Ши Майкл. Идем же, смертный, поищем ее душу

Майкл Ши
Идем же, смертный, поищем ее душу

ПОБЕГ С БРОДЯЧИМ ЦИРКОМ

   По словам Джоан Дидион, и Трюффо, и Феллини говорили о «цирковом аспекте» кинематографа. По-моему, это означает, что в кино всякого рода безумств и яркости красок должно быть больше, чем того требует материал, причем именно ради них самих. Замечание Дидион пришло мне на память потому, что только такие развлечения захватывают меня целиком и надолго. Хочется иногда дать осторожному начинающему писателю совет: «Начиная с этого момента, вот с этой страницы, просто сойди с ума».
   Но это, разумеется, не совсем точно. Публика, требующая экстравагантных зрелищ, вовсе не ждет от писателя горячечного потока сознания, – во всяком случае, не больше, чем наспех наляпанной на холст краски от художника или посредственных съемок и беспорядочного монтажа от режиссера. Напротив, нам бы хотелось, чтобы и замысел художника, и его исполнение были так же чисты и ясны, как свежевымытое стекло, чтобы ничто не мешало нам разглядывать позолоченные башни, гладиаторов, танцовщиц и чудовищ. Только там, позади этого магического окна, пусть гротеск цветет пышным цветом.
   И вот тут уж нам подавай безумства по полной программе. Гойя не подошел бы на роль иллюстратора «Ниффта Проныры»: тонкость выражений, дипломатичность комментария, сдержанность здесь ни к чему. Было бы куда интереснее взглянуть, каким увидели бы шедевр Майкла Ши Доре или Босх: громадные, перегруженные деталями массовые сцены на фоне диких скал или сновидческой архитектуры Пиранези, в отблесках апокалипсического пламени.
   Ахиллесова пята фэнтези – невозможность описываемых событий, причем не только на данный момент, как в случае с научной фантастикой, но невозможность абсолютная, вечная; читателя необходимо заставить об этом забыть.
   Требуется отсрочить момент включения механизма читательского недоверия. Чтобы этого добиться, писатель должен сделать придуманный им мир абсолютно осязаемым. Нам, читателям, хочется прежде всего посмотреть, пощупать и даже понюхать, что там происходит внутри. Автор «Ниффта Проныры» без видимых усилий дает нам такую возможность на каждом шагу. Когда Ниффт и Барнар привязывают труп ползуна к потолочным балкам над самыми головами стражников, охраняющих дверь обреченного Короля Года, зрительный ряд и акустика происходящего настолько отчетливы, как если бы мы стояли бок о бок с героями; во время ужасающего появления Далиссем из скалы в пустыне мы слышим, видим и ощущаем весь кошмар происходящего; когда Ниффт и Барнар с грохотом несутся в модифицированной вагонетке для руды вниз по отвесному шахтовому склону, направляясь в подземный мир, мы ощущаем себя свидетелями того, что Альгис Будрис в одной беседе назвал «лучшим спуском в ад во всей мировой литературе».
   Залитую ярким светом прожекторов одинокую фигурку канатоходца на проволоке со всех сторон окружают веревки, крючья, туго натянутый брезент, и, кроме артистов в ярких костюмах, в цирке есть водители, бухгалтеры и уборщики, которые выметают ореховую скорлупу из проходов после представлений и убирают слоновий навоз, а запах сладкой ваты наполняет ночной воздух далеко за пределами шатра. И оттого-то ты знаешь, что все это на самом деле, а не во сне.
   Хотя цирк, наверное, производил бы не меньшее впечатление и без этих второстепенных деталей, потому что он-то на самом деле есть. Магия же отчаянно нуждается в видавших виды подмостках и подпорках, потертых веревках и поцарапанных шляпках болтов, потому что читатель, если дать ему хотя бы на секунду опомниться, тут же сообразит, что ее просто нет.
   Магия Майкла Ши так же убедительна, как перегревшийся мотор автомобиля. Прежде чем спуститься в подземный мир, Ниффт проводит инвентаризацию имеющегося в его распоряжении оружия, а описания физических ощущений, которые вызывают Благословение Путника, Заговор Быстрой Крови и Крючок Жизни, отчетливы, как похмелье или вызванная чрезмерным употреблением кофе взбудораженность; демоны, которых он встречает на своем пути, сумасшедше причудливы, но каждый из них принадлежит к тому или иному биологическому виду; а когда Либис ведет свою армию на поиски стада литофагов, их движение замедляется, так как увеличение расстояния между ней и Богиней ослабляет ее способность принимать телепатический сигнал. Да и предисловия Шага Марголда создают эффект присутствия собрата-читателя – проницательного, эрудированного, с тонким чувством юмора, а к тому же, очевидно, убежденного в реальности происходящего.
   В общем, Майкл Ши втирается к читателю в доверие и полностью завладевает им еще до того, как тот успеет призвать скептицизм на помощь. После этого он превращается в безжалостного завоевателя, силой уводя читателя за собой на бескрайние равнины, населенные странными существами, в поражающие утилитарностью архитектуры города, наподобие Наковальни-среди-Пастбищ, так что нам остается лишь держаться за стулья да разевать рты, глазея на громоздящиеся вокруг нас чудеса.
   Нет ничего плохого ни в попытках прозреть «конфликт человеческого сердца с самим собой», ни в том, чтобы служить «зеркалом общественной морали», ни в обличении язв и пороков современной цивилизации…
   Но хочется, черт побери, иногда настоящего горластого, смачного цирка.
   ТИМ ПАУЭРС
   Санта Ана, Калифорния, 1994

ПАНЕГИРИК ШАГА МАРГОЛДА ЕГО ДОРОГОМУ ДРУГУ НИФФТУ ПРОНЫРЕ

   Ниффта Проныры нет больше с нами и, я наконец нашел в себе смелость признать, никогда уже не будет. Результатом моего признания стала попытка сделать для него то, что еще в моих силах, хоть это и немного. Этого человека больше нет, но остались, по крайней мере, письменные свидетельства того, что он повидал и где побывал при жизни. Невыразимо горько знать, что жизнь каждого из нас в конце концов погаснет, словно свеча, неповторимый жар всякого пламени остынет, исчезнет без следа, точно дым в ночи. В глубине своего сердца сможет ли человек когда-нибудь смириться с этим? Бессмысленный вопрос. Но никогда не перестает… приводить в бешенство. В случае с Ниффтом я ощущаю это особенно болезненно, и лишь возможность опубликовать документы – записи, которые сам Ниффт, Барнар Чилит и некоторые другие наши общие знакомые отдавали мне на хранение на протяжении многих лет, – хотя бы отчасти смягчает боль утраты.
   Строго говоря, я не утверждаю, что Ниффт умер. Этого не знает никто. Но он был настолько дорог мне при жизни, что, когда я думаю о том, ЧТО похитило его у нас, я не могу не желать ему смерти. Спастись он не мог. Приключения неоднократно заводили его далеко в глубь земли, и все же ему всегда удавалось найти дорогу назад, к солнцу. Однако на этот раз я не жду возвращения моего собрата по жизненному пути.
   Ниффт был любящим, заботливым другом, – и поэтому я владею его записями. Ниффт, как и его друзья, с наслаждением писал отчеты о своих подвигах («Исключительно из тщеславия», – настаивал он) и с самой первой нашей встречи, под предлогом своей кочевой жизни, для которой всякая собственность – помеха, устроил так, что я стал хранителем всех его рукописей. С его стороны это был просто тактичный альтруизм. У него было много друзей, которых он мог попросить сберечь эти записки, но для меня, профессионального картографа и историка, они имели особую ценность. Так, например, новейший плод моих усилий – Второе издание карты мира, исправленное и дополненное, – многочисленными похвалами обязан в основном тому кладу новых подробностей, который оказался в моем распоряжении в записках Ниффта. Время от времени я пытался протестовать, предлагал платить ему за тот материал, который он позволял мне использовать, пока наконец однажды он не положил руку мне на плечо (руки у него были просто огромные – вероятно, в них-то и заключалась причина неизменных побед на состязаниях по метанию дротика, копья или чего угодно) и торжественно не произнес:
   – Давай больше не будем об этом, Шаг, пожалуйста. Я не могу брать деньги с человека, который вызывает у меня такое восхищение, как ты. Ты самый бывалый из всех честных людей, кого я знаю.
   Если сам Ниффт и не был человеком честным, то он был человеком чести, а ожидать от вора большей моральной высоты занятие пустое. То, что он был одним из величайших воров своего поколения, неоспоримый факт. Прошу читателя отметить, что я пишу эти строки в Кархман-Ра, жемчужине Эфезионской цепи островов, часто посещаемой собратьями Ниффта по цеху. Для уточнения его профессионального статуса мне не пришлось далеко ездить, устного свидетельства легендарных Тарамата Легкоступа, Нэба Ловчилы и Эллен Эррин Кадрашитки было вполне достаточно. Эти и равные им по таланту коллеги единогласно помещают Ниффта среди звезд воровской гильдии первой величины.
   Он был гибким худощавым человеком, на целую пядь выше обычного среднего роста. Несмотря на свою сухопарость, сложен он был невероятно крепко – тугие, как натянутые веревки, жилы обвивали жесткие, словно древесные ветви, мышцы – и к тому же необычайно силен. Лицо у него было вытянутое и забавное, с длинным переломанным носом и широким ртом, который никогда не покидала кривая усмешка. Оно поражало изумительной подвижностью и выразительностью всякий раз, когда Ниффту хотелось развлечь своих друзей шутовской пантомимой. Он достиг замечательных высот и в этом искусстве. В возрасте тринадцати лет он обманом втерся в труппу странствующих акробатов, которая давала представления в его родном городе, и сделался у них подмастерьем – так началась его славная карьера, которая заводила его в самые разные уголки земли, но так и не привела домой. К двадцати годам он достиг профессионализма во всех видах искусства, которые обычно называют «карнавальными», и приобрел достаточный опыт, изрядно повидав мир. От мастерского владения воровскими навыками, необходимыми ярмарочному фигляру, до серьезного изучения методов преступного овладения чужой собственностью и сопутствующих им дисциплин Ниффта отделял один шаг, который он с легкостью сделал. Впоследствии он всегда утверждал, что своим успехом на воровском поприще обязан именно ранней «актерской школе», где усвоил все основополагающие элементы новой профессии: искусство обмана, очковтирательства и ловкости движений. Что касается последнего, то тут Ниффт отличался особыми способностями и прославился, кроме всего прочего, еще и неподражаемой манерой себя держать. Из-за его походки – легкой, быстрой, упругой – друзья часто сравнивали его с ящерицей, и он делал вид, будто сравнение это ужасно его огорчает, хотя сам, думаю, втайне немало им гордился.
   Как все-таки трудно поверить, что его больше нет! Он был одним из тех, о чьей смерти сообщают постоянно, и, как всегда оказывается, преждевременно, человеком-пробкой, который регулярно выныривает на поверхность, как только уляжется смятение шторма или кораблекрушения, и как ни в чем не бывало покачивается на волнах, ставших могилой многих. Однажды я и другие, кто его знал, на протяжении пяти лет считали его погибшим. За это время мне довелось посетить немало шумных пирушек, устроенных коллегами, чтобы почтить его память: эти сопровождаемые обильными возлияниями дружеские сборища проводились без всякой оглядки на строгое значение слова «годовщина». И вот после примерно одиннадцати подобных поминок, ровно на пятилетие предполагаемой кончины Ниффта, я отправился в первое мое длительное путешествие по южным морям. Странствие это в исследовательских целях было предпринято союзом ученых Эфезиона, в который входил и я. Судно, зафрахтованное нами для годичного плавания, было снабжено сложной сигнальной системой наподобие маяка, установленной на специальном возвышении на фордеке, ибо мы искали общения с каждым встречным кораблем и расспрашивали о привычках моряков, их родных краях и обо всем, что повстречали они в пути, с тем же тщанием, с каким заносили в судовой журнал наблюдения о состоянии побережья, климатических условиях и различных морских феноменах. На второй месяц пути, огибая Ледяные Водовороты, мы завидели бриг с необычной оснасткой. Поприветствовав корабль, мы легли на один с ним курс, чтобы обменяться обычными любезностями и новостями.
   Хозяевами брига оказались два зажиточных торговца коврами с Фрегор Ингенса, третий, который был с ними, выступал в роли младшего компаньона и писца одновременно. Именно он разливал вино, когда наша веселая маленькая компания уселась за стол. Я посмотрел на широкую костистую ладонь, державшую кувшин над моим стаканом, скользнул взглядом вдоль длинной мускулистой руки и уставился в черные, с веселыми искорками глаза Ниффта. Он отпустил волосы и носил их заплетенными в две косы, которые укладывал в тугой узел на затылке, на манер кочевников Джаркелада. Новая прическа не могла скрыть потери левого уха, но в остальном это был все тот же Ниффт. Весь наш разговор в тот раз сводился лишь к нескольким украдкой брошенным взглядам, ибо я сразу понял, что характер его связи с купцами, которым он так заботливо прислуживал, требует строжайшего соблюдения тайны его личности. Я не стал его компрометировать, но все же не смог удержаться от улыбки при мысли о том, что за диковинный рассказ услышу я от моего друга в следующий раз, когда мы будем сидеть вместе за стаканом вина.
   И теперь я тоже не стал бы его компрометировать, – а именно таков будет результат публикации этих записок, случись Ниффту вновь оказаться в мире живых. Я предпочел бы откладывать это событие до бесконечности, чем признать потерю друга, завершив словесный памятник его делам и жизни. Но я уже стар, и здоровье мое более, чем хрупко.
   Никто не знает, какой срок отпущен ему на земле, и это соображение принуждает меня спешить с завершением труда, пока это еще в моих силах. Поэтому я придаю такое значение своей работе. В то же время должен признать, что за месяцы, посвященные подготовке документов к публикации, я близко познакомился с тем цинизмом отчаяния, который, очевидно, посещает на склоне жизни многих. С усмешкой задавал я себе вопрос, в чем суть моего труда. Утвердить совершенства Ниффта в глазах грядущих поколений? «Грядущие поколения» – что за леденящая душу бездна времени скрыта за этими словами! Безграничные кладбища Истории и так уже простираются позади нас. Мириады человеческих миров отцвели, завяли и уплыли на своих крохотных островках времени в одиночество вечности, а сколько их еще будет впереди – или не будет ничего совсем. Я видел древние карты мира, изображающие лики земли, совершенно непохожие на тот, к которому привычны мы, с детально вычерченными континентами, которых не отыскать ныне ни в одном из пяти океанов. Куда, на волю каких непредсказуемых течений отдаю я рассказ о жизни близкого мне человека, в каком водовороте суждено ему погибнуть, что за мудрецы будут ломать над ним головы, пытаясь проникнуть в его тайну, если ему суждено уцелеть?
   Но я поборол мой усталый цинизм, признав его бесполезной и детской ошибкой. Хотя горящий в ночи огонь и ничтожен в сравнении с окружающей его тьмой, все же его первая и настоятельная потребность – отдавать столько света, сколько в его силах. Отрицать существование темноты глупо, преувеличивать ее значение – бессмысленно. Осмелюсь утверждать, что помнить об этом полезно не только мне, но и многим моим согражданам.
   Я имею в виду чрезвычайно распространенное в наши дни представление о том, что нам выпало жить в Темную Эру, когда жалкая Наука трепещет перед туманной Неизвестностью, окружающей ее со всех сторон. Именно этот поспешный, не требующий усилий пессимизм и гасит всякое желание задавать вопросы, причем до такой степени, что доводит до полного обскурантизма, до порожденной отчаянием уверенности, которая заставляет нас принимать все подряд истины, полуистины и совершеннейшие неправды без разбору.
   Какой наделенный чувством ответственности человек станет отрицать – в данный момент я говорю лишь о картографической науке, – что огромные территории суши и моря остаются загадкой даже для мудрейших? Взять хотя бы великий Колодрианский горный массив. Или архипелаг Тауметона, глушь джэркеладской тундры. Но, судя по одному этому перечислению, нельзя не заметить, как отчетливо представляем мы себе границы собственного невежества. Ведь, в сущности, основные контуры нашего мира – очертания его побережий и распространение климатических зон, моря и направления их течений – нам хорошо известны. То же самое и в других науках. Мы располагаем достаточным объемом документальных свидетельств, чтобы утверждать, что человечество знавало времена и гораздо большего могущества, и гораздо более глубокого упадка, чем ныне. Если наши современные орудия труда и технологии могут показаться грубыми в сравнении со сказочными ресурсами древних, то они же являются воистину чудесами ума и изобретательности, стоит только вспомнить, через какую трясину неодаренности пробралось человечество в века не столь отдаленные.
   Понимая ограниченность собственных знаний, что толку предаваться мрачным фантазиям и пестовать заведомые заблуждения? Когда – не будучи уверены – мы вынуждены домысливать те или иные обстоятельства, то давайте, по крайней мере, отличать педантичное перечисление разумных гипотез от безответственного приумножения причудливых идей. Классический пример: мы не знаем, что такое демоны. Если человечество когда-либо и имело ясный ответ на этот вопрос, то до наших дней он не дошел. В результате мы вынуждены признавать одновременно несколько теорий, которые по-прежнему преобладают в диспутах серьезных ученых, посвятивших себя изучению этой проблемы. Демоны, лишь немногие из которых лишены каких-либо человеческих признаков, могут являться нашими предками. Но может статься, что это они порождены людьми и являются нашими выродившимися потомками. Не исключено даже, что они – изобретения, вырвавшиеся из-под контроля своих творцов, порождения некогда могущественного, но одряхлевшего со временем колдовства. И может быть, прав Ундль Девятипалый, полагавший, что подземные миры были заселены демонами, возникшими как «духовный дистиллят» человеческого зла, психическая энергия, коагулировавшаяся в ту материальную сущность, которую мы знаем сегодня. Рассудительный человек, несмотря на имеющиеся у него личные пристрастия, должен признать за каждой из приведенных точек зрения определенную правоту. Но должен ли он разделять представление о том, что демоны вырастают из семян, которые дождем обрушиваются на землю во время каждого полнолуния? Или о том, что каждый демон есть «живая тень» человека, которая возникает под землей в самый момент его зачатия и перестает существовать только с его смертью?
   Душевный настрой, с которым я берусь за вступительные заметки к каждой повести, теперь, наверное, вполне понятен. В качестве бесспорных фактов будут представлены лишь те обстоятельства, которые подтверждены обширными изысканиями или, по крайней мере, моими собственными исследованиями, ибо я, для человека книжной профессии, не так уж мало повидал. Там же, где возникнут сомнения, я буду говорить о них откровенно, недвусмысленно определяя их природу и степень, поясняя также, на каких основаниях я оказываю предпочтение одной гипотезе перед другой. Если же, несмотря на все сказанное мною выше, читатель выкажет презрение честному сомнению и будет упрямо держаться не допускающей двояких толкований уверенности, присущей фиктивным отчетам о путешествиях, которые кропают беспутные «исследователи», или правдоподобным «естественным историям», составленным беспринципными, опухшими от пьянства поденщиками, которые ни разу в жизни не покидали своих убогих каморок под крышами переулка Писцов, то в таком случае мне остается лишь принести ему свои извинения и оставить его предаваться излюбленным заблуждениям.
   Итак, я посвящаю эти тома памяти Ниффта Проныры. Если бы могильный камень отмечал место упокоения его бренных останков, то на нем, в соответствии с единственным предпочтением, которое он когда-либо высказывал, следовало бы начертать строки из «Приветствия миру» бессмертного Парпла – его любимые стихи Но поскольку камня этого не существует, то пусть они будут написаны здесь.
   Приветствие миру, увиденному на заре с вершины горы Эбурон

 
Сквозь вечность плывут континенты твои,
В медленном танце кружась,
И горы встают и падают ниц,
Меняя столетий ландшафт.
Долгими были эпохи льда,
Долго ярилось пламя
Крови потоки
Долго текли, —
Но тьма задушила желанья.
Сколько племен, за сонмом сонм,
В Вавилонах твоих гнездились?
Пропастей сколько видали они?
На вершинах каких головы их кружились?
Кровавых веков над тобой пронеслось
Без счета, меньше гораздо светлых.
Те и другие,
Как звезды,
Теперь далеки, ночи холодной в объятьях.
Мудрейшим ныне узнать не дано
Крупицы того, что мы потеряли.
И книг пропавших не суждено
Вернуть из немыслимой времени дали.
Ибо ветер страницы их разорвал
И развеял тайны по свету.
Умчал сквозь года
В темное «никуда»,
И оттуда возврата им нету.
 

ИДЕМ ЖЕ СМЕРТНЫЙ ПОИЩЕМ ЕЕ ДУШУ

Предисловие Шага Марголда к повести «Идем же смертный поищем ее душу»

   Отчет об этом приключении написан почерком профессионального писца, но продиктован, вне всякого сомнения, самим Ниффтом. Следует отметить, что это не всегда бывает так: нередко двое его лучших друзей, желая сохранить для потомства какую-нибудь из историй, многократно слышанную из уст Ниффта, но так и не записанную им самим, поверяли ее бумаге от первого лица, с удовольствием примеряя на себя личину главного героя и точно воспроизводя – по крайней мере, так им казалось – его повествовательную манеру. (Именно так появилась на свет повесть о его встрече с Вулвулой, Королевой-Вампиром, включенная в настоящее издание.) Однако я совершенно убежден, что в данном случае непосредственным источником информации является сам великий вор.
   Озеро Большой Раскол находится в Люлюмии, почти посередине северной оконечности этого континента, а Луркнахолм – единственный по-настоящему большой город на всем его обширном побережье. Он расположен на узком длинном мысе, носящем название Выступ, который тянется от южного берега озера к северному, не доходя до него примерно на полмили, и делит его, таким образом, почти пополам. По периметру озера разбросано множество мелких рыбацких деревушек, ибо воды его кишат разнообразными видами ценных или, по крайней мере, просто красивых рыб. Наиболее примечательными из них являются молотоголов пестрый, скад донный, борец, люмулус глубоководный и таран малый. Большинство из них отличаются достаточно крупными размерами, и потому для коммерческого лова в водах данного озера необходимы большие и хорошо оснащенные корабли. Однако исконное население северной Люлюмии было слишком бедно и малочисленно, чтобы справиться с подобной задачей. Луркнахолм обязан своим возникновением богатству колодрианских купцов, которые около двухсот лет тому назад пришли на берега Большого Раскола из Великого Мелководья и построили в совершенно незначительном тогда поселении первый большой рыболовецкий флот. И сегодня именно колодрианцы, первыми бросившие на берегах Большого Раскола семена многочисленных флотов, что бороздят его воды и поныне, скупают здесь урожай живого серебра и увозят его на своих кораблях за Агонское море, на рынки больших и малых городов Великого Мелководья.
   Эти чисто экономические по своему характеру вопросы имеют гораздо более непосредственное отношение к истории любви Далиссем и Дефалька и ее ужасному исходу, чем может показаться сначала. Все, что рассказывает нам о наделенной огненным темпераментом дочери храма Ниффт, свидетельствует о ее принадлежности к самозваной элите северной Люлюмии, именующей себя Первыми Людьми. На самом деле они вовсе не аборигены этих мест, как можно было бы предположить, но потомки выходцев из тундры Джаркелада, на севере Колодрианского континента, что перебрались в Люлюмию по островам Ледяного Моста более тысячи лет тому назад. С собой они принесли особый стоицизм кочевников и грубоватую, но весьма действенную магию, которая – в тех местах, где она до сих пор сохранилась в первозданном виде, – способна вызвать понимание и немедленную симпатию самых свирепых шаманов Джаркелада.
   Однако в наши дни культура выходцев из тундры пришла на берегах Большого Раскола в упадок. Привычка к богатству и процветанию, завезенная в Луркнахолм колодрианскими купцами, в сочетании с сугубо городским и потому вполне космополитическим образом жизни, воспитанным на протяжении двухсот лет тесных контактов с Колодрией, лишила проповедуемые Первыми Людьми ценности – неуправляемую страстность в сочетании с гордым аскетизмом – всеобщего почтения, которым они некогда пользовались. Принадлежность Дефалька именно к этой, более поздней по своему происхождению, культуре Луркнахолма так же очевидна, как и принадлежность Далиссем к Первым Людям. Это подтверждается и ее положением дочери храма.
   Культ, частью которого она стала, очевидно, по самому факту своего рождения, а не по причине добровольного вступления в ряды его последователей, является одним из немногих сохранившихся до наших дней общественных институтов Первых Людей, все еще открыто функционирующих в Луркнахолме. Название его никогда не произносится посвященными в присутствии непосвященных, и суть его догматов до сих пор неясна. Но прав, вероятно, ученый Кваль из Харш-Химина, утверждающий, что его основой является система строгих обетов, девственность – наиважнейший из них. В период ежегодных мистерий, составляющих важную часть культа, к добровольным лишениям, которым подвергают себя его последователи, добавляются другие испытания. Главной целью групповых истязаний является достижение экстатического состояния (в чем также прослеживается влияние тундры), во время которого участникам, или, точнее, участницам, открывается, кому из них выпадет честь совершить священное ритуальное самоубийство в этом году. Действия Далиссем – хотя и абсолютно светские по способу выражения – недвусмысленно подтверждают данную точку зрения.