Страница:
Георгий Иванович Шилин
Камо
повесть
Глава 1
Жарким июльским днем 1904 года из батумской тюрьмы бежал арестант.
Растерянный надзиратель, неловко ввалившись в кабинет начальника тюрьмы, доложил о побеге.
– То есть, как это «бежал»? Почему? – И, не дождавшись ответа, начальник тюрьмы закричал: – Черт знает… черт знает что! Не охрана, а гимназистки какие-то! Разогнать всех! В карцер, в карцер! В гроб вогнали, изверги! О, р-рак-калии! Махаметы!..
Пятнадцать лет батумская тюрьма считалась самой надежной во всем Закавказье. Ее репутация была безупречна. Побег из образцовой батумской тюрьмы мог казаться нелепостью, такою же, как появление белого медведя на махинджаурском берегу. Надо же было случиться такому происшествию как раз в тот день, когда из Тифлиса ехал прокурор!
Начальника тюрьмы не так волновал сам побег, как пятно, которое может лечь на его многолетнюю безупречную службу. «Здравия желаю, ваше высокоблагородие! Все благополучно. Только час назад сбежал арестант – специально в честь приезда вашего высокоблагородия»… Это называется репутацией лучшей тюрьмы.
Он еще не знал имени бежавшего. Для него в эту минуту совершенно безразлично было – кто бежал.
– Меры приняты? – глухо спросил он. – Погоню послали? Двор обыскали?
И, не дождавшись ответа, сверкнул глазами:
– Кто бежал?.. Что-о? Что ты сказал? А? – багровея и не сдерживая себя, закричал он, услышав имя бежавшего.
– Камо, – подтвердил надзиратель.
– Камо… Боже мой, что они со мною делают! Всех выгнать! Всех в тюрьму! Нет, они замучили меня. Они зарезали меня… Нет, голубчики, я заставлю вас отвечать… Вы мне ответите, голубчики…
Начальник тюрьмы выхватил из портфеля бумажку и сунул ее надзирателю.
– Вот, вот, полюбуйтесь, басурмане, полюбуйтесь…
Это была телеграмма из Тифлиса, уведомлявшая, что сегодня прибудет товарищ прокурора тифлисского военно-окружного суда для допроса заключенного в батумской тюрьме политического преступника Семена Аршаковича Тер-Петросяна, по кличке Камо.
– Нечего сказать, оказали услугу высшему начальству. «Пожалуйте, ваше высокоблагородие, господин прокурор… Вам надо было бы, знаете, поторопиться… Запоздали малость. Наши арестанты вроде туристов. А мы всего лишь швейцары в гостинице для знатных путешественников…» Да-с… «Вы, господин Камо, хотите проехать в Тифлис? Пожалуйста, сделайте одолжение.
Может быть, прикажете еще проводить вас на вокзал? Вещи снести? Может быть, за извозчиком сбегать?..» О… о… Гостиница! Постоялый двор! Нет, это не надзиратели, не стража! Гимназистки! Он схватился руками за голову и принялся расхаживать по комнате. В эту минуту он совсем забыл, что поезд с ожидаемым начальством уже подходил к веселому батумскому вокзалу.
Мысль о побеге казалась начальнику тюрьмы невероятной. Он вышел на тюремный двор. Обычная прогулка заключенных, во время которой произошел побег, была прервана. Двор обезлюдел и затих. Прямо над головой висело яркое южное солнце, обдававшее землю зноем.
– Я вас спрашиваю, – горестно допытывался начальник тюрьмы у надзирателя, в первый раз называя его на «вы» и тем самым подчеркивая силу своего гнева, – я вас спрашиваю, как он мог бежать среди бела дня, на глазах у охраны? Ведь стены имеют пять аршин высоты. Через эти стены можно только на крыльях перелететь. Но Камо – не птица же!
Надзиратели, караульный начальник и даже солдаты бродили по двору унылые, удрученные. Они похожи были на гончих, из-под самого носа которых улизнул заяц.
Начальник рассеянно осмотрелся кругом. Его внимание неожиданно привлекло одно место на стене. Он близко подошел, нагнулся, потрогал какой-то выступ рукой, снова отошел и вдруг закричал:
– Теперь понимаете, как он удрал? Тут вот – выступ – видите? Когда часовой отвернулся, он дал разбег, впрыгнул на выступ и – готово. Видите, от сильного удара ноги даже кирпич упал. Какая ловкость, а? Какая наглость, черт побери! В это время на тюремный двор въехал фаэтон.
В фаэтоне сидел военный с большим черным портфелем на коленях.
Растерянный надзиратель, неловко ввалившись в кабинет начальника тюрьмы, доложил о побеге.
– То есть, как это «бежал»? Почему? – И, не дождавшись ответа, начальник тюрьмы закричал: – Черт знает… черт знает что! Не охрана, а гимназистки какие-то! Разогнать всех! В карцер, в карцер! В гроб вогнали, изверги! О, р-рак-калии! Махаметы!..
Пятнадцать лет батумская тюрьма считалась самой надежной во всем Закавказье. Ее репутация была безупречна. Побег из образцовой батумской тюрьмы мог казаться нелепостью, такою же, как появление белого медведя на махинджаурском берегу. Надо же было случиться такому происшествию как раз в тот день, когда из Тифлиса ехал прокурор!
Начальника тюрьмы не так волновал сам побег, как пятно, которое может лечь на его многолетнюю безупречную службу. «Здравия желаю, ваше высокоблагородие! Все благополучно. Только час назад сбежал арестант – специально в честь приезда вашего высокоблагородия»… Это называется репутацией лучшей тюрьмы.
Он еще не знал имени бежавшего. Для него в эту минуту совершенно безразлично было – кто бежал.
– Меры приняты? – глухо спросил он. – Погоню послали? Двор обыскали?
И, не дождавшись ответа, сверкнул глазами:
– Кто бежал?.. Что-о? Что ты сказал? А? – багровея и не сдерживая себя, закричал он, услышав имя бежавшего.
– Камо, – подтвердил надзиратель.
– Камо… Боже мой, что они со мною делают! Всех выгнать! Всех в тюрьму! Нет, они замучили меня. Они зарезали меня… Нет, голубчики, я заставлю вас отвечать… Вы мне ответите, голубчики…
Начальник тюрьмы выхватил из портфеля бумажку и сунул ее надзирателю.
– Вот, вот, полюбуйтесь, басурмане, полюбуйтесь…
Это была телеграмма из Тифлиса, уведомлявшая, что сегодня прибудет товарищ прокурора тифлисского военно-окружного суда для допроса заключенного в батумской тюрьме политического преступника Семена Аршаковича Тер-Петросяна, по кличке Камо.
– Нечего сказать, оказали услугу высшему начальству. «Пожалуйте, ваше высокоблагородие, господин прокурор… Вам надо было бы, знаете, поторопиться… Запоздали малость. Наши арестанты вроде туристов. А мы всего лишь швейцары в гостинице для знатных путешественников…» Да-с… «Вы, господин Камо, хотите проехать в Тифлис? Пожалуйста, сделайте одолжение.
Может быть, прикажете еще проводить вас на вокзал? Вещи снести? Может быть, за извозчиком сбегать?..» О… о… Гостиница! Постоялый двор! Нет, это не надзиратели, не стража! Гимназистки! Он схватился руками за голову и принялся расхаживать по комнате. В эту минуту он совсем забыл, что поезд с ожидаемым начальством уже подходил к веселому батумскому вокзалу.
Мысль о побеге казалась начальнику тюрьмы невероятной. Он вышел на тюремный двор. Обычная прогулка заключенных, во время которой произошел побег, была прервана. Двор обезлюдел и затих. Прямо над головой висело яркое южное солнце, обдававшее землю зноем.
– Я вас спрашиваю, – горестно допытывался начальник тюрьмы у надзирателя, в первый раз называя его на «вы» и тем самым подчеркивая силу своего гнева, – я вас спрашиваю, как он мог бежать среди бела дня, на глазах у охраны? Ведь стены имеют пять аршин высоты. Через эти стены можно только на крыльях перелететь. Но Камо – не птица же!
Надзиратели, караульный начальник и даже солдаты бродили по двору унылые, удрученные. Они похожи были на гончих, из-под самого носа которых улизнул заяц.
Начальник рассеянно осмотрелся кругом. Его внимание неожиданно привлекло одно место на стене. Он близко подошел, нагнулся, потрогал какой-то выступ рукой, снова отошел и вдруг закричал:
– Теперь понимаете, как он удрал? Тут вот – выступ – видите? Когда часовой отвернулся, он дал разбег, впрыгнул на выступ и – готово. Видите, от сильного удара ноги даже кирпич упал. Какая ловкость, а? Какая наглость, черт побери! В это время на тюремный двор въехал фаэтон.
В фаэтоне сидел военный с большим черным портфелем на коленях.
Глава 2
Ключ Морзе выстукивал одно и то же имя необычайно часто и с нетерпеливой настойчивостью.
Из Батума в Тифлис, Чакву, Кобулеты, Нотанеби, в Гори, по всем станциям, по всем полицейским управлениям и портам Черного моря неслись телеграммы:
«Бежал важный политический арестант тчк Возраст 22 года тчк Уроженец Гори тчк Семен Тер-Петросян кличка Камо тчк Волосы черные глаза карие коренастый тчк Немедленно арестовать конвоем препроводить батумскую тюрьму тчк».
Все люди, имевшие отношение к охране существующего порядка, были поставлены на ноги. В ту ночь нервно и часто вытаскивались из карманов паспортные книжки и к лицам людей близко подносился фонарь. Внезапно умолкала музыка. Неожиданно прерывались разговоры, исчезали улыбки, и глаза толпы тревожно устремлялись в ту сторону, откуда раздавалось многозначительное:
– Господа, предъявите ваши документы. Дам просят не беспокоиться.
Разговоры, звуки музыки, звон посуды и улыбки возобновлялись только тогда, когда группа людей, одетых в мундиры, внушающие страх и почтение, озабоченно исчезала за дверью.
Телеграф работал в ту ночь напрасно, и напрасно причинено было столько беспокойства людям, толпившимся по станциям, ресторанам, кафе и театрам Закавказья. Среди них было много людей с черными волосами и карими глазами, но того, кого искали, – не оказалось.
В ту ночь, когда так усиленно работал телеграф и так настойчиво и безуспешно действовали жандармы, из Батума в Москву шел скорый поезд. Он оставил позади себя буйную зелень и темный туннель Зеленого мыса, на одну минуту остановился в Чакве и пошел дальше. Остановившись опять на одну минуту в Кобулетах и приняв двух пассажиров, он коротким, торопливым свистком послал последний привет Черному морю и помчался на восток.
С этим поездом возвращался в Тифлис товарищ прокурора, который так и не смог допросить политического преступника Петросяна, по кличке – Камо.
Товарищ прокурора хотел спать. Кроме того, его беспокоило происшествие в Батуме. «Да, конечно, они не виноваты, – думал товарищ прокурора, вспоминая беспомощное лицо начальника тюрьмы. – Неужели его не найдут? Этот Камо может доставить немало хлопот. Такой молодой – почти еще мальчишка – и этакие жесты… Экспроприация в Квирилах, подкоп под горийское казначейство, организация трех подпольных типографий в Тифлисе – всюду он, всюду – Камо».
Товарищ прокурора представлял носителя этого имени каким-то косматым великаном, убеленным сединами, нагруженным бомбами и пироксилином. И вдруг – двадцать два года…
Мимо прошел кондуктор и объявил название ближайшей станции.
Товарищ прокурора снял с себя китель и сел на приготовленную уже постель. В дверь постучали. Товарищ прокурора поморщился.
Дверь открылась. Он с неудовольствием взглянул на человека, слабо освещенного светом верхнего фонаря. На новом пассажире была великолепная черкеска, перетянутая кавказским ремнем с серебряным набором. На ремне висел большой, в серебряной оправе, кинжал. Черные усы и маленькая бородка придавали лицу этого человека выражение строгости.
– Это четвертое купе? – вежливо спросил пассажир.
– Да, четвертое.
Он вошел в купе и, закрыв дверь, опустился на диван.
– Из Кобулет?
– Из Кобулет, – ответил пассажир и улыбнулся. Товарищ прокурора посмотрел на него пристально и подумал: «Какая у него хорошая улыбка!»
– До Тифлиса?
– Да.
Товарищ прокурора поставил на полу рядышком свои сапоги и молча полез под одеяло. Человек в черкеске заложил руки в широкие отвороты рукавов и, откинув голову к стене, закрыл глаза.
В купе номер четыре наступило молчание. Оно, может быть, не нарушилось бы до самого Тифлиса, если бы на станции Самтреди поезд не остановился на несколько минут дольше, чем надлежало ему стоять по расписанию.
Когда в двери купе осторожно постучали, человек в черкеске открыл глаза и поднялся. Он лениво отодвинул дверь. Перед ним стояли жандармы.
– Извините, пожалуйста, за беспокойство… у нас есть предписание – проверить документы всех пассажиров, едущих в поезде. Всего только одна секунда. Разрешите ваши документы, господа? Человек в черкеске с достоинством, не говоря ни одного слова, опустил руку во внутренний карман, вынул бумажник и, достав из бумажника паспорт, предъявил его жандарму. Тот внимательно прочел, едва слышно щелкнул шпорами и сказал:
– Извините, ваше сиятельство… Заставляет обязанность, долг службы, – и принялся рассматривать документы товарища прокурора.
Когда поезд тронулся, товарищ прокурора с любопытством взглянул на своего попутчика.
– Простите, с кем имею честь?
Человек в черкеске опять улыбнулся своей приятной улыбкой.
– Князь Девдариани. – И, помолчав, добавил: – Не понимаю, зачем вся эта беготня с документами и жандармами?
Прокурор закурил папироску и повернулся к нему лицом:
– Надо, – сказал он внушительно: – бежал очень важный преступник; ничего не поделаешь, князь.
– А кто этот важный преступник?
– Террорист-экспроприатор Камо.
– Камо? – удивился князь, – я что-то слышал о нем.
Товарищ прокурора рассказал спутнику о своей поездке, о дерзком побеге среди бела дня, о том, как ненадежен стал административный персонал тюрьмы, и о многих других вещах. Затем они говорили о войне, о начинающейся революции, о жарком лете.
Товарищ прокурора сел на постель и закурил. Потом отдернул занавеску на окне.
– Как душно, – сказал он. – Вы позволите открыть окно?
– О, пожалуйста. А, скажите, господин прокурор, вы когда-нибудь видели этого, как его… Камо, кажется?
– Нет, не удостоился еще, но думаю, что скоро увижу.
– Вы уверены в этом?
– Могу ручаться: его в эту же ночь накроют. Вся закавказская полиция поставлена на ноги.
Князь вынул портсигар, зажал в губах папиросу и зажег спичку. Красный свет выхватил из темноты лицо, и прокурору показалось, будто у князя неестественно ярко блеснули глаза. Но блеск этот длился одно мгновение, и возможно, что это было лишь отражение света в глазах.
– Представьте, князь, – сказал вдруг весело прокурор, – я вот присматриваюсь к вам, и мне кажется, что у вас много схожего с приметами бежавшего преступника. Глаза… волосы…
Князь лениво прищурился и улыбнулся.
– Вы мне льстите. Я хотел бы на некоторое время стать Камо. Но кроме примет, к сожалению, не обладаю другими его способностями. Вы так много рассказали о нем, что я начинаю испытывать желание с ним познакомиться.
– Да, личность любопытная.
– Прошу вас, когда он будет находиться в ваших руках, уведомьте меня по этому адресу…
Князь протянул карточку.
– О, с удовольствием, – сказал прокурор, тщетно пытаясь прочесть надпись, сделанную на грузинском языке. Повертев карточку в руках, он сунул ее в портфель.
Когда поезд входил в Михайловский туннель, разговор в четвертом купе прекратился. Собеседники решили, что перед Тифлисом следует немного отдохнуть.
Они легли и проснулись только тогда, когда поезд остановился у перрона тифлисского вокзала.
Прокурор открыл глаза, вылез из-под одеяла и взглянул на своего попутчика. Тот, стоя у окна, пристально смотрел на перрон. По-видимому, князь Девдариани был озабочен отсутствием людей, которые должны были его встретить.
Через пять минут они выходили из вагона, весело болтая. По перрону носились стройные красавцы в синих брюках, звеня шпорами. Трое из них преградили путь пассажирам четвертого купе, затем один смущенно улыбнулся, молодцевато отдал честь товарищу прокурора и бросился освобождать проход в толпе.
– Здравствуй, Максимов! – кивнул ему товарищ прокурора.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие!
– Ничего неизвестно о бежавшем?
– Так точно, ничего неизвестно, ваше высокоблагородие!
– Ай-яй-яй…
Товарищ прокурора прошел с князем в буфет. Там они заняли столик и потребовали завтрак. Жандармский офицер, подошедший к столу, рассказал, что бежавшего из батумской тюрьмы арестанта ждут с поездом, в котором приехал прокурор. Обыск еще не окончен.
– Он не даст результатов, – равнодушно сказал князь, – дурак, что ли, Камо, чтобы ехать до самого Тифлиса?
Офицер снисходительно пожал плечами и откланялся.
Когда завтрак был окончен, прокурор, пожимая руку Девдариани, сказал:
– Я хотел бы, князь, встречаться с вами, если только мое общество может доставить вам удовольствие. Вот моя карточка.
Князь улыбнулся.
– Конечно, мы еще с вами встретимся, господин прокурор… Непременно встретимся.
После ухода князя товарищ прокурора подозвал к себе жандармского унтер-офицера.
– Максимов, ты знаешь грузинский язык?
– Точно так, вашскродь.
Товарищ прокурора полез в портфель, достал карточку и подал ее унтер-офицеру:
– Переведи. Дал мне князь свою карточку, но написал по-грузински.
Рассматривая белый кусочек картона, унтер-офицер с удивлением переворачивал его и, по-видимому, ничего не понимал.
– Ну, какой его адрес?
– Никакого тут адреса, вашскродь, нету.
– Как нет?
– Так точно, нет.
– А что же там написано?
– Тут написано, вашскродь, если по-русски перевести: «Хоть ты и Иван, да болван».
– И больше ничего?
– Так точно, ничего.
– Подлец…
– Это кто, вашскродь?
– Не ты, не ты, – угрюмо проронил прокурор и, не сказав больше ни слова, быстро пошел к выходу.
Из Батума в Тифлис, Чакву, Кобулеты, Нотанеби, в Гори, по всем станциям, по всем полицейским управлениям и портам Черного моря неслись телеграммы:
«Бежал важный политический арестант тчк Возраст 22 года тчк Уроженец Гори тчк Семен Тер-Петросян кличка Камо тчк Волосы черные глаза карие коренастый тчк Немедленно арестовать конвоем препроводить батумскую тюрьму тчк».
Все люди, имевшие отношение к охране существующего порядка, были поставлены на ноги. В ту ночь нервно и часто вытаскивались из карманов паспортные книжки и к лицам людей близко подносился фонарь. Внезапно умолкала музыка. Неожиданно прерывались разговоры, исчезали улыбки, и глаза толпы тревожно устремлялись в ту сторону, откуда раздавалось многозначительное:
– Господа, предъявите ваши документы. Дам просят не беспокоиться.
Разговоры, звуки музыки, звон посуды и улыбки возобновлялись только тогда, когда группа людей, одетых в мундиры, внушающие страх и почтение, озабоченно исчезала за дверью.
Телеграф работал в ту ночь напрасно, и напрасно причинено было столько беспокойства людям, толпившимся по станциям, ресторанам, кафе и театрам Закавказья. Среди них было много людей с черными волосами и карими глазами, но того, кого искали, – не оказалось.
В ту ночь, когда так усиленно работал телеграф и так настойчиво и безуспешно действовали жандармы, из Батума в Москву шел скорый поезд. Он оставил позади себя буйную зелень и темный туннель Зеленого мыса, на одну минуту остановился в Чакве и пошел дальше. Остановившись опять на одну минуту в Кобулетах и приняв двух пассажиров, он коротким, торопливым свистком послал последний привет Черному морю и помчался на восток.
С этим поездом возвращался в Тифлис товарищ прокурора, который так и не смог допросить политического преступника Петросяна, по кличке – Камо.
Товарищ прокурора хотел спать. Кроме того, его беспокоило происшествие в Батуме. «Да, конечно, они не виноваты, – думал товарищ прокурора, вспоминая беспомощное лицо начальника тюрьмы. – Неужели его не найдут? Этот Камо может доставить немало хлопот. Такой молодой – почти еще мальчишка – и этакие жесты… Экспроприация в Квирилах, подкоп под горийское казначейство, организация трех подпольных типографий в Тифлисе – всюду он, всюду – Камо».
Товарищ прокурора представлял носителя этого имени каким-то косматым великаном, убеленным сединами, нагруженным бомбами и пироксилином. И вдруг – двадцать два года…
Мимо прошел кондуктор и объявил название ближайшей станции.
Товарищ прокурора снял с себя китель и сел на приготовленную уже постель. В дверь постучали. Товарищ прокурора поморщился.
Дверь открылась. Он с неудовольствием взглянул на человека, слабо освещенного светом верхнего фонаря. На новом пассажире была великолепная черкеска, перетянутая кавказским ремнем с серебряным набором. На ремне висел большой, в серебряной оправе, кинжал. Черные усы и маленькая бородка придавали лицу этого человека выражение строгости.
– Это четвертое купе? – вежливо спросил пассажир.
– Да, четвертое.
Он вошел в купе и, закрыв дверь, опустился на диван.
– Из Кобулет?
– Из Кобулет, – ответил пассажир и улыбнулся. Товарищ прокурора посмотрел на него пристально и подумал: «Какая у него хорошая улыбка!»
– До Тифлиса?
– Да.
Товарищ прокурора поставил на полу рядышком свои сапоги и молча полез под одеяло. Человек в черкеске заложил руки в широкие отвороты рукавов и, откинув голову к стене, закрыл глаза.
В купе номер четыре наступило молчание. Оно, может быть, не нарушилось бы до самого Тифлиса, если бы на станции Самтреди поезд не остановился на несколько минут дольше, чем надлежало ему стоять по расписанию.
Когда в двери купе осторожно постучали, человек в черкеске открыл глаза и поднялся. Он лениво отодвинул дверь. Перед ним стояли жандармы.
– Извините, пожалуйста, за беспокойство… у нас есть предписание – проверить документы всех пассажиров, едущих в поезде. Всего только одна секунда. Разрешите ваши документы, господа? Человек в черкеске с достоинством, не говоря ни одного слова, опустил руку во внутренний карман, вынул бумажник и, достав из бумажника паспорт, предъявил его жандарму. Тот внимательно прочел, едва слышно щелкнул шпорами и сказал:
– Извините, ваше сиятельство… Заставляет обязанность, долг службы, – и принялся рассматривать документы товарища прокурора.
Когда поезд тронулся, товарищ прокурора с любопытством взглянул на своего попутчика.
– Простите, с кем имею честь?
Человек в черкеске опять улыбнулся своей приятной улыбкой.
– Князь Девдариани. – И, помолчав, добавил: – Не понимаю, зачем вся эта беготня с документами и жандармами?
Прокурор закурил папироску и повернулся к нему лицом:
– Надо, – сказал он внушительно: – бежал очень важный преступник; ничего не поделаешь, князь.
– А кто этот важный преступник?
– Террорист-экспроприатор Камо.
– Камо? – удивился князь, – я что-то слышал о нем.
Товарищ прокурора рассказал спутнику о своей поездке, о дерзком побеге среди бела дня, о том, как ненадежен стал административный персонал тюрьмы, и о многих других вещах. Затем они говорили о войне, о начинающейся революции, о жарком лете.
Товарищ прокурора сел на постель и закурил. Потом отдернул занавеску на окне.
– Как душно, – сказал он. – Вы позволите открыть окно?
– О, пожалуйста. А, скажите, господин прокурор, вы когда-нибудь видели этого, как его… Камо, кажется?
– Нет, не удостоился еще, но думаю, что скоро увижу.
– Вы уверены в этом?
– Могу ручаться: его в эту же ночь накроют. Вся закавказская полиция поставлена на ноги.
Князь вынул портсигар, зажал в губах папиросу и зажег спичку. Красный свет выхватил из темноты лицо, и прокурору показалось, будто у князя неестественно ярко блеснули глаза. Но блеск этот длился одно мгновение, и возможно, что это было лишь отражение света в глазах.
– Представьте, князь, – сказал вдруг весело прокурор, – я вот присматриваюсь к вам, и мне кажется, что у вас много схожего с приметами бежавшего преступника. Глаза… волосы…
Князь лениво прищурился и улыбнулся.
– Вы мне льстите. Я хотел бы на некоторое время стать Камо. Но кроме примет, к сожалению, не обладаю другими его способностями. Вы так много рассказали о нем, что я начинаю испытывать желание с ним познакомиться.
– Да, личность любопытная.
– Прошу вас, когда он будет находиться в ваших руках, уведомьте меня по этому адресу…
Князь протянул карточку.
– О, с удовольствием, – сказал прокурор, тщетно пытаясь прочесть надпись, сделанную на грузинском языке. Повертев карточку в руках, он сунул ее в портфель.
Когда поезд входил в Михайловский туннель, разговор в четвертом купе прекратился. Собеседники решили, что перед Тифлисом следует немного отдохнуть.
Они легли и проснулись только тогда, когда поезд остановился у перрона тифлисского вокзала.
Прокурор открыл глаза, вылез из-под одеяла и взглянул на своего попутчика. Тот, стоя у окна, пристально смотрел на перрон. По-видимому, князь Девдариани был озабочен отсутствием людей, которые должны были его встретить.
Через пять минут они выходили из вагона, весело болтая. По перрону носились стройные красавцы в синих брюках, звеня шпорами. Трое из них преградили путь пассажирам четвертого купе, затем один смущенно улыбнулся, молодцевато отдал честь товарищу прокурора и бросился освобождать проход в толпе.
– Здравствуй, Максимов! – кивнул ему товарищ прокурора.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие!
– Ничего неизвестно о бежавшем?
– Так точно, ничего неизвестно, ваше высокоблагородие!
– Ай-яй-яй…
Товарищ прокурора прошел с князем в буфет. Там они заняли столик и потребовали завтрак. Жандармский офицер, подошедший к столу, рассказал, что бежавшего из батумской тюрьмы арестанта ждут с поездом, в котором приехал прокурор. Обыск еще не окончен.
– Он не даст результатов, – равнодушно сказал князь, – дурак, что ли, Камо, чтобы ехать до самого Тифлиса?
Офицер снисходительно пожал плечами и откланялся.
Когда завтрак был окончен, прокурор, пожимая руку Девдариани, сказал:
– Я хотел бы, князь, встречаться с вами, если только мое общество может доставить вам удовольствие. Вот моя карточка.
Князь улыбнулся.
– Конечно, мы еще с вами встретимся, господин прокурор… Непременно встретимся.
После ухода князя товарищ прокурора подозвал к себе жандармского унтер-офицера.
– Максимов, ты знаешь грузинский язык?
– Точно так, вашскродь.
Товарищ прокурора полез в портфель, достал карточку и подал ее унтер-офицеру:
– Переведи. Дал мне князь свою карточку, но написал по-грузински.
Рассматривая белый кусочек картона, унтер-офицер с удивлением переворачивал его и, по-видимому, ничего не понимал.
– Ну, какой его адрес?
– Никакого тут адреса, вашскродь, нету.
– Как нет?
– Так точно, нет.
– А что же там написано?
– Тут написано, вашскродь, если по-русски перевести: «Хоть ты и Иван, да болван».
– И больше ничего?
– Так точно, ничего.
– Подлец…
– Это кто, вашскродь?
– Не ты, не ты, – угрюмо проронил прокурор и, не сказав больше ни слова, быстро пошел к выходу.
Глава 3
Дело Камо, заведенное в тифлисском губернском жандармском управлении, оставалось без движения целый год после его побега из батумской тюрьмы. Оно лежало в шкафу под замком, в груде других синих папок. Папка была, но тот, кому посвящалось содержимое папки, – отсутствовал. Полиции известно было только одно: что Камо бежал из Батума в Тифлис. Дальше следы терялись.
Поиски не дали никаких результатов.
И только в декабре 1905 года следователь по особо важным делам опять извлек «дело» из шкафа, чтобы пополнить его новыми данными. Революционная литература, рабочие собрания на Нахаловке, в депо, таинственная подпольная типография, какие-то контрабандные транспорты оружия, рабочая дружина, – все это опять тесно связывалось с именем Камо.
Наместник е.и.в. на Кавказе граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков страдал бессонницей. Бывали периоды, когда старик целые ночи напролет ворочался с боку на бок, мучительно хотел заснуть и не мог. Тогда он поднимался, надевал свой шелковый халат и отправлялся в кабинет. Там он медленным, тяжелым движением опускался в кресло и принимался просматривать бумаги, приготовленные еще с вечера начальником канцелярии.
Один раз, когда бессонница особенно удручала его, он вспомнил, что у него в портфеле уже целую неделю лежит непросмотренный доклад особого отдела управления наместника на Кавказе. Он отыскал этот доклад и углубился в чтение.
В докладе сообщалось, что национальная вражда в Тифлисе грозит принять формы совершенно нежелательные для правительства и вылиться в анархию…
«Да, да, с этим пора покончить», – подумал он, отрывая от доклада тяжелую голову.
«Эту затянувшуюся и уже ставшую опасной игру с межнациональной резней надо прекратить, – советовал доклад. – Общество напугано; оно видит, что сквозь армяно-татарские столкновения недвусмысленно проглядывает рука правительства. Результаты межнациональных столкновений ничтожны – ими не удалось отвлечь внимания демократии от революции; наоборот, резня дает революционным элементам огромный козырь, а именно – возможность агитировать в том смысле, что правительство сознательно натравливает одну национальность на другую. Момент опасный. Такая политика грозит привести к результатам совсем неожиданным: волна взаимных армяно-татарских погромов может изменить русло и обрушиться на правительственные органы…»
Граф Илларион Иванович остановился в этом месте и отложил доклад. Его грузное тело поднялось с кресла. Заложив руки назад и опустив голову, он принялся расхаживать по кабинету.
«Куда мчится этот бурный человеческий поток? Что ему надо? И знает ли он сам – куда льется?»
Мысль наместника работала медленно, тяжело. «Да, докладчик прав. Мы слишком увлеклись с этой политикой возбуждения одних наций против других. Надо кончать. Погромы необходимы для отвлечения масс от революций, но всему надо знать меру».
Он снова подошел к креслу, медленно, старческим движением опустился в него и принялся рассматривать документы, приложенные к докладу. Донесения жандармского управления, записки городской управы, доклад губернатора, все эти бумаги в один голос утверждали, что правительственной власти в Закавказье угрожает опасность. На почве межнациональных столкновений идут волнения среди рабочих. Рабочие требуют немедленно прекратить погромы.
«Рабочие, – подумал Илларион Иванович, – они, может быть, еще потребуют всеобщего избирательного права, выборного губернатора?.. Тоже нашли, на кого ссылаться… Рабочие!.. А нагаек они не хотят? Рабочие…»
Наместник на Кавказе не принял никакого решения до самого утра. Перед рассветом он прилег. Удалось заснуть на несколько часов, а днем он потребовал начальника особого отдела своей канцелярии и велел сделать доклад о погромах.
Вашему сиятельству, по-видимому, известно общее положение из моего письменного доклада…
Воронцов-Дашков сделал нетерпеливый жест. Он дал понять, что его интересует не «общее положение», а нечто другое.
– Что в данном случае надо предпринять? – спросил он устало.
Начальник особого отдела наклонил голову:
– Разрешите говорить искренно, ваше сиятельство?
– Да, да, пожалуйста.
– Надо вооружить рабочих.
– Что? Вооружить?.. Рабочих вооружить? Вы что, милейший?..
– Совершенно серьезно, ваше сиятельство, таково мнение всех высших чинов.
– Странно, я вас не понимаю, – угрюмо уронил наместник.
– Разрешите объяснить?
– Ну?
– Видите ли, ваше сиятельство, если мы водворим порядок собственными средствами, при помощи наших казаков и жандармов, то у широких масс населения, в том числе и у рабочих, возникнет естественный вопрос – почему же мы, в таком случае, не предприняли того же самого раньше? Почему мы все время заявляли, что правительственная власть не в состоянии подавить погромы?.. Теперь вы меня понимаете, ваше сиятельство?
Наместник улыбнулся. Он только теперь начинал понимать ловкость своих чиновников.
– Да, да, мне кажется, вы действительно правы. Вы хотите доказать обществу искренность наших заявлений. «Мы были бессильны вести борьбу с резней»… Мы-де и сейчас не в состоянии вести этой борьбы… Тем самым мы создаем для себя благоприятные настроения. Понятно… Это ловко. В то же время, выдав оружие рабочим, мы делаем демократический жест: власти, мол, думают точно так же, как и все общество.
– Совершенно правильно, ваше сиятельство. К тому же мы успокаиваем общественное мнение. Мы подчеркиваем, что власть идет в ногу с демократией и не только доверяет ей, но и чувствует в демократии опору, понимаете – опору! Тут три убитых зайца – поднятие престижа власти, успокоение общественного мнения и моральное разоружение рабочих…
Воронцов поднялся. Его лицо стало добродушным, спокойным. В отгоравших тусклых глазах мелькнул огонек удовлетворения.
– Я согласен. Выдайте рабочим винтовки…
– Простите, ваше сиятельство, – вежливо прервал его начальник отдела, – не винтовки, а только берданки… Винтовки, это немного опасно… Нужно всего только шестьсот берданок.
– Берданки так берданки. Мне все равно.
– Берданки мы выдаем рабочим под поручительство демократических лидеров, с той целью, чтобы мы знали тех людей, которые отвечают засохранность и целость оружия…
– Пусть будут лидеры… Согласен.
Так выданы были шестьсот берданок рабочим, проживающим в предместье Тифлиса – Нахаловке.
Погромы закончились уже давно. Но нахаловские рабочие медлили со сдачей оружия. Жандармское управление трижды требовало от демократических лидеров сдать берданки по принадлежности, но безуспешно. Лидеры говорили о непрекратившейся еще резне, о какой-то опасности, о том, что погромы могут возникнуть снова, если рабочих лишить оружия.
Впрочем, жандармское управление не доверяло ни лидерам, ни рабочим. Его меньше всего беспокоило, будет или не будет резня. Оно боялось другого – погрома правительственных учреждений.
Поиски не дали никаких результатов.
И только в декабре 1905 года следователь по особо важным делам опять извлек «дело» из шкафа, чтобы пополнить его новыми данными. Революционная литература, рабочие собрания на Нахаловке, в депо, таинственная подпольная типография, какие-то контрабандные транспорты оружия, рабочая дружина, – все это опять тесно связывалось с именем Камо.
Наместник е.и.в. на Кавказе граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков страдал бессонницей. Бывали периоды, когда старик целые ночи напролет ворочался с боку на бок, мучительно хотел заснуть и не мог. Тогда он поднимался, надевал свой шелковый халат и отправлялся в кабинет. Там он медленным, тяжелым движением опускался в кресло и принимался просматривать бумаги, приготовленные еще с вечера начальником канцелярии.
Один раз, когда бессонница особенно удручала его, он вспомнил, что у него в портфеле уже целую неделю лежит непросмотренный доклад особого отдела управления наместника на Кавказе. Он отыскал этот доклад и углубился в чтение.
В докладе сообщалось, что национальная вражда в Тифлисе грозит принять формы совершенно нежелательные для правительства и вылиться в анархию…
«Да, да, с этим пора покончить», – подумал он, отрывая от доклада тяжелую голову.
«Эту затянувшуюся и уже ставшую опасной игру с межнациональной резней надо прекратить, – советовал доклад. – Общество напугано; оно видит, что сквозь армяно-татарские столкновения недвусмысленно проглядывает рука правительства. Результаты межнациональных столкновений ничтожны – ими не удалось отвлечь внимания демократии от революции; наоборот, резня дает революционным элементам огромный козырь, а именно – возможность агитировать в том смысле, что правительство сознательно натравливает одну национальность на другую. Момент опасный. Такая политика грозит привести к результатам совсем неожиданным: волна взаимных армяно-татарских погромов может изменить русло и обрушиться на правительственные органы…»
Граф Илларион Иванович остановился в этом месте и отложил доклад. Его грузное тело поднялось с кресла. Заложив руки назад и опустив голову, он принялся расхаживать по кабинету.
«Куда мчится этот бурный человеческий поток? Что ему надо? И знает ли он сам – куда льется?»
Мысль наместника работала медленно, тяжело. «Да, докладчик прав. Мы слишком увлеклись с этой политикой возбуждения одних наций против других. Надо кончать. Погромы необходимы для отвлечения масс от революций, но всему надо знать меру».
Он снова подошел к креслу, медленно, старческим движением опустился в него и принялся рассматривать документы, приложенные к докладу. Донесения жандармского управления, записки городской управы, доклад губернатора, все эти бумаги в один голос утверждали, что правительственной власти в Закавказье угрожает опасность. На почве межнациональных столкновений идут волнения среди рабочих. Рабочие требуют немедленно прекратить погромы.
«Рабочие, – подумал Илларион Иванович, – они, может быть, еще потребуют всеобщего избирательного права, выборного губернатора?.. Тоже нашли, на кого ссылаться… Рабочие!.. А нагаек они не хотят? Рабочие…»
Наместник на Кавказе не принял никакого решения до самого утра. Перед рассветом он прилег. Удалось заснуть на несколько часов, а днем он потребовал начальника особого отдела своей канцелярии и велел сделать доклад о погромах.
Вашему сиятельству, по-видимому, известно общее положение из моего письменного доклада…
Воронцов-Дашков сделал нетерпеливый жест. Он дал понять, что его интересует не «общее положение», а нечто другое.
– Что в данном случае надо предпринять? – спросил он устало.
Начальник особого отдела наклонил голову:
– Разрешите говорить искренно, ваше сиятельство?
– Да, да, пожалуйста.
– Надо вооружить рабочих.
– Что? Вооружить?.. Рабочих вооружить? Вы что, милейший?..
– Совершенно серьезно, ваше сиятельство, таково мнение всех высших чинов.
– Странно, я вас не понимаю, – угрюмо уронил наместник.
– Разрешите объяснить?
– Ну?
– Видите ли, ваше сиятельство, если мы водворим порядок собственными средствами, при помощи наших казаков и жандармов, то у широких масс населения, в том числе и у рабочих, возникнет естественный вопрос – почему же мы, в таком случае, не предприняли того же самого раньше? Почему мы все время заявляли, что правительственная власть не в состоянии подавить погромы?.. Теперь вы меня понимаете, ваше сиятельство?
Наместник улыбнулся. Он только теперь начинал понимать ловкость своих чиновников.
– Да, да, мне кажется, вы действительно правы. Вы хотите доказать обществу искренность наших заявлений. «Мы были бессильны вести борьбу с резней»… Мы-де и сейчас не в состоянии вести этой борьбы… Тем самым мы создаем для себя благоприятные настроения. Понятно… Это ловко. В то же время, выдав оружие рабочим, мы делаем демократический жест: власти, мол, думают точно так же, как и все общество.
– Совершенно правильно, ваше сиятельство. К тому же мы успокаиваем общественное мнение. Мы подчеркиваем, что власть идет в ногу с демократией и не только доверяет ей, но и чувствует в демократии опору, понимаете – опору! Тут три убитых зайца – поднятие престижа власти, успокоение общественного мнения и моральное разоружение рабочих…
Воронцов поднялся. Его лицо стало добродушным, спокойным. В отгоравших тусклых глазах мелькнул огонек удовлетворения.
– Я согласен. Выдайте рабочим винтовки…
– Простите, ваше сиятельство, – вежливо прервал его начальник отдела, – не винтовки, а только берданки… Винтовки, это немного опасно… Нужно всего только шестьсот берданок.
– Берданки так берданки. Мне все равно.
– Берданки мы выдаем рабочим под поручительство демократических лидеров, с той целью, чтобы мы знали тех людей, которые отвечают засохранность и целость оружия…
– Пусть будут лидеры… Согласен.
Так выданы были шестьсот берданок рабочим, проживающим в предместье Тифлиса – Нахаловке.
Погромы закончились уже давно. Но нахаловские рабочие медлили со сдачей оружия. Жандармское управление трижды требовало от демократических лидеров сдать берданки по принадлежности, но безуспешно. Лидеры говорили о непрекратившейся еще резне, о какой-то опасности, о том, что погромы могут возникнуть снова, если рабочих лишить оружия.
Впрочем, жандармское управление не доверяло ни лидерам, ни рабочим. Его меньше всего беспокоило, будет или не будет резня. Оно боялось другого – погрома правительственных учреждений.
Глава 4
В тот день, когда следователь углубился в чтение «дела» Камо, жандармское управление получило секретный пакет из особого отдела канцелярии наместника е. и. в. графа Иллариона Ивановича Воронцова-Дашкова. Пакет содержал в себе бумажку с коротеньким, холодным, но категорическим предложением: немедленно разоружить живущих в Нахаловке рабочих.
В тот же день под вечер выяснилось, что рабочие отказались сдать берданки. Им послали ультиматум. Нахаловка ультиматум отвергла и взбунтовалась.
Старый жандармский полковник сам руководил операциями на нахаловском фронте. Он окружил предместье с трех сторон. Ему донесли: рабочие лежат в цепи. Они вооружены берданками. Они решили стрелять по войскам.
«Бунт, анархия, черт знает что… И чем это все кончится», – думал полковник, сурово осматривая тревожную местность.
Полковник командовал эскадроном казаков, но он колебался и не предпринимал решительных мер.
Он снова послал парламентеров, и они вернулись с тем же ответом: оружие сдано не будет;
Ему не хотелось устраивать стрельбы, боя, грома, кровавой грязи, – он намерен был ликвидировать беспорядки тихо, по возможности без жертв, ибо выстрелы и трупы не входили в расчеты канцелярии наместника.
Наконец полковник принял какое-то решение. Он подозвал вахмистра и, показывая на гору, принялся что-то объяснять ему.
Еще задолго до того, как жандармское управление предъявило рабочим свой ультиматум, в Нахаловке начались приготовления к встрече вооруженного отряда казаков. Комитет действия знал: власти не остановятся ни перед чем, чтобы вернуть берданки.
В работу комитета целиком были втянуты все члены Кавказского Союзного Комитета РСДРП, объединявшего тогда и меньшевиков и большевиков.
Все дни, предшествующие бою, в комитете шли совещания. Основной вопрос, который обсуждался в нем, – оружие. Возвращать или нет? Несколько дней подряд длилось обсуждение вопроса. Много раз вокруг него возникали горячие прения и каждый раз совещание оканчивалось ничем. Никакого решения достигнуто не было. Добиться единого мнения не удавалось.
В тот день, когда предъявлен был ультиматум, для Нахаловки стало очевидно, что вооруженного вмешательства властей не отвратить. И тогда на совещании между отдельными группировками разразился такой бурный конфликт, что были моменты, когда дело доходило чуть ли не до стрельбы из револьверов.
Фракция меньшевиков стояла на позиции подчинения ультиматуму. Оружие должно быть возвращено. В противном случае на Нахаловку обрушатся неотвратимые бедствия. Нахаловка будет залита кровью; начнутся массовые аресты, репрессии. Демократии грозит величайшая опасность. Вооруженное выступление, которого добиваются большевики, все равно обречено на неудачу. Это может привести к разгрому революции вообще. Власти не остановятся ни перед чем, чтобы раздавить восставших. Против могущества вооруженной силы властей рабочим не устоять. Пока не поздно, оружие надо сложить… послать делегацию и объяснить инцидент недоразумением.
Так говорили представители фракции меньшевиков. И едва только умолкали последние слова ораторов, как в аудитории поднимался неистовый шум:
– Что? Сдать оружие? Никогда! Рабочие безбоя не выпустят берданки из своих рук.
– Авантюра!
– Трусы!
– Долой ренегатов!
– Да здравствует революция!
– К черту соглашателей!
– В бой!
– Товарищи, внимание! Товарищи, спокойствие! Выдержка! Надо же быть серьезными… Тихо! Да замолчите же! Черт знает, взрослые люди, а не умеют себя вести!
– Долой трусов! Пусть трусы идут во дворец к наместнику!
– Рабочие оружия не выдадут!
– Замолчите же… Дайте говорить оратору!
– Это капитуляция перед жандармами!
– Опомнитесь! Тише! Тише, товарищи, надо спокойно и серьезно обсудить вопрос!
– Никаких обсуждений! И без того ясно! К оружию, и все! Довольно!
– Да здравствует гражданская война!
Неизвестно, как долго продолжались бы все эти споры, если бы у места, предназначенного для ораторов, внезапно не появился человек с бледным, худым лицом и горящими глазами. Его рука простерлась к собранию. Он выждал, когда затих шум, и затем громко произнес:
– Стало известно, товарищи, что сюда направляется казачья сотня. Готовы ли мы к бою, к обороне?
Все сидели и молчали. Собрание было смущено этим неожиданным известием.
– Прошу высказаться, – сказал председатель.
Минутная пауза прошла бесконечно долго.
– Ну как же быть? Выдавать оружие или встречать с боем?
Кто-то сказал:
– В бой!
– Сдать оружие, – послышался голос.
– Никаких капитуляций! Умрем, но оружия не сложим!
– Правильно! – раздались голоса.
В тот же день под вечер выяснилось, что рабочие отказались сдать берданки. Им послали ультиматум. Нахаловка ультиматум отвергла и взбунтовалась.
Старый жандармский полковник сам руководил операциями на нахаловском фронте. Он окружил предместье с трех сторон. Ему донесли: рабочие лежат в цепи. Они вооружены берданками. Они решили стрелять по войскам.
«Бунт, анархия, черт знает что… И чем это все кончится», – думал полковник, сурово осматривая тревожную местность.
Полковник командовал эскадроном казаков, но он колебался и не предпринимал решительных мер.
Он снова послал парламентеров, и они вернулись с тем же ответом: оружие сдано не будет;
Ему не хотелось устраивать стрельбы, боя, грома, кровавой грязи, – он намерен был ликвидировать беспорядки тихо, по возможности без жертв, ибо выстрелы и трупы не входили в расчеты канцелярии наместника.
Наконец полковник принял какое-то решение. Он подозвал вахмистра и, показывая на гору, принялся что-то объяснять ему.
Еще задолго до того, как жандармское управление предъявило рабочим свой ультиматум, в Нахаловке начались приготовления к встрече вооруженного отряда казаков. Комитет действия знал: власти не остановятся ни перед чем, чтобы вернуть берданки.
В работу комитета целиком были втянуты все члены Кавказского Союзного Комитета РСДРП, объединявшего тогда и меньшевиков и большевиков.
Все дни, предшествующие бою, в комитете шли совещания. Основной вопрос, который обсуждался в нем, – оружие. Возвращать или нет? Несколько дней подряд длилось обсуждение вопроса. Много раз вокруг него возникали горячие прения и каждый раз совещание оканчивалось ничем. Никакого решения достигнуто не было. Добиться единого мнения не удавалось.
В тот день, когда предъявлен был ультиматум, для Нахаловки стало очевидно, что вооруженного вмешательства властей не отвратить. И тогда на совещании между отдельными группировками разразился такой бурный конфликт, что были моменты, когда дело доходило чуть ли не до стрельбы из револьверов.
Фракция меньшевиков стояла на позиции подчинения ультиматуму. Оружие должно быть возвращено. В противном случае на Нахаловку обрушатся неотвратимые бедствия. Нахаловка будет залита кровью; начнутся массовые аресты, репрессии. Демократии грозит величайшая опасность. Вооруженное выступление, которого добиваются большевики, все равно обречено на неудачу. Это может привести к разгрому революции вообще. Власти не остановятся ни перед чем, чтобы раздавить восставших. Против могущества вооруженной силы властей рабочим не устоять. Пока не поздно, оружие надо сложить… послать делегацию и объяснить инцидент недоразумением.
Так говорили представители фракции меньшевиков. И едва только умолкали последние слова ораторов, как в аудитории поднимался неистовый шум:
– Что? Сдать оружие? Никогда! Рабочие безбоя не выпустят берданки из своих рук.
– Авантюра!
– Трусы!
– Долой ренегатов!
– Да здравствует революция!
– К черту соглашателей!
– В бой!
– Товарищи, внимание! Товарищи, спокойствие! Выдержка! Надо же быть серьезными… Тихо! Да замолчите же! Черт знает, взрослые люди, а не умеют себя вести!
– Долой трусов! Пусть трусы идут во дворец к наместнику!
– Рабочие оружия не выдадут!
– Замолчите же… Дайте говорить оратору!
– Это капитуляция перед жандармами!
– Опомнитесь! Тише! Тише, товарищи, надо спокойно и серьезно обсудить вопрос!
– Никаких обсуждений! И без того ясно! К оружию, и все! Довольно!
– Да здравствует гражданская война!
Неизвестно, как долго продолжались бы все эти споры, если бы у места, предназначенного для ораторов, внезапно не появился человек с бледным, худым лицом и горящими глазами. Его рука простерлась к собранию. Он выждал, когда затих шум, и затем громко произнес:
– Стало известно, товарищи, что сюда направляется казачья сотня. Готовы ли мы к бою, к обороне?
Все сидели и молчали. Собрание было смущено этим неожиданным известием.
– Прошу высказаться, – сказал председатель.
Минутная пауза прошла бесконечно долго.
– Ну как же быть? Выдавать оружие или встречать с боем?
Кто-то сказал:
– В бой!
– Сдать оружие, – послышался голос.
– Никаких капитуляций! Умрем, но оружия не сложим!
– Правильно! – раздались голоса.