Страница:
Точно в воду глядела. Сказала – и получилось. Бывают в жизни человека минуты, когда все сказанное тут же вписывается в Книгу. Ох, как осторожно нужно язык поворачивать, ох, как осторожно.
Самолет начал замедлять движение, точно влетел в гигантскую паутину. Постепенно напрягаясь, паутина выбрала слабину и принялась толкать его обратно. Николай Александрович испуганно открыл глаза. В салоне по-прежнему было тихо. Похоже, что никто не заметил ни паутины, ни замедления хода.
«Боинг» чуть вздрогнул, разрывая невидимую сеть, и, освободившись, метнулся вперед. За окном косым срезом стояли облака. Сзади – почти черные, с голубыми, наподобие вен, прожилками, прямо и спереди – седые, с розовыми вершинами. Они походили на составленные в ряд гигантские щиты. Пение изменилось: к голосам примешалось отрывистое тявканье, будто за тонкой обшивкой борта по слоистому насту облаков неслась стая голодных лисиц.
«Спи, спи, Игорь Олегович, до посадки еще четыре часа. Кто знает, когда еще спать получится».
К просьбе жены Николай Александрович отнесся самым серьезным образом. Поскольку падения происходили с теми, на ком он останавливал взгляд, Николай Александрович приучил себя смотреть в сторону, мимо собеседника. Эта элементарная мера безопасности и человеколюбия послужила пищей для множества слухов и нареканий.
– Задается, Колян, ишь рожу воротит, – вскоре отметили сотрудники. – Видать, «спиной» обзавелся, скоро в гору пойдет. Дистанцию начинает держать.
Слухи – штука обоюдоострая. Пущенные наугад, от живости воображения или избытка свободно-рабочего времени, они возвращаются в виде приказов и постановлений, позволяя автору испуганно-блаженным голосом восклицать:
– Ну, я вам говорил?
Большую часть своей жизни Николай Александрович проработал начальником БТК – бюро технического контроля на большом заводе. Поскольку предприятие относилось к Министерству станкостроения, его продукцию осторожно именовали станками. Завод был огромным, от цеха к цеху ходили автобусы, а число работников исчислялось десятками тысяч. Занимал он гигантскую площадь на окраине города, а вернее, город скромно умещался на окраине завода, поскольку и строился как жильевой придаток, место проживания и размножения рабочей силы. С юга завод омывала река, а с севера, востока и запада окаймляли бескрайние полигоны, по которым круглосуточно, рыча и плюясь вонючим дымом, носились станки.
После вуза Николая Александровича, тогда просто Колю, направили в БТК старшим контролером. За восемь лет верной службы он выбился в замначальника бюро, и на этом этапе его карьера остановилась. Продвинуться в густой массе ИТР помогали только протекция или партийная работа. Ни к тому, ни к другому Николай Александрович не ощущал ни вкуса, ни призвания. Его начальник просидел в замах двадцать лет и пробил потолок почти на пороге пенсии. Такая же судьба ждала и Колю, но помог случай.
Каждую весну заводоуправление белили, красили двери и окна. Летом обычно начинался хоровод высоких гостей, их водили по раз и навсегда выработанному маршруту, который начинался и заканчивался у дверей главного корпуса, выстроенного в помпезно-классическом стиле. В чем состоял замысел архитекторов пятидесятых, уже никто не помнил, но здание сильно походило на театр. Шуток сей факт породил немало, от малопристойных до неблагонадежных. Во всяком случае, громадные, от самого пола окна раскрывали только раз в году, при покраске, а все остальное время элита, заселявшая корпус, довольствовалась фрамугами, встроенными посреди античного великолепия.
Главный контролер завода сидел в главном корпусе и раз в неделю собирал начальников БТК для головомойки. Кабинет его располагался на пятом этаже, и окна лестничной клетки, выполненные в том же стиле, то есть от пола до потолка, были раскрыты. После окончания процесса распаренная публика повалила вниз, а Колин начальник остался покурить на площадке. Его хватились только после обеда, принялись вызванивать по отделам и участкам, но обнаружили у главного корпуса, посреди бочек с краской. Как это произошло, не выяснила даже спецбригада следователей. Согласно официальной версии, Колин начальник курил у окна и по неосторожности свалился вниз. От удара его позвоночник сломался в четырех местах, но он прожил еще несколько минут и даже полз, пытаясь выбраться из-за скрывавших его бочек. Слухи ходили разные, от диверсии японских шпионов до сведения любовных счетов, но слухами все и закончилось. Колиного начальника под звуки заводского оркестра снесли на кладбище, а Колю, вернее, уже Николая Александровича, поставили на его место.
Голоса исчезли. Вместо дуэта на фоне лисьего лая остался только фон. Николай Александрович открыл глаза. Наверное, он спал. Оранжевые надписи возвещали о скорой посадке, а за окном стояло непривычно голубое небо без единого облачка. Он прислушался: лисицы, словно испугавшись, затихли. Только где-то в глубине ушной раковины или даже в подкорке, там, где запахи, звуки и вкусы превращаются в импульсы, еще трепетал отзвук их голосов.
Баритон и фальцет исчезли. Не надолго; надолго они не уходили. За десяток лет совместной жизни Николай Александрович уже привык к их внезапным исчезновениям и приходам и относился к ним со спокойным достоинством свершившегося несчастья; так жена, открывая под утро двери подвыпившему мужу, хочет верить, будто и эту ночь он просидел за преферансом.
Перед «голосами» Николая Александровича навещали «посланники». Поначалу он не понимал, что происходит. Особенно в первый раз, когда на втором этаже центрального гастронома, там, где царил одуряющий аромат свежемолотого кофе, к нему обратился незнакомый оборванец. Мелкого роста, в кургузом пиджачке с лоснящимися лацканами и выдранным нагрудным карманом, он аккуратно взял Николая Александровича за пуговицу и потянул на себя.
– Ты чего, мужик? – не понял Николай Александрович. – Ошалел?
Руки у него были заняты; на левой висела авоська с двумя пачками чая, пакетом сахара и кульком кофе, а правой Николай Александрович сжимал коробку с «Киевским» тортом. Будь руки свободны, он бы не позволил так с собой обращаться, но бросать на пол продукты не хотелось, поэтому пришлось вступать в переговоры.
– Ну, чо, чо прицепился? Если денег, так нету. На сегодня деньги кончились.
– Молодец! – задумчиво произнес оборванец. – Правильной дорогой идешь, товарищ. Дуй до горы, не стесняйся. А деньги тебе будут: справа у входа стоит урна, поищи за ней.
Он дернул легонько пуговицу, вьюном повернулся через левое плечо и сыпанул вниз по лестнице. Преследовать его Николай Александрович не стал: с хренов ли, спрашивается, гонять за сумасшедшим; но, посмотрев на пиджак, пожалел, что не погнался. На месте пуговицы зияла огромная дыра: легким движением руки оборванец ухитрился выдрать клок материала вместе с подкладкой. Отодвинув локтем полу пиджака. Николай Александрович обнаружил такие же дыры на рубашке и майке, то есть паршивый проходимец безнадежно испортил сразу три вещи.
Как всегда в минуты обиды, в нем начал закипать гнев, тут же перерастающий в бешенство. Безумная, неподотчетная ярость всегда вывозила его в самые опасные моменты. Противники, за секунду до того полные насмешливого превосходства, терялись и отступали, предпочитая не связываться. И правда, связываться не стоило, в эти секунды Николай был готов на все, на все до конца, без исключения, лишь бы выжечь и выломать врага. Потом припадок проходил, оставляя за собой обильный пот и вкус жженой резины во рту. Где-то внутри, в черной глубине организма, будто действительно перегорал кусочек души; несколько дней после приступа Николай ходил опустошенный, часто глотая воздух чуть перекошенным ртом.
Так выкладываться не стоило даже из-за костюма и рубашки.
«Черт с ним, – подумал он, сдерживая ноги, рвущиеся раскатить по лестнице звонкую дробь погони, – черт с ним».
На улице накрапывало; реденький дождь неспешно сыпал из-за козырька. Николай замешкался у входа, опасаясь за сахар в авоське, и увидел урну. Она стояла справа от двери, переполненная окурками, клочьями промасленной бумаги, кусками шпагата, смятыми газетами и прочим мусором. Преодолевая отвращение, Николай перегнулся и заглянул в узкую щель между стеной и корпусом. Пусто.
«Вранье, конечно вранье. Сумасшедший, плетет ерунду, а ты ушки развесил», – и в ту же секунду увидел кошелек. Крупный, блестящий, с узором под крокодиловую кожу, он лежал прямо под ногами. Как его не заметили, не подобрали – чудо, просто чудо; кошелек взывал: «Возьмите, возьмите меня!»
«Иди сюда, золотая рыбка», – Николай перехватил авоську и торт в одну руку, нырком присел и подхватил находку.
«Пойдем, посчитаемся».
Денег в кошельке оказалось ровно на восемь Николаевых зарплат. Большие деньги, нечего говорить. Другой бы на его месте схватил и побежал, но Николай еще полчаса топтался у входа, демонстративно помахивая находкой. Хозяин бы сразу догадался, в чем дело, а для прочей публики – так, мается мужик, жену поджидает. Деньги он, правда, предусмотрительно переложил подальше во внутренний карман пиджака, от шпаны и дурного случая. Мало ли швали шлендает вечером у входа в гастроном?
Ровно через тридцать минут истек срок выполнения долга, Николай подхватил такси и с шиком помчался домой.
– Мебель купим, – сказала жена, выслушав рассказ и пересчитав деньги. – «Хельгу», если переплатить, достанут. А это откуда?
Он вытянула из бокового отделения кошелька полоску картона.
«Учиться, учиться и еще раз учиться!»
– Глупости, – Николай скомкал бумажку. – Закладка из последнего «Блокнота агитатора». Я тоже получил.
– Может, глупости, а может, и нет. Поживем – увидим.
Жить с новой мебелью стало куда приятнее. Особенно понравилась Николаю двуспальная кровать с высокими полированными спинками и огромным упругим матрацем. Уж как давили они его, как топтали и мучили, не удивительно, что через два месяца жена понесла.
Несколько недель после встречи Николай прожил в ожидании, резко оборачиваясь на шаги за спиною, прислушиваясь в автобусе, озираясь при входе в парадное собственного дома. Но ничего не происходило, просто совсем ничего. Когда напряжение спало, жена завела странный разговор:
– Ты бы, Коля, действительно, пошел бы учиться, – сказала она, причесываясь перед сном. Силу своих волос она хорошо знала: стоило ей распустить их, и Колю начинало одолевать непреодолимое томление. В такие минуты он был согласен на все, послушно, будто бык на веревочке, следуя за нитью разговора.
– Книжки бы почитал, или в себя заглянул, если читать неохота.
– Да чо глядеть-то, кого я там не видал?
– Прислушайся, приглядись… Тогда и объяснять не понадобится.
О чем шла речь, Николай Александрович понял гораздо позже. Тогда предмета для разговора еще не существовало, и прислушивания ни к чему не привели.
Беременность жена переносила тяжело, мучилась, лежала на сохранении. И роды оказались нестандартными, ребенок лежал попкой книзу, словно не желая покидать уютный мир маминого животика. Живот разрезали, и сморщенное тельце вытащили на свет.
– Красавица, – сообщила в записке жена. – Твоя дочь просто красавица!
Что замечательного углядела она в красном мышонке с испуганными бусинками глаз, Николай не разобрал. Принимая из нянечкиных рук белый конверт с дочкой, он долго не мог нащупать маленькое тельце. Ему даже показалось, будто внутри никого нет, а ребеночка по ошибке забыли в роддоме. Заметив его беспокойство, жена забрала конверт и принялась за поиски. Девочку нашли в самом дальнем углу, она съежилась, свернулась в комочек и лежала тихо-тихо, ровно настоящая мышка. Такая она и выросла: тихая, закрытая в себе.
– Ну, доча, – иногда не выдерживал Николай Александрович, – расскажи, как дела у тебя. О чем думаешь, чего хочешь?
– Для победы, папа, – отвечала Мышка, – нужна внезапность, а значит – скрытность.
Эту фразу она вычитала из своей любимой книги, жизнеописания Наполеона. Мышка знала ее наизусть и цитировала при любом удобном случае.
Впрочем, поначалу Николаю показалось, что характер у девочки открытый, если не сказать бурный. Дочка орала днями напролет, без всякого снисхождения к измотанным нервам родителей. Особенно досталось Николаю, когда у жены началось послеоперационное воспаление, и он оказался один на один с орущим чудовищем. Пришлось взять отпуск и превратиться в кормящего отца. Жена пролежала в больнице два месяца, ее оперировали еще несколько раз, и детей после хирургических вмешательств у них больше не было.
Посреди сует и беготни Николаю стало решительно не до наблюдений. Впрочем, иногда он обращал внимание на странные фразы медсестер, обрывки фраз случайного разговора в трамвае, надписи мелом на асфальте перед домом. Факты пробегали по краю сознания, пока не вторгаясь в осмысливаемую зону, но твердо занимая места в последних рядах памяти.
Так прошло несколько лет. Жизнь устоялась, вошла в колею, притерлась по напряженной шее. На знаки и посланцев Николай перестал обращать внимание. Конечно, попадись ему снова кошелек, он бы, возможно, и призадумался, но кошельки больше не попадались, и странная история постепенно погрузилась на дно, в темные бездны подкорки.
В тот день он засиделся на реке почти до темноты. Стояла середина лета, над блестящей поверхностью воды беспрерывно перепархивали с одного берега на другой зеленые стрекозы. Из прогретого леса тянуло густым запахом хвои, ароматом гнилых пней, грибов, можжевельника. Чекушка кончилась; Николай замер на «козле», как бы вплавленном в зеркало реки. К пристани подошел катер, машинист заглушил мотор и швартовался по инерции. На борту приглушенно играло радио, медленный вальс. Немногочисленные пассажиры осторожно переговаривались, их голоса вместе с вальсом и шипением воды под носом катера тонули в вязкой тишине.
Николай с трудом выволок «козла» на берег, взгромоздил на закорки и побрел к дому. «Козлина» насосался воды и солидно прибавил в весе. Николай не спешил. Трех рыбок, осатанело метавшихся в целлофановом кульке, он отпустил с миром, ужинать не хотелось. Приятно было идти по теплой пыли, приятно напрягать заснувшие от долгого сидения мышцы. Мокрая рубашка холодила спину, пряный запах мокрого дерева щекотал ноздри. Сосны отбрасывали на дорогу резкие, словно выпиленные лобзиком тени. Где-то за рекой позванивало ботало, колхозное стадо тянулось домой.
Сзади послышался шум приближающейся машины, затем визг тормозов. Воздушная волна толкнула Николая в спину. Он обернулся. Старенький «Запорожец» остановился в полуметре, дверь распахнулась, и на дорогу выпорхнула красавица в бальном платье. Как она ухитрилась не смять его в горбатых недрах, понять было невозможно. Дырявя придорожную пыль каблучками белых туфелек, она подбежала к Николаю и отвесила ему увесистую оплеуху. Для такой нежной ручки удар оказался неожиданно сильным, правую щеку будто обожгли кипятком.
– Негодяй, – выкрикнула красавица и для симметрии зафитилила Николая по левой щеке. – Сколько сил на него потрачено, сколько энергии переведено, а он водку жрет и на солнышке греется! Нишкни, поганец!
Круто повернувшись, она протанцевала обратно к машине, впорхнула в нее и захлопнула дверь. Все эти действия заняли не больше минуты, оторопевший Николай еще не успел разжать руки, сжимавшие мокрую «козлину», как «Запорожец» развернулся и, презрительно пукнув бензиновым перегаром, рванул обратно. Завершая поворот, водитель высунул руку из окна и дружески помахал Николаю. Через несколько секунд звук мотора затих, и, кроме горевших огнем щек, ничто не напоминало Николаю о перенесенном унижении.
Он сбросил опостылевший насест прямо на дорогу и уселся у обочины.
«Ошибка, явная ошибка. Перепутали меня с кем-то другим. Но платье, туфельки, прическа. Просто фея! Ну, ну, хорошенькая фея; несется в лесную глушь набить морду незнакомому человеку. Просто баба-яга!»
Он покачал головой, погладил щеки, вытащил из-под шляпы пачку сигарет и замер. Он вспомнил. За рулем «Запорожца» сидел тот самый тип, пришелец из гастронома.
Вернувшись на дачу, Николай Александрович долго не мог успокоиться, курил на крыльце, сморкался без всякой надобности, ковырял в зубах острой щепкой. По всему выходило, что нужно бросать пить, то есть завязывать бесповоротно, на двойной морской узел. Но вот именно этого-то и не хотелось делать. Через два часа раздумий он все рассказал жене.
– Свершилось, – она поцеловала его с удвоенной нежностью. – Прозрел слепой котенок. Скоро зубки начнут прорезаться.
С того самого дня пошла в жизни Николая Александровича совсем другая музыка. Слова жены, так долго лежавшие на сердце, провалились, наконец, в его глубину, и странные намеки, фразы из-за угла и надписи на заборе сложились в единую картину.
Несколько месяцев он с леденящим душу весельем наблюдал за хороводом, проносящимся через его жизнь. Каждый поступок, фраза, мысль немедленно получали осуждение или поддержку. Надо было только смотреть во все глаза, и ответ на любой вопрос приходил сам собой. Николай Александрович ставил эксперименты: спрашивал пример доказательства теоремы Ферма или формулу тринитронуклеидов. Ответ приходил почти сразу, то в виде забытого кем-то на скамейке журнала «Квант», то из телевизионной передачи. Убедившись в неслучайности совпадений, Николай Александрович сначала испугался, потом загрустил, а потом, наслушавшись славословий жены, потихоньку уверовал в собственную исключительность.
– Слушай, – не уставала повторять жена, – слушай себя.
– Ну, прямо часовой на сторожевой башне, слушай да слушай, – отшучивался Николай Александрович. – Кого внутри слушать, голос желудка?
Жена не отвечала, но улыбалась лукаво и многозначительно. Улыбка словно намекала на грядущие перемены, драматическое развитие вялотекущих событий. И события не заставили себя ждать. Началось с того, что в голове у Николая Александровича стали возникать незнакомые слова. Неожиданно, сами по себе они поселялись на переднем крае, беззастенчиво требуя внимания. Поначалу Николай Александрович лез в словари, но быстро сдался. Слова обнаглели и потихоньку превратились во фразы. Не произнесенные вслух, но вполне различимые внутренним ухом, они, словно вывески, обозначали вход в неизведанные глубины, манящие и одновременно пугающие.
Преимущества нового положения Николай Александрович освоил довольно быстро. Не замахиваясь на высокое, он приспособил внутренний автоответчик для решения насущных бытовых проблем. К примеру, посылает его жена в магазин за молоком, а Николай Александрович, помедитировав несколько минут, сообщает: молоко кончилось, а новое завезут только к концу дня. Или на планерке вдруг понадобятся данные из годового отчета, а отчет в конторе остался, десять минут ходьбы в одну сторону. Хорошо, когда погода теплая, прогулялся и дело с концом, а как минус тридцать завернет? Посидит Николай Александрович, подумает и сообщит точные цифры. Поначалу ему не верили, проверяли, думали – фокусничает, а потом смирились, признали.
Через полгода работы с новым каналом Николай Александрович почувствовал, что скорости начинает не хватать. Привыкнув пользоваться, он стал обращаться ко «всезнайке» по любому поводу, вплоть до того, куда поутру завалился второй носок. Ответ появлялся, но пока возникали слова, пока они складывались во фразы, проходило изрядное количество времени. Честно говоря, речь шла о минутах, но Николай Александрович уже не хотел ждать и даже покрикивал на нерасторопного. Такая простота отношений, отдающая панибратством и циничным использованием, второй стороне показалось излишней. Однажды утром, после особенно сильных выражений, связанных не лично с автоответчиком, а с автобусным расписанием, не позволявшим тратить драгоценные минуты на ожидание ответа, Николай Александрович услышал голос.
Ровный и мелодичный, он принадлежал, судя по интонации и тембру, инженерно-техническому работнику сорока-пятидесяти лет.
– Не спрашивай, кто я, – начал он, мягко раскатывая «р» и слегка, но только слегка, окая. – Придет время, получишь ответ. А пока знай: я твой друг и хочу добра. Если будешь слушаться моих советов и ходить по путям, которые я укажу, – обещаю много удовольствий и власть над людьми. Если же нет, наказывать не стану, но жить так, как жил до меня, – уже не сможешь. Дверь открывается только в одну сторону.
Напуганный таким началом Николай Александрович несколько часов делал вид, будто голоса не существует. Его и вправду не было слышно, но внутри Николая Александровича произошла перемена, точно в темном углу сознания зажегся маленький светильник и казавшееся кошмарным теперь уже не выглядело таковым. Внутренний свет сопровождал Николая Александровича весь день, меркнул он только при отправлении естественных надобностей. Вечером, погасив свет и привычно положив руку на мягкое бедро жены, он неожиданно для себя спросил:
– Можно?
– Почему нет, – деликатно отозвался голос. – С женой, в супружеской постели. Сколько угодно.
– Неудобно. Словно на людях.
– Не стыдись. Я – это ты, только в другом мире. Раньше я посылал тебе мысли, а сейчас говорю прямо, не маскируясь. Не всякий поднимается на такой уровень, скажу тебе, далеко не всякий. Я рад за нас и горд.
Весь диалог промелькнул в сознании Николая Александровича за считанные доли секунды. Ладонь еще продолжала движение, вжимаясь в теплую кожу бедра, а решение уже было принято. Жена, будто почувствовав необычность происходящего, стремительно повернулась, прижалась всем телом к Николаю Александровичу и принялась его целовать с забытой страстью начала супружества.
Под брюхом самолета раздался хлопок, и скорость заметно упала. Николай Александрович посмотрел в окно: закрылки, вывернутые навстречу воздушному потоку, резали облако на длинные полосы. Крылья влажно блестели, далеко внизу под ними синело море. Облако кончилось, будто выключенное, и на горизонте показалась полоска берега.
«Подлетаем», – Николай Александрович отвернулся от иллюминатора и прикрыл глаза.
С появлением голоса из его жизни исчез туман непонимания. Туман-то рассеялся, но возникшая ясность не согревала. Голос вел себя по отношению к Николаю Александровичу весьма строго, если не сказать сурово. Отвечал не на все вопросы, постоянно порывался читать морали, требовал повиновения, суля за него кисельные берега. С удовольствием поставляя диковинную информацию типа количества звезд в галактике «Лошадиная голова» или веса электрона гелия, категорически отказывался сообщать такую незамысловатую вещь, как номер выигрышного лотерейного билета. Однажды на дне рождения жены начальника параллельного БТК Николай Александрович в шутку осведомился о цвете трусиков именинницы и тут же получил щелчок по ушам. Боль оказалась весьма ощутимой, несколько минут Николай Александрович просидел, сжавшись в комочек и повизгивая как провинившийся цуцик. Именинница бросилась утешать, гости всполошились, только жена, спокойно потягивая ситро из запотевшего стакана, успокаивала публику:
– Сейчас пройдет, у него иногда так бывает.
Такого в жизни Николая Александровича еще не случалось, и поэтому, а может, по другой, пока не осознанной причине, самоуверенный голос жены впервые возмутил его до глубины души.
В знак неповиновения и протеста он принялся вовсю ухлестывать за именинницей, несколько раз наполнил ее бокал, галантно вскинулся поднести огонь к сигарете и в довершение первой фазы пригласил на танец.
Посреди комнаты уже переминались несколько пар. Всем хорошо за сорок; руководители среднего звена и их жены. Заводской круг общения достаточно четко регулировался местом на служебной лестнице. Элиту составляли главные специалисты и начальники цехов. Замначальники и завотделами входили во второй эшелон, дальше шла мелкая сошка: снабженцы, плановики прочие ИТР. Публика рассортировывалась по уровням безошибочно – каждый сверчок был хорошо осведомлен о размерах и месторасположении своего шестка. Исключения, впрочем, имели место. Получивший повышение зам мог либерально походить с полгода-год в старую компанию, или инженер-гитарист бывал допускаем на гулянки второго эшелона, дабы, захмелев и расстегнувшись, попел для услады присутствующих «…а в тайге по утрам туман» или другое, не менее душетрепещущее. Компанию Николая Александровича составляли постоянно усталые, много работающие люди. Танцевать они не умели: все танцы делились на быстрые и медленные. Исполняя медленные, партнеры усиленно покачивали верхней частью туловища, удерживая на лицах гримасу ухарства и веселья. Ноги при этом оставались почти неподвижными. На быстрые пары сбивались в круг, где каждый переминался во что горазд, то ли изображая езду на велосипеде, то ли быструю ходьбу по эскалатору. Ухарское выражение постепенно сползало, уступая место привычной озабоченности; со стороны веселье выглядело более чем странным: группа взрослых людей с напряженными лицами непонятно для чего топталась посреди комнаты.
Исключение составлял Ерема Кривой. По-настоящему его звали Семен Ровный, но пересмешники не упустили случая пощелкать клювами. Работал Ерема завстудией бальных танцев при заводском ДК и помимо несомненных достоинств тапера обладал незаурядным даром рассказчика. Удивительные истории сыпались из него как пшено из дырявого мешка. Сочинял он их за доли секунды и по любому поводу, но совершенно серьезно убеждал собеседника в абсолютной подлинности придуманной на ходу дурки. Настоящий артист, Ерема первым верил своим вракам, и довольно часто его искренняя убежденность передавалась окружающим. В компании он слыл незаменимым тамадой и балагуром, потому и был допущен в элиту среднего звена.
Самолет начал замедлять движение, точно влетел в гигантскую паутину. Постепенно напрягаясь, паутина выбрала слабину и принялась толкать его обратно. Николай Александрович испуганно открыл глаза. В салоне по-прежнему было тихо. Похоже, что никто не заметил ни паутины, ни замедления хода.
«Боинг» чуть вздрогнул, разрывая невидимую сеть, и, освободившись, метнулся вперед. За окном косым срезом стояли облака. Сзади – почти черные, с голубыми, наподобие вен, прожилками, прямо и спереди – седые, с розовыми вершинами. Они походили на составленные в ряд гигантские щиты. Пение изменилось: к голосам примешалось отрывистое тявканье, будто за тонкой обшивкой борта по слоистому насту облаков неслась стая голодных лисиц.
«Спи, спи, Игорь Олегович, до посадки еще четыре часа. Кто знает, когда еще спать получится».
К просьбе жены Николай Александрович отнесся самым серьезным образом. Поскольку падения происходили с теми, на ком он останавливал взгляд, Николай Александрович приучил себя смотреть в сторону, мимо собеседника. Эта элементарная мера безопасности и человеколюбия послужила пищей для множества слухов и нареканий.
– Задается, Колян, ишь рожу воротит, – вскоре отметили сотрудники. – Видать, «спиной» обзавелся, скоро в гору пойдет. Дистанцию начинает держать.
Слухи – штука обоюдоострая. Пущенные наугад, от живости воображения или избытка свободно-рабочего времени, они возвращаются в виде приказов и постановлений, позволяя автору испуганно-блаженным голосом восклицать:
– Ну, я вам говорил?
Большую часть своей жизни Николай Александрович проработал начальником БТК – бюро технического контроля на большом заводе. Поскольку предприятие относилось к Министерству станкостроения, его продукцию осторожно именовали станками. Завод был огромным, от цеха к цеху ходили автобусы, а число работников исчислялось десятками тысяч. Занимал он гигантскую площадь на окраине города, а вернее, город скромно умещался на окраине завода, поскольку и строился как жильевой придаток, место проживания и размножения рабочей силы. С юга завод омывала река, а с севера, востока и запада окаймляли бескрайние полигоны, по которым круглосуточно, рыча и плюясь вонючим дымом, носились станки.
После вуза Николая Александровича, тогда просто Колю, направили в БТК старшим контролером. За восемь лет верной службы он выбился в замначальника бюро, и на этом этапе его карьера остановилась. Продвинуться в густой массе ИТР помогали только протекция или партийная работа. Ни к тому, ни к другому Николай Александрович не ощущал ни вкуса, ни призвания. Его начальник просидел в замах двадцать лет и пробил потолок почти на пороге пенсии. Такая же судьба ждала и Колю, но помог случай.
Каждую весну заводоуправление белили, красили двери и окна. Летом обычно начинался хоровод высоких гостей, их водили по раз и навсегда выработанному маршруту, который начинался и заканчивался у дверей главного корпуса, выстроенного в помпезно-классическом стиле. В чем состоял замысел архитекторов пятидесятых, уже никто не помнил, но здание сильно походило на театр. Шуток сей факт породил немало, от малопристойных до неблагонадежных. Во всяком случае, громадные, от самого пола окна раскрывали только раз в году, при покраске, а все остальное время элита, заселявшая корпус, довольствовалась фрамугами, встроенными посреди античного великолепия.
Главный контролер завода сидел в главном корпусе и раз в неделю собирал начальников БТК для головомойки. Кабинет его располагался на пятом этаже, и окна лестничной клетки, выполненные в том же стиле, то есть от пола до потолка, были раскрыты. После окончания процесса распаренная публика повалила вниз, а Колин начальник остался покурить на площадке. Его хватились только после обеда, принялись вызванивать по отделам и участкам, но обнаружили у главного корпуса, посреди бочек с краской. Как это произошло, не выяснила даже спецбригада следователей. Согласно официальной версии, Колин начальник курил у окна и по неосторожности свалился вниз. От удара его позвоночник сломался в четырех местах, но он прожил еще несколько минут и даже полз, пытаясь выбраться из-за скрывавших его бочек. Слухи ходили разные, от диверсии японских шпионов до сведения любовных счетов, но слухами все и закончилось. Колиного начальника под звуки заводского оркестра снесли на кладбище, а Колю, вернее, уже Николая Александровича, поставили на его место.
Голоса исчезли. Вместо дуэта на фоне лисьего лая остался только фон. Николай Александрович открыл глаза. Наверное, он спал. Оранжевые надписи возвещали о скорой посадке, а за окном стояло непривычно голубое небо без единого облачка. Он прислушался: лисицы, словно испугавшись, затихли. Только где-то в глубине ушной раковины или даже в подкорке, там, где запахи, звуки и вкусы превращаются в импульсы, еще трепетал отзвук их голосов.
Баритон и фальцет исчезли. Не надолго; надолго они не уходили. За десяток лет совместной жизни Николай Александрович уже привык к их внезапным исчезновениям и приходам и относился к ним со спокойным достоинством свершившегося несчастья; так жена, открывая под утро двери подвыпившему мужу, хочет верить, будто и эту ночь он просидел за преферансом.
Перед «голосами» Николая Александровича навещали «посланники». Поначалу он не понимал, что происходит. Особенно в первый раз, когда на втором этаже центрального гастронома, там, где царил одуряющий аромат свежемолотого кофе, к нему обратился незнакомый оборванец. Мелкого роста, в кургузом пиджачке с лоснящимися лацканами и выдранным нагрудным карманом, он аккуратно взял Николая Александровича за пуговицу и потянул на себя.
– Ты чего, мужик? – не понял Николай Александрович. – Ошалел?
Руки у него были заняты; на левой висела авоська с двумя пачками чая, пакетом сахара и кульком кофе, а правой Николай Александрович сжимал коробку с «Киевским» тортом. Будь руки свободны, он бы не позволил так с собой обращаться, но бросать на пол продукты не хотелось, поэтому пришлось вступать в переговоры.
– Ну, чо, чо прицепился? Если денег, так нету. На сегодня деньги кончились.
– Молодец! – задумчиво произнес оборванец. – Правильной дорогой идешь, товарищ. Дуй до горы, не стесняйся. А деньги тебе будут: справа у входа стоит урна, поищи за ней.
Он дернул легонько пуговицу, вьюном повернулся через левое плечо и сыпанул вниз по лестнице. Преследовать его Николай Александрович не стал: с хренов ли, спрашивается, гонять за сумасшедшим; но, посмотрев на пиджак, пожалел, что не погнался. На месте пуговицы зияла огромная дыра: легким движением руки оборванец ухитрился выдрать клок материала вместе с подкладкой. Отодвинув локтем полу пиджака. Николай Александрович обнаружил такие же дыры на рубашке и майке, то есть паршивый проходимец безнадежно испортил сразу три вещи.
Как всегда в минуты обиды, в нем начал закипать гнев, тут же перерастающий в бешенство. Безумная, неподотчетная ярость всегда вывозила его в самые опасные моменты. Противники, за секунду до того полные насмешливого превосходства, терялись и отступали, предпочитая не связываться. И правда, связываться не стоило, в эти секунды Николай был готов на все, на все до конца, без исключения, лишь бы выжечь и выломать врага. Потом припадок проходил, оставляя за собой обильный пот и вкус жженой резины во рту. Где-то внутри, в черной глубине организма, будто действительно перегорал кусочек души; несколько дней после приступа Николай ходил опустошенный, часто глотая воздух чуть перекошенным ртом.
Так выкладываться не стоило даже из-за костюма и рубашки.
«Черт с ним, – подумал он, сдерживая ноги, рвущиеся раскатить по лестнице звонкую дробь погони, – черт с ним».
На улице накрапывало; реденький дождь неспешно сыпал из-за козырька. Николай замешкался у входа, опасаясь за сахар в авоське, и увидел урну. Она стояла справа от двери, переполненная окурками, клочьями промасленной бумаги, кусками шпагата, смятыми газетами и прочим мусором. Преодолевая отвращение, Николай перегнулся и заглянул в узкую щель между стеной и корпусом. Пусто.
«Вранье, конечно вранье. Сумасшедший, плетет ерунду, а ты ушки развесил», – и в ту же секунду увидел кошелек. Крупный, блестящий, с узором под крокодиловую кожу, он лежал прямо под ногами. Как его не заметили, не подобрали – чудо, просто чудо; кошелек взывал: «Возьмите, возьмите меня!»
«Иди сюда, золотая рыбка», – Николай перехватил авоську и торт в одну руку, нырком присел и подхватил находку.
«Пойдем, посчитаемся».
Денег в кошельке оказалось ровно на восемь Николаевых зарплат. Большие деньги, нечего говорить. Другой бы на его месте схватил и побежал, но Николай еще полчаса топтался у входа, демонстративно помахивая находкой. Хозяин бы сразу догадался, в чем дело, а для прочей публики – так, мается мужик, жену поджидает. Деньги он, правда, предусмотрительно переложил подальше во внутренний карман пиджака, от шпаны и дурного случая. Мало ли швали шлендает вечером у входа в гастроном?
Ровно через тридцать минут истек срок выполнения долга, Николай подхватил такси и с шиком помчался домой.
– Мебель купим, – сказала жена, выслушав рассказ и пересчитав деньги. – «Хельгу», если переплатить, достанут. А это откуда?
Он вытянула из бокового отделения кошелька полоску картона.
«Учиться, учиться и еще раз учиться!»
– Глупости, – Николай скомкал бумажку. – Закладка из последнего «Блокнота агитатора». Я тоже получил.
– Может, глупости, а может, и нет. Поживем – увидим.
Жить с новой мебелью стало куда приятнее. Особенно понравилась Николаю двуспальная кровать с высокими полированными спинками и огромным упругим матрацем. Уж как давили они его, как топтали и мучили, не удивительно, что через два месяца жена понесла.
Несколько недель после встречи Николай прожил в ожидании, резко оборачиваясь на шаги за спиною, прислушиваясь в автобусе, озираясь при входе в парадное собственного дома. Но ничего не происходило, просто совсем ничего. Когда напряжение спало, жена завела странный разговор:
– Ты бы, Коля, действительно, пошел бы учиться, – сказала она, причесываясь перед сном. Силу своих волос она хорошо знала: стоило ей распустить их, и Колю начинало одолевать непреодолимое томление. В такие минуты он был согласен на все, послушно, будто бык на веревочке, следуя за нитью разговора.
– Книжки бы почитал, или в себя заглянул, если читать неохота.
– Да чо глядеть-то, кого я там не видал?
– Прислушайся, приглядись… Тогда и объяснять не понадобится.
О чем шла речь, Николай Александрович понял гораздо позже. Тогда предмета для разговора еще не существовало, и прислушивания ни к чему не привели.
Беременность жена переносила тяжело, мучилась, лежала на сохранении. И роды оказались нестандартными, ребенок лежал попкой книзу, словно не желая покидать уютный мир маминого животика. Живот разрезали, и сморщенное тельце вытащили на свет.
– Красавица, – сообщила в записке жена. – Твоя дочь просто красавица!
Что замечательного углядела она в красном мышонке с испуганными бусинками глаз, Николай не разобрал. Принимая из нянечкиных рук белый конверт с дочкой, он долго не мог нащупать маленькое тельце. Ему даже показалось, будто внутри никого нет, а ребеночка по ошибке забыли в роддоме. Заметив его беспокойство, жена забрала конверт и принялась за поиски. Девочку нашли в самом дальнем углу, она съежилась, свернулась в комочек и лежала тихо-тихо, ровно настоящая мышка. Такая она и выросла: тихая, закрытая в себе.
– Ну, доча, – иногда не выдерживал Николай Александрович, – расскажи, как дела у тебя. О чем думаешь, чего хочешь?
– Для победы, папа, – отвечала Мышка, – нужна внезапность, а значит – скрытность.
Эту фразу она вычитала из своей любимой книги, жизнеописания Наполеона. Мышка знала ее наизусть и цитировала при любом удобном случае.
Впрочем, поначалу Николаю показалось, что характер у девочки открытый, если не сказать бурный. Дочка орала днями напролет, без всякого снисхождения к измотанным нервам родителей. Особенно досталось Николаю, когда у жены началось послеоперационное воспаление, и он оказался один на один с орущим чудовищем. Пришлось взять отпуск и превратиться в кормящего отца. Жена пролежала в больнице два месяца, ее оперировали еще несколько раз, и детей после хирургических вмешательств у них больше не было.
Посреди сует и беготни Николаю стало решительно не до наблюдений. Впрочем, иногда он обращал внимание на странные фразы медсестер, обрывки фраз случайного разговора в трамвае, надписи мелом на асфальте перед домом. Факты пробегали по краю сознания, пока не вторгаясь в осмысливаемую зону, но твердо занимая места в последних рядах памяти.
Так прошло несколько лет. Жизнь устоялась, вошла в колею, притерлась по напряженной шее. На знаки и посланцев Николай перестал обращать внимание. Конечно, попадись ему снова кошелек, он бы, возможно, и призадумался, но кошельки больше не попадались, и странная история постепенно погрузилась на дно, в темные бездны подкорки.
В тот день он засиделся на реке почти до темноты. Стояла середина лета, над блестящей поверхностью воды беспрерывно перепархивали с одного берега на другой зеленые стрекозы. Из прогретого леса тянуло густым запахом хвои, ароматом гнилых пней, грибов, можжевельника. Чекушка кончилась; Николай замер на «козле», как бы вплавленном в зеркало реки. К пристани подошел катер, машинист заглушил мотор и швартовался по инерции. На борту приглушенно играло радио, медленный вальс. Немногочисленные пассажиры осторожно переговаривались, их голоса вместе с вальсом и шипением воды под носом катера тонули в вязкой тишине.
Николай с трудом выволок «козла» на берег, взгромоздил на закорки и побрел к дому. «Козлина» насосался воды и солидно прибавил в весе. Николай не спешил. Трех рыбок, осатанело метавшихся в целлофановом кульке, он отпустил с миром, ужинать не хотелось. Приятно было идти по теплой пыли, приятно напрягать заснувшие от долгого сидения мышцы. Мокрая рубашка холодила спину, пряный запах мокрого дерева щекотал ноздри. Сосны отбрасывали на дорогу резкие, словно выпиленные лобзиком тени. Где-то за рекой позванивало ботало, колхозное стадо тянулось домой.
Сзади послышался шум приближающейся машины, затем визг тормозов. Воздушная волна толкнула Николая в спину. Он обернулся. Старенький «Запорожец» остановился в полуметре, дверь распахнулась, и на дорогу выпорхнула красавица в бальном платье. Как она ухитрилась не смять его в горбатых недрах, понять было невозможно. Дырявя придорожную пыль каблучками белых туфелек, она подбежала к Николаю и отвесила ему увесистую оплеуху. Для такой нежной ручки удар оказался неожиданно сильным, правую щеку будто обожгли кипятком.
– Негодяй, – выкрикнула красавица и для симметрии зафитилила Николая по левой щеке. – Сколько сил на него потрачено, сколько энергии переведено, а он водку жрет и на солнышке греется! Нишкни, поганец!
Круто повернувшись, она протанцевала обратно к машине, впорхнула в нее и захлопнула дверь. Все эти действия заняли не больше минуты, оторопевший Николай еще не успел разжать руки, сжимавшие мокрую «козлину», как «Запорожец» развернулся и, презрительно пукнув бензиновым перегаром, рванул обратно. Завершая поворот, водитель высунул руку из окна и дружески помахал Николаю. Через несколько секунд звук мотора затих, и, кроме горевших огнем щек, ничто не напоминало Николаю о перенесенном унижении.
Он сбросил опостылевший насест прямо на дорогу и уселся у обочины.
«Ошибка, явная ошибка. Перепутали меня с кем-то другим. Но платье, туфельки, прическа. Просто фея! Ну, ну, хорошенькая фея; несется в лесную глушь набить морду незнакомому человеку. Просто баба-яга!»
Он покачал головой, погладил щеки, вытащил из-под шляпы пачку сигарет и замер. Он вспомнил. За рулем «Запорожца» сидел тот самый тип, пришелец из гастронома.
Вернувшись на дачу, Николай Александрович долго не мог успокоиться, курил на крыльце, сморкался без всякой надобности, ковырял в зубах острой щепкой. По всему выходило, что нужно бросать пить, то есть завязывать бесповоротно, на двойной морской узел. Но вот именно этого-то и не хотелось делать. Через два часа раздумий он все рассказал жене.
– Свершилось, – она поцеловала его с удвоенной нежностью. – Прозрел слепой котенок. Скоро зубки начнут прорезаться.
С того самого дня пошла в жизни Николая Александровича совсем другая музыка. Слова жены, так долго лежавшие на сердце, провалились, наконец, в его глубину, и странные намеки, фразы из-за угла и надписи на заборе сложились в единую картину.
Несколько месяцев он с леденящим душу весельем наблюдал за хороводом, проносящимся через его жизнь. Каждый поступок, фраза, мысль немедленно получали осуждение или поддержку. Надо было только смотреть во все глаза, и ответ на любой вопрос приходил сам собой. Николай Александрович ставил эксперименты: спрашивал пример доказательства теоремы Ферма или формулу тринитронуклеидов. Ответ приходил почти сразу, то в виде забытого кем-то на скамейке журнала «Квант», то из телевизионной передачи. Убедившись в неслучайности совпадений, Николай Александрович сначала испугался, потом загрустил, а потом, наслушавшись славословий жены, потихоньку уверовал в собственную исключительность.
– Слушай, – не уставала повторять жена, – слушай себя.
– Ну, прямо часовой на сторожевой башне, слушай да слушай, – отшучивался Николай Александрович. – Кого внутри слушать, голос желудка?
Жена не отвечала, но улыбалась лукаво и многозначительно. Улыбка словно намекала на грядущие перемены, драматическое развитие вялотекущих событий. И события не заставили себя ждать. Началось с того, что в голове у Николая Александровича стали возникать незнакомые слова. Неожиданно, сами по себе они поселялись на переднем крае, беззастенчиво требуя внимания. Поначалу Николай Александрович лез в словари, но быстро сдался. Слова обнаглели и потихоньку превратились во фразы. Не произнесенные вслух, но вполне различимые внутренним ухом, они, словно вывески, обозначали вход в неизведанные глубины, манящие и одновременно пугающие.
Преимущества нового положения Николай Александрович освоил довольно быстро. Не замахиваясь на высокое, он приспособил внутренний автоответчик для решения насущных бытовых проблем. К примеру, посылает его жена в магазин за молоком, а Николай Александрович, помедитировав несколько минут, сообщает: молоко кончилось, а новое завезут только к концу дня. Или на планерке вдруг понадобятся данные из годового отчета, а отчет в конторе остался, десять минут ходьбы в одну сторону. Хорошо, когда погода теплая, прогулялся и дело с концом, а как минус тридцать завернет? Посидит Николай Александрович, подумает и сообщит точные цифры. Поначалу ему не верили, проверяли, думали – фокусничает, а потом смирились, признали.
Через полгода работы с новым каналом Николай Александрович почувствовал, что скорости начинает не хватать. Привыкнув пользоваться, он стал обращаться ко «всезнайке» по любому поводу, вплоть до того, куда поутру завалился второй носок. Ответ появлялся, но пока возникали слова, пока они складывались во фразы, проходило изрядное количество времени. Честно говоря, речь шла о минутах, но Николай Александрович уже не хотел ждать и даже покрикивал на нерасторопного. Такая простота отношений, отдающая панибратством и циничным использованием, второй стороне показалось излишней. Однажды утром, после особенно сильных выражений, связанных не лично с автоответчиком, а с автобусным расписанием, не позволявшим тратить драгоценные минуты на ожидание ответа, Николай Александрович услышал голос.
Ровный и мелодичный, он принадлежал, судя по интонации и тембру, инженерно-техническому работнику сорока-пятидесяти лет.
– Не спрашивай, кто я, – начал он, мягко раскатывая «р» и слегка, но только слегка, окая. – Придет время, получишь ответ. А пока знай: я твой друг и хочу добра. Если будешь слушаться моих советов и ходить по путям, которые я укажу, – обещаю много удовольствий и власть над людьми. Если же нет, наказывать не стану, но жить так, как жил до меня, – уже не сможешь. Дверь открывается только в одну сторону.
Напуганный таким началом Николай Александрович несколько часов делал вид, будто голоса не существует. Его и вправду не было слышно, но внутри Николая Александровича произошла перемена, точно в темном углу сознания зажегся маленький светильник и казавшееся кошмарным теперь уже не выглядело таковым. Внутренний свет сопровождал Николая Александровича весь день, меркнул он только при отправлении естественных надобностей. Вечером, погасив свет и привычно положив руку на мягкое бедро жены, он неожиданно для себя спросил:
– Можно?
– Почему нет, – деликатно отозвался голос. – С женой, в супружеской постели. Сколько угодно.
– Неудобно. Словно на людях.
– Не стыдись. Я – это ты, только в другом мире. Раньше я посылал тебе мысли, а сейчас говорю прямо, не маскируясь. Не всякий поднимается на такой уровень, скажу тебе, далеко не всякий. Я рад за нас и горд.
Весь диалог промелькнул в сознании Николая Александровича за считанные доли секунды. Ладонь еще продолжала движение, вжимаясь в теплую кожу бедра, а решение уже было принято. Жена, будто почувствовав необычность происходящего, стремительно повернулась, прижалась всем телом к Николаю Александровичу и принялась его целовать с забытой страстью начала супружества.
Под брюхом самолета раздался хлопок, и скорость заметно упала. Николай Александрович посмотрел в окно: закрылки, вывернутые навстречу воздушному потоку, резали облако на длинные полосы. Крылья влажно блестели, далеко внизу под ними синело море. Облако кончилось, будто выключенное, и на горизонте показалась полоска берега.
«Подлетаем», – Николай Александрович отвернулся от иллюминатора и прикрыл глаза.
С появлением голоса из его жизни исчез туман непонимания. Туман-то рассеялся, но возникшая ясность не согревала. Голос вел себя по отношению к Николаю Александровичу весьма строго, если не сказать сурово. Отвечал не на все вопросы, постоянно порывался читать морали, требовал повиновения, суля за него кисельные берега. С удовольствием поставляя диковинную информацию типа количества звезд в галактике «Лошадиная голова» или веса электрона гелия, категорически отказывался сообщать такую незамысловатую вещь, как номер выигрышного лотерейного билета. Однажды на дне рождения жены начальника параллельного БТК Николай Александрович в шутку осведомился о цвете трусиков именинницы и тут же получил щелчок по ушам. Боль оказалась весьма ощутимой, несколько минут Николай Александрович просидел, сжавшись в комочек и повизгивая как провинившийся цуцик. Именинница бросилась утешать, гости всполошились, только жена, спокойно потягивая ситро из запотевшего стакана, успокаивала публику:
– Сейчас пройдет, у него иногда так бывает.
Такого в жизни Николая Александровича еще не случалось, и поэтому, а может, по другой, пока не осознанной причине, самоуверенный голос жены впервые возмутил его до глубины души.
В знак неповиновения и протеста он принялся вовсю ухлестывать за именинницей, несколько раз наполнил ее бокал, галантно вскинулся поднести огонь к сигарете и в довершение первой фазы пригласил на танец.
Посреди комнаты уже переминались несколько пар. Всем хорошо за сорок; руководители среднего звена и их жены. Заводской круг общения достаточно четко регулировался местом на служебной лестнице. Элиту составляли главные специалисты и начальники цехов. Замначальники и завотделами входили во второй эшелон, дальше шла мелкая сошка: снабженцы, плановики прочие ИТР. Публика рассортировывалась по уровням безошибочно – каждый сверчок был хорошо осведомлен о размерах и месторасположении своего шестка. Исключения, впрочем, имели место. Получивший повышение зам мог либерально походить с полгода-год в старую компанию, или инженер-гитарист бывал допускаем на гулянки второго эшелона, дабы, захмелев и расстегнувшись, попел для услады присутствующих «…а в тайге по утрам туман» или другое, не менее душетрепещущее. Компанию Николая Александровича составляли постоянно усталые, много работающие люди. Танцевать они не умели: все танцы делились на быстрые и медленные. Исполняя медленные, партнеры усиленно покачивали верхней частью туловища, удерживая на лицах гримасу ухарства и веселья. Ноги при этом оставались почти неподвижными. На быстрые пары сбивались в круг, где каждый переминался во что горазд, то ли изображая езду на велосипеде, то ли быструю ходьбу по эскалатору. Ухарское выражение постепенно сползало, уступая место привычной озабоченности; со стороны веселье выглядело более чем странным: группа взрослых людей с напряженными лицами непонятно для чего топталась посреди комнаты.
Исключение составлял Ерема Кривой. По-настоящему его звали Семен Ровный, но пересмешники не упустили случая пощелкать клювами. Работал Ерема завстудией бальных танцев при заводском ДК и помимо несомненных достоинств тапера обладал незаурядным даром рассказчика. Удивительные истории сыпались из него как пшено из дырявого мешка. Сочинял он их за доли секунды и по любому поводу, но совершенно серьезно убеждал собеседника в абсолютной подлинности придуманной на ходу дурки. Настоящий артист, Ерема первым верил своим вракам, и довольно часто его искренняя убежденность передавалась окружающим. В компании он слыл незаменимым тамадой и балагуром, потому и был допущен в элиту среднего звена.