Пират продолжал крепить сеть к рее, его пальцы двигались споро, но глаза следили за их движениями словно издалека. Тем временем под непрекращающееся пение шамадка описала вокруг стола плавную дугу и причалила, наполняя воздух полифоническими трелями, к чему ее понуждали две обвившиеся вокруг нее змеи, которые, несмотря на производимое ими впечатление полной обескровленности, были крепкими и мускулистыми. Следом за инструментом по воде тащилось, то раздуваясь, то опадая на волнах, некое подобие шелковистой бахромы.
Кто из людей сравниться может
Богатством с другом сердца моего?
Мысль беспокойная его не гложет,
Узнают вдруг, где клад лежит его?
Ведь груды злата себя сами множат,
Насилия не опасаясь ничьего!
Гильдмирт продолжал методически собираться: теперь он укреплял под планширом левого борта гигантский меч и прилагающийся к нему доспех. Глаза его, цвета свежей крови, по-прежнему неотрывно следили за каждым движением рук. В воде кто-то захихикал. Мы обернулись и увидели лицо неведомого менестреля.
Но даже если корабли за кораблями
Придут без счета, вспенив моря гладь,
И мореходы станут жадными руками
Сокровищами трюмы набивать,
Убыток жалкий этот его ли в содроганье приведет?
О нет, потухшим взором на золото давно глядит,
И царские доходы не возбуждают больше аппетит
В том, кто своей могилой необозримые владения зовет.
За кормой инструмента, чуть прикрытый волнами, болтался, то раздуваясь, то опадая, дряблый кожистый мешок, постепенно суживающийся к вершине. На узком конце этого сгустка темно-багровой плоти, голой, как колено, и мягкой, как проколотый рыбий пузырь, торчала шишка с неправильной формы отверстием посередине. Оно было до краев заполнено студенистой массой ярко-желтого цвета, которая, не умещаясь в отведенной ей емкости, растекалась вокруг, образуя беспрестанно меняющие свои очертания лужицы и заливы. Судя по тому, что вязкую жидкость пронизывали бесчисленные черные поры, которые то сливались в крупные отверстия, то рассыпались на множество мелких осколков, расширяясь и сокращаясь, подобно зрачкам, это и был глаз чудовища. Эволюции черных звездчатых отверстий были так же причудливы и бесконечны, как и текучесть общих очертаний этого зрительного органа.
Был у твари и рот. Он располагался в нижней части мешка, там, где от него отходили два лохматых щупальца, и представлял собой раздутый цветок из множества пар губ, расходящихся концентрическими кругами. Все они шевелились одновременно, так что невозможно было различить, откуда именно исходит звук.
Хочешь не хочешь, приходилось называть это лицом, хотя желудок восставал против такого словоупотребления. Лицо это к тому же, несмотря на двусмысленность очертаний, отличалось отвратительной выразительностью: было в каждой новой комбинации зрачков что-то сардоническое и выжидательное. Но вот целый хор насмешливых улыбок пробежал по губам, как рябь по воде, и демон снова запел:
Гильдмирт, по-прежнему спокойный и уравновешенный, тупил в костяной ялик, покачивавшийся у борта нашего шлюпа. Лодочка понесла его к музыкальной стене, а он стоял сосредоточенный, точно ветеран-гладиатор в ближнем бою. Дуэль между ним и поющим демоном тянулась, верно, не один десяток лет, и в случае поражения его ждало безумие. Маленький циклоп продолжал песню, чувственно замедляя ритм и сладострастно растягивая слова:
Кто равен прелестью дружочку моему?
Богат не только златом, но красою,
В разнообразьи форм не уступает никому
И, многоликий, всех затмит собою.
Но тут, как раз когда голос демона медом растекся по октаве, пронзительный визг рожка заглушил его слова: это Гильдмирт, выбрав после долгого раздумья инструмент, наяривал традиционную южноколодрианскую плясовую. Основная мелодия этого безудержно-энергичного произведения, еще более темпераментного, чем большинство вещей подобного рода, сопровождалась к тому же неотразимыми по своему нахальству и безупречной беглости исполнения фиоритурами. Пальцы Гильдмирта так и порхали с клапана на клапан, окрашивая залихватскую плясовую в сотни безответственно-легкомысленных оттенков. Пират настроил свой инструмент в той же тональности, что и демон, и частичное совпадение ритмических ударений при полной несовместимости фразировки создавало эффект чудовищной какофонии. От одной точки столкновения двух мелодий до другой отрывистые звуки плясовой стадом диких лошадей неслись по просторным, торжественно резонирующим коридорам песни демона, втаптывая слова в пыль. Подобно толпе не в меру развеселившихся плебеев, которые, попав во дворец, роняют по неуклюжести вазу-другую, отпускают соленые шуточки, громко смеются, поминутно сплевывают на пол и сморкаются в рукава, шокируя утонченных хозяев, гнусавые вопли рожка вторгались в экстравагантную музыкальную архитектуру шамадки, оскверняя ее своим присутствием.
Как звезды ярки у других глаза,
Чисты, как бриллианты, но всего их два.
Глаза дружка созвездьями горят,
И лиц скопления из них глядят.
Черты их дивно многосложны,
Словами описать их невозможно…
Никто из дуэлянтов ни разу не запнулся, каждый безошибочно вел свою партию музыкального мезальянса. Гильдмирт, когда первая плясовая закончилась, тут же добавил к ней еще одну, и еще, да так ловко, что мы не успевали замечать перехода; пьесе демона тоже не видно было конца. Буйство сшибающихся и разлетающихся аккордов напоминало звон мечей в руках истинных мастеров фехтовального искусства; удары наносились с такой расточительной щедростью, что у меня кровь застыла в жилах при мысли о том, как нечеловечески долго может тянуться этот поединок, а мы с Барнаром так и будем ждать, пока Гильдмирт отобьется от грозящей ему опасности.
И вдруг все стихло. Сначала демон, а затем и Гильдмирт свернули со столбовой дороги основной мелодии на петляющую тропу импровизированного окончания и остановили бег пальцев по клапанам и струнам. На мгновение все замерли, прислушиваясь к шелесту волн, вновь безраздельно завладевшему залом. Скользкие, как тела улиток, щупальца, оплетавшие шамадку, начали распутываться, пока на ее лакированном корпусе не остался лежать лишь один отросток. Им демон надавил на инструмент, и тот, до краев наполнившись водой, утонул.
Потом демон вяло заколыхался на волнах. Его похожие на мокрые перья щупальца, вытянувшись вперед, к Гильдмирту, чуть заметно шевелились, точно поддразнивая. Наконец он приподнял верхушку своего мешка. Оптическое желе некоторое время разглядывало Пирата, пока его золотистая масса не начала оседать, ручейками вытекая из растрескавшейся глазницы. Это неспешное колыхание напоминало песочные часы. Бутончики зрачков начали во множестве прорастать из середины желе, пока не слились в пару блестящих черных стебельков, которые неотрывно глядели на человека, точно задались целью сию минуту свести его с ума. Улыбки и ухмылки кокетливого неудовольствия разошлись по складчатой поверхности рта, как круги от брошенного в пруд камня.
– Лапусик ты мой! – задудел демон. – До чего же ты у меня неаккуратный! Джентльмены! – Желе повернулось в нашу сторону, зрачки рассыпались, чтобы рассмотреть каждого из нас в отдельности. – Мой упрямый вишневоглазый цыпленок ну ни в какую не хочет убираться! Сколько раз я ему говорил: «Если уж решил где-то остаться, так приведи это место в порядок!» Он ведь человек значительный, или был когда-то таким. По крайней мере, так он мне сам говорил. Вот послушайте! Так как, ты говоришь, тебя зовут? – Точки зрачков снова слились воедино и прямо-таки вгрызлись в бесстрастное лицо Пирата.
– Я, о тягучий Спаалг, твой старый знакомец, Гильдмирт из Сордон-Хеда, что в южной Колодрии, прозываемый также Пиратом.
– Все еще Гильдмирт, и сегодня тоже? А как насчет завтра?
– Я тот, кем был всю жизнь и кем останусь до конца дней своих.
Спаалг оборвал ритуальную пикировку так же неожиданно, как и начал. Крутанувшись вокруг своей оси, так что щупальца плетьми взметнулись в воздух, он зигзагами рванул к карте, стремительный, точно петарда, и завис прямо над ее центром. Оттуда, обращаясь к нам с Барнаром, он возобновил свои капризные жалобы:
– Взять хотя бы эту непревзойденную карту, посмотрите, как небрежно он с ней обращается. Как, спрашивается, должны многочисленные гости и посетители знакомиться с ней? При настоящем положении дел только он сам, да и то лишь когда выплывает порезвиться в другом обличье, может ею пользоваться. Но ему-то в этом как раз и нет нужды. В те дни, когда его сжигало неутолимое любопытство, он исследовал морское дно так же досконально, как блоха из пословицы задницу забулдыги. Я уверен, что мой драгоценный дружочек провел, ползая и ковыляя на чужих ногах по этим холмам и долинам, – тут он лениво уронил кончик щупальца в воду и стал задумчиво обводить им бугорки и впадинки микроскопически воссозданного рельефа, – в общей сложности гораздо больше лет, чем какой-то Гильдмирт в том месте, которое он из чистого упрямства величает Сордон-Хедом. Однако подумайте… – его мечтательный голос стал глубоким, как звук изрядно послужившей валторны, а щупальце продолжало чертить замысловатые фигуры на поверхности пейзажа, – как бы ни звали того, кто создал эту карту, самодовольства ему было не занимать. Неужели он и в самом деле надеялся ее закончить? И полагал, что она влезет в эту комнату? Какая наивность! Какая ограниченность мышления! Разве в этом заключается подлинно научный подход? Настоящий исследователь должен встречаться с неизведанным лицом к лицу. Вот это в качестве толкования вечно меняющегося и непредсказуемого в своем разнообразии океанического текста есть не что иное, как обыкновенное надувательство, грубая подделка, предпринятая ради низведения бескрайнего Первичного моря до состояния уютной, милой сердцу этого жалкого гнома конечности, ибо его желудок оказался слишком слаб для предприятий более серьезного или трудного свойства. Да он и есть гном! Вы только поглядите, разве не был этот карликовый город его прежним обиталищем?
Тут Спаалг снова сделал резкий поворот и застыл, колыхаясь, точно поплавок, над микрополисом Гильдмирта. Когда я узнал, как он зовется, то поначалу не принял его всерьез, так как помнил, что он принадлежит к тем демонам, которые не охотятся на людей и потому не представляют непосредственной угрозы для человеческой жизни. Расхожее выражение «мракопуты, мягкотелы и веревочные спаалги», определяющее целый класс мелких демонов, тут же всплыло в моем сознании, подсказывая, что бояться нечего. Однако теперь, наблюдая, как этот бахромчатый слизняк – стремительный и грациозный, точно лужица пролитого в воду масла, которое внезапно отрастило мускулатуру, – протянул гибкое щупальце к игрушечной агоре и начал игриво обводить его кончиком каждую колонну крохотной галереи, высотой не превышавшей поставленный на ребро золотой корнийский полуниллинг, – наблюдая за ним, я вспомнил еще кое-что, касающееся этих демонов. Ундль Девятипалый в одном из своих трудов называет их червеобразными, что классифицирует их как паразитов, питающихся внутренностями живых существ. Ледяные мурашки волной прокатились по моей спине от затылка до поясницы. Гильдмирт выглядит таким плотным и крепким, таким основательным. Неужели эта пышущая здоровьем оболочка скрывает лабиринт червоточин, аккуратных маленьких дырочек, сквозь которые влияние Спаалга каким-то непостижимым образом распространяется по всему его телу? Спаалг все тем же тоном легкого презрения продолжал: – С другой стороны, в этом есть даже что-то трогательное! Этакая миниатюрная самонадеянность, микроскопическая торжественность! Властолюбивый к тому же, не гляди, что от горшка два вершка! Все будет вот так и вот этак, здесь, тут и вон там, – щупальце заскакало между игрушечными домами, упруго отталкиваясь от крыш, – именно в таком порядке и немедленно! Да разве мог такой гордец замахнуться ниже чем на империю? Он и не подозревал, какой бесконечный пир, да что там пир, какая оргия новизны раскрывается перед ним. Бедный малыш! Он все-таки влез за стол, а теперь вынужден, волей-неволей, и дальше набивать брюхо. Могу поклясться, его бока уже готовы лопнуть от избытка угощения. И уж конечно, после нескольких веков обжорства в этой абсолютно чуждой ему вселенной крошечный пузырек того «я», с которым он – так недолго – отождествлял себя, прежде чем попасть сюда, лопнул и теперь значит для него не больше, чем пустая фантазия. О ужас! Поглядите! Какой кошмар! Какое чудовищное повреждение!
Мешок его тела сложился в гармошку, глаз выпрыгнул из воды, зрачки стебельками светолюбивого растения протянулись к висевшей на противоположной стене картине, на которой масляными красками было запечатлено одно из прежних деяний Гильдмирта, в довольно помпезном, надо заметить, стиле.
– Что такое стряслось с моим дитяткой? – с отчаянным надрывом в голосе продолжал демон. – Его личико! Что за гадкая зараза посмела к нему привязаться?
И демон рванулся к картине. Разбросав щупальца по полотну, он бережно оглаживал его поверхность, в то время как тело его выгибалось дугой, давая единственному глазу возможность с сожалением обозреть разрушения, причиненные холсту временем и морскими организмами.
С тем же успехом он мог привязаться к любой другой картине, ибо каждая из них была исковеркана точно такими же наростами, пятнами и клочками разноцветного мха, как и эта. Сцена, над которой елейно охал Спаалг, изображала, по всей видимости, какую-то магическую церемонию подчинения целой своры скованных цепями демонов Гильдмирту. Огромная железная сеть, наподобие тех, которыми пользуются гладиаторы, накрыла обитателей подземного мира. Плотно стянутую горловину сетчатого мешка перехватывала еще и стальная цепь, свободный конец которой Пират для верности намотал себе вокруг запястья. Однако теперь нарисованный на картине сюжет было не так-то легко разглядеть, настолько буйно разрослась на холсте морская живность. Присмотревшись, я заметил в размещении плесени и ракушек явную избирательность, словно кто-то использовал первые попавшиеся под руку материалы, чтобы подкорректировать первичный смысл изображения. Гильдмирт придал своему лицу выражение сурового, но справедливого судьи, нахмуренные брови которого не предвещают преступившим закон ничего хорошего, в то время как попавшиеся в сеть демоны скорчились, точно в ожидании надвигающейся бури. Но теперь белые водоросли высветлили ему лоб и щеки, одновременно исказив их очертания, в то время как от рассеянной дымки редкого темного мха рот и глаза казались запавшими, а по горлу поползли черные трупные пятна. Масляная краска, которой были нарисованы руки, отсырела, покоробилась и начала отваливаться кусками, точно разлагающаяся плоть. Перед нами стоял уже не строгий судья, но напуганный собственной дерзостью обреченный. Рука, которую он властным жестом протягивал к столу, заваленному, видимо, всевозможными инструментами или книгами, теперь погружалась в долину, заполненную черными тенями, в которых лишь с большим трудом можно было угадать их изначальные очертания. Кисть нащупывавшей что-то руки тоже превратилась в руку призрака. Зато сковывавшая демонов сеть наполовину расползлась, да и сами они, благодаря едва заметным мазкам и заново положенным теням, казалось, по-хозяйски расправили члены и взирали на своего пленителя уже не со страхом, но со злобой. В отредактированном варианте картины цепь вокруг руки Гильдмирта выглядела скорее наручниками для него самого, чем оковами для кого-то другого.
– О мое сокровище, куколка моя! Кто же это тебя так? – продолжал расточать соболезнования Спаалг. Голос его был сладок, как мед, аж скулы сводило. Кончики двух бахромчатых выростов на щупальцах демона, едва заметно дрожа, сочувственно поглаживали обросшие мшистыми бакенбардами щеки Пирата.
Ярость пронзила меня, точно меч. Наблюдая, как Спаалг паразитирует на своей благородной добыче, смакует ее отчаяние, я очнулся от первого потрясения и осознал, что гнусный демон оскверняет не только душу Гильдмирта, но и мою собственную. Оглядевшись, я увидел множество лиц Пирата, измученно глядевших на меня со стен сквозь маски разрушения и упадка. Целая галерея исправленных и дополненных морем Демонов портретов Гильдмирта окружала нас хороводом глумливых усмешек. Когда-то он и впрямь был заносчив и высокомерен – об этом яснее всяких слов говорили сами размеры картин и их роскошные рамы. Но прямизна спины и несгибаемость плеч теперь, когда враги, окружив его со всех сторон, пытались сломить его дух, более чем искупала прежние грехи. На протяжении всей пытки он неотрывно смотрел чудовищу в единственный глаз, явно намереваясь стоически сносить все, что выпадет на его долю, до самой смерти или до освобождения.
Да! Надежда на освобождение все еще не покинула его, несмотря на бушевавший вокруг многовековой хоровод кошмаров, стремившийся стереть из его памяти тот крошечный отрезок независимого существования, который заключал в себе все, чем он был однажды и чем вознамерился оставаться до конца своих дней. Это было слишком. Чаша моего терпения переполнилась. Как только Спаалг заговорил опять, я рявкнул:
– Замолкни! – Среди моего нового снаряжения был боевой топор. Я выхватил его из-за пояса не для того, чтобы метнуть, скорее, просто повинуясь душевному порыву. – Ты, червяк пероногий, – прошипел я. – Неужели твоя головенка так мала, что ее окружности не хватает, чтобы вместить простую истину? Тело человека уничтожить легко, но его волю, то, что таят в себе сердце его и разум, убить еще труднее, чем призрака. Ибо мы и есть призраки. Верь мне, Пират. – И я повернулся, чтобы взглянуть в лицо бесстрастного пленника рухнувших амбиций. – Ты знаешь, что я говорю правду. Ты, влачащий бремя рабства в этом лишенном солнечного света мире, истосковавшийся по родине и пресытившийся этой клоакой вселенной, остаешься ничуть не менее настоящим человеком, чем любой, кто сейчас дышит вольным воздухом верхнего мира. Ибо кто мы все, как не облачка страстей и фантазий: дунь – и развеются без следа! Что такое человек в сущности своей, как не призрачное «хочу», запертое навечно в наспех сложенных постройках собственных несовершенных деяний, без конца скитающееся в лабиринтах осуществленного?
Пират не отвечал. Но устремленный на меня взгляд его широко распахнутых глаз цвета боли яснее слов говорил, как много знает он о том, что я пытался ему сказать, – так много, что я и не догадываюсь и, надеюсь, никогда не догадаюсь. И я вдруг почувствовал себя дураком, бессильным облегчить его страдания. Тут только я заметил, что, оказывается, на протяжении всей своей пламенной речи потрясал зажатым в руке топором, который и сейчас еще поднимал высоко в воздух. Спаалг скользко хихикнул и заметил:
– Именно благодаря мне он и живет так долго. Материал, из которого состоит человеческая память, недостаточно стоек, чтобы…
Желание запустить в него топором едва успело обрести осязаемую форму в моем сознании, а оружие уже со свистом резало воздух. Спаалг, сохраняя всегдашнее хладнокровие, камнем отвалился от полотна. Лезвие топора наполовину погрузилось в холст там, где за долю секунды до этого торчала голова демона, в то время как он аккуратно, без единого всплеска вошел в воду и вынырнул, улыбаясь. И тут же запел:
Пока он распевал, Гильдмирт протянул руку, и демон тут же выскочил из воды щупальцами кверху, как выдернутая из грядки репа. Однако это не мешало ему продолжать.
Я был, как вы, однажды,
И сердце имел, и лицо…
Гильдмирт еще раз повел рукой, и демон, по-прежнему головой вниз, понесся по воздуху к двери, через которую мы попали в зал. Песня не прерывалась на всем протяжении его воздушного путешествия, ни в особняке, ни за его пределами, ни даже когда расстояние совершенно заглушило слова.
За глазами и между ушами я жил,
Все, что видел и слышал, копил
В потаенном местечке за ними…
– Что ты с ним сделал? – еле слышно спросил Барнар, не сводя глаз с точки, которая удалялась от нас на фоне облаков в обрамлении дверного проема.
Но вдруг – вместо сердца одна пустота,
И, на что ни взгляну, вижу тьму лишь одну,
А в ушах, как вода, глухота…
– Зашвырнул в Фенкраккенову Мясорубку, часть берега, где приливы особенно высоки и опасны, беспрерывно дуют сильнейшие ветра и не переставая льют дожди. Это примерно в тысяче лиг отсюда. Завтра он вернется.
– Извини, что испортил картину, – произнес я, с трудом подбирая слова.
Тут только он взглянул на холст и слегка вздрогнул, точно и думать забыл о топоре, недавно просвистевшем в воздухе. Его плотно сжатые губы лишь слегка приоткрылись, точно не в силах улыбнуться по-настоящему, мелкие смешливые морщинки залегли вокруг глаз, которые были теперь не кроваво-красными, но густо-розовыми.
– Кто знает? – сказал он и пожал плечами. Отвернулся, подошел к буфету и стал складывать провизию в мешок. Недоумевая, я повернулся к Барнару. Но тот лишь ткнул в картину толстым пальцем, так что мне ничего не оставалось, кроме как посмотреть в указанном направлении.
И тут я увидел. В результате моего броска топор неожиданно удачно вписался в картину. Угол, под которым он вонзился в холст, был таков, что топор тоже казался нарисованным, особенно, если слегка прищуриться. Лезвие его рассекало цепь надвое как раз под запястьем Гильдмирта.
– Пусть так и будет, если есть какая-нибудь сила выше этого ада, – прошептал я Барнару тихонько, чтобы не мучить Пирата напрасными надеждами. Мой друг торжественно кивнул.
– Джентльмены, – окликнул нас проводник. – Прошу садиться. Если уж мне суждено взяться за это дело, то лучше начать немедленно, а то что-то на душе черно.
Мы забрались в лодку. Гильдмирт поднял парус, который немедленно вспучился и надулся, хотя в зале царило совершенное безветрие. Несмотря на то что Пират сидел на месте кормчего, шлюп соскользнул со стола и двинулся к двери без всякого его участия. Ялик, как собачка, покорно бежал за ним.
Взобравшись на гребень откатывающейся волны, мы покинули полузатопленный зал. Покрытый облаками каменный свод космоса, ставшего для Гильдмирта тюрьмой, показался нам свободой после той гробницы, что служила ему домом. Парус продолжал увлекать нас вперед, несмотря на встречный ветер, и мы заскользили над водяной тюрьмой, где томились пленники Гильдмирта, к воротам, запиравшим проход между окончанием мыса и пирсом. Внутри особняка мы считали немыслимым задавать Пирату какие-либо вопросы, чтобы не бередить и без того не заживающие раны, но здесь, на открытом воздухе, после того как нашему путешествию было положено такое бодрое начало, любопытство перестало казаться жестокостью. И вот, сидя на носу лодки, я заговорил, не оборачиваясь, однако, назад:
– Так значит, ты не можешь убить Спаалга, Пират?
– Нет. И не стал бы, даже если бы мог. Только он один может освободить меня.
– Кажется, где-то у Ундля говорится, что спаалги – червеобразные…
Барнар кинул на меня быстрый взгляд. Из сострадания к нашему проводнику он тоже не оборачивался. Так мы и стояли, следя за приближением ведущих к морю ворот, когда до нас донесся, точно издалека, нарочито спокойный голос Гильдмирта. Похоже было, будто он произносит какой-то заученный раз и навсегда текст, регулярное повторение которого сам вменил себе в обязанность.
– Спаалги нашли способ поражать оборотней недугом. Они откладывают свои личинки в тела крупных демонов, где те и лежат неподвижно до поры до времени. Человек или любое другое существо, пожелав сменить форму, должен войти внутрь тела представителя того вида, кем он хотел бы на некоторое время сделаться, просто чтобы привыкнуть. Если выбранный в качестве тренировочного экземпляр окажется зараженным личинками спаалга, то они могут перейти в тело вошедшего в него оборотня и воспользоваться им, как пожелают. Так, некоторые нервные окончания моего тела удлинены нервами спаалга как раз в тех местах, где наши страсти совпадают и потому взаимно усиливают друг друга. Поэтому, доведись мне покинуть этот мир сейчас, я сойду с ума, томимый жаждой изобилующего в нем золота, изнывая от тоски по утраченной магии и тысячам возможностей практиковаться в ней, пользуясь многочисленными обликами, доступными мне здесь. Тут я медленно умираю от истощения духа. Наверху неутолимый голод разорвет мой рассудок на части в считанные дни.
XII
Мы лежали посреди палубы, опираясь спинами о противоположные борта и вытянув ноги к мачте. Барнар сунул руку в стоявший рядом с ним мешок с провизией и достал оттуда еще один мех вина. Он улыбнулся, любовно взвесил его на ладони и фыркнул:
– Эликсир. Г-м. Единственный настоящий эликсир, который я знаю, находится здесь.
– Ну, может, ты и прав. Однако смесь, за которой охотился мальчишка, должно быть, сильная штука, раз перенесла его сюда раньше, чем он успел к ней хотя бы прикоснуться. – Шутка, хотя и моего собственного изготовления, порядком меня позабавила. Барнар только покачал головой.
– Что ж, может, и сильная. Зато мой эликсир по-настоящему чудодействен. Он переносит меня из этой дыры назад, на землю, ни на дюйм не сдвинув с места. – Отплатив мне той же монетой, Барнар расхохотался за двоих, но я все равно рассмеялся вместе с ним. – Истинная правда, о хитроумный Чилит, и твое чудо стоит того, чтобы его отведать. Передай. Спасибо.
– Эликсир. Г-м. Единственный настоящий эликсир, который я знаю, находится здесь.
– Ну, может, ты и прав. Однако смесь, за которой охотился мальчишка, должно быть, сильная штука, раз перенесла его сюда раньше, чем он успел к ней хотя бы прикоснуться. – Шутка, хотя и моего собственного изготовления, порядком меня позабавила. Барнар только покачал головой.
– Что ж, может, и сильная. Зато мой эликсир по-настоящему чудодействен. Он переносит меня из этой дыры назад, на землю, ни на дюйм не сдвинув с места. – Отплатив мне той же монетой, Барнар расхохотался за двоих, но я все равно рассмеялся вместе с ним. – Истинная правда, о хитроумный Чилит, и твое чудо стоит того, чтобы его отведать. Передай. Спасибо.