Ши Синъин. Уличное кунфу

   Гимнастическая система «Ицзиньцзина» состоит из двенадцати основных упражнений, выполняемых в общей сложности от получаса до часа. В настоящее время китайские медики рекомендуют ее как общеукрепляющую и стимулирующую, так как она благотворно действует на деятельность эндокринной системы и коры головного мозга. Описание упражнения давалось предельно кратко: рисунок и речитатив с равным количеством иероглифов в строке, что позволяло их проговаривать перед выполнением упражнения и представляло собой медитацию.

   Три первых упражнения назывались одинаково: «Вэй То протягивает палицу», остальные – «срывать звезды и перемешивать Большую Медведицу», «волочить за хвост девять коров», «выпустить когти и расправить крылья», «десять чертей крутят ножом для лошадей», «три уровня приседания», «черный дракон выпускает когти», «лежащий тигр бросается на пищу», «бить поклоны», «махать хвостом». Каждое упражнение соответствовало не только определенной позиции, но и внутреннему состоянию, что позволяло сочетать внутреннюю крепость (то есть укрепление внутренних органов) и внешнюю крепость и духовную отвагу (то есть движения членами и телом для приобретения силы и гибкости).
   В ранних комплексах не было столь тесного сочетания внешнего и внутреннего. Концепция двуединства и изначальной нераздельности человека достигнет своего апогея лишь столетием позже в стилях тайцзицюань. Однако уже в упражнениях «Ицзиньцзина» за скупыми объяснениями видна четкая проработка основных принципов системы, которая использовала всевозможные факторы для достижения наибольшего эффекта движения, внутреннюю концентрацию, даже выражение лица. Например, первое упражнение объяснялось следующим образом: «Тело непременно надо держать прямым, руки, согнув, соединить перед грудью. Успокоить и сгустить весь дух. Душа зеркально чиста и внешний вид также достойный». В некоторых упражнениях приводились методики, как выделять слюну, которая в соответствии с даосскими представлениями являлась одним из жизненно важных соков человеческого организма. Для этого, например, следовало провести языком по нёбу.
   По существу, комплекс представляется сильно упрощенным вариантом древних даосских методик даоинь, ибо массовость несоединима со сложностью. В этом смысле дань традиции древним системам платилась уже обесцененной монетой. Так, «Ицзиньцзин» был практически самостоятельным произведением, как, впрочем, и вся система кунфу к тому времени, но пользовавшимся традиционными даосскими формулами объяснения упражнений типа «успокоить ци» и «сгустить дух», «породить сок» (то есть выделить слюну), «отрегулировать дыхание». К этому времени системы даосского и буддийского цигун настолько тесно переплелись, что как в теории, так и в своем внешнем виде утратили первоначальную самобытность.
   Например, в большинстве трактатов, вошедших в «Объяснение схемы внутреннего искусства», в том числе и в «Ицзиньцзине», изображены люди, одетые в буддийские одежды, но нередко выполняющие изначально даосские упражнения. Вообще одежду на рисунках упражнений цигун можно считать важным показателем принадлежности к той или иной системе. В книге Фань Вэйвэя «Путь здоровья», вышедшей в 1935 г. и практически без изменений воспроизводившей все объяснения упражнений XVII–XVIII вв., люди изображены уже в современных одеждах.

   Скрывался ли какой-то смысл, помимо оздоровления посредством движения, за внешне простыми упражнениями «Ицзиньцзина»? Безусловно, да. Непритязательность письменного изложения имела и оборотную сторону. Надо учитывать, что этот трактат никогда не был учебником, он лишь выполнял роль своеобразного транслятора традиции кунфу. Несомненно и то, что сама система изучалась под руководством опытнейших учителей, передававших «свой образ и след», используя опыт учительства, накопленный за столетия в Китае. Трактат же, подобный «Трактату об изменениях в мышцах», оправдывал такое преподавание кунфу, подтверждал нескончаемую ценность постигаемого метода.
   Парадоксальность заключалась в том, что простота книги опосредовала сложность изустного преподавания. Вместе с тем за каждым иероглифом для знатока открывался целый комплекс, сочетающий движение и внутренний настрой, которые, как уже отмечалось, тесно связывались в системах цигун XVII–XVIII вв. В «Ицзиньцзине» к внешней работе причислялись восемь способов: поднимание, приподнимание, толчок, натягивание, нажим, удержание, наклон, поворот. «Эти восемь способов необходимо выполнять три раза в день, долго добиваясь успеха, и тогда сила наполнит все тело», – сказано в трактате.
   Подавляющее большинство упражнений никак не соотносилось с боевой техникой, хотя (это может показаться парадоксальным неискушенному человеку) «Ицзиньцзин» считается базовым трактатом по кунфу. Но в упражнении «черный дракон выпускает когти» читаем: «достичь заслуг монашеского аскета», «успокоив дыхание и сделав безмятежным сердце» и др. В описании упражнения «лежащий тигр заглатывает пищу» говорится, что «дела бессмертных небожителей, укрощающих драконов и усмиряющих тигров, учат нас, что истинность формы также есть гигиена». Эта фраза имеет двойной смысл: а) обладать огромной силой; б) усмирять страсти посредством выработки пилюли бессмертия. Последнее значение характерно для средневековых даосских текстов. Отметим здесь мотив достижения могущества через усмирение страстей.
   Таких ключевых трактатов по кунфу, не имеющих видимой связи с рукопашным боем, каким нередко и представляется система кунфу, в XVII–XVIII вв. появляется несколько десятков. В основном в своих предисловиях они повторяли в качестве основной цели даосскую формулировку «продления жизни и излечения всех болезней». Емкие и краткие объяснения снимали необходимость подробного описания упражнений. Само состояние, вызываемое этими системами, настолько хорошо (хотя бы теоретически) было известно всем тем, кто практикует даоинь, что все слова считались излишеством. Достаточно было намека, упоминания о вселенском переходе инь-ян, как сознание начинало автоматически воспроизводить образ пустоты, свободно изливаясь в движении. Именно это, а не боевые приемы, связывали воедино и оздоровительные комплексы цигун, и прикладные действия шаолиньцюань.

   В объяснениях слова сводились до минимума, работая как бы символически, обрисовывая не упражнения, но, как бы сказали в Китае, его механизм-пружину, внутренне невидимое и не выявленное действие – недеяние (увэй). Краткие пояснения к рисункам в трактатах того времени лишь обрисовывали намеком контур неразрывной связи между силами космоса и человеком.
   Проиллюстрируем эту мысль достаточно характерным примером – «Общим пояснением к схемам», завершающим изложение шаолиньского «Ицзиньцзина»: «Полные схемы – это вместилище высшего принципа, начало и конец всех изменений, видимое проявление всех перемен. Основа Неба и Земли заключена в началах инь и ян. Главное в инь и ян – это движение и покой. Человеческое тело являет собой единство инь и ян. Движение и покой находятся в согласии друг с другом, а ци и кровь приходят в гармонию. Тогда не смогут зародиться сотни болезней. И это позволит дожить до Небесного долголетия». Поясним, что Небесное долголетие, по даосским представлениям, – 120 лет. Хороший мастер кунфу обладает прекрасным здоровьем благодаря гармоничному развитию, а потому вполне может дожить до такого возраста.
   Многие методики даосской психорегулирующей системы даоинь стали практиковаться в качестве составной части кунфу, а в шаолиньском кунфу они слились со способами буддийской саморегуляции. По существу, система, описанная в «Ицзиньцзин», и подобные ей имели двойную ценность для человека – оздоровительную и военно-прикладную. Однако и такая двусторонняя оценка «Ицзиньцзина» показалась бы традиционному китайскому мастеру кунфу крайне суженной и не отвечающей действительности, так как в его сознании нэйгун не распадался на отдельные аспекты. Все это делало кунфу внутренне непротиворечивым, не противопоставляющим оздоровительный, гуманный аспект и боевой, наносящий вред человеку. В кунфу гуманность как высший принцип боевой добродетели редко обсуждалась открыто. Она гармонично проистекала из самой сущности боевых искусств, объединяющих всю полноту человеческих возможностей, которые в своей основе несут высшее добро.

«Боевая добродетель»

   На монаха, изучавшего боевые искусства, накладывались серьезные моральные обязательства, несоблюдение которых грозило исключением из школы кунфу и из монашеского братства. Знание приемов отнюдь не означало еще того, что монах мог быть признан истинным шаолиньским бойцом, ибо речь шла в основном о силе духа и духовной щедрости мастера, нежели о владении техникой приемов. Не случайно одним из высших достоинств бойца была гуманность, или человеколюбие, – жэнь.
   Известный советский китаевед академик В. М. Алексеев очень точно, хотя и весьма расширительно, трактовал жэнь как культуру духа, или человеческую культуру. Действительно, именно культура духа должна была отличать истинного знатока кунфу от обычного драчуна и любителя кичиться своей силой. Таким образом, настоящее кунфу превращалось в Китае в гармоничный путь развития собственного духа, преисполненного открытости к людям и уважительной гуманности.

   В Шаолиньском монастыре был составлен ряд предписаний, которые каждый ученик должен не только помнить, но и строго придерживаться их, иначе обучение его прекращалось на определенное время или навсегда. Эти «Шаолиньские заповеди» были созданы в XIV–XV вв. и сочетают буддийскую идею ахимсы (непричинение вреда живому) с боевым духом кунфу.

Шаолиньские заповеди

   1. Основная цель того, кто изучает эту технику, заключается в том, чтобы укрепить тело и дух. Он должен заниматься с рассвета до заката и не может прекращать занятий, когда ему вздумается.
   2. Совершенствующий боевую технику делает это лишь для самозащиты, усиливая собственную кровь и вырабатывая в себе смелость и отвагу в бою. Тот, кто нарушает это, совершает аналогичное преступление, что и не выполняющий буддийские предписания.
   3. Ежедневно общаясь с наставником, необходимо быть крайне уважительным к нему, и нельзя совершать поступки, в которых сквозит заносчивость или пренебрежение.
   4. В отношении собратьев необходимо вести себя мягко и обходительно, быть искренним и не допускать обмана. Нельзя, бравируя силой, обижать слабого.
   5. Если же во время странствия встретишь мирянина, то, терпеливо удостаивая низшего, необходимо спасти его, и нельзя необдуманно демонстрировать технику.
   6. Каждый, кто познал методы шаолиньских учителей, не должен пускать в ход силу для выяснения отношений. Однако если вдруг он встретит человека, неизвестно откуда пришедшего, он должен сначала поместить ладонь на уровень бровей. Если странник принадлежит к той же школе, он должен ответить знаком правой ладони, дабы по нему они узнали друг друга и оказывали взаимопомощь, выражая дружеские чувства товарищу по Учению.
   7. Употребление вина и мяса является тяжелейшим грехом в буддизме. Нужно благоговейно придерживаться этого запрета, не преступая. Употребление вина отнимает волю, а мясо ослабляет дух.
   8. Увлечение женщинами и мужеложством неизбежно встретит гнев Неба, к тому же это непростительно с точки зрения буддизма. Все ученики нашей чаньской школы не должны забывать об этом строжайшем запрете.
   9. Нельзя необдуманно обучать технике учеников-мирян, дабы избежать вреда, который может принести это обучение в мир в нарушение основных принципов буддизма. Если же точно уверен, что природа и характер человека чисты и беспорочны, а в учении он не дерзок и не бесчеловечен, то можно начинать передавать ему патру и рясу (то есть учение – авт.). Но если же он впадает в грех увлечения вином и развратными желаниями, надо взять клятву с этого человека, дабы он соблюдал правила приличия. Нельзя, однажды добившись его энтузиазма в обучении, сразу же уверовать в это на всю жизнь. Это первый и наиважнейший принцип школы, и ни в коем случае нельзя им пренебрегать.
   10. Остерегайся духа соперничества, а также сторонись привычки алчного самовосхваления. Этим ты сам убиваешь себя, к тому же отравляешь и других людей.

   Простая мудрость шаолиньской чаньской школы не требует комментариев. Но сколь строги были эти предписания, столь суровы были и наказания за их нарушения. По прочтении шаолиньского кодекса «Боевой добродетели», становится ясно, почему китайские мастера говорили именно о передаче духовной традиции в неизменном виде, техника же могла представлять определенный простор для творчества. Таким образом, шаолиньский монах-боец формировался как человек, в котором самым удивительным образом сочетались дух высокой гуманности, самодисциплины и уважения к традиции с неудержимостью порыва боевой техники.

Искусство монашеского посоха

   Десятки историй прославляли силу удивительных монахов Шаолиня. Один, как рассказывали, разогнал целую сотню бандитов, нападавших на деревни, другой отбивал своим монашеским посохом капли дождя, оставаясь сухим, третий, уходя от преследователей, мог запрыгнуть на высокую гору. С чего же начиналось шаолиньское искусство?
   Обратим внимание на одну примечательную особенность: ни в одном аутентичном источнике доминской (до XIV в.) эпохи не встречается упоминания о практике кунфу монахами Шаолиньского монастыря. Несомненно, что все эти истории о замечательных подвигах не более чем поздние привнесения, подобно легенде о Бодхидхарме – основателе шаолиньского кунфу. В лучшем случае хроники рассказывают об участии монахов монастыря в различного рода боевых действиях, при этом не вполне ясно, сколь подробно изучали они предварительно боевые искусства. Логически можно предположить, что для участия в сражениях по крайней мере необходимо овладеть основными навыками боя с оружием: палками, мечами, копьями.

   Так, во время боев с японцами в провинции Цзинань участвовали 40 шаолиньских монахов, каждый из которых держал в руках палку по 30 цзиней (15 кг) и, крутя ее, наносил внезапные удары по врагам, демонстрируя и другие чудеса мастерства.
   Характерно, что первые исторические упоминания о шаолиньском кунфу относятся именно к технике владения палкой (гунь). К середине правления династии Мин работа с палкой и кулачный бой стали изучаться вместе. По мнению Хэ Лянчэна, минского автора трактата «Записки о бое» («Чжэньцзи»), «кулачный бой и техника владения палкой являются основой и истоком искусства». Приравнивание этих двух составных кунфу к высокому искусству (и), а именно таким понятием обозначались живопись, искусство миниатюрных садов, каллиграфия, придало возвышенно-эстетическое звучание народным видам кунфу, что до этого времени можно было наблюдать лишь на элитарном уровне. Техника владения палкой становится обычным занятием целого ряда семейных и деревенских школ кунфу, приемы с палкой дифференцировались, сводились в группы и в конечном счете канонизировались. Так возникали стили обращения с палкой.
   Шаолиньское искусство владения палкой первоначально не отличалось от других ему подобных. Большинство стилей обращения с палкой того времени было обобщено в трактате об искусстве меча («Цзянь цзин») крупного теоретика и наставника кунфу, одного из руководителей сопротивления японцам Юй Даю (1503–1580). Блестящий мастер меча и копья, Юй Даю предпочитал палку всем оружиям и предпринял в трактате попытку не только описать приемы боя с длинным шестом, но и рассказать о «сокровенном и утонченном» в своем искусстве. Выходец из бедной семьи из провинции Фуцзянь уезда Цзинцзян, он прослышал об известном учителе меча Дао Дунсюэ и покинул дом. В основу работы со всеми видами оружия Юй Даю положил принцип слияния воедино человека и оружия так, чтобы меч или палка представлялись продолжением руки, что позволяло бы «следовать позициям противника и заимствовать у соперника его силу». Данный принцип не только лег в основу системы Юй Даю, но широко распространился в ряде стилей кунфу.
   В 1561 г. Юй Даю отправился в Шаолиньский монастырь изучать местные способы боя с палкой. Он и его лучший ученик, знаменитый мастер Ци Цзигуан, на протяжении всей жизни изучали различные стили обращения с палкой, подразделили их на четыре категории по сложности и широте распространения. В первом ряду стояло: «палка приморских городов восточного моря», «палка цзывэй», «палка поднимающейся змеи». Вторую категорию составляли: «палка семьи Чжанов», «палка с крючком Хэшу», «палка семьи Ню с Западных гор». Искусство шаолиньской палки принадлежало к последней группе стилей вместе с «палкой уезда Цинтянь», «палкой области Бацзы» и «палкой семьи Сунь». Таким образом, знаток искусства владения палкой Юй Даю в середине XVI в. довольно скромно оценивал уровень шаолиньского стиля.
   В то же время этот стиль носил название «ночная раздвоенная палка» и первоначально подразделялся по трем уровням сложности – «палка переднего зала», «палка среднего зала», «палка заднего зала». Считалось, что последний раздел представляет собой наиболее тайную технику и поэтому преподавался лишь тем, кто имел право проходить в комнату за алтарем – верхний зал. Первые два раздела могли изучаться среди монахов, находившихся в монастыре в течение короткого времени, не остававшихся на весь сезон и сидевших во время медитации в переднем и среднем залах. Позже стиль шаолиньской палки распался на десяток направлений, однако техника его оставалась довольно примитивной, включала простейшие отбития, тычковые и рубящие удары, практически отсутствовали сложные вращения и передвижения в поворотах.

   Старый стиль «ночной раздвоенной палки» разделился на большую и малую «ночные раздвоенные палки», каждый из которых включал по шесть частей – лу. Комплекс «Палка темной руки» (инь-чжоугунь) основывался на захвате шеста, при котором ребро одной ладони направлено к одному концу палки, ребро второй ладони – к другому, что и называлось темными руками. Это позволяло быстро менять тактику работы палкой на длинной и короткой дистанциях.
   Второй комплекс «Палка снующего человека» (чуаньсуогунь) вырабатывал особую манеру контроля палки соперника, при которой палки бойцов все время соприкасаются. Если противник делал выпад вперед, то защищающийся, нажимая концом своего шеста на палку соперника, отклонял ее от траектории и тут же наносил свой удар-укол вдоль палки нападающего. В таком положении палки могли совершать как прямолинейные, так и круговые движения, что напоминало ход ткацкого челнока.
   Тактика передвижений отрабатывалась в комплексе «Игра палками» (пайгунь), при этом сами удары заранее не оговаривались, и тренировка могла превращаться в свободный поединок.
   В XVI – начале XVII в. техника боя с палкой превалировала над искусством кулачного боя, несмотря на то что все шаолиньские пособия предписывали изучать их совместно.
   Шаолиньский монастырь представлял собой в какой-то мере идеальное место для развития кунфу. Прежде всего он воспроизводил обстановку закрытых школ, так как отличался строгой корпоративностью, которая давала шаолиньским монахам ощущение сокровенной тайны, получаемой в процессе постижения кунфу. Несмотря на то что к XVII в. монахи могли свободно приходить и уходить из монастырей, а большинство чаньских монахов вообще селились в монастырях лишь в зимний, холодный сезон, тем не менее контингент сангхи оставался относительно постоянным. Огромная работа, которая велась инструкторами – настоятелями монастыря по кодификации техники, позволяла вычленить свой стиль среди прочих равных, а зачастую технически даже более сильных. Этому же способствовали и пышные легенды, рассказываемые о Шаолиньском монастыре как о центре чань-буддизма в Китае. Неудивительно, что постепенно распространилась версия о том, что искусство владения палкой пошло от монахов легендарного к тому времени монастыря.
   В конце эпохи Мин учитель Чэн Чундоу в книге «Объяснение техники шаолиньской палки» («Шаолинь гуньфа чаньцзун») рассказывает о том, что в 1341 г. в Шаолиньский монастырь пришел удивительный монах с всклокоченными волосами, обнаженной спиной, босой, в одних штанах – для Китая типичный вид человека, собирающегося совершать великие дела. Его взяли в монастырь следить за огнем на кухне и носить дрова. В периоды отдыха он сидел, закрыв глаза, лишь бил молоточком по деревянной рыбке – атрибуту буддийской литургии. Монах ни с кем не заговаривал. Так прошло несколько лет, но никто не сумел узнать его имени.

   Однажды, когда маньчжурская армия подошла к стенам Шаолиньского монастыря, безымянный монах, видя опасность, нависшую над его братьями, схватил зажженную палку и стал ею вертеть – крушить маньчжуров. Внезапно он на глазах у всех вытянулся вверх на десятки чжанов и громовым голосом вскричал: «Я – божество Киннара». После этого он исчез, оставив монахам искусство огненной палки (хогунь).