Страница:
В корпусе вставали в 6 часов, становились во фронт по каморам, дежурный офицер осматривал каждого, для этого мы показывали руки и ладони. Не чисты руки, длинны ногти, нет пуговицы на мундире – оставляли без булки. Наказание было жестоко – булки горячие, пшеничные, вероятно на полный фунт, булки были так вкусны, что теперь нет уже ничего такого вкусного. После осмотра офицера во фронте раздавал булки дежурный по роте гардемарин. В 8 часов – в классы. Каждый класс продолжался два часа, и мы переходили в другой класс, в 12 часов – шабаш, в каморы. С минуты вставания все наши передвижения были подчинены колоколу. В половине первого во фронт и так шли в зал. Весь корпус помещался в зале; зал был так велик, что еще столько же кадет поместились бы. Говорили, что такой длины и ширины, без свода колонн, другого такого зала в Петербурге тогда не было… С потолка висели вроде колоколов в рост человека гладкого белого хрусталя (люстры) с подсвечниками внутри, помнится, по четыре подсвечника в каждом, а у задней стены, по длине, стоял трехмачтовый корабль под парусами, мачты почти до потолка. Зал этот был гордость Морского корпуса. Столы накрывались на 20 человек, на каждый десяток – старший гардемарин раздавал кушанья. Кормили нас превосходно: хлеб великолепный, порции большие и можно было попросить. Щи или кашица с куском говядины, жаркое – говядина и гречневая каша с маслом, в праздники – пирожные, оладьи с медом и проч., квас отличный, какого после не случалось пить. Для кваса массивные серебряные вызолоченные внутри большие стопы. От обеда выходили фронтом. В два часа классы, опять по два часа в классе, следовательно, сидели в классах 8 часов в день, кроме субботы; после обеда – танцкласс. Выходили из классов в 6 часов; в половине 8-го ужин – два блюда, суп или щи с говядиной и гречневая каша с маслом. После, по выходе из класса, вечером, давали по такой же булке, как утром. Белье переменяли по два раза в неделю; кровати были железные, два тюфяка, внизу соломенный, а сверху волосяной, и две подушки. Одеяла сначала были толстые бумажные, а потом шерстяные фланелевые, с верхней простыней.
В моей каморе был старшим гардемарином Бартенев. Был обычай, что каждый второго или третьего года гардемарин (гардемарины до выпуска учились три года) из числа маленьких кадет имел вроде чиновника поручений или адъютанта; меня взял Бартенев; я исполнял все его приказания: сходить за книгой, позвать кого, за то Бартенев не давал меня в обиду сильнейшим кадетам. Этот обычай был общий, каждый кадет в свою очередь был в должности ординарца и после, сделавшись гардемарином, – имел ординарцев. Этот обычай теперь покажется унизительным, и я читал в одной статье, где говорится об этом обычае с презрением, но я думаю – это близоруко! В том нет унижения, что принято всем обществом. Этот обычай, напротив, новичка приучал к повиновению; это чувство послушания с мягких ногтей сроднялось с ребенком, и я уверен, та удивительная дисциплина старого флота, если шла легко, если повиновение старшему и исполнение долга было как бы врожденно офицеру флота, то это природнялось от помянутого мною обычая в корпусе…
Начальник роты был штаб-офицер; он был попечитель всего хозяйства в роте; в каждой роте было четыре, пять обер-офицеров – лейтенанты, это были блюстители нравственного порядка; они дежурили поротно, у каждого в заведовании была камора, от 20 до 30 человек. Дежурные наблюдали за порядком в классах, в зале. Учебная часть вполне зависела от инспектора и учителей. Директора Петра Кондратьевича Карцева мы редко видели; он был ранен в обе ноги, ходил не без труда. У меня был честный офицер Алексей Осипыч Поздеев. Учился я прилежно, помнил грозный палец отца и обещание его приехать, если буду лениться.
Вне классов и в праздники дозволялось нам играть во всевозможные игры без помехи, даже поощряли нас к физическому движению, например, зимой нам делали ледяные катки для катания на коньках, летом мы не сходили со двора, разнообразные игры в мяч, в разбойники, все игры по преданию. Парадный двор принадлежал второй и пятой ротам. Бывало, кадеты двух рот на дворе, кто во что горазд, шум, крик, беготня; случалось, Петр Кондратьевич, выезжая куда-нибудь, бывало, под воротами любуется на шалости кадет и громким басом крикнет: «О-го-го! Громовы детки! Хорошо, хорошо!» Мы не боялись нашего директора, не переставали играть; сколько помню, любили его, что выражалось тем, что моя память не сохранила ему никакого прозвища и почти не упоминалось его имя, тогда как всем без исключения спуску не было: каждый имел прозвище, характеризующее его. Кадет Морского корпуса отличался от кадет других корпусов видом полного здоровья и большим животом: нас не стягивали, мы еще тогда ружья не знали, а кормили превосходно.
Учебный курс разделялся на кадетский и гардемаринский. Кадетский курс в математике оканчивался сферической тригонометрией, частию алгебры; науки: география, история всеобщая и русская сокращенно; иностранный язык, один из новейших – только читать. Русский язык – правильно писать по диктовке, но не строго. Инспектором был Марко Филиппович Горковенко; на кадетские классы он редко обращал внимание, он весь отдавался гардемаринскому курсу, и как доставало его неусыпного, изумительно ретивого усердия! Непонятливый кадет, ленивый мог оставаться кадетом лет шесть, но все-таки делался гардемарином.
…Гардемарин делает три плавания в море, исполняя обязанность матроса и по очереди офицера. Сколько радости, гордого довольства от чувства самобытности, когда я надел парусинную блузу! Как я старался перепачкаться смолою, вооружая фрегат «Милый», который стоял на Неве у набережной корпуса. На этом фрегате я и делал первую морскую кампанию. Исполнение должности матроса после очень мне пригодилось: будучи командиром, я не затруднялся научить команду до малейшей подробности. Я был назначен марсовым, без труда завоевал место на марса-рее; воображаю, сколько было зависти у товарищей, когда я во время качки бежал по рее крепить штык-болт. Славное было время! Кормили нас прекрасно, довольно часто купались, на шалости офицеры смотрели снисходительно, дозволялось все, что развивало мускульную систему и укрепляло нервы – влезть по одному фордону, спуститься вниз головой с быстротою падающего камня – все дозволялось».
Из воспоминаний выпускника Морского корпуса художника-мариниста А. П. Боголюбова, учившегося там несколько позднее Эразма Стогова, в 30-х годах XIX века: «Посадили нас в возки и в феврале 1835 года привезли в Морской корпус вечером. Встречал нас почтенный немец, директор И. Ф. Крузенштерн. Ласково и душевно рекомендовал учиться хорошо. Повели к столу, который был куда хуже, чем в Александровском корпусе (где А. П. Боголюбов учился до этого. – В.Ш.), а потом, наутро, в классы 4-й, Малолетней роты и, конечно, посадили в «Точку» (от точки замерзания), где сидели всегда дураки, отсталые и начинающие новички. Когда узнали наши способности ближе, то от козлищ скоро отделили и пересадили во второй класс.
Жизнь и учеба в Малолетней роте были недурны. Обращались офицеры, конечно, грубо, в особенности злобен был Иван Ирецкий, человек вспыльчивый, самодур. Бывало, из злобы придерется и в субботу, когда все радуются, что идут за Корпус, закричит: «Боголюбов, домой не идете!» Оно, конечно, заплачешь, иногда возмилуется, а иногда и просидишь воскресенье. Отделенный офицер был у нас Головинский – «Шлепалка», что получил за отвисшую губу. Человек этот, хотя и воспитанник офицерского класса, но был груб и сильно щипал на башке волосы. Другой офицер назывался Всеволод Дмитриевич Кузнецов или «Верзила», а всего чаще «Осел», что школярам-кадетам дозволяло делать каламбур из его имени, когда, например, подходили к нему, хоть бы проситься сходить в другую роту, то скороговоркой называли его Ослом Дмитриевичем, на что тот кричал: «Что! Как! Ну-ка еще раз». – «Всеволод Дмитриевич…» – «Ну, смотри у меня!» Этого Осла Дмитриевича страшно казнили. Бывало, повяжут веревку в дверях его дежурной комнаты – и хватит по роже концом мокрого длинного полотенца. Конечно, он бросится в погоню, споткнется на веревку и растянется, а кадеты уже давно у себя в постели и усердно храпят. Летом плавали мы на фрегатах корпусной эскадры. Этим способом невольно смолоду изучались все снасти, вооружение фрегата и даже архитектура, компас и направление румбов. Так что в 12 лет я уже знал все морские мелочи твердо и любознательно.
В 1839 году первого числа я поступил в Гардемаринскую роту младшим чином, будучи за кадетство выпорот только два раза. В этой роте уже не пороли розгами. Мне было тогда четырнадцать с половиной лет. Ростом я был велик и такой же был отчаянной веселости. Любил кататься по галереям колесом, любил разные ломанья, скачки, в чем упражнялся с любителями этого дела Васькой Греве и Бреверном. Бывало, опуститься по водосточной трубе на нижнюю галерею Сахарного двора ничего не значило, отчего постоянно ходил оборванным и часто избитым, ибо и до драк был неглуп. Силы тогда у меня много не было, но была ловкость броситься прямо в ноги сильнейшему, сбить его с ног и живо надавать лежащему оплеух и тумаков было делом пяти секунд. Здесь у меня было много невзгод с начальством и раза два меня едва не выгнали из Корпуса. Но раз спас мой дядя Афанасий Радищев, а другой раз – брат мой Николай Петрович, который уже был мичманом в офицерском классе и, будучи уважаем и любим директором Крузенштерном, меня отстоял.
Так как я имел при выпуске два нуля с минусом за поведение, что было ниже единицы, это ясно показывало, что моя резвость мне сильно портила в виду начальства. Подлого и безнравственного я никогда ничего не делал, но, так как был на дурном счету, всякая пакость, произошедшая в роте, рушилась на меня и я становился ответчиком…
Летом назначили нас в плаванье на Большую эскадру, то есть на корабли для похода в Балтику. Младшим гардемарином я попал на корабль «Прохор». Им командовал капитан первого ранга Захар Захарьевич Балк (или «Сахар Сахарович»)».
Историк флота Д. Н. Федоров-Уайт в своей работе «Русские флотские офицеры начала XIX века» писал: «В 1794 году… порядок жизни и образ обучения резко изменился. Вместо зазубривания наизусть Евклидовых стихов в течении трех лет, стали преподавать математику по курсу Безу, начиная с арифметики, а не с геометрии, как раньше. Штейнгель говорит, что он был в числе первых обучавшихся по новой методе. Его учителем был некто Романов, «знающий свое дело и прилежный». Кроме математики учили еще грамматике, истории, географии, рисованию, но «кое-как, заставляли твердить наизусть то, что не понимал».
В гардемарины производили иногда совсем юных детей. Штейнгель был произведен в двенадцать лет. Гардемарин назначали по желанию на флот, и те кто пошли в эскадре адмирала Ханыкова в Англию, были произведены в мичманы на следующий год.
Гардемарины ходили летом в плавание до Ревеля, а оттуда крейсировали понедельно в целях обучения. В гардемаринских классах учили навигации и астрономии. Преподавателем Штейнгеля был человек с гоголевской фамилией Балаболкина, передразнивая которого, гардемарины кричали: «Вот, вот, истинный курс корабля!» Кроме судоводительских наук, гардемаринам преподавали также артиллерию и фортификацию. В отношении артиллерии обучение сводилось к копированию чертежа устаревшей образца пушки, а по фортификации заставляли зазубривать терминологию. Обучению иностранным языкам, по-видимому, придавалось в то время большое значение. Из старших гардемарин часть производилась в урядники-сержанты и унтер-офицеры, причем при производстве принимались отметки по проходимым наукам.
Дежурство по корпусу – стоять на главном – назначалось за неделю вперед: один из ротных командиров – капитан – в помощь которому придавались капитан-поручик или поручик и подпоручик. Капитан назначал из своей роты главного по дежурству сержанта из чиновных (т. е. унтер-офицеров или сержантов) или из гардемарин. На обязанности последнего лежала выписка порций по наличному составу и наблюдение за исправностью приготовления пищи и за порядком во время стола. Тот же дежурный сержант наблюдал за сбором серебра со столов и тишиной в классах.
Штейнгель уверяет, что табели на булки велись дежурным нечестно. Приписывались лишние булки, за счет которых хлебник пек сержанту особые хлеба. Каждый дежурный по роте также прибавлял в своей ротной табели число булок, и главный дежурный, отпуская булки в роты, удерживал несколько в свою пользу, рассылая их потом по своим друзьям. Главный кухмистер Михайлыч, который, по словам Штейнгеля, «воровал преисправно», давал дежурному сержанту сахар, изюм, чернослив и готовил для него торты и другие пирожные. Штейнгель сурово осуждает эти обычаи, видя в них школу «так служа, наживаться, кривить душою и грабить; ибо кто был смелее, дерзостнее обманывал своего капитана и более снисходил к плуту Михайловичу, у того после главного дежурства оставалось».
С восшествием на престол Павла Петровича корпус тотчас же перевели в Петербург. Наступило улучшение в быте и воспитании кадет и гардемарин. Как Штейнгель говорит, «ничего похожего на спартанское не осталось, хотя соединили с греками», намекая на корпус чужестранных единоверцев, где воспитывались главным образом сыновья греков. Павел I горячо интересовался корпусом. «Занялся задраненными», по выражению Штейнгеля. Император посещал корпус лично часто и внезапно. Как-то пробуя пищу в столовом зале, его величество, по свидетельству Штейнгеля, спросил директора: «Логин, не обманываешь ли ты меня, всегда ли у тебя так хорошо?» После перевода в Петербург началось преподавание высшей математики и теории кораблевождения. К этому же времени относится начало деятельности незабвенного П. Я. Гамалеи, замечательного ученого, человека необыкновенной кротости и доброты, самый строгий выговор которого был «братец нечайной». Деятельность Павла I безусловно принесла огромную пользу делу воспитания будущих офицеров флота. В этой области следы его работы ясно видны. На расширение корпусных строений была отпущена крупная по тому времени сумма в 100 000 рублей…
По-видимому, реформа корпуса в царствование Павла Петровича все же не устранила некоторых серьезных недочетов в деле подготовки офицеров флота, так как в рескрипте Александра I от 21 июня 1802 года на имя морского министра адмирала Мордвинова. Говорилось: «по донесению вашему о неисправностях и худому положении морского кадетскаго корпуса, нашел я нужным определить в оный директором вице-адмирала Карцева». Михаил Бестужев в своих воспоминаниях о брате Николае, учившемся в период деятельности в корпусе Гамалеи, описывает положение вещей, значительно отличающейся от мрачной картины, нарисованной Штейнгелем. Николай Бестужев отзывался о Платоне Яковлевиче Гамалеи, как о благодетеле, о человеке, которому он был обязан лучшей частью своего нравственного достояния. Пламенная любовь к науке, неутомимость в занятиях, «нрав тихой, ровной, кроткой… оттенок дружеский, – отеческой любви в обращении с кадетами» характеризовали этого замечательного педагога. «Любите науку, братцы, для самой науки, а не для того, чтобы надеть эполеты; невежда офицер похож на животного… под золотым чепраком с длинными ушами», – убеждал он выпускников гардемарин. Но и Гамалея не смог сразу полностью наладить обучение в корпусе. Бестужев говорит, что в образовании, даваемом кадетам, «был какой-то хаос, отсутствие всякой системы, какое-то бессмысленное препровождение времени в классах… учебников никаких не было; каждый преподавал, что и как ему вздумалось по бестолковым запискам». Диктование этих записок занимало большую часть классного времени. Гамалея поставил себе за цель искоренить это зло и принялся за составление руководств по всем предметам наук, проходимых в корпусе. Свой труд он начал с астрономии, навигации и высшей математики. За этими курсами последовали учебники алгебры, теории и практики кораблевождения. Влияние Гамалеи на воспитанников корпуса было огромное. Бестужев передает со слов брата, что «мы нетерпеливо дожидались, чтобы бежать в класс к Платону Яковлевичу… с какой любовью и почтительным уважением мы смотрели на этого худенького, сгорбленного старика…»
Декабрист Д. И. Завалишин, поступивший в корпус в 1816 году, назначенный в третью роту, которой командовал капитан-лейтенант М. М. Геннинг, упоминает в своих «Записках», что ротный командир очень заботился об удобстве и доброкачественности обмундировки кадет. Однако, по-видимому, в других ротах дело обстояло далеко не так хорошо, как у Геннинга, так как в своих «Записках» Завалишин пишет о неуклюжих и рваных мундирах, тесных сапогах, нечистом белье, грязных стенах и полах ротных помещений корпуса, неподведомственных его ротному командиру. Состав преподавателей был по главным морским предметам на более высоком уровне по сравнению с временами Штейнгеля. Завалишин упоминает, что преподавателем высших математических наук, навигации и астрономии в его классе был Алексей Кузьмич Давыдов, флотский офицер, окончивший первым в своем выпуске. Состав корпуса в период Завалишина был очень многочислен – он пишет в своих воспоминаниях о тысяче человек обучавшихся. В это число он включает воспитанников училища корабельных инженеров и гимназии. Содержание учеников этих училищ было, по словам Завалишина, гораздо хуже, чем кадет и гардемарин корпуса. Они обедали после воспитанников корпуса. Относительно стола Завалишин говорит, что он был здоров, но далеко не роскошен, хотя Морской корпус, как и Пажеский, пользовался высшим окладом отпуска средств на пищу, по сравнению с другими военно-учебными заведениями. Ржаной хлеб, квас и булки были отличного качества. Чаю не полагалось. Желающим разрешалось пить собственный, но в ротных помещениях чаепитие запрещалось, чтобы не возбуждать у других зависти, и пить чай ходили в людскую, где жили корпусные служители.
Из спорта процветало фехтование, а зимой – катание на коньках на корпусном катке, причем катались в одних мундирах, без шинелей. Танцам обучались все, а музыке – только желающие. Оркестр корпуса считался в то время лучшим в Петербурге. Летом кадеты выходили в лагерь на Лагерном дворе корпуса, а гардемарины шли в плавание в две смены. Корпусные помещения содержались хорошо. Стены белились каждый год. Полы красили также ежегодно.
По утверждению Завалишина, по всем общеобразовательным предметам, за исключением математики, учителя были крайне неудовлетворительные. В это время было два инспектора классов: один по иностранным языкам, другой по всем остальным наукам. Должность первого при Завалишине занимал граф Лаваль, «один из первых чинов двора». Надзор за порядком преподавания был настолько слаб, что некоторые учителя совсем не ходили в классы. Особенно грешили этим учителя английского языка. Один из последних, некто Руммель, никогда не появлялся на утренние уроки. Один из учителей французского языка читал кадетам, вместо своего предмета, лекции по политической экономии, сообщал политические новости и даже обучал желающих латинскому и итальянскому языкам. Отношения между учителями иногда были крайне враждебными, и они переругивались между собой, совершенно не стесняясь воспитанников. Так, преподаватель французского языка, притворив дверь в соседний класс, кричал учителю немецкого языка: «Белоус, синеус, красноус, черноус». Тот не оставался в долгу и кричал в ответ: «Пудель ты итальянский, французская собака ты проклятая», – и, вскочив с места, бросался к двери. Преподаватель русского языка ограничивался заданием тем для сочинений и не умел внушить кадетам основных правил грамматики. Состав корпусных офицеров, по-видимому, значительно улучшился по сравнению с концом XVIII века. Завалишин указывает, что учение и поведение воспитанников, так же как и определение старшинства, офицеры оценивали нелицеприятно и справедливо. Были, однако, в числе офицерского состава корпуса комичные фигуры. Завалишин упоминает одного полковника из «гатчинских», т. е. переведенного Павлом Петровичем из гатчинских батальонов, который при переименовании корпусных чинов из военно-сухопутных в морские получил чин по флоту, несмотря на то, что «едва знал грамоте». В его глазах главной заслугой воспитанника было носить собственное платье, а особенно сапоги. Контрастом этому полковнику был ряд замечательных людей, как, например, князь Сергей Александрович Ширинский-Шихматов, по определению Завалишина, человек «высокой добродетели». С. А. Ширинский-Шихматов, так же как и брат его, Павел Александрович, были во всех отношениях высоким примером порядочности и нравственности для своих воспитанников. Давыдов и Подчерков были «по учености замечательны» и пользовались уважением кадет. По временам происходили корпусные «бунты», обыкновенно из-за дурной пищи. Кадеты мычали, топали ногами и стучали ножами. Эти бунты завершались бомбардировкой эконома (заменившего гофмейстера в управлении хозяйственной частью корпуса) шарами из жидкой каши, завернутой в тонкое тесто из мякиша.
Обычай прислуживания младших воспитанников старшим претерпел значительные изменения по сравнению с концом XVIII века. В числе обязанностей младших считалось идти в другую роту с запиской или поручением, в то время как чистка сапог, платья и пуговиц выполнялась только желающими в обмен на предоставляемые им льготы. При этом право требовать этих услуг предоставлялось только старшему выпуску, и то по отношению кадет только, а не гардемарин. В числе спорных пунктов корпусного обычного права считались претензии старших гардемарин подчинять младших тому же порядку, что и кадет. Впрочем, Завалишин говорит, что спор по этому поводу являлся лишь предлогом для традиционных сражений между старшими и младшими гардемаринами, в видах прославления себя подвигами в устной истории корпуса. Недаром даже для Николая Бестужева легендарный силач Лукин был героем. Эти споры решались рукопашным боем на заднем корпусном дворе. Телесные наказания воспитанников продолжали процветать. Например, один из офицеров, Овсов, давал по 300 ударов. В это время наказание розгами было подразделено на три степени – келейное (большей частью в дежурной комнате), при роте (только с разрешения директора корпуса) и перед фронтом всего корпуса. Последняя форма наказания всегда сопровождалась исключение из корпуса. Интересно отметить, что в противоположность непрерывным воплям наказуемых в дежурной комнате, упоминаемых Штейнгелем, в начале XIX века в корпусе считалось молодечеством выносить самое жестокое наказание молча и не только не просить прощения, но еще вновь грубить. Таким образом, в этот период телесные наказания повели к закалению духа воспитанников корпуса и выработке в них чувств своеобразной гордости и самостоятельности. Порядок в ротах более зависел от старших гардемарин, чем от ротных офицеров. Корпус гордился своими лучшими по наукам товарищам. Завалишин отмечает, что когда он садился за занятия, со всех сторон раздавались слова: «Тише, господа» или «Наш Зейман сел заниматься».
Завалишин говорит, что в его время случаи пьянства в корпусе были очень редки и что курение табаку в закоулках и уход из корпуса без спроса были самыми серьезными проступками. Кадеты таскали огурцы с окрестных огородов, но Завалишин уверяет, что это следует рассматривать не как воровство, а как проказу, так как главная цель была насмеяться над огородниками и одурачить их. За все время нахождения Завалишина в корпусе был исключен только один воспитанник, за участие в «бунте», при котором кроме эконома были оскорблены «неприличными криками» некоторые офицеры. По словам Завалишина, дежурные гардемарины били поваров (почему-то старшие из них состояли в офицерских (гражданских) чинах), когда ловили их на воровстве провизии. В это время в дежурство по корпусу назначались два гардемарина, старший и младший, которые в день своего дежурства приглашались к офицерскому столу. Корпусные офицеры давали за деньги частные уроки желающим воспитанникам. Так, Завалишин упоминает, что он нанимал для репетиций по вечерам полковника де-Ливорна, командовавшего 1-й ротой. Выпускные экзамены производились рядом особо назначаемых комиссий: флотской, артиллерийской, астрономической, духовной и т. д.
Несмотря на это, в офицеры производились все же «единственно потому, что для укомплектования флота надобно было выпускать каждый год известное число офицеров». Очень интересны замечания Завалишина об его попытках умственно развивать подчиненных ему кадет и гардемарин путем чтения книг по истории и географии. Связь между корпусным офицером и воспитанниками была очень тесная. Как только Завалишин приходил в роту, его немедленно окружала густая толпа, к которой постепенно присоединялись воспитанники других рот. Завалишин вел переписку с родителями своих питомцев и даже иногда оказывал денежную помощь в случае нужды. Он посещал каждый день в лазарете больных своей роты и класса. Контраст с нравами кронштадского периода корпуса екатерининских времен необычайно резок. От чисто палочной дисциплины времен Штейнгеля до методического воспитания кадет и гардемарин своей роты Завалишиным необычайно далеко.
В моей каморе был старшим гардемарином Бартенев. Был обычай, что каждый второго или третьего года гардемарин (гардемарины до выпуска учились три года) из числа маленьких кадет имел вроде чиновника поручений или адъютанта; меня взял Бартенев; я исполнял все его приказания: сходить за книгой, позвать кого, за то Бартенев не давал меня в обиду сильнейшим кадетам. Этот обычай был общий, каждый кадет в свою очередь был в должности ординарца и после, сделавшись гардемарином, – имел ординарцев. Этот обычай теперь покажется унизительным, и я читал в одной статье, где говорится об этом обычае с презрением, но я думаю – это близоруко! В том нет унижения, что принято всем обществом. Этот обычай, напротив, новичка приучал к повиновению; это чувство послушания с мягких ногтей сроднялось с ребенком, и я уверен, та удивительная дисциплина старого флота, если шла легко, если повиновение старшему и исполнение долга было как бы врожденно офицеру флота, то это природнялось от помянутого мною обычая в корпусе…
Начальник роты был штаб-офицер; он был попечитель всего хозяйства в роте; в каждой роте было четыре, пять обер-офицеров – лейтенанты, это были блюстители нравственного порядка; они дежурили поротно, у каждого в заведовании была камора, от 20 до 30 человек. Дежурные наблюдали за порядком в классах, в зале. Учебная часть вполне зависела от инспектора и учителей. Директора Петра Кондратьевича Карцева мы редко видели; он был ранен в обе ноги, ходил не без труда. У меня был честный офицер Алексей Осипыч Поздеев. Учился я прилежно, помнил грозный палец отца и обещание его приехать, если буду лениться.
Вне классов и в праздники дозволялось нам играть во всевозможные игры без помехи, даже поощряли нас к физическому движению, например, зимой нам делали ледяные катки для катания на коньках, летом мы не сходили со двора, разнообразные игры в мяч, в разбойники, все игры по преданию. Парадный двор принадлежал второй и пятой ротам. Бывало, кадеты двух рот на дворе, кто во что горазд, шум, крик, беготня; случалось, Петр Кондратьевич, выезжая куда-нибудь, бывало, под воротами любуется на шалости кадет и громким басом крикнет: «О-го-го! Громовы детки! Хорошо, хорошо!» Мы не боялись нашего директора, не переставали играть; сколько помню, любили его, что выражалось тем, что моя память не сохранила ему никакого прозвища и почти не упоминалось его имя, тогда как всем без исключения спуску не было: каждый имел прозвище, характеризующее его. Кадет Морского корпуса отличался от кадет других корпусов видом полного здоровья и большим животом: нас не стягивали, мы еще тогда ружья не знали, а кормили превосходно.
Учебный курс разделялся на кадетский и гардемаринский. Кадетский курс в математике оканчивался сферической тригонометрией, частию алгебры; науки: география, история всеобщая и русская сокращенно; иностранный язык, один из новейших – только читать. Русский язык – правильно писать по диктовке, но не строго. Инспектором был Марко Филиппович Горковенко; на кадетские классы он редко обращал внимание, он весь отдавался гардемаринскому курсу, и как доставало его неусыпного, изумительно ретивого усердия! Непонятливый кадет, ленивый мог оставаться кадетом лет шесть, но все-таки делался гардемарином.
…Гардемарин делает три плавания в море, исполняя обязанность матроса и по очереди офицера. Сколько радости, гордого довольства от чувства самобытности, когда я надел парусинную блузу! Как я старался перепачкаться смолою, вооружая фрегат «Милый», который стоял на Неве у набережной корпуса. На этом фрегате я и делал первую морскую кампанию. Исполнение должности матроса после очень мне пригодилось: будучи командиром, я не затруднялся научить команду до малейшей подробности. Я был назначен марсовым, без труда завоевал место на марса-рее; воображаю, сколько было зависти у товарищей, когда я во время качки бежал по рее крепить штык-болт. Славное было время! Кормили нас прекрасно, довольно часто купались, на шалости офицеры смотрели снисходительно, дозволялось все, что развивало мускульную систему и укрепляло нервы – влезть по одному фордону, спуститься вниз головой с быстротою падающего камня – все дозволялось».
Из воспоминаний выпускника Морского корпуса художника-мариниста А. П. Боголюбова, учившегося там несколько позднее Эразма Стогова, в 30-х годах XIX века: «Посадили нас в возки и в феврале 1835 года привезли в Морской корпус вечером. Встречал нас почтенный немец, директор И. Ф. Крузенштерн. Ласково и душевно рекомендовал учиться хорошо. Повели к столу, который был куда хуже, чем в Александровском корпусе (где А. П. Боголюбов учился до этого. – В.Ш.), а потом, наутро, в классы 4-й, Малолетней роты и, конечно, посадили в «Точку» (от точки замерзания), где сидели всегда дураки, отсталые и начинающие новички. Когда узнали наши способности ближе, то от козлищ скоро отделили и пересадили во второй класс.
Жизнь и учеба в Малолетней роте были недурны. Обращались офицеры, конечно, грубо, в особенности злобен был Иван Ирецкий, человек вспыльчивый, самодур. Бывало, из злобы придерется и в субботу, когда все радуются, что идут за Корпус, закричит: «Боголюбов, домой не идете!» Оно, конечно, заплачешь, иногда возмилуется, а иногда и просидишь воскресенье. Отделенный офицер был у нас Головинский – «Шлепалка», что получил за отвисшую губу. Человек этот, хотя и воспитанник офицерского класса, но был груб и сильно щипал на башке волосы. Другой офицер назывался Всеволод Дмитриевич Кузнецов или «Верзила», а всего чаще «Осел», что школярам-кадетам дозволяло делать каламбур из его имени, когда, например, подходили к нему, хоть бы проситься сходить в другую роту, то скороговоркой называли его Ослом Дмитриевичем, на что тот кричал: «Что! Как! Ну-ка еще раз». – «Всеволод Дмитриевич…» – «Ну, смотри у меня!» Этого Осла Дмитриевича страшно казнили. Бывало, повяжут веревку в дверях его дежурной комнаты – и хватит по роже концом мокрого длинного полотенца. Конечно, он бросится в погоню, споткнется на веревку и растянется, а кадеты уже давно у себя в постели и усердно храпят. Летом плавали мы на фрегатах корпусной эскадры. Этим способом невольно смолоду изучались все снасти, вооружение фрегата и даже архитектура, компас и направление румбов. Так что в 12 лет я уже знал все морские мелочи твердо и любознательно.
В 1839 году первого числа я поступил в Гардемаринскую роту младшим чином, будучи за кадетство выпорот только два раза. В этой роте уже не пороли розгами. Мне было тогда четырнадцать с половиной лет. Ростом я был велик и такой же был отчаянной веселости. Любил кататься по галереям колесом, любил разные ломанья, скачки, в чем упражнялся с любителями этого дела Васькой Греве и Бреверном. Бывало, опуститься по водосточной трубе на нижнюю галерею Сахарного двора ничего не значило, отчего постоянно ходил оборванным и часто избитым, ибо и до драк был неглуп. Силы тогда у меня много не было, но была ловкость броситься прямо в ноги сильнейшему, сбить его с ног и живо надавать лежащему оплеух и тумаков было делом пяти секунд. Здесь у меня было много невзгод с начальством и раза два меня едва не выгнали из Корпуса. Но раз спас мой дядя Афанасий Радищев, а другой раз – брат мой Николай Петрович, который уже был мичманом в офицерском классе и, будучи уважаем и любим директором Крузенштерном, меня отстоял.
Так как я имел при выпуске два нуля с минусом за поведение, что было ниже единицы, это ясно показывало, что моя резвость мне сильно портила в виду начальства. Подлого и безнравственного я никогда ничего не делал, но, так как был на дурном счету, всякая пакость, произошедшая в роте, рушилась на меня и я становился ответчиком…
Летом назначили нас в плаванье на Большую эскадру, то есть на корабли для похода в Балтику. Младшим гардемарином я попал на корабль «Прохор». Им командовал капитан первого ранга Захар Захарьевич Балк (или «Сахар Сахарович»)».
Историк флота Д. Н. Федоров-Уайт в своей работе «Русские флотские офицеры начала XIX века» писал: «В 1794 году… порядок жизни и образ обучения резко изменился. Вместо зазубривания наизусть Евклидовых стихов в течении трех лет, стали преподавать математику по курсу Безу, начиная с арифметики, а не с геометрии, как раньше. Штейнгель говорит, что он был в числе первых обучавшихся по новой методе. Его учителем был некто Романов, «знающий свое дело и прилежный». Кроме математики учили еще грамматике, истории, географии, рисованию, но «кое-как, заставляли твердить наизусть то, что не понимал».
В гардемарины производили иногда совсем юных детей. Штейнгель был произведен в двенадцать лет. Гардемарин назначали по желанию на флот, и те кто пошли в эскадре адмирала Ханыкова в Англию, были произведены в мичманы на следующий год.
Гардемарины ходили летом в плавание до Ревеля, а оттуда крейсировали понедельно в целях обучения. В гардемаринских классах учили навигации и астрономии. Преподавателем Штейнгеля был человек с гоголевской фамилией Балаболкина, передразнивая которого, гардемарины кричали: «Вот, вот, истинный курс корабля!» Кроме судоводительских наук, гардемаринам преподавали также артиллерию и фортификацию. В отношении артиллерии обучение сводилось к копированию чертежа устаревшей образца пушки, а по фортификации заставляли зазубривать терминологию. Обучению иностранным языкам, по-видимому, придавалось в то время большое значение. Из старших гардемарин часть производилась в урядники-сержанты и унтер-офицеры, причем при производстве принимались отметки по проходимым наукам.
Дежурство по корпусу – стоять на главном – назначалось за неделю вперед: один из ротных командиров – капитан – в помощь которому придавались капитан-поручик или поручик и подпоручик. Капитан назначал из своей роты главного по дежурству сержанта из чиновных (т. е. унтер-офицеров или сержантов) или из гардемарин. На обязанности последнего лежала выписка порций по наличному составу и наблюдение за исправностью приготовления пищи и за порядком во время стола. Тот же дежурный сержант наблюдал за сбором серебра со столов и тишиной в классах.
Штейнгель уверяет, что табели на булки велись дежурным нечестно. Приписывались лишние булки, за счет которых хлебник пек сержанту особые хлеба. Каждый дежурный по роте также прибавлял в своей ротной табели число булок, и главный дежурный, отпуская булки в роты, удерживал несколько в свою пользу, рассылая их потом по своим друзьям. Главный кухмистер Михайлыч, который, по словам Штейнгеля, «воровал преисправно», давал дежурному сержанту сахар, изюм, чернослив и готовил для него торты и другие пирожные. Штейнгель сурово осуждает эти обычаи, видя в них школу «так служа, наживаться, кривить душою и грабить; ибо кто был смелее, дерзостнее обманывал своего капитана и более снисходил к плуту Михайловичу, у того после главного дежурства оставалось».
С восшествием на престол Павла Петровича корпус тотчас же перевели в Петербург. Наступило улучшение в быте и воспитании кадет и гардемарин. Как Штейнгель говорит, «ничего похожего на спартанское не осталось, хотя соединили с греками», намекая на корпус чужестранных единоверцев, где воспитывались главным образом сыновья греков. Павел I горячо интересовался корпусом. «Занялся задраненными», по выражению Штейнгеля. Император посещал корпус лично часто и внезапно. Как-то пробуя пищу в столовом зале, его величество, по свидетельству Штейнгеля, спросил директора: «Логин, не обманываешь ли ты меня, всегда ли у тебя так хорошо?» После перевода в Петербург началось преподавание высшей математики и теории кораблевождения. К этому же времени относится начало деятельности незабвенного П. Я. Гамалеи, замечательного ученого, человека необыкновенной кротости и доброты, самый строгий выговор которого был «братец нечайной». Деятельность Павла I безусловно принесла огромную пользу делу воспитания будущих офицеров флота. В этой области следы его работы ясно видны. На расширение корпусных строений была отпущена крупная по тому времени сумма в 100 000 рублей…
По-видимому, реформа корпуса в царствование Павла Петровича все же не устранила некоторых серьезных недочетов в деле подготовки офицеров флота, так как в рескрипте Александра I от 21 июня 1802 года на имя морского министра адмирала Мордвинова. Говорилось: «по донесению вашему о неисправностях и худому положении морского кадетскаго корпуса, нашел я нужным определить в оный директором вице-адмирала Карцева». Михаил Бестужев в своих воспоминаниях о брате Николае, учившемся в период деятельности в корпусе Гамалеи, описывает положение вещей, значительно отличающейся от мрачной картины, нарисованной Штейнгелем. Николай Бестужев отзывался о Платоне Яковлевиче Гамалеи, как о благодетеле, о человеке, которому он был обязан лучшей частью своего нравственного достояния. Пламенная любовь к науке, неутомимость в занятиях, «нрав тихой, ровной, кроткой… оттенок дружеский, – отеческой любви в обращении с кадетами» характеризовали этого замечательного педагога. «Любите науку, братцы, для самой науки, а не для того, чтобы надеть эполеты; невежда офицер похож на животного… под золотым чепраком с длинными ушами», – убеждал он выпускников гардемарин. Но и Гамалея не смог сразу полностью наладить обучение в корпусе. Бестужев говорит, что в образовании, даваемом кадетам, «был какой-то хаос, отсутствие всякой системы, какое-то бессмысленное препровождение времени в классах… учебников никаких не было; каждый преподавал, что и как ему вздумалось по бестолковым запискам». Диктование этих записок занимало большую часть классного времени. Гамалея поставил себе за цель искоренить это зло и принялся за составление руководств по всем предметам наук, проходимых в корпусе. Свой труд он начал с астрономии, навигации и высшей математики. За этими курсами последовали учебники алгебры, теории и практики кораблевождения. Влияние Гамалеи на воспитанников корпуса было огромное. Бестужев передает со слов брата, что «мы нетерпеливо дожидались, чтобы бежать в класс к Платону Яковлевичу… с какой любовью и почтительным уважением мы смотрели на этого худенького, сгорбленного старика…»
Декабрист Д. И. Завалишин, поступивший в корпус в 1816 году, назначенный в третью роту, которой командовал капитан-лейтенант М. М. Геннинг, упоминает в своих «Записках», что ротный командир очень заботился об удобстве и доброкачественности обмундировки кадет. Однако, по-видимому, в других ротах дело обстояло далеко не так хорошо, как у Геннинга, так как в своих «Записках» Завалишин пишет о неуклюжих и рваных мундирах, тесных сапогах, нечистом белье, грязных стенах и полах ротных помещений корпуса, неподведомственных его ротному командиру. Состав преподавателей был по главным морским предметам на более высоком уровне по сравнению с временами Штейнгеля. Завалишин упоминает, что преподавателем высших математических наук, навигации и астрономии в его классе был Алексей Кузьмич Давыдов, флотский офицер, окончивший первым в своем выпуске. Состав корпуса в период Завалишина был очень многочислен – он пишет в своих воспоминаниях о тысяче человек обучавшихся. В это число он включает воспитанников училища корабельных инженеров и гимназии. Содержание учеников этих училищ было, по словам Завалишина, гораздо хуже, чем кадет и гардемарин корпуса. Они обедали после воспитанников корпуса. Относительно стола Завалишин говорит, что он был здоров, но далеко не роскошен, хотя Морской корпус, как и Пажеский, пользовался высшим окладом отпуска средств на пищу, по сравнению с другими военно-учебными заведениями. Ржаной хлеб, квас и булки были отличного качества. Чаю не полагалось. Желающим разрешалось пить собственный, но в ротных помещениях чаепитие запрещалось, чтобы не возбуждать у других зависти, и пить чай ходили в людскую, где жили корпусные служители.
Из спорта процветало фехтование, а зимой – катание на коньках на корпусном катке, причем катались в одних мундирах, без шинелей. Танцам обучались все, а музыке – только желающие. Оркестр корпуса считался в то время лучшим в Петербурге. Летом кадеты выходили в лагерь на Лагерном дворе корпуса, а гардемарины шли в плавание в две смены. Корпусные помещения содержались хорошо. Стены белились каждый год. Полы красили также ежегодно.
По утверждению Завалишина, по всем общеобразовательным предметам, за исключением математики, учителя были крайне неудовлетворительные. В это время было два инспектора классов: один по иностранным языкам, другой по всем остальным наукам. Должность первого при Завалишине занимал граф Лаваль, «один из первых чинов двора». Надзор за порядком преподавания был настолько слаб, что некоторые учителя совсем не ходили в классы. Особенно грешили этим учителя английского языка. Один из последних, некто Руммель, никогда не появлялся на утренние уроки. Один из учителей французского языка читал кадетам, вместо своего предмета, лекции по политической экономии, сообщал политические новости и даже обучал желающих латинскому и итальянскому языкам. Отношения между учителями иногда были крайне враждебными, и они переругивались между собой, совершенно не стесняясь воспитанников. Так, преподаватель французского языка, притворив дверь в соседний класс, кричал учителю немецкого языка: «Белоус, синеус, красноус, черноус». Тот не оставался в долгу и кричал в ответ: «Пудель ты итальянский, французская собака ты проклятая», – и, вскочив с места, бросался к двери. Преподаватель русского языка ограничивался заданием тем для сочинений и не умел внушить кадетам основных правил грамматики. Состав корпусных офицеров, по-видимому, значительно улучшился по сравнению с концом XVIII века. Завалишин указывает, что учение и поведение воспитанников, так же как и определение старшинства, офицеры оценивали нелицеприятно и справедливо. Были, однако, в числе офицерского состава корпуса комичные фигуры. Завалишин упоминает одного полковника из «гатчинских», т. е. переведенного Павлом Петровичем из гатчинских батальонов, который при переименовании корпусных чинов из военно-сухопутных в морские получил чин по флоту, несмотря на то, что «едва знал грамоте». В его глазах главной заслугой воспитанника было носить собственное платье, а особенно сапоги. Контрастом этому полковнику был ряд замечательных людей, как, например, князь Сергей Александрович Ширинский-Шихматов, по определению Завалишина, человек «высокой добродетели». С. А. Ширинский-Шихматов, так же как и брат его, Павел Александрович, были во всех отношениях высоким примером порядочности и нравственности для своих воспитанников. Давыдов и Подчерков были «по учености замечательны» и пользовались уважением кадет. По временам происходили корпусные «бунты», обыкновенно из-за дурной пищи. Кадеты мычали, топали ногами и стучали ножами. Эти бунты завершались бомбардировкой эконома (заменившего гофмейстера в управлении хозяйственной частью корпуса) шарами из жидкой каши, завернутой в тонкое тесто из мякиша.
Обычай прислуживания младших воспитанников старшим претерпел значительные изменения по сравнению с концом XVIII века. В числе обязанностей младших считалось идти в другую роту с запиской или поручением, в то время как чистка сапог, платья и пуговиц выполнялась только желающими в обмен на предоставляемые им льготы. При этом право требовать этих услуг предоставлялось только старшему выпуску, и то по отношению кадет только, а не гардемарин. В числе спорных пунктов корпусного обычного права считались претензии старших гардемарин подчинять младших тому же порядку, что и кадет. Впрочем, Завалишин говорит, что спор по этому поводу являлся лишь предлогом для традиционных сражений между старшими и младшими гардемаринами, в видах прославления себя подвигами в устной истории корпуса. Недаром даже для Николая Бестужева легендарный силач Лукин был героем. Эти споры решались рукопашным боем на заднем корпусном дворе. Телесные наказания воспитанников продолжали процветать. Например, один из офицеров, Овсов, давал по 300 ударов. В это время наказание розгами было подразделено на три степени – келейное (большей частью в дежурной комнате), при роте (только с разрешения директора корпуса) и перед фронтом всего корпуса. Последняя форма наказания всегда сопровождалась исключение из корпуса. Интересно отметить, что в противоположность непрерывным воплям наказуемых в дежурной комнате, упоминаемых Штейнгелем, в начале XIX века в корпусе считалось молодечеством выносить самое жестокое наказание молча и не только не просить прощения, но еще вновь грубить. Таким образом, в этот период телесные наказания повели к закалению духа воспитанников корпуса и выработке в них чувств своеобразной гордости и самостоятельности. Порядок в ротах более зависел от старших гардемарин, чем от ротных офицеров. Корпус гордился своими лучшими по наукам товарищам. Завалишин отмечает, что когда он садился за занятия, со всех сторон раздавались слова: «Тише, господа» или «Наш Зейман сел заниматься».
Завалишин говорит, что в его время случаи пьянства в корпусе были очень редки и что курение табаку в закоулках и уход из корпуса без спроса были самыми серьезными проступками. Кадеты таскали огурцы с окрестных огородов, но Завалишин уверяет, что это следует рассматривать не как воровство, а как проказу, так как главная цель была насмеяться над огородниками и одурачить их. За все время нахождения Завалишина в корпусе был исключен только один воспитанник, за участие в «бунте», при котором кроме эконома были оскорблены «неприличными криками» некоторые офицеры. По словам Завалишина, дежурные гардемарины били поваров (почему-то старшие из них состояли в офицерских (гражданских) чинах), когда ловили их на воровстве провизии. В это время в дежурство по корпусу назначались два гардемарина, старший и младший, которые в день своего дежурства приглашались к офицерскому столу. Корпусные офицеры давали за деньги частные уроки желающим воспитанникам. Так, Завалишин упоминает, что он нанимал для репетиций по вечерам полковника де-Ливорна, командовавшего 1-й ротой. Выпускные экзамены производились рядом особо назначаемых комиссий: флотской, артиллерийской, астрономической, духовной и т. д.
Несмотря на это, в офицеры производились все же «единственно потому, что для укомплектования флота надобно было выпускать каждый год известное число офицеров». Очень интересны замечания Завалишина об его попытках умственно развивать подчиненных ему кадет и гардемарин путем чтения книг по истории и географии. Связь между корпусным офицером и воспитанниками была очень тесная. Как только Завалишин приходил в роту, его немедленно окружала густая толпа, к которой постепенно присоединялись воспитанники других рот. Завалишин вел переписку с родителями своих питомцев и даже иногда оказывал денежную помощь в случае нужды. Он посещал каждый день в лазарете больных своей роты и класса. Контраст с нравами кронштадского периода корпуса екатерининских времен необычайно резок. От чисто палочной дисциплины времен Штейнгеля до методического воспитания кадет и гардемарин своей роты Завалишиным необычайно далеко.