Шилин Георгий Иванович. Прокаженные, Камо – произведения Шилина Георгия

   Все сидели и молчали. Собрание было смущено этим неожиданным известием.
   – Прошу высказаться, – сказал председатель.
   Минутная пауза прошла бесконечно долго.
   – Ну как же быть? Выдавать оружие или встречать с боем?
   Кто-то сказал:
   – В бой!
   – Сдать оружие, – послышался голос.
   – Никаких капитуляций! Умрем, но оружия не сложим!
   – Правильно! – раздались голоса.
   – Тут нам хотят доказать бессмысленность вооруженного восстания рабочих, – продолжал человек. – Я спрашиваю у тех, кто стоит за повиновение начальству: – может быть, вы прикажете и революцию отменить? Может быть, лучше пойти на поклон к наместнику и раскаяться в своих грехах? Он простит нас и великодушно отпустит по домам... Согласны? Пусть тысячи рабочих томятся в тюрьмах, пусть полиция производит ночные налеты на рабочие кварталы, пусть все Закавказье, вся Россия задыхается под кровавой пятой жандармерии, пусть дети рабочих пухнут от голода и матери плачут по угнанным на каторгу сыновьям! Пусть! Мы будем созерцать все это спокойно! Мы не возражаем! Мы поддерживаем! Надо отдать оружие! Надо отдать на произвол жандармерии рабочий класс Тифлиса! Не важно, что завтра будет повешено, расстреляно и брошено в Метех тысячи людей – важно установить мир с начальством, не раздражать, не беспокоить его, дать ему возможность спать без тревог. Вернем берданки! То, что произойдет через час после того, как мы сложим оружие, не должно волновать сторонников повиновения. Какое им дело до брошенных на произвол рабочих?
   Оратор выдержал паузу. Он сжал руки в кулаки. Шея его втянулась в плечи. Он стал еще бледнее и почти шепотом уронил:
   – Нет, этого не будет... Берданки останутся в руках рабочих, и все мы, вместе с ними – или победим или умрем. Пусть узнают жандармы, что они не могут запугать нас ничем. Мы не дрогнем перед их штыками и докажем, что без наказанно угнетать мы себя не дадим. Берданки – наше достояние. Отдать их – это значит самим себе вырыть могилу. А если кто-нибудь думает иначе, то пусть идет домой и спит спокойно. Мы и без него в состоянии показать врагу силу рабочего класса!
   Последние слова оратора потонули в громе аплодисментов и криков.
   – Камо, правильно! Так их, Камо!
   Фракция меньшевиков молчала, и это молчание нарушил председатель собрания.
   – Очевидно, товарищи, – сказал он, – нам придется сражаться если не сегодня, то завтра, если не завтра, то через месяц или через год. Вооруженное столкновение неизбежно – лучше его начать сейчас. Иначе нашу уступку в выдаче берданок могут истолковать во дворце как капитуляцию, как сдачу на милость победителя, а это грозит слишком тяжелыми для нас последствиями.
   Собрание слушало, затаив дыхание. Председатель, вероятно, продолжал бы свою речь, но в эту минуту в дверях появилась группа вооруженных рабочих. Тот, кто вошел первым, пробрался к столу президиума и, поставив ружье у ног, громко сказал:
   – Товарищи, казаки двигаются. Рабочие требуют вас на фронт. Они решили не сдавать оружия и защищаться до конца. Время не ждет.
   По предложению рабочих тут же был выбран боевой штаб. Собраниезакрылось само собой, и участники его разошлись.
   В это время казачья сотня уже подходила к Нахаловке.
   Разбившись на дружины, вооруженные рабочие заняли подступы к слободке.
   Камо руководил операциями отряда в сто человек. Ему поручено было защищать один из самых опасных участков фронта. Бойцы залегли в цепи в ожидании противника. У всех было такое настроение, будто они готовились не к кровавому столкновению, не к приближению смерти, а к какой-то веселой игре. Многие шутили, смеялись.
   Какой-то рабочий в косоворотке, больших сапогах, небритый вел по цепям маленького мальчика, очевидно, сына. Мальчик шел быстро. Ему было весело. Он все время посматривал на лицо отца и улыбался. Отец был угрюм и нес на плечах ружье так, будто это было не ружье, а коромысло.
   Другой боец низким угрюмым басом убеждал плакавшую жену:
   – Ты иди домой, тебе тут нечего делать...
   Она смотрела испуганными, слезящимися глазами, вытирала подолом нос и все твердила:
   – Да что ж это вы задумали, а? Детей-то... детей хоть пожалели бы...
   – Уйди, – гремел он, – уйди, наказанье мое... Понимаешь: не твоего ума дело. Да уйди же ты, – крикнул он вне себя и, схватив ее за руку, быстро повел куда-то прочь.
   – Бабье и тут сует свой нос, – сказал кто-то и сплюнул.
   Но вдруг по всем дружинам пронеслось тревожное, жесткое слово:
   – Казаки...
   Дружины замерли. Женщины, дети метнулись назад. Дула ружей направились в ту сторону, откуда ленивой и осторожной поступью двигались, поднимая пыль, всадники.
   Камо все время беспокоила мысль о том, что одна из сторон Нахаловки остается никем не защищенной. Там, правда, подступы имеют естественное препятствие – гору. Все силы брошены в наиболее доступные для противника места. Но Камо все время казалось, что неприятель может появиться и со стороны горы.
   Он метался по цепи, отдавал распоряжения, назначал прицел, шутил, улыбался и был похож на человека, столовой ушедшего в устройство какого-то большого шумного празднества.
   – Нас они еще не знают, – говорил он, – но сегодня мы покажем себя. "Здравия желаем, вашскродь, пришли понюхать – чем пахнет Нахаловка? Милости просим!.. " Целься, ребята, в голову лошади – попадешь казаку в живот. Докажем, что мы умеем стрелять не хуже их.
   Где-то вдали тишину прорезали выстрелы. Это стреляли по движущимся казакам. Среди них, казалось, была какая-то неуверенность. Они остановились, по-видимому, ожидая дальнейших приказаний начальства. Вот они тронули лошадей и медленным шагом двинулись в сторону позиций. В тот же момент позиции ответили залпами.
   Камо поднял из цепи десять человек.
   – За мной, товарищи, к горе... быстро...
   Он бежал, спотыкаясь о кочки, туда, где осталась незащищенная позиция. За ним, взяв берданки наперевес, спешили десять рабочих. Вот они у подножия горы. Они карабкаются по горе... взобрались на вершину. Внизу – выстрелы и крики «ура». Там идет бой...
   Камо хотел взглянуть вниз, но в ту же минуту, прямо в лицо ему двинулась лошадиная морда. Он увидел печально-испуганные глаза лошади, услышал храп. Что-то загрохотало, завыло, ринулось на него тяжелой, темной массой и сбило с ног. Он ударился лицом о землю. Совсем близко – выстрелы. Почему такие громкие, такие оглушительные выстрелы, будто из орудия?
   Камо быстро поднялся и приложил к плечу ложе берданки. Его глаза остановились на казаке. Он прицелился и выстрелил. В то же мгновение казак ткнулся лицом в гриву лошади. Она взметнулась и помчалась в сторону. Всадник свалился. Камо побежал, но споткнулся о чье-то недвижно лежавшее тело и упал. Что-то со свистом мелькнуло мимо, и Камо почувствовал удар в затылок.
   Одно мгновение ему показалось, что он теряет сознание, но он сделал над собой усилие и поднялся. Кровь горячими струями текла по лицу; он ощущал ее на шее, за воротником. И вот он скорее почувствовал, чем увидел и осознал, что его окружили, за него уцепились чьи-то руки. Его держат... над ним ругаются мрачными ругательствами... Он – в плену...
   Восемь конных казаков, окружив его тесным кольцом, повели в управление.
   Когда его уводили, один, смертельно раненый, с трудом приподнялся на руки, устремил догорающие глаза на пленного и простонал:
   – Прощай, Камо... Мы еще увидимся.
   Казачий вахмистр вздрогнул и пристально взглянул на пленного. Потом близко наклонился к нему и с суровым удивлением спросил:
   – Это ты, Камо?
   Но пленник старался остановить платком лившуюся из головы кровь. Вопроса вахмистра он не слышал.
   Конвой не хотел замечать мучений пленника. Вахмистр все добивался сведений о складах оружия, о местопребывании бунтовщического штаба, но, не добившись ничего, внезапно остановился и объявил, что пленного надо повесить. Однако под рукой не оказалось веревки. Оборванного, покрытого кровью, Камо доставили в тюрьму.
   Его бросили в одну из переполненных камер. Он истекал кровью, медленно сочившейся из головы и заливавшей глаза. Вдруг кто-то тронул Камо за плечо: Перед ним стоял человек с молодым, почти еще юношеским лицом.
   – Вот вам вода, – сказал он, – умойтесь, обмойте голову.
   – Да, да, спасибо... Это очень хорошо.
   Человек принялся лить ему на голову воду. Вода стекала прямо на цементный пол и убегала под нары. Обитатели камеры привыкли к таким обмываниям и к окровавленным людям. Все оставались равнодушными к происходившему у стены. Камо дали полотенце. Он вытер голову, лицо и окончательно. пришел в себя. Около него заботливо хлопотал с ведром воды и полотенцем все тот же молодой человек.
   – Спасибо вам, товарищ, – сказал Камо.
   – Где, тебя захватили? – спросил молодой человек.
   – На Нахаловке.
   – Там, на горе, где начался бой?
   – Да,
   – Меня тоже поймали там три часа назад, хотя я и не дрался и был без оружия, а так... ходил смотреть. Долго ли они меня теперь продержат?
   Он промолчал и со вздохом добавил:
   – А может быть, предадут военному суду?
   – А ты боишься суда?
   – Нет, не боюсь. Не хочется только отвечать за то, чего Не делал... Жалко, что и я не был вместе с рабочими.
   – Ничего, все будет хорошо.
   – Говорят, там дрался Камо и его зарубили казаки. С десятком людей он пошел отстаивать позицию от целого эскадрона. Жалко, – такой за мечательный революционер.
   Камо посмотрел на него.
   – А что ты слышал про него?
   – Многое слышал. Разве ты ничего не знаешь о Камо?
   – А ты кто такой?
   – Я фармацевт из аптеки Рухардзе. У меня мать, и она не любит, когда я шляюсь там, где идет стрельба. А мне нравится все это. Только почему это они сажают ни в чем неповинных людей, простых зрителей? Вот если бы за что-нибудь посадили... Ну был, скажем, на Нахаловке вместе с другими рабочими – это другое дело. По крайней мере, за революцию сидел бы.
   Камо вдруг задумался.
   – Вот что, товарищ, ты хотел бы послужить революции?
   – Революции? Еще бы! Но как можно, сидя в тюрьме, сделать что-нибудь для революции? Революционером каждому хочется быть, да не каждый сможет.
   Камо взял его за руку.
   – Ты никогда не видал Камо?
   – Сегодня, на Нахаловке, только издали. Он показался мне совсем молодым.
   – Видишь ли... Камо совсем не убит. Он жив. Он сейчас в тюрьме, в этой камере, перед тобой. Я – Камо.
   Фармацевт изумленно открыл глаза, покраснел, потом заулыбался и, казалось, не мог найти для себя подходящего выражения лица.
   – Ты... ты Камо! Ну да, я так и знал. Хоть и болтали тут, что тебя убили, но я не верил. Как можно убить Камо!
   – Слушай дальше. Время дорого. Как твоя фамилия?
   – Шаншиашвили.
   – Так вот: если ты хочешь быть революционером, ты им станешь здесь, в тюрьме. В твоей власти меня спасти. Меня могут повесить завтра, послезавтра, через неделю. Непременно повесят. Сейчас я убил казака, а в прошлом за мной много других дел. Меня не помилуют, понимаешь?
   – Как все это можно сделать? – спросил фармацевт.
   Камо поправил свои повязки и тихо сказал:
   – Дело очень простое. Здесь, в тюрьме, мы обменяемся одеждой. Ты дашь мне свои документы. Ни меня, ни тебя еще не допрашивали. Меня в лицо здесь не знают, и ты немногим моложе меня. Ты будешь Камо, я – Шаншиашвили, а все остальное я сделаю сам. Главное, пока я здесь, в тюрьме, ты на допросе должен держаться как Камо. А потом можешь снова стать Шаншиашвили...
   Он пристально посмотрел на фармацевта, ожидая его решения.
   – Я согласен, – сказал фармацевт. – Но как я должен сделать из себя Камо?
   – Главное, держись гордо. Отвечай на вопросы дерзко. А если не будешь знать, как отвечать – молчи, будто ты все знаешь, но не желаешь говорить.
   С этого момента Камо стал Шаншиашвили, а Шаншиашвили – Камо.
   В тот же день Камо был допрошен следователем. Арестованный держался вызывающе. На все вопросы он отвечал презрительным молчанием и взбесил следователя, который от него решительно ничего не добился. «Жуткий субъект, – подумал следователь. – Но все равно теперь ему – крышка...»
   Камо возвратился в свою камеру.
   Вслед за тем следователь вызвал Шаншиашвили и с первого же вопроса понял, что перед ним глуповатое нескладное существо.
   «Хорош „бунтовщик“, у которого дрожат от страха колени и который вот-вот разревется». Следователю стало даже неприятно от того, что тюрьму наполняют такими «революционерами»...
   Шаншиашвили не выдержал и расплакался. Он несомненно был перепуган насмерть... Он не мог примириться с мыслью, что его называют «арестованный». За что? Неужели он сделал какое-нибудь преступление? Придерживая повязку на голове, он объяснил, что во время свалки он упал и расшиб голову об острый камень. Он чистосердечно рассказал, не скрывая ни одной подробности, как он попал на Нахаловку после дежурства в аптеке Рухардзе, где он служит аптекарским учеником, как он шел на свидание к своей невесте, живущей на Нахаловке, и как стыдно ему теперь появиться дома, встретиться с невестой, и как волнуется сейчас его мать.
   Следователя рассмешило и тронуло признание арестованного. Наивная, чистосердечная исповедь глуповатого молодого человека, случайно попавшего в такую катавасию, развеселила его. Но долг требовал строгости.
   – А вы знаете Камо?
   – Как же не знать камо! Еще бы не знать камо.
   Следователь насторожился:
   – Где же вы его видели?
   – Гм... странно. Его высокоблагородие следователь тоже, наверное, не раз видели камо. Оно растет в поле – кто ж этого не знает, трава такая... В поле сколько угодно камо...
   – Фу, какой болван! Не трава... не о траве идет речь, а о человеке.
   И, безнадежно вздохнув, он заставил Шаншиашвили расписаться под протоколом. Затем вызвал надзирателя и распорядился отправить фармацевта в ближайший полицейский участок с тем, чтобы оттуда, в сопровождении городового, арестованного доставили и сдали под расписку в участок того района, где проживает его мать.
   Шаншиашвили отправили из тюрьмы в полицейский участок и сдали там под расписку дежурному. Дежурный сдал арестованного городовому, которому надлежало доставить его в соответствующий участок. Городовой долго ворчал, что вот – изволь сопровождать всех этих сукиных сынов. Но когда фармацевт предложил взять на свой счет извозчика, он стал добрее.
   Они поехали. Извозчик, нисколько не торопясь, тряс их по булыжным мостовым Тифлиса. Городовой снисходительно слушал веселый вздор фармацевта, объяснявшего, как он поедет к своей невесте, как женится, как родится у них ребенок и как пригласят они господина городового на крестины, если только господин городовой окажет им честь своим присутствием...
   Внезапно поток радостных слов прекратился. Фармацевт стал печальным и задумчивым.
   – Чего же ты замолчал? – спросил городовой.
   – Ваше благородие, стыдно... Право...
   – Что стыдно?
   – Засмеют товарищи и вся улица засмеет. Опозорил себя на всю жизнь... И невеста не пойдет за арестанта замуж.
   – Пойдет, – ухмыльнулся городовой.
   – Нет, не пойдет. «Арестант» – самое плохое слово. Позвольте мне самому, ваше благо-родие, без вас поехать в участок. Скажут: «Вон Шаншиашвили городовой привез». Стыдно, ей-богу.
   Городовой раздумывал, не зная, как быть. Молодого человека жалко, но в то же время – долг службы. Впрочем, он сразу перестал колебаться, когда ощутил в своей руке пальцы арестанта, настойчиво совавшего бумажку. «Пятерка или трешница?»
   – Ну, ладно, езжай сам. Стой, извозчик.
   Городовой слез и вручил извозчику пакет, наказав передать пакет вместе с арестованным дежурному по участку.
   – До свиданья, ваше благородие. А на крестины – приходите!
   На следующий день в тюрьму явился следователь по особо важным делам. Первый, кого он вызвал, был Камо. Следователь долго и пристально смотрел на арестованного. Тот остановился у двери.
   – Подойдите сюда ближе, арестованный. Вот так... "Какое у него все-таки незначительное лицо. Не ожидал... " Ну-с, расскажите нам, как вы сражались, как бежали из батумской тюрьмы? Впрочем, нам придется еще беседовать о типографии, оружии, подкопе под горийское казначейство... Вообще, много о чем. Что? Однако вы совсем еще молодой человек, а дела такие громкие. Признаться, я представлял вас совсем другим.
   Арестованный шагнул ближе к столу и вдруг согнулся, уронил руки на колени и, вздрагивая всем телом, залился мелким, долгим смехом.
   – Я такой же Камо, как и вы. Я – фармацевт Шаншиашвили... Камо – фьють! Нет Камо. Его еще вчера здесь не стало.
   Следователь схватился за портфель, перевел глаза на ошалевшего начальника тюрьмы и, уже не владея собой, прошипел:
   – Позвольте, что все это значит? Кто устроил всю эту комедию? Я ничего не понимаю. Приведите мне Камо! Ка-а-мо!..
   Снова летели бумажки и звонил телефон из тюрьмы в жандармское управление. Опять синяя папка была потревожена. Ее извлекли из шкафа, развернули, долго и аккуратно, перелистывая сшитые листы, и так же аккуратно подшивали новые бумаги. Синяя папка вздувалась и превращалась в настоящий гроссбух. Только что подшитые донесения уступали место протоколам. За протоколами следовали отношения, к отношениям прилагались дознания, к дознаниям пришивались сводки наблюдений; сводки чередовались с рапортами, рапорты чередовались с уведомлениями и письмами.
   «... На основании дознания, учиненного моим старшим помощником, имею честь донести, что третьего дня, вечером, на товарной станции обнаружены были ящики с пометкой „электрические принадлежности“, прибывшие в адрес „предъявителю дубликата ж.-д. накладной“. Полицейскому агенту, несшему службу на товарной станции, вышеупомянутые ящики показались подозрительными, и он не преминул произвести их осмотр. Вместо электрических принадлежностей в ящиках оказались патроны, переправленные революционными организациями, очевидно, для преступных целей, из Батума в Тифлис. Дальнейшее следствие, продолженное по сему поводу уже мной лично, с бесспорностью установило, что вышеуказанные патроны отправило из Батума лицо, по всем признакам являющееся не кем иным, как известным вам Камо, который к настоящему моменту должен находиться уже в Тифлисе».
   Содержание бумаг было чрезвычайно пестрое. Все они сводились к одной цели – предупредить, навести на след, открыть местопребывание того, кому посвящались бумаги. Они неслись сюда в больших, тяжелых пакетах, в разносныхкнигах, с надписями на конвертах – «весьма секретно», «совершенно конфиденциально», били тревогу, предупреждали, докладывали, ставили в известность.
   "... Обращаю ваше внимание на то обстоятельство, что сегодня в багажное отделение тифлисского вокзала явились трое неизвестных и предъявили квитанции на получение багажа, прибывшего из Батума. На плотно упакованных деревянных ящиках значилась надпись: «мандарины». В крышке одного из ящиков доска оказалась отодранной, и железнодорожный агент заметил, что в ящике упакованы были не мандарины, а винтовки. Когда он спросил, почему в ящиках вместо мандаринов – винтовки и в чей адрес следует оружие, один из неизвестных, приставив к его груди револьвер, приказал молчать, а своим единомышленникам предложил скорее вытаскивать ящики на перрон. Багаж был бы унесен неизвестными, если бы в тот момент не вошли в багажное отделение пассажиры. Сбив одного из них с ног, неизвестный, угрожавший железнодорожному агенту револьвером, выскочил на перрон и вместе с остальными злоумышленниками скрылся.
   По срочно наведенным справкам и дознанию, учиненному жандармским унтер-офицером, неизвестный, грозивший револьвером, был не кто иной, как известный вам Камо".
   После описанного случая поток бумаг, заполнявших синюю папку, на некоторое время прекратился.
   Но вскоре он опять возобновился. Содержание новой бумаги затмевало содержание почти всей летописи, втиснутой в лапку. В ней, между прочим, указывалось:
   «... Только сейчас стало известно, при каких обстоятельствах произошел побег из Метехского замка 32 политических преступников. Снаружи, под стенами замка, неизвестными был прорыт подземный ход, который весьма искусно был подведен под камеры заключенных. Глубокой ночью, при помощи и поддержке злоумышленников, заключенным удалось выйти на свободу. Снаряженная утром погоня не дала никаких результатов. Путем допроса одного из служителей замка, сознавшегося в своем соучастии, удалось установить, что подкопом, а затем и побегом руководил известный политический преступник Камо. К сожалению, ни места его пребывания, ни имена участников организации побега установить не удалось».

Глава 5

   Всякое распоряжение комитета для солдата революции – свято и неоспоримо. Если комитет пошлет бойца на неизбежную смерть, боец должен подчиниться. В собственной своей жизни ни один революционер не волен. Если большинство приняло решение, оно не может быть не выполнено отдельной личностью. В этом – жизненная сила революции.
   Так говорил Камо, снаряжая в дорогу Гоги, на которого возлагалась задача доставить ящики с литературой в Озургеты.
   Он осмотрел костюм, в который должен тот облечься, еще раз проверил, хорошо ли имитирует он крестьянский говор, снова повторил план, по которому должен был действовать юноша, опять осмотрел его любовно и заботливо, как осматривает мать своего ребенка, и улыбнулся:
   Вот так... Вот и прекрасно, Гоги. Из тебя выйдет настоящий боевик. Такие люди нужны революции. Ну-ка повернись. Прекрасно. А теперь пройдись. Так. Покажи, как ты будешь жаловаться жандарму на то, что в твоем ящике разбили яйца. Нет, не так. Ты должен обязательно заплакать. Ты должен обратиться к нему – «ваше благородие». Попробуй-ка сделать. Вот так. Теперь правильно. Главное, когда ты играешь какую-нибудь роль, играй ее так, чтобы совсем забыть самого себя. Это трудное, но прекрасное искусство. Каждый революционер должен играть в жизни, как настоящий актер на сцене. Это – главнейшая защита. Если мы не усвоим искусства игры, нас задушат, как цыплят. Попробуй-ка показать, как ходят кондукторы товарных поездов на станциях. Нет, немного не так – слишком быстро. Они ходят медленно и вразвалку. Вот так – наблюдай внимательно. Они оглушены долгой дорогой, грохотом вагонов, качкой, бессонными ночами. Они не могут на станциях ходить быстро. А ну-ка, покажи, Датико, как просят на папертях профессиональные нищие. Обойди завтра же церкви и хорошенько всмотрись, Ты плохо знаешь нищих. Нам пригодится умение представлять и нищих...
   В боевой организации, которой руководил Камо, находился отряд молодых, только что пришедших в партию революционеров. Большинство из них пришло сюда прямо со школьной скамьи. Все они поступали к нему на выучку.
   Камо с огромным воодушевлением выполнял поручение комитета – выработать из этих неопытных, нередко наивных подростков будущих закаленных революционеров. Он любил занятия с ними. Занятия эти доставляли ему подлинное наслаждение. Он был строг и требователен, даже суров в минуты выполнения заданий. Он способен был стрелять в каждого, кто нарушал его директивы. Но в то же время он любил и оберегал их как старший брат...
   Впрочем, руководство молодежью являлось лишь одной из незначительных работ Камо. Ему приходилось выполнять множество других поручений комитета, которые мог выполнить только он один.
   Вот ему надо пойти в типографию. Там что-то случилось. Полиция как будто напала на ее след. Надо срочно подыскать другое место и перевести всю эту махину в безопасное помещение. Надо придумать способы перевозки. Нельзя откладывать ни на одну минуту. «Вот что, типографию мы перевезем на свалку под видом мусора, – соображал Камо. – Зароем за городом, а там видно будет». И он отвозил типографию на мусорную свалку, оттуда мчался на товарную станцию – справиться о грузе, отправленном еще неделю назад из Батума. Здесь требуется величайшая осторожность. Ящик патронов обнаружен – полиция следит за грузами.
   С товарной станции он бежал на телеграф, с телеграфа – в железнодорожные мастерские, оттуда – к либеральному князю Дадиани получить для Датико обещанный паспорт. От князя Дадиани надо пойти в духан «Тилипучури» и встретиться с писарем из жандармского управления, чтобы выяснить, удалось ли ему оттиснуть печать на заготовленных бланках, а завтра надо поехать в Манглис.
   Впрочем, о завтрашнем дне он будет думать завтра. А пока что надо подыскать три офицерских мундира, необходимых для поездки товарищей в Баку.
   Он весь горел в этой работе и чувствовал себя спокойно и радостно.
   Все двадцать четыре часа у Камо были расписаны до последней минуты. Из этих часов только ничтожная часть времени приходилась на отдых. Он научился не спать. Он говорил: «Сон – это такая же привычка, как табак. Если пересилить себя и постараться совершенно не спать целую неделю, можно забыть о сне. Человек способен не спать четыре месяца».