Страница:
Работы возобновились. Мастера, строя днем свои корабли, вечером дружно спешили на «государев». Сам Скляев оставил свой почти законченный постройкой 54-пушечный «Выборг» разобиженному Броуну и полностью перешел на петровский 100-пушечник.
Двадцать девятого июня 1727 года, спустя ровно четыре года после закладки, первый русский 100-пушечный линейный корабль, названный в честь своего создателя и его (в то время царствовавшего) внука Петра II «Петр I и II», был торжественно, при большом стечении народа спущен на воду. В мае 1729 года под командой капитана Бранта корабль совершил свой первый переход из Санкт-Петербурга в Кронштадт. Проводку осуществляли две галеры под водительством капитан-лейтенанта Косенкова-Темкина. Затем еще в течение целого года на корабле велись всевозможные доделочные работы.
Весной 1729 года, когда сошел лед, на «Петре I и II» подняли трехцветный вымпел: корабль вступил в свою первую морскую кампанию. По специальному указанию Адмиралтейств-коллегии 100-пушечный флагман российского флота был укомплектован лучшими офицерами, команда же его насчитывала более восьмисот человек. В торжественной обстановке на корабле подняли флаг командующего Кронштадтской эскадрой адмирала Сиверса. События те навсегда запечатлены в скупых строках хроники русского флота: «…Того ради палили с оного корабля из 13 пушек, потом и со всех кораблей, стоящих на рейде, палили по стольку же пушек». Ветераны морских баталий Северной войны встречали нового боевого сотоварища! В ордере Адмиралтейств-коллегии на начало кампании 1729 года говорилось: «…А новопостроенный корабль “Петр I и II”, “Петр II”, “Наталия” и “Шлюсельбург” для опробования их на ходу отправить в кампанию на месяц, а морских служителей определить на “Петр I и II” 800».
В первых числах мая во главе эскадры 100-пушечный корабль вышел в Балтику. Через неделю спокойная погода сменилась штормовой. Капитан Брант волновался: как поведет себя «Петр» в свежий ветер, как будет слушаться руля? Но все волнения оказались напрасны – корабль показал себя с самой лучшей стороны. Замыслы и теоретические расчеты основателя русского флота оправдались полностью. Теперь стало окончательно ясно, что отечественные корабелы могут создавать трехпалубные 100-пушечные гиганты, а моряки – успешно осваивать их.
Первая кампания «Петра I и II» была непродолжительной: 9 июня корабль вернулся в Кронштадт. На нем спустили вымпел, сняли пушки, а команду ботами отправили в Санкт-Петербург. По первому плаванию был составлен отчет, в котором говорилось: «Корабль “Петр I и II” во всяком действии доволен, как в ходу, так и в крепости, и под парусами, и в поворачивании, и в строении онаго никакого погрешения, за что б такого мастера великого за его искусство и труды вечно прославить надлежит… Корабль “Петр I и II” строен по чертежу и трудами блаженной и высокославныя памяти государя императора Петра Великаго и устроена во всякой, как в крепости, так и в ходу под парусами, исправности, и за то просит для незабвения высоких Его трудов о прославлении…»
В последующие годы «Петр I и II» неизменно являлся флагманским кораблем Балтийского флота. Все петровские адмиралы непременно поднимали свои флаги именно на нем, словно отдавая дань памяти его создателю.
Интересное описание оставил о поразившем его корабле «Петр I и II» служивший в Петербурге во второй половине 20-х годов XVIII века академик Георг Бюльфингер: «Над водою возвышается сооружение более чем трехэтажное: 52 фута. Большая часть его великолепно разукрашена золоченой резьбой. Вместо окошек – четырехугольные отверстия, из которых выглядывают тяжелые орудия… Внутри просторные, снабженные галереями каюты, из них одна, выложенная кедровым деревом, привозимым из Сибири, услаждает входящих весьма приятным запахом… Огромно и вместе с тем искусно должно быть сооружение, в котором живет от восьмисот человек и которое носит 100 и более штук тяжелых орудий…» Что ж, «Петр I и II» действительно поражал воображение современников и размерами, и боевой мощью, и отделкой.
Окончились двадцатые годы, начались тридцатые. Над Россией нависла тьма бироновщины. Флот, достигший к середине двадцатых почти полного совершенства, начал постепенно приходить в упадок. Все меньше и меньше денег отпускается на него, все хуже отношение к морякам. Прекращаются строительство новых кораблей, ремонт старых. Чтобы хоть как-то сохранить боевое ядро флота, члены Адмиралтейств-коллегии резко сократили плавание кораблей в море. Многие из них и вовсе были поставлены на прикол.
Не избежал общей участи и «Петр I и II» – на протяжении пяти лет он не выходил в море. Только в 1732 году корабль под флагом адмирала Гордона возглавил трехнедельное крейсерство Балтийского флота у Березовых островов. В 1734 году он принимает активное участие в боевых действиях против французского флота на Балтике. Во главе эскадры он участвует в бомбардировке крепости Вексельмюнде и пленении 30-пушечного французского фрегата «Бриллиант».
В 1735 году Петербург посетил литератор Иоганн Христиан Тремер. В том же году вышла в свет его поэма с пространным названием «Прощание германо-француза со всеми многочисленными диковинами, которые можно видеть в Петербурге». Ни поэма, ни сам Тремер особого следа в истории литературы не оставили. Однако, в ходе своей поездки по окрестностям Петербурга, Тремер посетил и Кронштадт. А потому в его поэме появились следующие строчки, посвященные увиденному им «Петру I и II», величие которого потрясло воображение поэта:
Проектирование и закладку такого огромного и дорогостоящего линейного корабля, как «Императрица Анна», в период крайне запущенного состояния российского флота, нельзя объяснить ничем иным, как попыткой скрыть за разрекламированной постройкой «корабля императрицы» общее положение тогдашнего российского флота. Думается, за историей начала строительства никому не нужного тогда гигантского линейного корабля стояли амбиции Анны Иоанновны (переплюнуть самого Петра!) и курировавшего в то время флот канцлера Остермана.
«Императрицу Анну» строил в Санкт-Петербургском адмиралтействе корабельный мастер Броун. В 1737 году «Анна» была спущена на воду и вошла в состав Балтийского флота. Вооружение корабля составило 110 (по другим данным 114) орудий. Увы, качество изготовления «Анны» желало лучшего. Она буквально по всем параметрам значительно уступала «Петру I и II». Большую часть своей недолгой жизни «Императрица Анна» простояла в Кронштадтской гавани, где и была разобрана на дрова в 1752 году.
…Тем временем, в 1736 году «Петр I и II» снова выходит в море во главе Балтийского флота. За все это время корабль ни разу не ремонтировался. Добротно сделанный, он поражал современников своей крепостью. Но шло время, и с каждым годом «Петр I и II» все более ветшал, становился «к содержанию опасен». Наконец, летом 1741 года корабль освидетельствовали на предмет годности советник артиллерийской экспедиции Лиман и корабельный мастер Гаврила Окунев. Они-то первыми и забили тревогу.
– На плаву сможет держаться не более трех годов! – подвел итог увиденному Гаврила Окунев.
Горько было ему, когда-то строившему 100-пушечный первенец своими руками под началом Петра, видеть такое…
Дождливым октябрьским вечером того же года в портовой конторе Кронштадтского порта собрался консилиум. Присутствовали: адмирал граф Головин, вице-адмирал Мишуков, генерал-интендант Головин-младший и генерал-экипажмейстер Зотов. Члены консилиума решали, что делать дальше с «государевым кораблем». После бурных дебатов решено было перевести корабль из Кронштадта в Санкт-Петербург, а затем спешно строить для него сухой док.
– Для спасения венца творения Петрова денег жалеть не надобно! – горячились Мишуков с Зотовым. – Сей корабль надобно сохранить для потомков навечно в назидание о государе нашем! – поддержали их оба Головина.
В итоговой бумаге написали так: «…Имели рассуждение, что в проводке оного корабля в Санкт-Петербург для починки, а особливо в вехах на камелях, за ветхостию его, великая опасность имеется, чтобы каким-либо приключившимся несчастием от ветхости корабля в веках не потерять. И для того рассудили для спасения оного корабля… гелинг всегда надобен…».
Постройку эллинга поручили генерал-кригскомиссару Лопухину и советнику Пушкину. Им же было поручено «объявить чертеж со изъяснением, будет ли оный гелинг доволен к вытаскиванию помянутого корабля».
Дело вроде бы сдвинулось, и «Петр I и II» был переведен в Санкт-Петербург. Однако вскоре последовал еще один указ Адмиралтейств-коллегии. Перечеркивая решение кронштадтского консилиума, он объявлял, что строительство сухого дока передается английскому машинному мастеру Клевенсу. Русских мастеров отодвинули в сторону. Клевенс обещал за те же деньги построить два дока: сухой и плавучий. Адмиралы «предполагали ввести корабль в док при оном великом собрании знатных персон…». Клевенс и здесь обещал сроки куда более меньшие, чем Лопухин с Пушкиным. На то и польстились…
Сухой док решили строить для починки и хранения «Петра I и II» в нижнем конце «материального канала» у средней гавани. Адмиралы торопились, но Клевенс вдруг ни с того ни с сего объявил, что вначале он будет строить плавучий док за двенадцать тысяч рублей, а только затем приступит к сухому.
– Нам сухой гелинг нужен, чтоб с углублением в землю на пятнадцать футов и с плотиной! А он нам судно плавучее сует! – возмущались морские офицеры.
Но к их голосам никто не прислушался. Корабельные, они всегда ведь чем-то недовольны. Вскоре последовал и указ сената: «Корабль строения собственных блаженныя и вечныя славы достойныя памяти государя императора Петра Великого» находится в ветхости и до окончания строительства дока, т. е. до середины 1774 года, «за ветхостью без помощи содержаться не может, и для того надлежит построить плавучее судно, в котором оный корабль до постройки того дока содержать можно».
Члены коллегии запросили Клевенса:
– Сколько времени на постройку надобно?
– Два года! – отвечал мастер. – А денег пойдет на то тринадцать тысяч пятьсот восемьдесят пять рублей и тридцать одна копейка.
– Отпустить немедля! – распорядились адмиралы.
Отпустив англичанина, размечтались:
– А как док сей сухой готов будет, то «Петр I и II» в него введем и в безопасности полной содержать станем потомкам в память о великом государе нашем. И чтобы на века!
Пока флагманы российские мечтаниям предавались, английский мастер Клевенс все передумал. Теперь он уже не хотел строить плавучий док, а желал только сухой. Из денег же, ему на оба дока выделенных, обратно в казну ничего не вернул. А время шло, и «государев корабль» продолжал гнить на плаву. Вновь подняли шум русские корабелы, вновь пригрозили коллегии. Только после этого поручено было мастеру Дмитрию Щербачеву плавучий док строить, поспешая насколько возможно. Мастер слово, данное сотоварищам-корабелам, сдержал, и к осени 1742 года плавдок был готов. Пятого октября в него ввели «Петр I и II». Специальным по этому поводу указом всем было объявлено, что «в том построенном плавучем судне корабль “Петр I и II” починкою исправить можно».
Шли годы. Наступил уже и 1746-й, а сухой док, обещанный Клевенсом, еще толком и не начинали строить. Англичанин, получив деньги, не торопился. «Петр I и II» стоял в плавдоке и все более и более ветшал. Денег на флот по-прежнему почти не давали, и моряки перебивались кто как мог. О строительстве новых кораблей не было и речи, мечтали хоть какую-то часть старых сохранить. Президент Адмиралтейств-коллегии адмирал Головин только тем и занимался, что копейки флотские пересчитывал да с одной дыры бюджетной на другую их перебрасывал. Зато бумагами всевозможными был флот российский завален до невозможности. Не было у моряков самого малого дела, на которое не сыскались бы многие пуды грозных гербовых бумаг.
– На бумажки денежки наши кровные и уходят! – ругался старик Головин, костяшками счетов щелкая. – Сжечь бы все да начать без оных править.
Сказано – сделано. Собрал адмирал все бумаги да подпалил. С чиновниками приступы сердечные, зато на кораблях на радостях гуляли отчаянно. Но опомнились писцы и застрочили вновь. Уже новые указы да ордера готовы, да столько, что в одном мешке и не унесешь!
Двенадцатого мая 1746 года собралась коллегия, чтобы финансы свои в очередной раз подсчитать да выслушать экстракт о содержании верфей корабельных. Под конец вспомнили и о «корабле государевом». Возмущались, что не готов до сих пор сухой док.
– Зря кричите, – охладил пыл флагманов всезнающий адмирал Мишуков, – государев корабль в тот гелинг уже не втащить!
– Это почему же? – разобиделись на всезнайку флагмана и кавалеры: Дмитриев-Мамонов, Дюффус, Лопухин, Вильбоа, Мещерский и другие.
– А потому, что по причине великой ветхости он при сем действе рассыплется!
– Что же делать нам? – вскричал, схватившись за голову, Вильбоа, бывший любимец Петра, а ныне седой боевой адмирал.
– Думается мне, следует его в том плавучем судне и далее оставить, чтобы, не торопясь, исправить и навечно там сохранить! – поделился своими соображениями Мишуков.
– Где же денег на все это набраться! – охнул кто-то из флагманов в углу сдавленно.
– А может, легше нам будет разобрать его на дрова, а по лекалам имеемым сделать новый! – возразили ему из другого угла.
– Да ты что, на это столь много денег уйдет, что всем флотом российским по миру пойдем! – закричали уже хором.
Спорили долго, до хрипоты. В конце концов подписали итоговую бумагу, в которой значилось, «что нежели оный эллинг великим коштом… только для оного корабля строить, на который и по постройке для содержания не малое иждивение потребно будет!»
Для окончательного осмотра была назначена еще одна комиссия под председательством капитана кронштадтского порта контр-адмирала Калмыкова. Тщательно обследовав «Петр I и II», комиссия пришла к удручающему выводу, что годных по свидетельству лесов меньше 3-й части нашлось».
– Легше новое строить, нежели старое латать! – заключил Калмыков. – Ежели же оный корабль прямо в плавучем судне перетембировать, то менее чем за три года не управиться!
Выслушав кронштадтского капитана, адмиралы схватились за головы. Обещанного англичанами дока все еще не было. И если на три года отдать единственный на флоте плавдок под «Петр I и II», то как же чинить остальные, не менее изношенные?
– Ведь они могли бы исправиться в помянутом доке, ибо весь флот наш с таким трудом килюется, а в плавучем судне все повреждения и негодности удобнее усмотреть и исправить! – делились флагманы своими сомнениями друг с другом.
Снова (в который уже раз!) была составлена бумага. В бумаге той говорилось: «…Отчего великий ущерб причиниться может в интересе Ея И. В.; от упадка таких кораблей флот приходить будет не в состояние, ибо так скоро комплектовать строением вновь невозможно…»
Адмиралы мялись, но более откровенно сказать не смели, уж больно все это выглядело предательством по отношению к петровскому творению. Все заключения свои и мнения в письменном виде передали на рассмотрение императрице Елизавете Петровне. Ей, «дщери великого Петра», и решать, как быть с отцовым кораблем. Высочайшего указа ждали с болью в сердце. Боялись и отказа, ибо тогда пришлось бы ломать множество других кораблей. Боялись и утверждения бумаг своих, ибо тогда пришлось бы самим ломать творение Петра. Ответа не было долго. Но настал день, когда указ императрицы лег на красный бархат стола президента коллегии. Дрожащей рукой адмирал Михаил Голицын сорвал сургучные печати и, отставив бумагу подальше, принялся читать. То было соображение сената о судьбе «Петра I и II»: «…Для неугасаемой о таких высочайшего монарха трудах вечной славы принесть в рассуждение, не соизволено ли будет по точной того к пропорции и со всеми теми орнаментами, каковы были, сделать 2 модели и содержать из них в десианс-академии, а другую при адмиралтействе в модель-каморе, а остаточный из того корабля годный лес употребить к починке других кораблей; а плавучее употреблять для исправления починками прочих кораблей, которые требуют таких починок, как в доках исправлять надлежит, ибо на воде исправлять их уже за ветхостию невозможно». Поверх сенатского предложения рукой императрицы Елизаветы было начертано: «Соизволяю». Отложив бумагу в сторону, старик Голицын заплакал…
Разборка «Петра I и II» была полностью завершена лишь к 1756 году. Но опыт первого освоения «продольной крепости» не прошел даром. Участвовавшие в строительстве «Петра I и II» подмастерья Гавриил Афанасьевич Окунев и Иван Иванович Рамбург, став мастерами, уже смело строили многопушечные корабли. В 1752 году Окунев спустил на воду 80-пушечный корабль «Святой Николай» Рамбург, такой же «Кир-Иоанн». Мастера не останавливались на достигнутом. И вскоре Гавриил Окунев построил 100-пушечный красавец «Дмитрий Ростовский», доказав всему миру, что русские корабелы могут строить корабли в сто и более пушек.
Такова история создания первого 100-пушечного корабля России. История драматичная и поучительная. И кто знает, если бы в те далекие от нас годы все же была изыскана возможность сохранения последнего петровского корабля, может, и сегодня потомки с восхищением взирали бы на этот венец трудов мастеров русских, гордясь искусством своих пращуров.
Всенижайший патриот…
Питомец навигацкой школы
Волны каспийского моря
Двадцать девятого июня 1727 года, спустя ровно четыре года после закладки, первый русский 100-пушечный линейный корабль, названный в честь своего создателя и его (в то время царствовавшего) внука Петра II «Петр I и II», был торжественно, при большом стечении народа спущен на воду. В мае 1729 года под командой капитана Бранта корабль совершил свой первый переход из Санкт-Петербурга в Кронштадт. Проводку осуществляли две галеры под водительством капитан-лейтенанта Косенкова-Темкина. Затем еще в течение целого года на корабле велись всевозможные доделочные работы.
Весной 1729 года, когда сошел лед, на «Петре I и II» подняли трехцветный вымпел: корабль вступил в свою первую морскую кампанию. По специальному указанию Адмиралтейств-коллегии 100-пушечный флагман российского флота был укомплектован лучшими офицерами, команда же его насчитывала более восьмисот человек. В торжественной обстановке на корабле подняли флаг командующего Кронштадтской эскадрой адмирала Сиверса. События те навсегда запечатлены в скупых строках хроники русского флота: «…Того ради палили с оного корабля из 13 пушек, потом и со всех кораблей, стоящих на рейде, палили по стольку же пушек». Ветераны морских баталий Северной войны встречали нового боевого сотоварища! В ордере Адмиралтейств-коллегии на начало кампании 1729 года говорилось: «…А новопостроенный корабль “Петр I и II”, “Петр II”, “Наталия” и “Шлюсельбург” для опробования их на ходу отправить в кампанию на месяц, а морских служителей определить на “Петр I и II” 800».
В первых числах мая во главе эскадры 100-пушечный корабль вышел в Балтику. Через неделю спокойная погода сменилась штормовой. Капитан Брант волновался: как поведет себя «Петр» в свежий ветер, как будет слушаться руля? Но все волнения оказались напрасны – корабль показал себя с самой лучшей стороны. Замыслы и теоретические расчеты основателя русского флота оправдались полностью. Теперь стало окончательно ясно, что отечественные корабелы могут создавать трехпалубные 100-пушечные гиганты, а моряки – успешно осваивать их.
Первая кампания «Петра I и II» была непродолжительной: 9 июня корабль вернулся в Кронштадт. На нем спустили вымпел, сняли пушки, а команду ботами отправили в Санкт-Петербург. По первому плаванию был составлен отчет, в котором говорилось: «Корабль “Петр I и II” во всяком действии доволен, как в ходу, так и в крепости, и под парусами, и в поворачивании, и в строении онаго никакого погрешения, за что б такого мастера великого за его искусство и труды вечно прославить надлежит… Корабль “Петр I и II” строен по чертежу и трудами блаженной и высокославныя памяти государя императора Петра Великаго и устроена во всякой, как в крепости, так и в ходу под парусами, исправности, и за то просит для незабвения высоких Его трудов о прославлении…»
В последующие годы «Петр I и II» неизменно являлся флагманским кораблем Балтийского флота. Все петровские адмиралы непременно поднимали свои флаги именно на нем, словно отдавая дань памяти его создателю.
Интересное описание оставил о поразившем его корабле «Петр I и II» служивший в Петербурге во второй половине 20-х годов XVIII века академик Георг Бюльфингер: «Над водою возвышается сооружение более чем трехэтажное: 52 фута. Большая часть его великолепно разукрашена золоченой резьбой. Вместо окошек – четырехугольные отверстия, из которых выглядывают тяжелые орудия… Внутри просторные, снабженные галереями каюты, из них одна, выложенная кедровым деревом, привозимым из Сибири, услаждает входящих весьма приятным запахом… Огромно и вместе с тем искусно должно быть сооружение, в котором живет от восьмисот человек и которое носит 100 и более штук тяжелых орудий…» Что ж, «Петр I и II» действительно поражал воображение современников и размерами, и боевой мощью, и отделкой.
Окончились двадцатые годы, начались тридцатые. Над Россией нависла тьма бироновщины. Флот, достигший к середине двадцатых почти полного совершенства, начал постепенно приходить в упадок. Все меньше и меньше денег отпускается на него, все хуже отношение к морякам. Прекращаются строительство новых кораблей, ремонт старых. Чтобы хоть как-то сохранить боевое ядро флота, члены Адмиралтейств-коллегии резко сократили плавание кораблей в море. Многие из них и вовсе были поставлены на прикол.
Не избежал общей участи и «Петр I и II» – на протяжении пяти лет он не выходил в море. Только в 1732 году корабль под флагом адмирала Гордона возглавил трехнедельное крейсерство Балтийского флота у Березовых островов. В 1734 году он принимает активное участие в боевых действиях против французского флота на Балтике. Во главе эскадры он участвует в бомбардировке крепости Вексельмюнде и пленении 30-пушечного французского фрегата «Бриллиант».
В 1735 году Петербург посетил литератор Иоганн Христиан Тремер. В том же году вышла в свет его поэма с пространным названием «Прощание германо-француза со всеми многочисленными диковинами, которые можно видеть в Петербурге». Ни поэма, ни сам Тремер особого следа в истории литературы не оставили. Однако, в ходе своей поездки по окрестностям Петербурга, Тремер посетил и Кронштадт. А потому в его поэме появились следующие строчки, посвященные увиденному им «Петру I и II», величие которого потрясло воображение поэта:
Относительно строительства «Великой Анны» осталось свидетельство того же Тремера: «Этот корабль («Великая Анна». – В.Ш.) будет значительно больше первого («Петр I и II». – В.Ш.) и его можно будет счесть за чудо». По словам приглашенного в Россию врача Джона Кука, он в 1736 году видел в адмиралтействе строящийся гигант «Императрица Анна», вооружение которого должно было составить 120 пушек.
…А также флот в Кронштадтской гавани видал.
Корабль огромный там стоит в ряду с другими,
«Петра Великого» не зря он носит имя…
В его каюте адмиральской стены
Обшиты деревом породы драгоценной.
И, наконец, над всем владычествуют там
Сто десять пушек, размещенных по бортам.
Теперь корабль еще огромней строят
И именем «Великой Анны» удостоят…
Проектирование и закладку такого огромного и дорогостоящего линейного корабля, как «Императрица Анна», в период крайне запущенного состояния российского флота, нельзя объяснить ничем иным, как попыткой скрыть за разрекламированной постройкой «корабля императрицы» общее положение тогдашнего российского флота. Думается, за историей начала строительства никому не нужного тогда гигантского линейного корабля стояли амбиции Анны Иоанновны (переплюнуть самого Петра!) и курировавшего в то время флот канцлера Остермана.
«Императрицу Анну» строил в Санкт-Петербургском адмиралтействе корабельный мастер Броун. В 1737 году «Анна» была спущена на воду и вошла в состав Балтийского флота. Вооружение корабля составило 110 (по другим данным 114) орудий. Увы, качество изготовления «Анны» желало лучшего. Она буквально по всем параметрам значительно уступала «Петру I и II». Большую часть своей недолгой жизни «Императрица Анна» простояла в Кронштадтской гавани, где и была разобрана на дрова в 1752 году.
…Тем временем, в 1736 году «Петр I и II» снова выходит в море во главе Балтийского флота. За все это время корабль ни разу не ремонтировался. Добротно сделанный, он поражал современников своей крепостью. Но шло время, и с каждым годом «Петр I и II» все более ветшал, становился «к содержанию опасен». Наконец, летом 1741 года корабль освидетельствовали на предмет годности советник артиллерийской экспедиции Лиман и корабельный мастер Гаврила Окунев. Они-то первыми и забили тревогу.
– На плаву сможет держаться не более трех годов! – подвел итог увиденному Гаврила Окунев.
Горько было ему, когда-то строившему 100-пушечный первенец своими руками под началом Петра, видеть такое…
Дождливым октябрьским вечером того же года в портовой конторе Кронштадтского порта собрался консилиум. Присутствовали: адмирал граф Головин, вице-адмирал Мишуков, генерал-интендант Головин-младший и генерал-экипажмейстер Зотов. Члены консилиума решали, что делать дальше с «государевым кораблем». После бурных дебатов решено было перевести корабль из Кронштадта в Санкт-Петербург, а затем спешно строить для него сухой док.
– Для спасения венца творения Петрова денег жалеть не надобно! – горячились Мишуков с Зотовым. – Сей корабль надобно сохранить для потомков навечно в назидание о государе нашем! – поддержали их оба Головина.
В итоговой бумаге написали так: «…Имели рассуждение, что в проводке оного корабля в Санкт-Петербург для починки, а особливо в вехах на камелях, за ветхостию его, великая опасность имеется, чтобы каким-либо приключившимся несчастием от ветхости корабля в веках не потерять. И для того рассудили для спасения оного корабля… гелинг всегда надобен…».
Постройку эллинга поручили генерал-кригскомиссару Лопухину и советнику Пушкину. Им же было поручено «объявить чертеж со изъяснением, будет ли оный гелинг доволен к вытаскиванию помянутого корабля».
Дело вроде бы сдвинулось, и «Петр I и II» был переведен в Санкт-Петербург. Однако вскоре последовал еще один указ Адмиралтейств-коллегии. Перечеркивая решение кронштадтского консилиума, он объявлял, что строительство сухого дока передается английскому машинному мастеру Клевенсу. Русских мастеров отодвинули в сторону. Клевенс обещал за те же деньги построить два дока: сухой и плавучий. Адмиралы «предполагали ввести корабль в док при оном великом собрании знатных персон…». Клевенс и здесь обещал сроки куда более меньшие, чем Лопухин с Пушкиным. На то и польстились…
Сухой док решили строить для починки и хранения «Петра I и II» в нижнем конце «материального канала» у средней гавани. Адмиралы торопились, но Клевенс вдруг ни с того ни с сего объявил, что вначале он будет строить плавучий док за двенадцать тысяч рублей, а только затем приступит к сухому.
– Нам сухой гелинг нужен, чтоб с углублением в землю на пятнадцать футов и с плотиной! А он нам судно плавучее сует! – возмущались морские офицеры.
Но к их голосам никто не прислушался. Корабельные, они всегда ведь чем-то недовольны. Вскоре последовал и указ сената: «Корабль строения собственных блаженныя и вечныя славы достойныя памяти государя императора Петра Великого» находится в ветхости и до окончания строительства дока, т. е. до середины 1774 года, «за ветхостью без помощи содержаться не может, и для того надлежит построить плавучее судно, в котором оный корабль до постройки того дока содержать можно».
Члены коллегии запросили Клевенса:
– Сколько времени на постройку надобно?
– Два года! – отвечал мастер. – А денег пойдет на то тринадцать тысяч пятьсот восемьдесят пять рублей и тридцать одна копейка.
– Отпустить немедля! – распорядились адмиралы.
Отпустив англичанина, размечтались:
– А как док сей сухой готов будет, то «Петр I и II» в него введем и в безопасности полной содержать станем потомкам в память о великом государе нашем. И чтобы на века!
Пока флагманы российские мечтаниям предавались, английский мастер Клевенс все передумал. Теперь он уже не хотел строить плавучий док, а желал только сухой. Из денег же, ему на оба дока выделенных, обратно в казну ничего не вернул. А время шло, и «государев корабль» продолжал гнить на плаву. Вновь подняли шум русские корабелы, вновь пригрозили коллегии. Только после этого поручено было мастеру Дмитрию Щербачеву плавучий док строить, поспешая насколько возможно. Мастер слово, данное сотоварищам-корабелам, сдержал, и к осени 1742 года плавдок был готов. Пятого октября в него ввели «Петр I и II». Специальным по этому поводу указом всем было объявлено, что «в том построенном плавучем судне корабль “Петр I и II” починкою исправить можно».
Шли годы. Наступил уже и 1746-й, а сухой док, обещанный Клевенсом, еще толком и не начинали строить. Англичанин, получив деньги, не торопился. «Петр I и II» стоял в плавдоке и все более и более ветшал. Денег на флот по-прежнему почти не давали, и моряки перебивались кто как мог. О строительстве новых кораблей не было и речи, мечтали хоть какую-то часть старых сохранить. Президент Адмиралтейств-коллегии адмирал Головин только тем и занимался, что копейки флотские пересчитывал да с одной дыры бюджетной на другую их перебрасывал. Зато бумагами всевозможными был флот российский завален до невозможности. Не было у моряков самого малого дела, на которое не сыскались бы многие пуды грозных гербовых бумаг.
– На бумажки денежки наши кровные и уходят! – ругался старик Головин, костяшками счетов щелкая. – Сжечь бы все да начать без оных править.
Сказано – сделано. Собрал адмирал все бумаги да подпалил. С чиновниками приступы сердечные, зато на кораблях на радостях гуляли отчаянно. Но опомнились писцы и застрочили вновь. Уже новые указы да ордера готовы, да столько, что в одном мешке и не унесешь!
Двенадцатого мая 1746 года собралась коллегия, чтобы финансы свои в очередной раз подсчитать да выслушать экстракт о содержании верфей корабельных. Под конец вспомнили и о «корабле государевом». Возмущались, что не готов до сих пор сухой док.
– Зря кричите, – охладил пыл флагманов всезнающий адмирал Мишуков, – государев корабль в тот гелинг уже не втащить!
– Это почему же? – разобиделись на всезнайку флагмана и кавалеры: Дмитриев-Мамонов, Дюффус, Лопухин, Вильбоа, Мещерский и другие.
– А потому, что по причине великой ветхости он при сем действе рассыплется!
– Что же делать нам? – вскричал, схватившись за голову, Вильбоа, бывший любимец Петра, а ныне седой боевой адмирал.
– Думается мне, следует его в том плавучем судне и далее оставить, чтобы, не торопясь, исправить и навечно там сохранить! – поделился своими соображениями Мишуков.
– Где же денег на все это набраться! – охнул кто-то из флагманов в углу сдавленно.
– А может, легше нам будет разобрать его на дрова, а по лекалам имеемым сделать новый! – возразили ему из другого угла.
– Да ты что, на это столь много денег уйдет, что всем флотом российским по миру пойдем! – закричали уже хором.
Спорили долго, до хрипоты. В конце концов подписали итоговую бумагу, в которой значилось, «что нежели оный эллинг великим коштом… только для оного корабля строить, на который и по постройке для содержания не малое иждивение потребно будет!»
Для окончательного осмотра была назначена еще одна комиссия под председательством капитана кронштадтского порта контр-адмирала Калмыкова. Тщательно обследовав «Петр I и II», комиссия пришла к удручающему выводу, что годных по свидетельству лесов меньше 3-й части нашлось».
– Легше новое строить, нежели старое латать! – заключил Калмыков. – Ежели же оный корабль прямо в плавучем судне перетембировать, то менее чем за три года не управиться!
Выслушав кронштадтского капитана, адмиралы схватились за головы. Обещанного англичанами дока все еще не было. И если на три года отдать единственный на флоте плавдок под «Петр I и II», то как же чинить остальные, не менее изношенные?
– Ведь они могли бы исправиться в помянутом доке, ибо весь флот наш с таким трудом килюется, а в плавучем судне все повреждения и негодности удобнее усмотреть и исправить! – делились флагманы своими сомнениями друг с другом.
Снова (в который уже раз!) была составлена бумага. В бумаге той говорилось: «…Отчего великий ущерб причиниться может в интересе Ея И. В.; от упадка таких кораблей флот приходить будет не в состояние, ибо так скоро комплектовать строением вновь невозможно…»
Адмиралы мялись, но более откровенно сказать не смели, уж больно все это выглядело предательством по отношению к петровскому творению. Все заключения свои и мнения в письменном виде передали на рассмотрение императрице Елизавете Петровне. Ей, «дщери великого Петра», и решать, как быть с отцовым кораблем. Высочайшего указа ждали с болью в сердце. Боялись и отказа, ибо тогда пришлось бы ломать множество других кораблей. Боялись и утверждения бумаг своих, ибо тогда пришлось бы самим ломать творение Петра. Ответа не было долго. Но настал день, когда указ императрицы лег на красный бархат стола президента коллегии. Дрожащей рукой адмирал Михаил Голицын сорвал сургучные печати и, отставив бумагу подальше, принялся читать. То было соображение сената о судьбе «Петра I и II»: «…Для неугасаемой о таких высочайшего монарха трудах вечной славы принесть в рассуждение, не соизволено ли будет по точной того к пропорции и со всеми теми орнаментами, каковы были, сделать 2 модели и содержать из них в десианс-академии, а другую при адмиралтействе в модель-каморе, а остаточный из того корабля годный лес употребить к починке других кораблей; а плавучее употреблять для исправления починками прочих кораблей, которые требуют таких починок, как в доках исправлять надлежит, ибо на воде исправлять их уже за ветхостию невозможно». Поверх сенатского предложения рукой императрицы Елизаветы было начертано: «Соизволяю». Отложив бумагу в сторону, старик Голицын заплакал…
Разборка «Петра I и II» была полностью завершена лишь к 1756 году. Но опыт первого освоения «продольной крепости» не прошел даром. Участвовавшие в строительстве «Петра I и II» подмастерья Гавриил Афанасьевич Окунев и Иван Иванович Рамбург, став мастерами, уже смело строили многопушечные корабли. В 1752 году Окунев спустил на воду 80-пушечный корабль «Святой Николай» Рамбург, такой же «Кир-Иоанн». Мастера не останавливались на достигнутом. И вскоре Гавриил Окунев построил 100-пушечный красавец «Дмитрий Ростовский», доказав всему миру, что русские корабелы могут строить корабли в сто и более пушек.
Такова история создания первого 100-пушечного корабля России. История драматичная и поучительная. И кто знает, если бы в те далекие от нас годы все же была изыскана возможность сохранения последнего петровского корабля, может, и сегодня потомки с восхищением взирали бы на этот венец трудов мастеров русских, гордясь искусством своих пращуров.
Всенижайший патриот…
Года 1740 от рождения Христова, накануне полтавской годовщины, в Петербурге у Сытного рынка плотники ладили эшафот.
Зевак не было: эка невидаль – смертоубийство. Разве этим на Руси кого удивишь! Однако вскоре по столице поползли слухи, что рубить головы на Сытном будут не каким-то там разбойным людишкам, а особам именитым. Злодеев было семеро. Главному из них велено было императрицей Анной резать язык и садить на кол, остальным сечь голову и четвертовать. Приговор оглашали на площадях. Народ крестился.
– Никак, недоброе замышляли! Говорят, среди лихоимцев и моряк есть! Из любимцев покойного государя Петра Лексеича! О Господи, время-то лихое!
И расходились. Болтать в ту пору остерегались все, ибо время и вправду было лихое – бироновское…
Зевак не было: эка невидаль – смертоубийство. Разве этим на Руси кого удивишь! Однако вскоре по столице поползли слухи, что рубить головы на Сытном будут не каким-то там разбойным людишкам, а особам именитым. Злодеев было семеро. Главному из них велено было императрицей Анной резать язык и садить на кол, остальным сечь голову и четвертовать. Приговор оглашали на площадях. Народ крестился.
– Никак, недоброе замышляли! Говорят, среди лихоимцев и моряк есть! Из любимцев покойного государя Петра Лексеича! О Господи, время-то лихое!
И расходились. Болтать в ту пору остерегались все, ибо время и вправду было лихое – бироновское…
Питомец навигацкой школы
В первопрестольной открывали первую навигацкую школу; открывали шумно – с пушечной пальбой и взрывами петард. Со всей России свозили в ту школу недорослей дворянских, тащили силком, ибо те от ученья морского в бега кидались. Среди привезенных был и Федя Соймонов – сын помершего стольника Ивана.
Учили в навигацкой школе с тщанием. За дурь и нерадивость лупили нещадно. Арифметик – известный Леонтий Магницкий отхаживал при случае нерадивых от всей души линейкой грушевой. А уж сам господин директор Форвартсон и за уши драл, и в темную сажал на хлеб и воду.
Когда цифирь, астрономию да сферику закончили, принялись журналы шканечные писать да учиться курс судов прокладывать. Когда же и этому выучились, то приехал царь Петр. Сдвинувши брови и глядя грозно, начал царь чинить опрос. За хороший ответ в губы целовал, за плохой – палкой лупил. Кто умен, того налево от себя ставил, в Голландию ехать, кто дурак, но здоров, того направо – в преображенцы, ну а кто и хил, и без ума – того Петр ставил позади. Этих предстояло отправлять в Ревель, учить языку немецкому. Проведя опрос, Петр оставил подле себя тех, кому предстоял путь в неблизкую Голландию.
– Отныне вы не школяры, а господа навигаторы! – объявил он им.
По весне получил Федя Соймонов с товарищами по сотне рублей на прокорм да заграничный паспорт, скрепленный гербовой печатью. Прибыли они в город Архангельский, погрузились там на судно купеческое, и поплыли в Голландию, землю им неведомую.
Страна каналов, мельниц и тюльпанов прибывших ошеломила. Вдоль берега – города богатые, верфи да порты, по каналам лодки снуют, а в море суда бесчисленные на волнах качаются. Одно слово: сказка!
На амстердамской верфи, куда прибыли российские волонтеры, каждому навигатору выдали по робе парусиновой да топору острому. И за работу! Рядом с Соймоновым его приятель – Васька Головнин. Когда дело плотницкое освоили, пошли стропы вязать. К тому времени и деньги вышли. В России по причине войны со шведами о них, поди, и совсем забыли. Как жить далее – каждый решал сам. Одни с кружкой на паперти сели, иные взялись за кистени. Федор с Василием решили на моря подаваться. Нанялись матросами за еду и платье. Судно – развалюха, команда – сброд, а шкипер – законченный пьяница. Побывали и в Лиссабоне, и на реке Темзе. Шкипер, трезвости их дивясь, скоро им и штурвал доверил, и лоты метать позволил. На судах жизнь тоже не малина, а потому пили сыны дворянские воду тухлую да жарили рыбку, какую удавалось словить. Но разве это беда, когда над головами навигаторов гудели ветром наполненные паруса, а впереди манил неведомый горизонт!
В штормах и походах пролетели два лихих года. Вчерашние школяры-навигаторы стали теперь просоленными матросами, которым сам черт не брат. А когда в очередной раз их битый шквалами бриг завернул в Амстердам, там бравых мореходов уже ждал указ о возвращении на родину.
1715 год Федор Соймонов встречал уже дома. Едва вернулся, пришлось заниматься делами наследными: помер его дядюшка Семен Кондратьевич. Пока Соймонов с хозяйством разбирался, подошло время баллотироваться на чин мичманский. Председательствовать же на комиссию, к всеобщему ужасу, пришел сам царь. Спрашивал Петр как всегда строго, и из сорока восьми кандидатов на чин сдали лишь семнадцать. Первым из них по ответам был Федор. Уж какие ему вопросы каверзные царь ни задавал, а на все ответы получил.
– Хорош, ой хорош мичман будет! – улыбался Петр. – А плавать тебе отныне на «Ингерманланде» – флагмане моем!
Друзья после экзаменации руку Соймонову пожимая, и не знали, как быть: то ли поздравлять его, то ли жалеть.
Головнин, друг сердешный, лишь головой качал:
– Ой, Федька, тут уж не зевай! Враз тебя царь в солдаты сдаст!
– Ничего! – храбрился новоиспеченный мичман. – Сдюжим!
Ингерманландский капитан Гослер был молчалив и хмур, щуря глаза, беспрерывно пыхтел трубкой.
– Ви ест официрен маленький! – сказал он Соймонову при встрече. – А я любит болшой арбайтен!
На том наставление и закончилось.
Три кампании отплавал на «Ингерманланде» Федор Соймонов. Многому научил его старый голландец. Ах, как несся в облаках парусов их красавец корабль, и не было ему равных в ходкости среди всего российского флота, как дерзко кренил капитан Гослер корабль на разворотах!
Юному мичману пришлось показать себя в делах ратных. В кампанию семнадцатого года с лейтенантом Янсеном на двух ботах с гренадерским десантом высаживались на остров Гогланд. Вначале, постреляв, отогнали шведов от берега, потом пожгли армейские магазины, вывели из строя захваченные пушки и вернулись обратно.
Последнюю кампанию на «Ингерманланде» Соймонов проделал уже под началом нового капитана ван Вердена. Зимой 1719 года, когда вмерзший в кронштадтский лед корабль стоял в порту, ван Вердена и Федора вызвал к себе царь. Петр был чем-то озабочен, а потому разговор его был краток:
– Следовать вам обоим в Астрахань и описывать западные берега каспийские!
Откуда ж было знать мичману Соймонову, что, видя скорый исход войны со шведами, Петр уже приступал к подготовке будущего похода вдоль Каспийского моря, на Гилянь.
Учили в навигацкой школе с тщанием. За дурь и нерадивость лупили нещадно. Арифметик – известный Леонтий Магницкий отхаживал при случае нерадивых от всей души линейкой грушевой. А уж сам господин директор Форвартсон и за уши драл, и в темную сажал на хлеб и воду.
Когда цифирь, астрономию да сферику закончили, принялись журналы шканечные писать да учиться курс судов прокладывать. Когда же и этому выучились, то приехал царь Петр. Сдвинувши брови и глядя грозно, начал царь чинить опрос. За хороший ответ в губы целовал, за плохой – палкой лупил. Кто умен, того налево от себя ставил, в Голландию ехать, кто дурак, но здоров, того направо – в преображенцы, ну а кто и хил, и без ума – того Петр ставил позади. Этих предстояло отправлять в Ревель, учить языку немецкому. Проведя опрос, Петр оставил подле себя тех, кому предстоял путь в неблизкую Голландию.
– Отныне вы не школяры, а господа навигаторы! – объявил он им.
По весне получил Федя Соймонов с товарищами по сотне рублей на прокорм да заграничный паспорт, скрепленный гербовой печатью. Прибыли они в город Архангельский, погрузились там на судно купеческое, и поплыли в Голландию, землю им неведомую.
Страна каналов, мельниц и тюльпанов прибывших ошеломила. Вдоль берега – города богатые, верфи да порты, по каналам лодки снуют, а в море суда бесчисленные на волнах качаются. Одно слово: сказка!
На амстердамской верфи, куда прибыли российские волонтеры, каждому навигатору выдали по робе парусиновой да топору острому. И за работу! Рядом с Соймоновым его приятель – Васька Головнин. Когда дело плотницкое освоили, пошли стропы вязать. К тому времени и деньги вышли. В России по причине войны со шведами о них, поди, и совсем забыли. Как жить далее – каждый решал сам. Одни с кружкой на паперти сели, иные взялись за кистени. Федор с Василием решили на моря подаваться. Нанялись матросами за еду и платье. Судно – развалюха, команда – сброд, а шкипер – законченный пьяница. Побывали и в Лиссабоне, и на реке Темзе. Шкипер, трезвости их дивясь, скоро им и штурвал доверил, и лоты метать позволил. На судах жизнь тоже не малина, а потому пили сыны дворянские воду тухлую да жарили рыбку, какую удавалось словить. Но разве это беда, когда над головами навигаторов гудели ветром наполненные паруса, а впереди манил неведомый горизонт!
В штормах и походах пролетели два лихих года. Вчерашние школяры-навигаторы стали теперь просоленными матросами, которым сам черт не брат. А когда в очередной раз их битый шквалами бриг завернул в Амстердам, там бравых мореходов уже ждал указ о возвращении на родину.
1715 год Федор Соймонов встречал уже дома. Едва вернулся, пришлось заниматься делами наследными: помер его дядюшка Семен Кондратьевич. Пока Соймонов с хозяйством разбирался, подошло время баллотироваться на чин мичманский. Председательствовать же на комиссию, к всеобщему ужасу, пришел сам царь. Спрашивал Петр как всегда строго, и из сорока восьми кандидатов на чин сдали лишь семнадцать. Первым из них по ответам был Федор. Уж какие ему вопросы каверзные царь ни задавал, а на все ответы получил.
– Хорош, ой хорош мичман будет! – улыбался Петр. – А плавать тебе отныне на «Ингерманланде» – флагмане моем!
Друзья после экзаменации руку Соймонову пожимая, и не знали, как быть: то ли поздравлять его, то ли жалеть.
Головнин, друг сердешный, лишь головой качал:
– Ой, Федька, тут уж не зевай! Враз тебя царь в солдаты сдаст!
– Ничего! – храбрился новоиспеченный мичман. – Сдюжим!
Ингерманландский капитан Гослер был молчалив и хмур, щуря глаза, беспрерывно пыхтел трубкой.
– Ви ест официрен маленький! – сказал он Соймонову при встрече. – А я любит болшой арбайтен!
На том наставление и закончилось.
Три кампании отплавал на «Ингерманланде» Федор Соймонов. Многому научил его старый голландец. Ах, как несся в облаках парусов их красавец корабль, и не было ему равных в ходкости среди всего российского флота, как дерзко кренил капитан Гослер корабль на разворотах!
Юному мичману пришлось показать себя в делах ратных. В кампанию семнадцатого года с лейтенантом Янсеном на двух ботах с гренадерским десантом высаживались на остров Гогланд. Вначале, постреляв, отогнали шведов от берега, потом пожгли армейские магазины, вывели из строя захваченные пушки и вернулись обратно.
Последнюю кампанию на «Ингерманланде» Соймонов проделал уже под началом нового капитана ван Вердена. Зимой 1719 года, когда вмерзший в кронштадтский лед корабль стоял в порту, ван Вердена и Федора вызвал к себе царь. Петр был чем-то озабочен, а потому разговор его был краток:
– Следовать вам обоим в Астрахань и описывать западные берега каспийские!
Откуда ж было знать мичману Соймонову, что, видя скорый исход войны со шведами, Петр уже приступал к подготовке будущего похода вдоль Каспийского моря, на Гилянь.
Волны каспийского моря
Наскоро собравшись, моряки выехали в край неблизкий. И снова повезло Соймонову с наставником. Ван Верден был происхождением голландец, служил поначалу шведам. Взятый в плен в одном из боев, он перешел на службу к Петру. Капитан опытный, Верден обо всем имел собственное суждение, которое не боялся говорить в глаза. Начальство за то капитана не любило, но команда уважала.
В Астрахани прибывшие времени тоже не теряли. Дорог был каждый день. И уже в самом начале мая Федор вывел из устья Терека шняву «Екатерина». Доверием оказанным мичман был обрадован несказанно: ведь впервые он самостоятельно ведет судно в плавание по неведомому морю. Гидрографическая съемка берегов – дело монотонное, кропотливое и, что самое главное, небезопасное. Места вокруг – дикие, а персы настроены воинственно. Бывало, и с берега палили, а при высадках на берег и конницей нападали. Но ничего, как-то все обходилось: то ли провидение помогало, то ли осторожность соймоновская. Так в походах, боях и трудах навигаторских пролетело еще два года. Наконец, моряки изыскания свои завершили, составили карту генеральную и в Санкт-Петербург отослали.
В Астрахани прибывшие времени тоже не теряли. Дорог был каждый день. И уже в самом начале мая Федор вывел из устья Терека шняву «Екатерина». Доверием оказанным мичман был обрадован несказанно: ведь впервые он самостоятельно ведет судно в плавание по неведомому морю. Гидрографическая съемка берегов – дело монотонное, кропотливое и, что самое главное, небезопасное. Места вокруг – дикие, а персы настроены воинственно. Бывало, и с берега палили, а при высадках на берег и конницей нападали. Но ничего, как-то все обходилось: то ли провидение помогало, то ли осторожность соймоновская. Так в походах, боях и трудах навигаторских пролетело еще два года. Наконец, моряки изыскания свои завершили, составили карту генеральную и в Санкт-Петербург отослали.