, достойна ли рукопись столь самопожертвенной любви. Чтобы облегчить задачу, я собрал и вчерне отредактировал те из расшифрованных фрагментов, которые образуют законченные отрывки. Очень прошу прочесть сводку внимательно и без предвзятости.
Загадка рукописи N2 700
(Из записок коллекционера)
С тех пор как в печати появились первые публикации из моего собрания редких рукописей, я стал получать документы, поражающие даже специалиста, привыкшего к редкостям. И порой из самых неожиданных источников, удивительными путями: голубиной почтой, например, отошедшей, казалось, в невозвратное прошлое.
Но даже среди моих редкостей рукопись, о которой пойдет речь, безусловно выделяется.
Год назад мне позвонил знакомый, заведующий ларьком по скупке утильсырья Иван Иванович Лухов, и попросил безотлагательно зайти.
Лухов - очень интересный, универсально образованный и благороднейший человек. Когда-то он был знаменитым антикваром, потом - букинистом, но, как он говорит, "вследствие общего упадка антикварного дела", а по другим сведениям по причине свойственной ему некоторой слабости, докатился до нынешнего положения.
Ларек его больше напоминает диккенсовскую "Лавку древностей", чем место сбора утиля. Для меня все там полно поэзии. В полумраке холодного деревянного строения с грязным окошком, затянутым паутиной, кроме старинных предметов, я различаю нечто не обозначимое: дымку времени, воздух старины, запахи прошедших столетий.
Тут можно увидеть медные, чуть позеленевшие ступки, до краев заполненные ароматами корицы, имбиря, кардамона, которые толкли в них хозяйки в державинские, а порой, кажется, еще прежде, чуть ли - не гомеровские времена.
Теперь таких ступок не изготовляют.
Тут можно увидеть подзорную трубу, сестру первых галилеевских, пузатый самовар без крана, тома "Свода законов Российской империи", захватанные руками давно исчезнувших крючкотворов, и издания, посвященные оккультным наукам, старые, иконы, прялки, лубки, старые гравюры и многое иное.
Кажется, что все эти предметы излучают слабое сияние, а паутина и грязь в окошке - не след небрежности, они для того, чтобы не дать дневному свету, который завтра станет вчерашним, но теперь так силен, затемнить это сияние, прошедшее через века.
Забросив срочные дела, я поспешил на зов Ивана Ивановича.
Ларек помещается вблизи свалки, к нему ведет по пустырю извилистая тропинка.
Иван Иванович, лишь только я открыл дверь, бросился в дальний угол и мгновенно вернулся с увесистым деревянным предметом, который и протянул мне.
- Вот, - сказал он взволнованно. - Вот она.
- Так это же... гм... Это же ножка стола, - вынужден был я сказать, взяв предмет и поднося его ближе к глазам.
Несомненно, как мне тогда показалось, это была просто ножка стола, старого, очень массивного.
Пахло от нее деревянной трухой.
Ошибка, которую я заранее признаю, заключалась в коварном слове просто.
- Да что вы... Да как вы можете, - с отчаянием в голосе вскричал Иван Иванович.
Он хватался руками то за грудь, то за облезлую раму картины, за примус, за свисающую с потолка венецианскую люстру, за небольшой колокол, который начал быстро и торжественно звонить медно-серебряным голосом. Все движения старика выражали смятение и обиду.
Потом он приоткрыл дверь, резко повернулся ко мне и замер.
Был уже вечер. Косой луч закатного света охватил ножку стола как бы красным пламенем.
- Но это же рукопись, - отчаянно, но совсем тихо бормотал Иван Иванович... - Жемчужина для вашей коллекции... По сравнению с этим все бесценное, накопленное вами, - гниль! Поверьте чутью антиквара: оно не обманывает.
У Ивана Ивановича действительно редкое чутье к предметам старинным, заключающим секрет. "Чувство тайны", - сказал бы я.
Ножка стола притягивала луч. Будто луч этот ворвался в пыльное помещение, чуждое свету, как пылкий любовник в каморку, где затворена его милая, чтобы свидеться с нею.
На свету предмет заискрился.
Показалось, что искры - воображаемые, результат гипнотического воздействия голоса старика. Потом, когда я убедился в их реальности, на ум пришло прозаическое объяснение: дерево источено жучком. Неприятный запах трухи подтверждал догадку.
В догадке этой, как показало дальнейшее, и заключалась сторона истины, но лишь одна грань из множества.
- Искры... искры!.. - бормотал Иван Иванович. - Ритм! Обратите внимание на ритм. Контрапункт! Письмена, что же еще? Ритм музыкальный и строго математический.
... Колокол звенел слабее и слабее. Закат мерк, как бы истратив всю энергию на то, чтобы вызвать к жизни эти искры.
Я ушел от Ивана Ивановича с нелепой покупкой или, вернее, подарком, Деньги Иван Иванович наотрез отказался взять,
Дома я не забросил предмет в чулан, а положил на стол и даже наклеил этикетку с порядковым номером "рукопись No 700" все из-за той же любви к старику, которая смешивалась с некоторой робостью, вызываемой его кровным родством с давно ушедшим из памяти человеческой.
Я знал, что Иван Иванович не забудет о "рукописи", и ожидал его визита, но не так скоро.
А явился он на следующее утро, хотя был человеком предельно тактичным. И кому лучше было знать, что уже двадцать лет я твердо установил для себя: утренние часы, без единого исключения - от шести до часу пополудни, посвящать своим манускриптам, им одним.
- Простите... простите, - бормотал он, после длинного нетерпеливо-резкого звонка появляясь в моем тесном кабинете. - Я сознаю... Однако же, решился... Должен...
Он смотрел мимо меня, косо, на стеллажи, опасаясь, видимо, что если наши взгляды встретятся, решимость его не выдержит.
- Должен! - повторил он. - Мало того, что отвлекаю от занятий, принужден еще и увезти вас... В Институт кристаллографии к академику Рысакову. Пожалуйста, пожалуйста, не спорьте! Нет, это ничего, что предмет деревянного, а не кристаллического существа. Я консультировался. Такси у подъезда. И счетчик включен.
Странно, но именно упоминание о счетчике решило вопрос. Есть какая-то сила в стучащем - хотя я и не слышал его - торопящем, зовущем в путь счетчике, как в торопящем тиканье часов, в лихорадочном биении сердца.
К тому же я знал, что Иван Иванович не позволит мне заплатить за такси, а средства его крайне ограниченны.
Я накинул плащ, бросив тоскливый взгляд на валяющуюся среди бумаг лупу.
В лифте я ворчливо справился у Лухова:
- Тоже из клоба реликтов ваш Рысаков?
"Клоб реликтов", - именно с этим отмирающим "клоб" вместо "клуб", выражение Лухова. Им он объединяет многочисленных знакомых, людей самых различных специальностей - археологов, музыкантов, математиков, филологов, физиков, даже цветоводов, проявляющих глубокий интерес к старине.
- Да, да... Реликт. Но совсем молодой человек. Талантливейший. Превосходных душевных качеств, вы сами убедитесь, - многословно отозвался Иван Иванович, принимая вопрос за формулу примирения.
Рысаков встретил нас чрезвычайно приветливо, а с Луховым даже облобызался.
В тонком и подвижном лице Олега Модестовича Рысакова поражали темные блестящие глаза. И не своим особенным блеском, а тем, что с самого нашего прихода они как бы вобрали в себя предмет, бережно прижимаемый к сердцу Иваном Ивановичем.
Академик был молчалив.
Взяв предмет движением точным и экономным, он повернулся к окну и долго разглядывал его. Уже направляясь к двери, сказал:
- Хм... Поглядим...
Миновав пустой коридор, мы очутились в длинной комнате с потолком, полом и простенками из неяркого голубоватого пластика. В конце комнаты виднелась полукруглая скамья со спинкой, и перед ней наклонная доска пульта со множеством кнопок, лампочек и рычажков. В стене позади скамьи сверкали круглые отверстия, что делало помещение похожим на кинозал.
Стена напротив двери была стеклянная - от пола до потолка - и выходила в старый парк. Посреди комнаты виднелись тоже голубоватые и потому не сразу различимые тонкие удлиненные конструкции: они представились скульптурами абстракционистов, а потом как бы ожили и стали походить на акробатов с протянутыми руками, замерших под куполом цирка.
Рысаков подошел к "акробатам", оказавшимся просто штативами из серебристого металла. Рукопись No 700, закрепленная зажимами, повисла в воздухе.
Академик положил руки на пульт. - Пальцы его заскользили по кнопкам и рычажкам. Теперь он напоминал пианиста.
Было очень тихо.
Сдвинулись шторы на стеклянной стене, и помещение погрузилось в чернильную темноту. На приборной доске звездами загорелись цветные сигнальные лампочки. Невидимый источник белого света разредил темноту. Стало видно, как из стены позади нас плавно и хищно выдвигаются тубусы со стеклянными линзами. Напротив приборной доски раздвинулся светлый занавес, открывая экран.
Свет снова погас, но сразу же черноту пробили узкие лучи: красный, зеленый и магниевой белизны. Они скрестились на середине рукописи, отчего дерево засверкало множеством искр, как тогда, в ларьке, но гораздо ярче. Лучи вовлекли в световой поток искры и перенесли на экран. Свет временами гас; можно было догадаться, что рукопись зондировали импульсы невидимых частей спектра. Когда восстанавливался полусвет, видно было, как с потолка спускаются зеркала и огромные фотокамеры.
Рукопись начала медленно вращаться, штативы снова походили на фокусников в голубых трико.
Зеркала приближались, словно обнюхивая рукопись. Точки на экране слились в линии, похожие на зигзаги молнии. И вдруг с такой неожиданностью, что Иван Иванович вскрикнул, явственно промелькнули буквы, части букв готического начертания. Казалось, можно определить и почерк - острый, с сильными нажимами, крайне странный и при этом утомительно однообразный.
Потом шторы на стеклянной стене раздвинулись. Комнату заполнил яркий полуденный свет и тени листвы. Было до удивления приятно любоваться парком: милый реальный мир.
- Как мог человек через отверстия извне, ведь их так немного, выточить бессчетные вереницы букв и слов? - сам себе говорил Рысаков.
- Китайские резчики вырезают из слоновой кости кружевное яйцо, и в нем сквозь прорези второе, третье, десятое, - сказал Иван Иванович.
- Хоть сотое! - перебил Рысаков. - Тут сложность на несколько порядков выше. В природе чем результаты опыта парадоксальнее, тем больше надежд открыть нечто новое, но в делах человеческих невероятное внушает подозрение. А если это действительно выточено жуком-древогрызом? Мыслящий жук гипотетически возможен, хотя и безмерно менее представим, чем мыслящий дельфин. Нет, малый вес мозга - не исключающий довод в эпоху, когда природа раскрывает такие микроструктуры, как хромосома, тот же атом... - Хорошо, представим себе мыслящего жука, но нельзя же вообразить жука, пишущего готическим шрифтом?..
Рукопись совершила еще круг и замерла. Тубусы, зеркала, фотокамеры втянулись в стены и потолок. Все стало обычным.
Олег Модестович сказал:
- А если автономный металлический микрорезец в мощном электрическом поле, управляемый извне человеком?.. Снова натурфилософия и овес-овсюг, - как я заметил, словосочетание "натурфилософия и овес-овсюг" означало в устах Олега Модестовича крайнюю степень вздора. - Нет, прежде надо прочитать рукопись, не думая об авторе.
Расшифровка рукописей никак не вязалась с профилем Института кристаллографии, но Рысакову при его громадном авторитете удалось внести тему в план под "кодовым" названием "Кристаллические включения в растительные объекты". Приказом по институту была образована временная рабочая группа, руководимая Олегом Модестовичем Русаковым и Иваном Ивановичем Духовым.
- Римские трибуны, - сказал Лухов Рысакову. - Надеюсь, мы с вами окончим дни благополучнее, чем Гракхи.
Рысаков выхлопотал для Лухова денежное вознаграждение по "безлюдному фонду" - прекрасное своей нелепой печальностью лингвистическое новообразование; эта оплата успокоила мою совесть.
Для работы предоставили ту самую комнату, где проходил первый эксперимент - тихую, отлично оборудованную.
Комплектовал рабочую группу Лухов. Он включил в нее своих старых друзей из "клоба реликтов": полиглота, знатока тайнописи со звучным именем Ромео Альбертович Талиани и археолога, отставного университетского профессора Петра Климовича Кущеева, Кущеев был болезненно худ и молчалив. В институт он являлся, как на службу, к девяти, с какой-либо старой книгой - по преимуществу словарем или подшивкой журналов и весь день проводил, листая принесенный том. Он был совершенно бесстрастен и только жесточайше обижался, по-детски краснея, когда рассеянный Рысаков называл его Кащеевым вместо Кущеева. Позднее Иван Иванович пригласил в группу черноглазого, красивого кандидата биологических наук Александра Михайловича Мудрова.
Сотрудник института доктор физико-математических наук Яков Борисович Адамский принял на себя руководство экспериментальной частью, то есть бесчисленными фотографированиями рукописи.
Все члены группы по списку, составленному Иваном Ивановичем, пропускались в институт даже без проверки документов, согласно специальному распоряжению Олега Модестовича. Беспрецедентный порядок вызывал молчаливое негодование вахтеров и коменданта.
В конце второго месяца работы казавшийся поначалу "бесполезным" Александр Михайлович Мудров сделал принципиально важное открытие. Он высказал предположение, что рукопись читается по линиям годовых древесных колец. Гипотеза подтвердилась. С тех пор обрывки слов и фраз, неимоверным трудом выуживаемые из сопоставлений сотен снимков, стали соединяться в осмысленный текст.
- Чутье, - сказал Рысаков, - или инстинкт, по любимому слову Лобачевского. Они только и делают ученого ученым.
Расшифровка рукописи, кроме трудностей, обусловленных способом ее написания, "вырезания", "выгрызания", осложнялась еще тем, что записи на немецком языке прерывались словами и терминами иноязычного происхождения, изображенными латинскими или арабскими буквами, а в иных случаях чем-то вроде иероглифов. Такие слова особенно поражали при общей канцелярской обыденности текста, вызывая чувство, какое может возникнуть у путника, пересекающего безжизненное плато, если перед ним внезапно оказывается провал без дна.
Оставалось надеяться на Ромео Альбертовича с его знаниями полиглота.
Однажды встретились непонятные слова "ратлок" и "саглократлок". В дословном переводе фраза звучала так: "Одно то, что свойством письменности может владеть ратлок, а не только саглократлок, влечет к нарушениям порядка (регламента, протокола) и не должно быть терпимо".
Тут проявилась одна характерная черта рукописи. Автор ее добивается прежде всего жесткой ясности. Особенно разяще эта черта выступала в иноязычных включениях. Так, если в русском языке слово "тюрьма" происходит, как пояснил Талиани, от латинского Turma -эскадрон, толпа, то в рукописи применено древнее иноязычное выражение - "помещение без выхода и не могущее иметь выхода". Соответственно, "тюремщик", немецкое Kerkermeister - "тюремный надзиратель" заменено словом, означающим - "страж помещения, не имеющего выхода". Вместо слова "палач", у нас берущего начало от тюркского "пела" - большой нож, в рукописи встречается другое, кажется, санскритское слово - "казнитель" или "лишатель (отниматель) жизней". Вместо "судья" - человек, решающий, виновен ли подсудимый, автор предпочитает понятие "осудитель".
- "Саглок"... исаглократпок", - повторил Ромео Альбертович, рассматривая фотографию, где отчетливо выделялись приведенные загадочные слова. Постойте... Да ведь на пресловутом лашенхорском - "саглок" - жук, "ратлок" человек... А "саглократлок" - что-то вроде "жукочеловека".
- Жукочеловек? - с интересом переспросил Олег Модестович, который часто среди дня забегал к нам. На лашенхорском?.. Каюсь, никогда не слыхал о таком языке. А почему "пресловутый лашенхорский"?
- Видите ли, - охотно объяснил Талиани, - лашенхорский происходит от наименования поселка Лашенхоры в Трансильвании, близ которого малоизвестный археолог Карл Бенкс производил раскопки. Он обнаружил пять или шесть каменных таблиц на языке, не имеющем лингвистического родства с другими известными языками, и одну из таблиц расшифровал. Как ему удалось найти ключ к текстам, Бенкс утаил. Сам он отнес таблицы к четвертому тысячелетию до нашей эры. Тут все сомнительно. Тем Солее, что вскоре при землетрясении раскоп провалился в тартарары.
- Сомнительно в глазах большинства ученых, но не всех, - менторским тоном поправил профессор Кущеев. - Способ расшифровки Карл Густав Бенкс не "утаил", а не успел сообщить, так как скоропостижно скончался сразу после выхода в свет его "предварительного сообщения". И Бенкс относил открытую им культуру не к четвертому тысячелетию до нашей эры, а к шестому-седьмому.
- Спасибо, профессор Кащеев, - небрежно поблагодарил Рысаков, выслушав справку. - Ваши... хм... уточнения крайне существенны... Значит, "жукочеловек"? - Рысаков обернулся к Талиани. - Пахнет мистификацией... Но тратить на мистификацию годы?.. Такое таинственно изощренное мастерство?
- Кущеев! Извините, не Кащеев. а Кущеев, - поправил профессор, все еще пунцовый от обиды. - И мистификации часто стоят затраченных усилий. История человечества знала мистификации, которым верили не годы, а целые эпохи. Не так ли? И... простите, - Петр Климович взял из рук Талиани фотографию. - В публикации Бенкса была иллюстрация, в свое время вызвавшая особый интерес. Схематические фигурки: жук-человек, жук-человек. Помнится, они походили на это.
Кущеев поднялся, и подойдя к Рысакову, показал ему что-то в углу фотографии.
Я заглянул через плечо Олега Модестовича. Разрывая строку, смутно выступали крошечные фигурки, нечто вроде детских рисунков: при желании в них можно было разглядеть и удлиненных жучков с тремя парами ножек и человечков.
В конце рабочего дня Мудров принес результаты лабораторных анализов. Оказалось, что древесина рукописи принадлежит к Pinus silvestris -сосне обыкновенной, срубленной не в древности, а несколько десятилетий назад.
- Десятилетий? - переспросил Петр Климович, багровея, но на сей раз от обиды за рукопись.
- Именно! - отрезал Мудров и продолжал: - По характеру солевых включений и скелетам микроорганизмов, впрессованных во внешние слои древесины, можно утверждать, что так называемая "рукопись", прежде чем принять нынешний облик, длительное время соприкасалась с океанскими водами,
- Она из А-а-атлантиды... Со дна о-о-океана... Я давно, с самого начала... - возбужденно, заикаясь от волнения, заговорил Иван Иванович,
- Повторяю, сосна срублена несколько десятилетий назад, - резко перебил Мудров, хотя обычно был подчеркнуто предупредителен, даже нежен с Пуховым. - И вряд ли в Атлантиде росла Pinus silvestris. И уж совсем сомнительно, чтобы атланты изъяснялись на немецком, да еще отнюдь не гётевском, - Мудров улыбнулся, словно прося прощения за вспыльчивость. Передохнув, он продолжал: Дерево подвергалось воздействию океана, то есть предположительно было частью корпуса корабля или мачты, последнее всего вероятнее; анализ обнаружил следы выделений морских птиц...
Мы обескуражено молчали.
Окончив сообщение, Александр Михайлович быстрым и нервным шагом пересекал комнату из угла в угол. Остановившись перед Иваном Ивановичем, он сказал голосом, полным глубокого сожаления:
- Я сделал все, что в моих силах. Дальнейшая работа не имеет ни малейшего отношения к подлинной старине, любовь к которой привили мне именно вы, дорогой Иван Иванович. Я ваш вечный должник. По всему изложенному я должен искренно и сердечно пожелать вам счастья, всем вам, - Мудров по очереди поклонился каждому. - Пожелав счастья и удачи, я отказываюсь от дальнейшего участия в работе.
Он шагнул к двери.
- Постойте! - воскликнул Иван Иванович. - Да вы понимаете ли, что говорите?!
У старика перехватило дыхание, и он замолчал. На глазах его выступили по-детски крупные слезы. Иван Иванович сердито смахнул их. Мудров стоял понурившись, ни на кого не глядя.
Я счел необходимым вмешаться, хотя сознавал, что мои слова не успокоят товарищей. Научное исследование невозможно без известной доли безжалостности. Наступило время с максимальной полнотой представить себе ценность сделанного и перспективы дальнейшего труда.
Я сказал об этом и попросил неделю для подготовки доклада. Мы разошлись, недовольные друг другом.
Всю неделю я работал, выключив телефон, буквально круглые сутки. В науке "бесстрастие" - синоним научной объективности. И все-таки мне пришлось изменить этой непременной объективности.
Я монтировал отрывки рукописи, расшифрованной едва ли на двадцать процентов,
Как избежать известного произвола? Но я был вынужден прокомментировать отрывочный неполный текст, сделав некоторые выводы. Другого выхода не оставалось.
... Записи в рукописи отделяются друг от друга рисунками или иероглифами, изображающими - кажется, прав был Кущеев - жучков и человечков. Каждый отрывок озаглавлен одной из трех рубрик: "Данные", "Мнение", "Наблюдение". Под рубрикой "Данные" автор (в дальнейшем я буду называть его "икс") группирует сведения автобиографического характера. Иногда "икс" именует себя в третьем лице - "он", а затем, не оговариваясь, переходит к изложению от первого лица. Перед каждым "наблюдением" обозначены долгота - и широта в градусах, минутах и секундах.
Загадочно, как "икс", если принять, что это жук, мог без инструментов, не имея возможности ориентироваться по Солнцу и звездам, с такой точностью определять координаты. Либо "икс" обладал фантастически точным чувством ориентировки. Либо... Либо... вот еще один довод в подтверждение того, что "рукопись No 700" - мистификация.
И мне не больно было бы согласиться с этим, а для Ивана Ивановича и, кажется, для Петра Климовича тоже это означало бы рану в сердце.
Наступило утро моего доклада.
Прежде чем идти в нашу комнату, я зашел за Олегом Модестовичем. Стенные часы в кабинете показывали девять. Кивнув мне. Рысаков продолжал выговаривать за что-то коменданту, приземистому человеку с расплывшимся словно из непропеченного теста лицом. Глаза у коменданта были бесцветно-серые, маленькие. Вглядываясь в них, я спрашивал себя - злые они или добрые? И приходил к выводу, что эти слова не имеют к ним отношения: глазки булавчатые, буравчатые, "востренькие", как выражались в старину.
Слышалось сердитое Рысаковское "натурфилософия, овес-овсюг".
Глуховатый бас коменданта неизменно отзывался: "Возьмем на заметку".
Мы вышли из кабинета в шесть минут десятого. Правая стена, потолок и пол широкого коридора были облицованы матово-белым пластиком. Левая стена стеклянная, как в нашей рабочей комнате, открывала людный проспект. Стекло обладало звукоизолирующими свойствами: машины и троллейбусы бесшумно проплывали за ним, а многочисленные прохожие казались тенями.
Я шел в двух шагах за Рысаковым и комендантом. Возле комнаты пол прорезала длинная трещина.
- Суете нос, куда не следует, а за порядком не следите, - придирчиво сказал Рысаков, открывая дверь.
- Возьмем на заметку, - отозвался комендант. Все были в сборе,
- Я предупреждал о заседании, - так же придирчиво обратился Рысаков к коменданту. - Озаботьтесь столом, креслами, ну там... нарзану, что ли. А это, - Рысаков указал на штативы, - озаботьтесь убрать...
Комендант отдал необходимые распоряжения по телефону. Штативы он собственноручно перенес к двери.
Рысаков сел по одну сторону стола, спиной к выходу, пригласив меня как докладчика занять место рядом. Остальные - Мудров, Талиани, Иван Иванович, Кущеев и Адамский - расположились напротив.
Я начал доклад с констатации того, что данные, сообщенные Александром Михайловичем Мудровым, делают безотлагательным главный вопрос: что перед нами - подделка или подлинная рукопись? Кто автор рукописи, этот "икс", не мистификатор ли он высокого класса? Тогда результаты его забав должны стать предметом любителей головоломок и криминалистов. Представить себе гигантский труд, совершенный бесцельно, нелегко. Но, вспоминая хотя бы египетские пирамиды, сведущие историки утверждают, что человека и человечество бессмысленное и бесполезное привлекает иной раз больше, чем жизненно необходимое. С другой стороны, можно ли доказать невозможность существования мыслящего жука?
По тому, как рассеянно слушал Олег Модестович мое вялое сообщение, и по тому еще, что он ни разу не взглянул на рукопись, на которую прежде смотрел с доверчивым вниманием, я не мог не ощутить, что для него вопрос решен.
Решен он и для Мудрова, уставившего скучающий взор в потолок, и для Адамского.
Этот последний, шевеля толстыми губами, время от времени некстати улыбался: как-то он сказал мне, что, коротая время на скучных заседаниях, рассказывает себе анекдоты.
Иван Иванович сидел, полузакрыв глаза. Лицо Талиани выражало, как обычно, вежливое внимание.
Оживленнее всех был Кущеев. Он что-то выписывал из развернутого перед ним оттиска.
Нечего было и пытаться кого-то в чем-то убедить. Да был ли в чем-либо убежден до конца я сам? Откуда бралось тогда непреходящее чувство вины за рукопись и тайну ее перед Иваном Ивановичем?
Я скомкал доклад и закончил его торопливыми фразами:
- За восемь месяцев, точнее за 247 дней мы расшифровали, по данным Адамского, чуть менее четвертой части текста. Простой расчет показывает, что для завершения работы потребовались бы годы. Каждому предстоит решить для себя, достойна ли рукопись столь самопожертвенной любви. Чтобы облегчить задачу, я собрал и вчерне отредактировал те из расшифрованных фрагментов, которые образуют законченные отрывки. Очень прошу прочесть сводку внимательно и без предвзятости.