Шехтер Яков. Попка - дурак

.. Дождь усилился, стекло затянуло слоем белой, похожей на саван, воды. Пробка не рассасывалась. Тормозные огни стоящей впереди машины окрашивали Сёмины руки в красный цвет. Он прикоснулся пальцем к лицу; палец тоже был красным, но уже по-другому. - Кровь, - подумал Сёма. - Она ведь разодрала мне всё лицо. Он сунул руку в карман за платком. Платка не оказалось, вместо него на ладони лежал листик бумаги, источавший тяжелый, густой аромат. - Вот и хорошо, вот и ладно, - подумал Сёма. Теперь он знал, куда ехать. * * * Первые полгода Сёма не работал. Вернуться на стройку Вика ему не разрешила. - Хватит, наломался, теперь у тебя есть право немного отдохнуть. Пособие по безработице оказалось неожиданно большим, особенно по сравнению с зарплатой, которую платили Вике в газете. Сёма блаженствовал - вставал поздно, не спеша завтракал, надевал огромное соломенное сомбреро и уходил к морю. Вика снимала квартиру в Яффо, и до скамейки с видом на скалу Андромеды можно было дойти за пятнадцать минут. К Средиземному морю лучше всего приходить утром. Солнце стоит высоко за спиной, его короткие горячие лучи пронзают зеленую воду до самого дна. Сёма усаживался на скамейку под деревом и несколько часов смотрел вниз: на шумную возню Яффского порта, игру света в окнах высотных домов на плавной дуге Тель-Авивской набережной, неспешные забавы ленивых портовых котов. Во всём этом пёстром, нескончаемом движении присутствовал свой, неповторимый ритм; Сёма прислушивался, находил нужную точку и уплывал. Точка каждый раз оказывалась в другом месте: иногда в медленном накате прибоя, шипящем на черных камнях волнолома, иногда в тарахтении мотора рыбачьей лодки, скользящей по сверкающей глади внутренней гавани. Изломанное, прерывистое дыхание Сёмы сливалось с этим глубоким, спокойным ритмом, принося успокоение и прохладу. Он то ли спал, то ли впадал в транс, мир свободно входил в его душу через широко открытые глаза и так же спокойно возвращался обратно. Когда последние остатки страха и неуверенности вымывались из организма этим весёлым, сияющим потоком, Сёма поднимался со скамейки, доставал из кармана составленный Викой список покупок и отправлялся по магазинам. Гости к Вике приходили каждый вечер. В основном сотрудники разных русских газет, среднего возраста, шумные хохотливые евреи. Почти все они приехали из маленьких городов южных республик бывшего Союза, где работали в заводских многотиражках или на районном радио. Этих в общем-то симпатичных и остроумных людей объединял общий комплекс неполноценности; они без конца рассказывали невероятные истории про победы на литконкурсах, публикации в центральной прессе, знакомства с известными журналистами и писателями. Рассказчики беззастенчиво врали слушатели, прекрасно зная, что девяносто процентов рассказанного враки - тем не менее искренне удивлялись и сопереживали. Всё это походило на некую игру, групповую психотерапию. Гости приходили со своей водкой, благо стоила она сущие пустяки, а хозяйка выставляла символическую закуску. Пьянели быстро, но не глубоко. Разговор начинался с очередного вранья, обязательного, как приём лекарства, а после рассыпался, раскатывался по всей квартире. Говорили о литературе, в основном о русской, вспоминали стихи, свои и чужие, пели песни, о московском синем снеге, сырой палатке, таёжных закатах. Иногда Вика низким грудным голосом декламировала стихотворение, всегда одно и то же. Гости замолкали, напряженно прислушиваясь, то ли к её голосу, то ли к тому, что происходило внутри у каждого. - Но мы сохраним тебя, русская речь, - почти выпевала Вика, - великое русское слово! Судя по частоте употребления, этим великим словом являлось нецензурное обозначение мужского члена. С него начинали и им же заканчивали, оно было запятой, многоточием и восклицательным знаком. Половина всех шуток и каламбуров вертелось вокруг него, коротенького, как выдох астматика. Расходились поздно, обкурив квартиру до посинения. Попугай дурел от никотина, прятал голову под крыло и сердито кричал: - Nevermore! Nevermore! Такая жизнь представлялось Сёме необычной и увлекательной. Услышав по русскому радио знакомый голос, он вспоминал вчерашние проделки его обладателя и улыбался улыбкой понимания и причастности. Изредка появлялся Лазарь. Он приволакивал с собой огромную сумку ресторанных лакомств, Вика раскладывала деликатесы по пластмассовым одноразовым тарелочкам, и начинался пир. Громовой голос Лазаря с лёгкостью перекрывал говорок журналистов; он шутил и сам смеялся над своими шутками, предлагал петь и тут же запевал, нимало не смущаясь полным отсутствием слуха. Сёму он покровительственно хлопал по заднице и беззастенчиво объявлял во всеуслышание: - Ну, не жалеешь? Сравни, что имел раньше и что держишь теперь. Не женщина, а сахар, а вата! а мальвазия! цветок душистый, пряник лакомый! Про Сагит Сёма почти не вспоминал. Несколько раз звонила мама, пересказывала последние реховотские новости. Овадия приходил к ней, просил подействовать на Сёму. - Или вернись обратно, - передавала мама, - или дай девочке гет, разводное письмо. Но о разводе Сёма и слышать не хотел. Шрамы от ногтей Сагит жгли лицо, неистребимое зловоние хильбе мутило голову. Одно только воспоминание о братьях приводило его в бешенство. Душа жаждала мести, кровавой и беспощадной, как сицилийская вендетта. - Успокойся, дурачок, - осаживала его Вика. - Возьми лучше деньгами. Ведь эта копчёная семейка в твоих руках. Поводи, поводи их за нос, а потом назначь достойную сумму. Пусть знают, как поднимать руку на белого человека! Всему на свете приходит конец - и хорошему, и плохому. Пособие по безработице кончилось, и, хоть деньги на счету ещё оставались, сухое томление овладело Сёминым сердцем. Расслабиться на скамейке больше не удавалось, ритм ускользал от его слуха, а мысли, как заведённые, возвращались к одной и той же мысли: что будет завтра, что будет завтра, что будет завтра... Однажды Вика вернулась из редакции в приподнятом настроении: - Ну, котик, пляши, - сказала она, едва переступив порог. - Я нашла для тебя хорошую работу. Место и вправду оказалось удачным. Сёма устроился ночным сторожем в громадном здании, битком набитом разными конторами и офисами. Среди них была и редакция Викиной газеты. Делать ничего особенного не требовалось: за ночь Сёма обходил три-четыре раза этажи, проверял, не пахнет ли паленым, не течёт ли вода из незакрученных кранов, а всё оставшееся время дремал в своей каморке перед телефоном. Несколько раз за ночь звонили из центральной конторы, спрашивали, всё ли в порядке. Сёма рапортовал бодрым голосом и дремал дальше. Платили за это немного, но Вика не привередничала: - Проживём как нибудь, - говорила она, поглаживая Сёму вдоль позвоночника. Сколько коту нужно для счастья - миску молочка и чтоб кто-нибудь погладил по шерстке. Вика мурлыкала, прижималась к Сёме горячим, мягким телом, и все напасти и проблемы начинали казаться мелкими и преходящими. У новой работы был только один недостаток - ночь Сёма проводил не рядом с Викой, а на деревянном стуле. Поставить раскладушку или хотя бы кресло начальство не позволяло, справедливо полагая, что такое нововведение резко снизит бдительность сторожа. Кроме того, уходить на работу приходилось каждый раз в самый разгар застолья, и контраст между шумным, весёлым домом и тёмными, безмолвными коридорами действовал на Сёму не лучшим образом. Когда гости расходились, Вика звонила. Они мило болтали несколько минут, и Сёма вновь оставался один. К середине ночи тишина достигала своего пика. Переставали шуметь машины, развозившие зрителей из ночных ресторанов и вечерних спектаклей, и всё вокруг погружалось в тяжёлое, густое безмолвие. Сёма включал радио, но тонкий писк динамика только подчёркивал громадность и всевластие тишины, её глухая стена словно отгораживала Сёму от живого, трепещущего мира. В голову лезли дурацкие мысли, ему чудилась Лукреция, её протяжный, умоляющий голосок. Не хватало воздуха, Сёма выбегал из здания, смотрел на тёплый свет уличных фонарей, пытаясь уловить шум далёкого моря. Одиночество становилось немыслимым, невозможным; ему казалось, будто он замурован в нём навечно, навсегда, и гибнет, задыхаясь от миазмов собственного дыхания. В одну из таких ночей Сёма не выдержал. От работы до Вики его отделяли пятнадцать минут езды, а ночью - и того десять. "Проверяющим скажу, что был на обходе" - решил Сёма, десять минут туда, десять обратно, полчаса с Викой - никто и не заметит". Дверь он открывал потихоньку, изо всех сил стараясь не шуметь. Ему хотелось незаметно проскользнуть к постели и разбудить Вику поцелуем, как принц из старой сказки. В спальне горел свет. - Наверное, уснула над книжкой, - с нежностью подумал Сёма и открыл дверь. Они лежали на постели, мокрые от недавно законченной любовной игры. Покрытое черными, блестящими волосами, тело Лазаря казалось ещё чернее, по сравнению с белизной Викиной кожи. Сёма онемел. О таком он читал только в книжках и представить себе не мог, что с ним может случиться нечто подобное. Кровь гулко заходила, зажужжала в артериях, прилила к лицу, зашумела в ушах. - Не сопи, словно буйвол, - сказал Лазарь нарочито небрежным голосом, человеком надо оставаться в любой ситуации. Сёма сжал зубы и бросился на него. Шансов не было никаких, даже из детских схваток Лазарь всегда выходил победителем. Но подобраться к другу юности Сёма не успел. Вика, изогнувшись, ударила его в грудь своей круглой, похожей на полированное копыто, пяткой. У Сёмы перехватило дыхание. Удар пришёлся точно под ложечку - магма всех вулканов мира взорвалась в его груди. Он перегнулся пополам, горячая лава заполнила гортань, не давая вдохнуть. Судорожно, глоток за глотком, он пытался втянуть воздух в онемевшие лёгкие. Вика нацепила на его склонённую шею сумку с документами, подтащила к входной двери и коротким пинком выставила наружу. Через минуту дверь приоткрылась, и на коврике, возле скрюченного Сёмы появилась клётка с попугаем. - Забирай своё насекомое, - злобно бросила Вика. Сёма завыл. Говорить он не мог, судороги икоты разрывали гортань. Тяжёлые, словно расплавленный свинец слёзы, наполнили рот. - За что, - с трудом выдавил Сёма, - за что?! Тень жалости промелькнула по лицу Вики. - Неужели ты ещё не понял, дурачок? - почти ласково сказала она. - Жена Лазаря ужасно ревнива, вот я и взяла тебя в дом, чтобы отвести подозрения. Дверь захлопнулась. Жить дальше было совершенно незачем. Оставалось только решить, каким способом уйти из этого мира. Долго мучаться Сёма не хотел, мгновенная смерть от яда или пули представлялась ему наиболее желанным исходом. Он сидел на скамейке и, устремив остановившийся взгляд на скалу Андромеды, соображал, где достать оружие. Как назло, голова плохо работала, мысли скакали, словно волны перед волнорезом - с трудом собранные вместе, они тут же разлетались в стороны, будто морские чайки за кормой корабля. Пахло солёной водой, свежий ветер перебирал листья над головой у Сёмы, промокшая от слёз рубашка холодила грудь, а он всё сидел и сидел, не в силах сдвинуться с места... В первой же аптеке Сёма купил снотворного - немного, потому что без рецепта. Поехал во вторую, третью. Через час он проглотил целую горсть выпрошенных у сердобольных аптекарей таблеток, запил водой из фонтанчика и снова уселся на скамейку. Ничто не изменилось: ветки над головой шуршали свою мелодию; тарахтя моторами, возвращались рыбачьи лодки с ночного лова. Он подумал - что будет с мамой - его похоронят скорее всего в Реховоте, где нибудь у ограды, а может быть и нет, она будет приезжать к нему два раза в день, приносить свежее молоко, булочки, голландский сыр... - Какое молоко, какие булочки, - оборвал себя Сёма, - зачем ему голландский сыр, даже такой вкусный, как у Вики, она покупает его в магазине деликатесов, совсем недорого, а за сколько, вот за сколько, он никак не может сообразить, сколько же стоит голландский сыр, в русском магазине, прямо напротив остановки автобуса... Он попытался вспомнить вчерашний список покупок и тоже не сумел. Мысль могла охватить лишь близкое, расположенное прямо напротив глаз. Мир сузился до размеров век, с их черной бархатистой основы медленно стаивал серебристый оттиск списка покупок. Если быстро перефокусировать глаза - как бинокль - может удастся рассмотреть, сколько же стоит голландский сыр, и кто стоит там, в глубине, за сиреневой завесой поперёк бегущих облаков. ПОСЛЕСЛОВИЕ Если вы хотите спокойно покончить с собой - никогда не делайте этого в Тель-Авиве. Выберите какой-нибудь другой город, а лучше всего - другую страну. Евреи слишком любопытный народ, чтобы дать кому-нибудь умереть в одиночестве. Не успела Сёмина голова склониться на грудь, как старичок, выгуливающий спозаранку свою собачку, заподозрил неладное. Якобы влекомый собакой, он несколько минут описывал вокруг скамейки сужающиеся круги, пока не приблизился вплотную. - Молодой человек, вам нехорошо? - спросил старичок, слегка встряхивая Сёму. Сёма не ответил. Старичок повторил вопрос. Вновь не получив ответа, он с ловкостью старого сердечника прощупал пульс и побежал к телефонной будке. Из больницы Сёма вышел совсем седым. Где витала его душа, к каким тайнам успела прикоснуться, в какие бездны заглянуть никто не знает. Он развёлся с Сагит, порвал старые связи и, неожиданно для всех, переехал жить в ешиву. - Ход конём, - рассудили многоопытные родственники. - Лучше таскать груз заповедей, чем поддон с кирпичами. Идиёт, идиёт, а свою пользу знает! - Ещё один паразит, - постановил Лазарь. - Впрочем, он всегда норовил на дармовщинку. - Самые злые критики выходят из неудавшихся писателей, решила журналистская компания Вики. - Вот выучится Сёма на раввина и будет нас, многогрешных, учить уму-разуму. Со всей беспощадностью неофита. Мама несколько дней плакала и рылась в семейном альбоме. Отыскав пожелтевшую фотографию сурового старика в высокой чёрной ермолке, она успокоилась. - Сёмин прадедушка был старостой синагоги, - сказала она папе. - Может, это у него фамильное... И лишь Овадия, узнав о безрассудном поступке бывшего зятя, уважительно покачал головой. Учение у Сёмы не пошло. На уроках он моментально засыпал, а разобрать лист Талмуда было для него непосильной задачей. Через полгода он сдался и устроился на работу в той же ешиве. Сёма моет полы, чистит кастрюли, сдаёт в стирку бельё. От брачных предложений он отказывается наотрез; женщины его больше не интересуют. Живёт он в маленькой комнатке подвального типа на первом этаже ешивы. Все заработанные деньги Сёма тратит на ешиботников, покупает им лакомства, чтобы лучше учились, новые галстуки, носовые платки. Он по-прежнему посещает уроки и по-прежнему засыпает после второй фразы преподавателя. На вопросы любопытных Сёма отвечает: - Душа..., душа слышит... Ешиботники за глаза называют его праведником и перед экзаменами приходят просить благословения. - Какое ещё благословение, - ворчит Сёма, - учиться нужно как следует... Прошлое словно стёрлось из его памяти. Иногда ему кажется, будто он родился и вырос здесь, в цокольном этаже ешивы. Плавное течение дней перемежают спокойные ночи; большой мир, наполненный опасностями и соблазнами, бушует снаружи, не в силах прорвать старые, толстые стены. Во сне Сёму навещают давно умершие раввины в шелковых сюртуках и шапках из лисьего меха. Они присаживаются на краешек кровати и, раскачиваясь, толкуют о заповеди "Не убий". Перед самым рассветом Сёма просыпается и долго лежит с открытыми глазами, прислушиваясь к стуку собственного сердца. Страшная гостья больше не приходит, он наконец обрёл то, что безуспешно искал под хупой и в объятиях Виктории. И лишь когда зимние тучи закрывают небо над Бней-Браком, а в его каморке становится темно, как подвале, Сёма подходит к клетке с попугаем и перебирает прутья холодными пальцами. Прутья звенят, словно голосок Лукреции. Попугай высовывает голову из-под крыла и кричит, подражая бывшей хозяйке: - Ради всего святого, Соломон! - Ради всего святого, - отвечает Сёма и горько, горько плачет.